Надеюсь, что моя многолетняя работа над изобразительной пушкинианой позволяет не заподозрить меня в недоброжелательности к памяти великого поэта. Но и лакировка мне не по душе. Язвительная фраза Маяковского в заголовке, между тем, до сих пор вполне применима к нашей официальной пушкинистике – особенно в трактовке последних трёх месяцев жизни Пушкина. Заминается горькое открытие Пушкина – о влюблённости Натали в Дантеса. И почти умалчивается об открытых лишь в середине XX-го века письмах Дантеса к Геккерну (бывшему в отпуске), из которых следует, что и для него это было глубоким чувством. Достаточно одной цитаты из письма от 14 февраля 1836 года, чтобы забыть о ярлыках легкомысленного волокиты, висящих на нём 180 лет:
«…она описала мне своё положение с таким самопожертвованием, просила пощадить её с такой наивностью, что я воистину был сражён и не нашёл слов в ответ. Если бы ты знал, как она утешала меня, видя, что я задыхаюсь и в ужасном состоянии, а как сказала: «Я люблю Вас, как никогда не любила, но не просите большего, чем моё сердце, ибо всё остальное мне не принадлежит, а я могу быть счастлива, только исполняя все свои обязательства, пощадите же меня и любите всегда так, как теперь, моя любовь будет Вам наградой», – будь мы одни, я пал бы к её ногам и целовал их, и, уверяю тебя, с этого дня моя любовь к ней стала ещё сильнее. Только теперь она сделалась иной: теперь я её боготворю и почитаю, как боготворят тех, к кому привязано всё существование».
Вульгарная социология 20-х – 30-х годов возвела в степень более чем неточное лермонтовское «Его убийца хладнокровно…» и т.д. Багрицкий даже царя (взявшего с Пушкина слово не предпринимать опасных шагов) показал «болельщиком» этой дуэли: «Он здесь, жандарм…» и т.д.
Вот и Александр Климов в своей реплике «Невиновный Дантес» («ЛГ» №7) ссылается на эту традицию: «Наш народ 180 лет жил в убеждении, что Дантес хотел убить Пушкина…». Но, между прочим, народ в тысячи раз дольше жил в убеждении, что Земля плоская. В вину Дантесу Климов ставит то, что он «явился на дуэль». Вот Климов не стал бы рисковать жизнью и карьерой и не явился бы ни за какие коврижки, а преспокойно стал бы позором полка и посмешищем «света». А если бы и явился, то выстрелил бы вверх, а Пушкин (у которого было нечто вроде конвульсий от одного взгляда на Дантеса), очевидно, кинулся бы ему на грудь со сладкими слезами раскаяния.
Неудобный вопрос Климову: кто и зачем своим оскорбительным письмом затевал дуэль, добавив о ней: «Как можно кровавей»? Кто поставил условием абсолютно смертельное расстояние в десять шагов? Кто нарушил слово, данное царю, обеспокоенному ситуацией с Пушкиным? «Все хотели остановить Пушкина, – записал В. Соллогуб, – один Пушкин этого не хотел». Пора нам перестать жеманиться и посмотреть правде в глаза: убить хотел именно Пушкин. И вынудил Дантеса (только что «разрулившего», как всем казалось, драматичную ситуацию женитьбой на Екатерине Гончаровой) явиться под его пистолет.
По Климову же выходит, что Пушкин сам жаждал быть убитым, притом именно ненавидимым им Дантесом. Его, мол, возненавидит весь мир, а поэт пребудет святым мучеником. Но с этим никак не вяжется ответный и очень добросовестный выстрел Пушкина; ведь не прикрой Дантес грудь правой рукой и не попадись пуговица как раз под пулю, пробившую руку, финал мог быть серьёзным не только для зачинщика дуэли.
Далее. Климов не допускает и мысли, что Дантес стрелял в бедро Пушкина. «Прицелился, – пишет он, – …попал в Пушкина». Какая удача для прекрасного стрелка! И, при яром желании (по Климову) убить поэта, стреляет не в лоб и не в сердце. Пуля попадает справа в самый низ живота и, скользнув по тазовой кости, раздробляет крестец. «Мне кажется, у меня раздроблено бедро», – говорит по-французски очнувшийся от контузии Пушкин. У наших авторов доводилось читать о том, что «Пушкин стоял неподвижной мишенью», и о «предательском выстреле Дантеса, не дошедшего до своего барьера». Участники самой дуэли единодушны в том, что Пушкин очень быстро дошёл до своего и стал целиться, тогда как Дантес выстрелил за шаг до барьера. Правила не регламентируют время выстрела, и Дантес выстрелил на ходу. Какое уж тут «прицелился»? А не было ли у молодого мужчины (ему ещё не исполнилось двадцать пять) столь коварного желания, как остаться в живых? И для этого ему надо опередить Пушкина.
В «Евгении Онегине» сам Пушкин точно определяет два типичных варианта поведения дуэлянтов: «…и метить в ляжку иль в висок». Пушкин-то уж точно метил не в ляжку. А куда намеревался попасть Дантес? Очевидно, что не в грудь и не в голову. А вот именно от «ляжки» – десяток сантиметров: стрелял-то на ходу, да и заметная разница в росте усложняла дело. Не будем сбрасывать со счетов и особенности тогдашних пистолетов (подброс кверху), о которых говорил на Первом канале РТ разгневавший Климова знаток оружия Александр Кулинский.
Смертельности своего торопливого выстрела он наверняка не предполагал. Как не надеялся и на аналогично «миролюбивый» выстрел Пушкина. Так что бесконечно был бы прав Климов, не явившись на эту дуэль. Но уверен, что неправ, обличая эксперта, виновного лишь в большем знании предмета.
Бесконечно жаль Пушкина, попавшего в капкан невыносимых противоречий (помимо душевной муки вспомним и о частных долгах в 92000, и о долге казне в 43000 – это при годовом жаловании в 5000). Ему уже было равно жить и умереть – так что презрел бы он любое наше неуклюжее и неграмотное заступничество.
Лев Нецветаев, лауреат золотой Пушкинской медали (в номинации «Изобразительное искусство»)