Конкурс – 2025. Никита Высоцкий. Проза

Когда не станет соловья

Нет более мерзкого зрелища, чем влюбленный молодой человек.

Начать это надо с того, что мысль во мне имела всегда мечтательный, грёзный, фантастический характер; обдумывая скорую встречу с человеком, ожидая события, я всегда думал о том, как все хорошо пройдет. В моих мечтах я просто возносился над простым миром и потрясал всех своей удачливостью и обаятельностью, а люди, к которым я благоволил, падали к моим ногам. Признаюсь, сейчас, копаясь в своих мыслях, я думаю о том, что мечты эти были всегда, так или иначе, жестоки к окружающим меня людям, а также к Случаю, который, увы, облюбовал меня и повадился делать все ровно противоположно моим мечтам и планам. Пусть даже в мелочах, даже обиняками, я всё ж таки прочувствовал на себе его тяжкую руку, и история эта, основанная на совокупности этих проявлений Случая, и ложится в основу рассказа, который вы изволите ныне читать.

Вечерами, после учебы, я часто приезжал на встречи со своими товарищами по учебе, помогая своей душе, переполненной новыми знаниями, переплавить их в цельный золотой слиток общением. Тем удивительнее было для меня одним вечером увидеть на до того не занятом месте девушку. Не сказать, что это был чрезвычайный прецедент, но все-же дамы посещали нас не часто.

Мой взгляд сразу же остановился на ее прическе. Сделана она была если и не под мальчика, то подражая мужской стрижке, из-за чего ее каштановые волосы выгодно подчеркивали и не слишком высокий лоб, и аккуратные, чуть заострённые уши. Одета она тоже была не совсем обычно. Костюм, более подходящий для юноши, нежели чем для девушки, по-видимому, ничем не смущал ни движений, ни эмоций этой девушки. Она носила белую блузку, не прозрачную и легкую, какую можно увидеть на некоторых девушках, а плотную и непроницаемую, более похожую на мужскую рубашку, с поставленным и накрахмаленным воротничком. Брюки же, тоже похожие на мужские, но приталенные и зауженные, чрезвычайно хорошо дополняли весь ее облик.  Глаза ее смотрели чрезвычайно весело и живо, она будто бы ощупывала каждого из нас цепким взглядом. Цвета глаз ее я не смог бы вспомнить даже под пытками, и они манили к себе, но, когда она обращала их ко мне, мне хотелось отвести свой взгляд куда-то в сторону, не дав ей вторгнуться в мои мысли, мои чаяния, всегда выходившие на поверхность в отражениях моих глаз.

В процессе беседы я узнал ее имя – Германика – оно звучало чуждо, довольно грубо по сравнению с тем, что я видел перед собой. Страшно подумать, что такому нежному созданию дали имя Германики. И когда все расходились, с робостью произнеся ее имя, я позвал ее проехаться со мной на бричке.

Эта поездка пролетела быстро, как любое действие, происходящее под воздействием или влиянием же яркой увлеченности. И вот уже стоим мы вместе с ней рядом с ее домом, я понимаю, что должен как-то завершить наше это знакомство, чтобы отпустить ее. Но слова скрипят на зубах, противятся и не собираются мне помогать. Я пытаюсь хоть что-то промолвить, но только больше краснею. Она улыбается, глядя на это, но не вмешивается, ждет итога моих напряжений и стараний. Сказав, что напишу ей вскорости письмо, я скоро произношу слова прощания и, уже собираясь откланяться, оказываюсь в ее объятьях. Отряхнувшись, она произносит слова прощания, по-мужски жмет мне руку своей небольшой ладошкой и забегает в дом.

Так и прошло первое наше с ней знакомство, и кто бы мог сказать, что будет оно для меня роковым. Хотя, признаюсь, в глубине души я уже тогда знал об этом, в моей голове уже разгоралось мечтательное продолжение нашего знакомства, и уж не знаю, что я тогда себе придумал и пообещал, но можно было точно сказать, что вляпался я туда по самую макушку, и, увы, я не был бароном Мюнхгаузеном, чтобы помочь самому себе в этом.

Этим же вечером, я совершал глупость за глупостью, раз за разом вспоминая ее, закрепляя все свои впечатления и воспоминания этого вечера. Ее образ, столь желанный, надолго впился мне в голову, и порой мне казалось, что совсем рядом, буквально в паре шагов от меня, опять прошелестела легкими шагами она.

Не решившись тогда написать ей письмо, я вернулся в кутерьму повседневной жизни, сразу же поглотившей меня и отвлекшей от столь гибельных настроений. Но проходившие раз за разом наши вечерние собрания, не освещенные ее присутствием, все ж таки возвращали меня мыслями к тому случаю, возвращали меня к ней. А я не противился этому, с каждым днем укрепляясь в своем желании написать ей.

И вот после очередного подобного вечера, засев за письмо в своем кабинете, я, с биением груди и трепетом души, стал сочинять послание к ней.

Все с тем же трепетом я отдал его посыльному. Теперь я не мог влиться в рутину, как бы я ни старался, ожидание подтачивало меня, подгоняло во всех делах, а каждодневная, почти что ежечасная проверка почтового ящика вызывала недоумение моих соседей и знакомых. Отвлекало меня только чтение, но английские романы, так любимые мной тогда, только разжигали во мне странные чувства.

Но вот однажды возвращаясь из деловой поездки, я с безумной радостью обнаружил письмо, аккуратно запечатанное и подписанное рукой моей визави. В первый миг обрадовавшись и принеся его в кабинет, я побоялся его распечатывать, боясь узнать, что написала она мне. Но признав боязнь эту глупостью, я сломал печать багрового сургуча и увидел ровные строчки ее аккуратного почерка. Несколько минут я просто сидел, раз за разом пробегая глазами по тексту, любуясь, но не понимая даже толики написанного. Собравшись, я прочитал текст полностью. К своему удовлетворению, я увидел там лишь благодарность за письмо, недоумение долгим отсутствием каких-либо вестей от меня, приглашение на прогулку и наилучшие пожелания. Откинувшись на спинку стула, я расслабленно расхохотался, смеясь над своими глупыми чувствами страха и нервозности.

Перечитав письмо и остановившись на предложении о прогулке, я опять сел за перо. В новом письме я посетовал на загруженность в учебе (я тогда учился на факультете Права в местном университете), подивился красоте ее языка в письме и радостно согласился на прогулку, назначив встречу у сквера рядом с моим домом, через два дня, через четыре часа после полудня.

Пролетевшие два дня я даже не заметил, отдавшись рутине, стараясь позабыть ощущение томительного ожидания. Но именно это стало самым сложным. Когда у тебя горят пятки от молодой, горячечной любви, сложно оставаться спокойным и невозмутимым как мул. Об этом мне напоминало сердце, отбивая чечетку каждый раз как я видел ее письмо. Хотя, с этим чувством мало что может сравниться. Прочь от пустой болтовни! Развязка.

В освежающей прохладе зеленого парка я старательно противостоял своим глупым чувствам, толкавшим меня снизу-вверх, заставляя подпрыгивать на месте от нетерпения. В конце концов, я полностью ощутил глупость своего положения и строгим внутренним приказом угомонил оркестр нервов. Как раз тогда и явилась она.

Легкость. Вот как можно было описать ее образ и мое чувство, возникавшее рядом с ней. Блузка, цвета сирени или лаванды, и складчатая зеленая юбка. Никаких украшений или дополнительных глупых безделушек кроме резной заколки из кости, придававшей короткой прическе форму и объем. Наряд этот выглядел просто и безупречно чисто.

Мои глаза встретились с этими зеркалами, я видел в них себя. Я открыл рот, но не нашел что сказать, и вместо этого просто помахал рукой в приветствии, улыбаясь во всю ширину своей глупой улыбки. Она, замерев в нескольких шагах от меня, улыбнулась и, неуверенно подняв руку, помахала мне. Ох, вот эту улыбку я бы ни за что не назвал глупой. В тот момент, казалось, она прожигает меня насквозь этой улыбкой, даже не зная об этом, не со зла, а своей природной солнечностью и теплотой.

Она все-таки подошла ко мне. Я чувствовал себя идиотом и, как будто предлагая идти, повернулся к парковой дорожке. Я не видел ее лица, но могу поклясться, что на нем была милая улыбка. Она двинулась за мной, шелестя юбкой в полушаге от меня справа. Руки ее, казалось, всегда находились в движении, они то поправляли прическу, то оправляли юбку, то касались случайного листа дерева. Только одно они неизменно обходили, будто бы страшась. Меня. Между нами словно бы встала стена, и ее руки даже на десяток сантиметров не приближались ко мне.

Я шел спокойно, опустив руки в карманы, и пытался сохранить спокойное выражение лица, без моего ведома вспыхивающего краской или выводящего очередную улыбку. Рядом с ней я никак не мог перестать улыбаться, как будто при виде чего-то радостного. Я сиял как начищенная медная турка из моего кофейного набора.

Мы так и шли в тишине: я – с улыбкой на лице, и она – с ее живыми руками и спокойным лицом. Я думал о том, что сейчас это молчание в тысячу, а может быть и больше раз приятно мне, чем сотня пустых разговоров с друзьями или джентльменами в клубе. Казалось, что вот-вот, и кто-нибудь из нас да нарушит эту благоговейную тишину. Но нет, она оставалась непоколебимой. От улыбки уже сводило зубы, но она все равно оставалась такой же широкой, искренней. Пожалуй, со стороны это действительно выглядело странно, но я не имел возможности видеть себя со стороны и не замечал этого.

Вы еще не забыли моего спутника? О, если вы думаете, что мы тогда прогуливались вдвоём, вы глубоко ошибаетесь! Рядом со мной, наблюдая за моей улыбкой и потешаясь над ней, все время находился Случай. Вы скажете, что это обычная мистификация горяченного молодого ума, а я отвечу, что я отчетливо чувствовал его самыми мелкими волосками на руке, ощущал его дыхание у себя на лице, и совсем-совсем не замечал его. А он забавлялся этим и строил мне сюрприз, о котором я вспоминаю с далеко не теплыми чувствами до сих пор.

Выходя на небольшую искусственную полянку со скамейками, мы столкнулись с двумя молодыми людьми, вынырнувшими из-за ближайших кустов.

Молодые люди активно о чем-то друг с другом разговаривали. Голос одного, хрипло-кашляющий, поразил меня до глубины души. Голос второго был тихим и вкрадчивым. Первый говорил много, но, когда заговаривал второй, замолкал насовсем. Внезапно второй повернулся к нам и с удивленным узнаванием пошел к нам. Первый, не сразу сообразив перемену в движении, прошел еще несколько шагов, заканчивая предложение, а потом торопливо направился за вторым.

Мы остановились, я, несколько удивленный, взглянул на Германику. По ее лицу ничего нельзя было понять. Признаться, когда этот, второй, остановился перед нами и своим вкрадчивым голосом обратился к моей спутнице, я вздрогнул.

– Вечно ты, Германика, разгуливаешь со всякими халдеями. – Его лицо отображало такие будничные эмоции, как будто он репетировал их пока шел к нам. – Представь нам молодого человека. – Он кивком показал на меня.

– За что ты так с бедным молодым человеком? – она с укоризной посмотрела на него. – Это всего лишь тот юноша, с которым я познакомилась на одной из встреч в В.-евской усадьбе. Он так мило играет в свою влюбленность…

Я, ошарашенный подобным откровением, ошарашенно смотрел на мою спутницу и этого ужасного человека. Видя, что мне нечего сказать, он снова открыл рот:

– Германика что-то не торопится представлять меня, но мы не гордые, сами справимся. – Голос его звенел от смеха, но он казался мне притворным, что-то скрывалось за ним. – Макар Иннокентьевич П. к вашим услугам. Боюсь, знать я вас не знаю, но смею считать себя женихом прекрасной дамы, чьим спутником вы сейчас являетесь. – Его голос продолжал быть насмешливым, но его коричневые глаза блестели сталью, что также проявлялось в его позе. – Так что я прошу вас пойти к черту. И освободить мою невесту от своего общества. – Интонация его голоса не менялась, но я четко чувствовал все, что он думает обо мне.

Германика перешла к нему и смотрела на мое ошеломление со своей улыбкой. Сердце мое через штаны упало ко мне в ботинки.

Я, не говоря ни слова, развернулся на одной пятке и, переполненный странных чувств, быстрым шагом направился через парк к своему дому. Взлетев на свой второй этаж, я пытался перевести дыхание. Взгляд мой был прикован к письму, все еще лежащему на почетном месте на моем столе.

Я схватил его и, быстрыми движениями разрывая бумагу, превратил его в совсем мелкие клочки. Я подошел к окну и, распахнув ставни, отправил эти клочки вон из моего дома. Ветер, подхватив их, понес вместе с ними мою первую любовь по улицам и улочкам, разбрасывая их по канавам и закоулкам.

Так завершилась эта история, накрепко однажды засевшая в моем юном мозгу. Ветру тогда не удалось лишить меня воспоминаний навсегда, но надеюсь, этот способ будет надежнее.

Иерихон зубовного скрежета

Деревня полыхала. Пламя поднималось выше соломенных крыш домов, выше даже креста местной церквушки. Ветер нес пепел и клочки горящей соломы. Местами поднимались хищные, толстые, и как будто даже сыто урчащие дымные клубы. Треск сгорающего дерева заглушал все звуки. Даже крики оставшихся внутри крестьян.

Невдалеке от пожарища стоял десяток хмурых людей в балахонах серого цвета с капюшонами. Пламя отражалось в их глазах. Некоторые натягивали пониже капюшоны, чтобы не чувствовать запах гари, и чтобы пепел не летел в глаза, не забивался в ноздри и рот. Им хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать этот всепоглощающий треск. Но они стояли. Почти не шевелясь, не разговаривая, стояли.

В нескольких шагах от группы перед ними стоял другой человек. Одет он был так же, как и остальные, но капюшон, не накинутый на голову, открывал коротко стриженную, сплюснутую, овальную его макушку. Он не хмурился. В голубых глазах его также отражалось пламя, но рот его, обезображенный отсутствием многих зубов, кривился в лучезарной, широкой улыбке. Дым ел его глаза, пламя слепило, но он неподвижно смотрел на него. Ноги словно сами собой, по сантиметру приближались к пламени. Все его тело, коренастое и широкое, как будто влеклось к пламени, жаждало нырнуть туда, окунуться, как в чистую родниковую воду. Одна рука его теребила цепочку с массивным крестом, а вторая то сжималась, то разжималась в судорожных движениях.

Один хмурый мужчина из хмурого сборища повернулся к соседу. До стоящего впереди донеслись отрывистые фразы, пытающиеся перекричать громовой треск.

Сосед поворачивает голову к нему и нехотя открывает лицо, кивает. Первый продолжает:

– Он так может до самого утра стоять! Пока не останется только пепел!

– Приказа не было! – голос второго легко прорывает треск и доносится до всех стоящих. – Или ты опять хочешь получить?

– Но мы не… – Начинает было первый, но его прерывает третий голос.

– Помолчал бы ты! – кричит надрывно, преодолевая возможности слабого голоса – Или забыл прошлый раз?

Первый судорожно спрятал в рукав руку, покрытую неприглядной коркой шрама.

Кажется, что стоящий впереди отчужден; не слышит перебранку товарищей, но его уши жадно ловят каждое сказанное слово. Улыбка его расплывается еще шире. “Слабак”, – возникает ленивая мысль в его увлеченном мозгу.

Он отпускает цепочку и правой судорожной рукой делает слабый взмах, чуть не теряет от этого равновесия и прижимает правую руку к телу. Он делает это все быстро, и со стороны кажется очень странным, но хмурые люди в балахонах понимают его. Как по команде они разворачиваются и идут к стреноженным мулам.

Деловито раскладываются старые дерюжные одеяла, из седельных сумок достаются тканевые свертки. Лагерь расположился за пригорком, скрывая усталых людей от жара и дыма. Все так же хмуро доставались из тканевых свертков вяленая свинина и ржаные сухари. Десять челюстей ритмично пережевывают жесткие куски мяса, почти каменные сухари. Поочередно прикладываются к фляге. В ней вода. Фигурка на холме остается неподвижной. Некоторые не без дрожи поглядывают на нее.

Солдаты ушли с первыми вспышками пламени, не тратя впустую время. Они отправились к реке, к парому, на который с рассветом вернутся работники, и который начнет перевозить их, после чего они отправятся обратно к своему баронету. Стоящий перед огнем с одобрением думал о солдатах. Было в них что-то родное… Любовь к огню? Может быть. Впрочем, никто не может любить пламя так, как его любит он. Именно в огне он видит облик Господа, что несет священное очищение всем страждущим и противящимся. Господь подарил людям огонь, чтобы дарить им свою любовь, тепло, наказание и прощение. Огонь – божья длань, то, как он спускается на землю.

Он думал, что эти его размышления об огне ничем не хуже тех философских, бесовских книг, которые он сжигал везде, где мог. Он отгонял эти греховные мысли, так можно и в бесовщину скатиться. Все его рассуждения – во славу Господня.

Его рука дернулась вверх, вроде бы собираясь перекреститься, но застряла на полпути, устремляясь к огню, замерла, словно в раздумьях, и перекрестила его. Мягкая кожа ладони почувствовала еле доходящую теплоту ревущего пламени.

Титаническим усилием он смежил веки. С закрытыми глазами он отвернулся от пожарища. Это было необходимо, нечаянно взглянув на пламень, он мог застыть на полчаса, а может и час. За спиной раздался еще более громкий треск, а потом грохот – одна из изб рухнула, взметнув в небо мириады искр. Он завороженно смотрел наверх, к разноцветным, местами холодным, местами горячим огонькам звезд прибавились хищные, ярко-красные огни искр. На секунду показалось, будто это армия воинов влилась в спокойный доселе город. Но вот искры потухли, и картина сражающихся опала наваждением.

Пучок горящей соломы пролетел мимо него, а он, провожая пламя глазами, еле заметно встряхнул головой – процесс настолько затянулся, что он забыл о времени, и на востоке, разрывая полотно звездного неба, появились лучи солнца. До рассвета оставалось еще часа три, и он планировал вздремнуть, поэтому торопливо зашагал, собирая холстяными штанами росу с высокой травы.

***

Мулы рассеяно прядают ушами и волочат свой груз, две повозки, десять серых людей, мешки и меха, два запечатанных воском кувшина. На одной повозке люди тихо переговариваются, лениво меняя не единожды обговоренные темы, слышится тихий перестук перебираемых четок, шелест одежд, двое играют в игру из закопченных и белых костей, каждый ход они обдумывают подолгу, и только потом раздается звук переставляемой кости и негодующий вздох второго игрока.

Из второй повозки слышится лишь скрип дерева, прогибающегося под человеческим весом, да шелест большой книги в кожаном переплете. Старший инквизитор читает святое писание. Голубые глаза торопливо бегают по строчкам, одна рука держит книгу, а вторая то сжимается, то разжимается.

Вдруг он поднял глаза над книгой и посмотрел на человека, сидящего рядом с ним:

– Мы преклоняемся перед Богом нашим, потому что он сотворил наш мир и всех живых в нем, и нас. Но почему мы подчиняемся королю?

– П-п-потому что он избран богом? – пролепетал тот.

— Богом? — взгляд Старшего стал колким. — Не думаю, что хотя бы люди избрали его. Я слышал одну историю из уст барона, принимавшего меня в своих владениях. Я знал барона долгое время, ведь служил при нем в самом начале своего пути. Было несколько странно увидеть этого человека, общающегося на равных со мной. Более того, хоть это и не удивительно, страх был виден в его глазах. Он рассказал о том, как род барона установился в тех землях, что носили его имя.

Инквизитор молчал, но в глазах плясали огоньки. Днём голубизна глаз превращалась в серый цвет — такими они стали из-за огня. Казалось, что именно из-за этого пламени в некоторые моменты глаза горели пожаром.

– Они пришли с юго-востока, бежали от желтых людей на больших лошадях и несли то, что смогли унести. Старики, дети, мужчины и женщины несли на себе все, что осталось от их дома, без надежды на возвращение, потеряв родных. Шли лесами, которых там было столько же, сколько грязи в соседних с ними болотах. Быстроногие юнцы сообщали, что впереди большая вода, и там уставший народ мог остановиться, чтобы перевести силы. Но стоило им выйти из-под крон темных деревьев, как они натолкнулись на острые клинки и железные щиты.

Старший закрыл книгу, пожар в глазах, как настоящий огонь изменил цвет, словно в него подбросили порошки алхимика. Теперь они зеленели лесами древних сказаний.

– Железный человек на железном коне встал на пути скитальцев. Он назвал себя королем и великодушно позволил униженным, жалким беглецам поселиться у него и служить ему. С его слов, это была величайшая честь и чистейшая добродетель. Одного не мог он терпеть: лесные люди поклонялись деревянным богам. Эти люди жили рядом с деревьями и знали, что их боги неотрывно следят за ними через червоточины деревьев, глазами птиц и зверей, а, чтобы им было удобнее, люди сделали им глаза. Мечом и огнем привел король их к единому богу, которому поклонялся и сам, и поселились люди на берегу большой реки. Вверх и вниз по реке пошли пастухи с пушистыми стадами, молотки отстукивали мелодию радости, хоть и омрачённую гибелью богов, новый дом найден! Отстроились дома, а вслед за этим люди вернулись к своему труду – работе с тканями. Таких ковров, отрезов ткани и одежды не было нигде по обе стороны реки. Железные люди шили из металла свою железную кожу, и были в этом искусны, но обогнать в шерстяном ремесле пришельцев не могли. Внутри железных людей всегда горел огонь, раздуваемый вином, мясом и богом. Пламя двигало их на самые разные поступки. Король держал при себе людей, в которых было больше всего огня и больше всего железа. Один из них преисполнился зависти к шерстяным людям и к королю, власть которого над ними простиралась. Он взял самого железного из своих коней, самых огненных из своих людей и помчался над рекой к домам шерстяных людей. Кони проносились рядом с пушистыми стадами, топтали сочную траву и влажный песок. Они принесли горячих всадников в мягкий край. Пламя разгорелось над сухой шерстью, железный всадник пригрозил уже окончательно прижившимся людям. Он собрал лучших мастеров окрестностей, старейших жен и сильнейших мужчин. Он обрезал им волосы и сжег их в огне очищения в честь своего бога и указал собирать ему дань – скотом и тканью. Так воцарился огонь над шерстяной землей.

На секунды воцарилась тишина, и потому ржание мула прозвучало особо звонко. Зелень в глазах инквизитора сменилась оранжевым огнем.

– Долго огонь правил в тех землях. Железный всадник, умирая, посадил на коня своего сына и указал ему срезать у тех людей волосы и брать с них дань и передать это и его сыну. Так и случилось, и случалось трижды. Железный род богател, и вместе с ним богатели и шерстяные люди. Деревня, некогда построенная на берегу реки для спасения от желтых людей, разрослась, отстроилась и превратилась в большой город. Пастухи уводили стада далеко вверх и вниз по реке, и сотни, если не тысячи человек, трудились над тканями. Они так же обстригали свои волосы, согласно приказу железного человека. Город обрастал камнем, его сплавляли вниз по реке, и вместе с ним в тех краях поселились каменные люди, они тоже разжигали огонь внутри себя, но огонь этот был не так горяч, и скорее даже холодил. Когда-то и железные, и каменные люди верили в ледяных богов севера, но теперь в железных людях не осталось и отблеска той стужи, а толстый камень все еще хранил ее отпечаток. Каменные люди жили среди шерстяных, они считали город своим, раз уж он так похож на родные им горы и построен из их частей, но трудиться не хотели. Они торговали шерстью, овцами, камнем. Времена шли и менялись, законы, установленные когда-то большим железным человеком, не могли полностью решить проблемы сразу трех народов, и тогда железный всадник созвал богатейших каменных, самых горячих железных и самых старых шерстяных людей. Он объявил, что отныне каждый народ должен предоставить ему в совет десять лучших своих представителей. Так сложился тройственный совет, устанавливавший законы над шерстяной землей через железного всадника. Земли богатели, и также богател железный всадник, его конь начал поедать золото, свое любимое лакомство, и копыта его стали золотыми.

Каменные люди не любили мягких шерстяных людей и горячих железных, они хотели владеть городом, что так похож на их родные горы. Они проведали, что железный всадник скачет на золотых копытах, и когда он скакал по уединенной улочке, подогрели камни мостовой. Копыта расплавились, и конь рухнул вместе со своим всадником. Всадника бросили в огонь, а коню приплавили каменные ноги и посадили на него каменного всадника.  Отныне он правил шерстяными землями и недолюбливал железных людей, а также огонь, поддерживавший в них силу.

Инквизитор молчал. Он молчал минуту, две и больше. Огонь в глазах его потух, серые радужки отражали коричневый цвет досок повозки. Но в один миг серость ушла, потерявшись в ярко-алом пламени.

– Сын железного всадника был с ним тогда и видел бушующее пламя, повергнувшее его отца в мрак. – Алые буркала обвели серых братьев вокруг их владельца – Одно я понял за множество лет путешествий – король, барон, граф – все они горят так же, как и простолюдины. И теперь я знаю, почему он так испугался тогда. – Жесткий смех взлетел над повозкой, заставив всех сидевших рядом людей вздрогнуть от страха.

***

Серые камни города отражали лучи солнца на поле перед ним, и они отражались от мечей и кольчуг, от щитов и железных коней. А над всем этим стоял серый человек. Казалось, что каждый луч, отраженный где-либо, собирался в его глазах – они горели белым пламенем.

Солдаты стояли в молчании, не было слышно ни колыхания ветра, ни шума города, лишь перестук копыт и фырчанье коней. И над этим безмолвием проскрипел сухой голос:

– Аутодафе!

Колонны пришли в движение, задвигались большие руки армии, за каждой колонной двигались серые люди, внимательно следящие за каждым шагом солдат и непременно молящиеся. Ворота города вспыхнули быстро, и скоро железные люди заполонили город. Каменные люди падали с каменных стен и источались жарким огнем очищения.

– Барон! Какая встреча! – прокаркал жесткий голос. – Неужели мы все-таки встретились вновь? Какое счастье!

Железные люди быстро вскрыли ворота городской ратуши и нашли каменного всадника.

– Взять его, – еле слышные слова, но серые люди услышали их и заскользили во все стороны. Ничто не могло укрыться от них, и каменный всадник тоже. Он встретил своего главного врага – огонь. Эти серые люди были ничем иным как сосредоточением того огня, что даровал людям бог для очищения.

Прямо перед ратушей быстро был собран помост и костер. Старший инквизитор с удовольствием прочитал приговор. Сухой голос расцвел потрескиваниями и гулом, как настоящий огонь, и разил каменного всадника не хуже, чем настоящий.

– Что-ж господин барон, пришло время отправляться в последний путь. – инквизитор взмахнул рукой – Аутодафе!

Костер разгорался медленно, но все же разгорелся, и гудящее пламя поглотило камень. Он смотрел на это, не отрывая взгляда, рука его тянулась вперед, перекрещивала огонь и остановилась лишь когда последний уголек потух.