В сущности, что такое сказка — это невероятная история,
которая может приключиться с каждым и в которую трудно поверить.
ОДНАЖДЫ
Однажды тёплым весенним днём, когда весь центр города растворился в неизвестно откуда взявшемся тумане, со стороны улицы Спасской, нарисовавшись из белой пелены, в сквер вошёл молодой человек, высокий, худой, одетый в длинный чёрный плащ, чёрную шляпу с широкими полями. Он забрёл в обычное, не раз хоженое место, как ему казалось, совершенно случайно. Но не всё что выглядит обычным и не всё что кажется случайным, на самом деле таковым является. Как только неизвестный вступил на территорию сквера, случилось необъяснимое природное явление — калитка за ним сама по себе захлопнулась. Гражданину стоило бы насторожиться или хотя бы удивиться, но охваченный творческими мыслями, он по цветущей аллее проследовал в таинственную глубину сада и, ни о чем не подозревая, сел на скамейку справа от памятника. Стоит отметить необычайно глубокую тишину, царившую в данное время в данном месте. За стену тумана не просачивались звуки города, да был ли город, глядя из сквера в этом возникали большие сомнения. Посмотрев по сторонам и не обнаружив ни людей, ни зданий, неизвестный произнёс слова, возможно с которых всё и началось.
– Написать бы рассказ, да такой…
Остальная часть фразы была произнесена про себя, и нам она не известна.
Надвинув шляпу на глаза и откинувшись на спинку скамейки, он погрузился в вязкие раздумья. В тот самый момент, когда ему стало казаться, что неясные образы, томившиеся в его голове, подобно разгаданному ребусу сложатся в единое произведение, и слава будущего успеха как ушат холодной воды, сбивая дыхание, обдаст с головы до пят, кто-то, грубо разрушая душевный настрой, произнёс.
– Добрый день!
Забегая вперёд, скажу, чтобы читатель не надеялся напрасно, с этого момента день стал каким угодно, но не добрым точно.
Голос, возникший из ниоткуда, в абсолютной тишине до боли резанул слух и подобно пушечному ядру проник в организм и взорвался в нём так, что отхлопнулись веки, явив на свет испуганные глаза. Мечтатель повертел головою, сквер по-прежнему был пуст и загадочен, но теперь заделался неуютным и тревожным. «Померещилось, – подумал он, – или фантазия разыгралась не на шутку. Нервы ни к чёрту». Он закрыл глаза и попытался вернуться к своим раздумьям в страну грёз, туда, где было ему только что приятно и хорошо. Но, увы, сделать этого ему не удалось.
– Молодой человек, мне бы хотелось с вами побеседовать. Я настаиваю!
Писатель вскочил, испуганно озираясь по сторонам. Стало ясно как божий день, собственная фантазия к этому голосу не имеет никакого отношения. Кто-то невидимый говорил, пугая каким-то сверхъестественным отсутствием.
– Кто здесь? Кто меня разыгрывает?
– Я здесь, – из пьедестала высунулась бронзовая голова.
Да, бюст говорил, такое могло напугать кого угодно, а уж писателя с тонким устройством души подавно. Враз ослабев, он сполз на лавочку и, тыча пальцем в памятник, хватал губами то ли слова, вырывающиеся изнутри, то ли воздух снаружи. Впрочем, как первое, так и второе получалось не очень. Он почувствовал, как шляпа на шевелящихся от тихого ужаса волосах приподнялась и исчезла. По крайне мере, он перестал её чувствовать. Но это было ложным ощущением. Шляпа, как и всё остальное под ней объятое страхом, никуда не делось и деваться не собиралось.
Тут самое время ненадолго оставить молодого человека в покое – пусть страдает, страдания, как известно, стимулируют творческую жилу, и немного рассказать о памятнике. Врать не буду, когда устанавливали памятник, меня не то что в городе, вообще нигде не было и не только меня. К тому же, ни одного живого свидетеля этого исторического события не осталось. Хотя за всех ручаться не могу. В городе, где разговаривает памятник, ни в чём нельзя быть уверенным. Памятник установили аж в 1845 году. На красном гранитном пьедестале возвышается муза истории Клио. В левой руке она держит трубу, собираясь через неё вещать о делах славных, а в правой – скрижали история государства российского. Несмотря на свою масштабность и основательность не она тут главная. Тот, чей труд она читает, и ради кого здесь всё было перекопано, воздвигнуто и насажено, а точнее – его бюст, скромно расположился в круглой нише пьедестала, и это был не кто иной, как сам Николай Михайлович Карамзин. Мыслитель от бога, историк, каких ещё надо поискать, прозаик, мастер золотого пера и просто хороший человек. Да к тому же он был членом российской академии наук и не простым членом, а почётным. Так вот, весь этот проект разработал и должен был курировать знаменитый скульптор Гельберг Самуил Иванович. Но профессор Гельберг неожиданно умер, и что-то пошло не так. То ли скульпторы переусердствовали и вложили в работу часть своей души, то ли литейщики сыпанули в бронзовый состав чего-то лишнего, мы этого не знаем и, видимо, никогда уже не узнаем, но бюст не сразу и не совсем заговорил. А стоит кому или чему-либо хотя бы раз заговорить, и разговорам этим конца и края не будет.
– Да время беспощадно движется вперёд, – произнёс Николай Михайлович. – Эпоха сменяет эпоху, но кое-что остаётся незыблемым. Стоит мне заговорить, как люди меняются в лице, теряют дар речи и делаются каменными. Милейший, вы совершенно напрасно так впечатляетесь. На самом деле вам несказанно повезло, но судя по вашему потерянному виду, вы даже об этом не догадываетесь.
– Кажется, я схожу с ума, – пробормотал бледный гражданин, – или это сон. Точно сон. Он ущипнул себя за ухо и, посчитав эффект ничтожным, безжалостно хлестанул по щеке, но по понятным причинам проснуться ему не удалось. Невозможно проснуться, когда не спишь. Между тем беседа, с таким трудом начавшаяся, продолжилась.
– Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам, – не обращая внимание на странное поведение собеседника, возвышенно процитировал Шекспира бюст. ¬– Я так понял, вы писатель или что-то вроде этого.
– Вроде этого, – только и сумел повторить парень.
– Спешу заверить и успокоить, вы не первый, кому удалось со мной побеседовать. Помню, в 1949 году в сквер захаживал сам Гончаров.
– Иван Александрович, что ли? – немного успокоившись, произнёс писатель.
– Совершенно верно. Мы тогда с ним славно поговорили. Обсудили глубокий духовный кризис в обществе и много ещё чего. Не скрою, именно я вдохновил и уговорил его написать роман «Обрыв», но об этом никому не рассказывайте. Иван Александрович молчал, и вы молчите. Кстати, Даль Владимир Иванович тоже бывал здесь.
– Составитель толкового словаря?
– Он самый. О моём скромном вкладе в виде нескольких местных слов для его словаря даже говорить не хочется. За прошедшие столетия повидал я немало людей знаменитых и не очень, но по понятным причинам беседовал с единицами. Вот теперь пришла ваша очередь. Вы что хотели написать, любезный, поэму, пьесу или роман?
– Да…– задумался писатель: «может попросить нечто фундаментальное, грандиозное, чтобы прославиться в веках, чтоб сразу в бронзу, в памятник. Нет, не потяну, пожалуй (почему-то вспомнилась сказка о рыбаке и рыбке), как бы не остаться у разбитого корыта». – Сказку, – выпалил он. – Для детей и взрослых, но с глубоким смыслом. Если можно.
– Ну что ж. В сущности, что такое сказка, это невероятная история, которая может приключиться с каждым и в которую трудно поверить. Вот только что одна такая начинается. Поскорее устраивайся поудобнее и слушай. Однажды тёплым весенним днём…
Писатель, как и положено, очнулся вечером. Право же, не каждому захочется ночевать в сквере, где разговаривает памятник. К тому же неизвестно, кто или что здесь может заговорить в полночь. Все мы знаем: где-где, а в сквере завсегда найдётся, если как следует поискать, хотя бы одно укромное местечко для нечистой силы с недобрыми намерениями. Но мы сейчас не об этом. Итак, писатель очнулся. В глаза сразу бросились разительные перемены. Туман, взявшийся из ниоткуда рассеялся в никуда. Вконец обессиленное солнце плюхнулось за угол дворца культуры «Губернаторский» и, оставляя розовые разводы в небе, тихо там гасло. Город за чугунной оградою ожил, зашевелился, наполнился звуками. Всё вернулось на круги своя за исключением одного немаловажного обстоятельства. Какая-то неведомая сила по-прежнему держала все входы на замке. Люди кружили вокруг сквера, толкали, трясли калитки, а один особо воспитанный горожанин пинал чугунную решётку ногами, и это в самом центре культурной столицы Поволжья. Спешу заверить и успокоить: чтобы наш человек делал это по собственной воле – никогда. Скорее всего, он находился под воздействием нечистой силы. Но все усилия были напрасны. Сквер был наглухо запечатан, ибо не все герои вышли на сцену. Был там третий, в нетерпении ожидавший своей очереди.
Писатель, находясь в состоянии глубокого ступора, сидел на лавочке и, несмотря на внешнее бездействие и даже какую-то отрешённость во взгляде, внутри бурлил. Будучи человеком здоровым, хотя в свете происшедших событий вера в его нервную систему изрядно была подорвана, он силился понять и осознать непонимаемое и неосознаваемое. Был ли это мираж в голове, который бесследно рассеялся вместе с туманом, или невероятные события в действительности имели место быть, он не знал и ни в чём не был уверен. Требовались хоть какие-нибудь подтверждения. Сделав над собою усилие, он встал и, опасаясь внезапного затмения в мозгу, осторожно подошёл к памятнику. Бюст, как и всегда, был на месте, в бронзовых глазах отсутствовала жизнь, что само по себе успокаивало. Но вот эта лёгкая ухмылка, он готов был поклясться на чём угодно, раньше отсутствовала, а теперь была и требовала объяснений. Желательно простых, не сверхъестественных. Какое-то неприятное подозрение закралось в его душу. Он наклонился вперёд и, прикрывая ладонью рот, тихо, почти шёпотом позвал:
– Николай Михайлович! Ка-ра-мзин!
Бюст молчал, напрочь отказываясь говорить, что было невежливо, но вполне нармально, а вот гражданин, пытающийся поговорить с памятником, выглядел, мягко говоря, странно. За памятником в густой кроне вяза мелькнула чья-то тень. Он напрягся, всматриваясь в зелень. Большая птица, покачиваясь вместе с веткой, наблюдала за ним, и что-то нехорошее таилось в чёрных колодцах жёлтых глаз.
– Грач, – резко крикнула птица, или так послышалось. Все сомнения сразу отпали. Это был грач, но кем-то в несколько раз увеличенный. Птица бесшумно соскользнула с ветки, спланировала над памятником, роняя перо, и растворилась в воздухе, но парень этого не заметил. Находясь во власти неведомой силы, он заворожённо смотрел на плывущее вдоль пьедестала невесомое перо. Залетев в нишу, оно коснулась бронзового лба, и многозначительная ухмылка прямо на глазах слетела с лица. Лицо Николая Михайловича сделалось спокойным и задумчивым. Тут произошёл круговорот ухмылки в природе. Всё то, что исчезло с одного лица, чудесным образом появилось на другом. Ухмылка, правда наполненная другим смыслом, изумлением, исказила лицо писателя.
«Опять начинаются чудеса», – обречённо подумал писатель.
Но на самом деле они не заканчивались. Кто-то, желая привлечь к себе внимание, вежливо кашлянул. Писатель вздрогнул и от удивления вытаращил глаза. Вот только что, пару секунд тому назад, на той самой скамейке, где он страдал, изнемогая творчеством, никого не было, и раз – сидит как человек чёрный лохматый пёс во фраке, глаза в очках, на голове соломенная шляпа и непринуждённо болтает в воздухе задними лапами. На лапах, что бросилось в глаза писателю, ядовито-зелёного цвета кеды, а на шее вместо бабочки тщательно обглоданная кость неизвестного происхождения. Вы скажете, экая невидаль – пёс в шляпе. Таких чудиков в цирке на бис выдают скока хошь, и будете правы. Уникальным пса делала книга, абсолютно прозрачная. Сквозь толстую обложку было видно, как в ней шевелились строчки. Они возникали откуда-то снизу, скорее всего, из небытия, ползли по странице и, не добравшись до верхнего края, по не объяснимым причинам исчезали. Пёс сосредоточенно читал, и его глаза, и так увеличенные до безобразия толстыми стёклышками, продолжали увеличиваться без всякой помощи линз, и не было никаких сомнений – они увеличиваются от прочитанного.
– Враз ослабев, писатель сполз на лавочку, – вслух прочитал строчку пёс, и та сгинула со страницы, переместившись в собачий мозг. – Ликвидирую каждую! – измученно воскликнул пёс и наугад выдернул несколько предложений из текста. Ясное дело, они тут же исчезли. – Не могу больше, – простонал лохматый и захлопнул книгу, так что из неё вылетели слова. Назойливые буквы набросились на пса и он, не выдержав напора, швырнул книгу в траву. Слова бросились в книгу как пчёлы в улей, а та приподнялась на хлипких ногах и, крикнув: «Книга за писателя не отвечает!..» – бросилась в кусты.
– Не отвечает? – возмущённый пёс вскочил на лавочку, сорвал с себя очки и запустил их в книгу. – Проваливай к своему словоблуду, пока я тебе страницы не повыдёргивал.
– Зверюга, – обиженно огрызнулась книга и, пошебуршав в кустах, куда-то пропала.
Пёс спрыгнул с лавочки и, разминая мышцы, выгнул спину так, что было слышно, как неприятно щёлкали позвонки.
– Спешу засвидетельствовать своё почтение! Бродячий пёс! Заметьте, не сторожевой, не ездовой, тем более не говорящий, я – бродячий пёс! А это звучит гордо! Я судьба на четырёх лапах! Все те, кого я кусаю, становятся бродячими, покидают дом и скитаются по миру, сея доброе и разумное! Но тебе нечего бояться. Я по вторникам не работаю. Так, кто это к нам пожаловал? – Пёс, важно вышагивая, подошёл к незнакомцу, понюхал под плащом. – Очередной писака, к тому же начинающий, – с пренебрежением произнёс он. – И аппетитная творческая кость на месте, – слюни капнули с языка. – Много чего не было в Симбирске и уже никогда не будет в Ульяновске, но писатели, как ни странно, были всегда. – Пёс как-то настороженно посмотрел по сторонам, словно опасаясь за каждым деревом увидеть пишущего человека. – Такое ощущение, что в городе работает фабрика по производству этого добра. Порой так и чешется спросить: «Гражданин, в каком штамповочном цеху вас произвели! Покажи паспорт качества!» – Пёс пристально посмотрел в испуганные глаза и резко спросил. – Случайно не ты написал эту книгу?
– Нет, нет, – растерянно пробормотал писатель, – я такие толстые ещё не умею.
Пёс, подозрительно косясь, обошёл вокруг незнакомца, ещё раз понюхал под плащом.
– Верю, вот сейчас почему-то особенно. Можешь расслабиться. Прочитал одну страницу, чуть не взвыл от тоски. Даже очки с несокрушимыми диоптриями не помогли. Взять бы этого горе-беллетриста да его же книгою долбануть по башке так, чтобы напрочь отбить охоту писать. Чтобы сам не мучился и других не мучил.
– Да что же это такое! – пёс резко присел и с остервенением почесал за ухом задней лапой. – Блохи замучили, путешествуют туда-сюда без ограничений, и ничего поделать не могу, чёртова шенгенская виза. Я тут за тобой наблюдал, ты тоже не подарок. Мыслимо ли, пытался поговорить с памятником. Звал Николая Михайловича. Спешу сообщить. Николай Михайлович — вот уже как два столетия на том свете и чувствует себя вполне здоровым. На учёте у нарколога не состоишь?
– Нет, – всё ещё плохо соображая, ответил писатель.
– Правильно, торопиться не следует. Может, у психиатра наблюдаешься?
– Нет.
– Да что же это такое! Опять не угадал. Черти не беспокоят?
– Нет.
– Странно, неужели здоров? – как-то расстроенно произнёс пёс и, уже потеряв всякую надежду, спросил. – Может, тебе говорящие псы мерещатся?
– А… – только и сумел протянуть писатель.
– Вот, наконец-то! – обрадовался пёс. – Это тоже серьёзный диагноз. Вяло текущая ГЛАЗОФРЕНИЯ! Мультики в глазах. Сами собою возникают и исчезают предметы. Картинки из прошлого и будущего будоражат сознание. Болезнь заразная, не лечится, передаётся через несчастливые трамвайные билеты. Трамваем пользовался?
– Да, но…
– Естественно, руки не мыл. Билет положил в карман? Можешь не отвечать, и так всё ясно. Типичное поведение жертвы. Несчастливый трамвайный билет сразу надо было разжевать и выплюнуть в сумку кондуктора как на источник заразы. Теперь уже поздно. Болезнь прогрессирует, классические симптомы налицо. Мерещится говорящий пёс, как правило, наглый брюнет почти как я, но не я. Лохматый, всё знает, даёт советы, собеседника не слушает. Почти как я, но не я. При этом, описывая симптомы болезни, любит повторять: «Почти как я, но не я…»
– У меня проездной, – успел вставить писатель.
Но это нисколько не смутило пса, он наоборот ужаснулся.
– А! Ты думал, тебе повезло? Напрасно! Что может быть хуже несчастливого трамвайного билета?! Только несчастливый проездной, предъявленный в несчастливом трамвае. – Пёс встал на задние лапы, передними схватился за ограду памятника. – На каком трамвае прибыл? – придвинулся он вплотную к собеседнику, – не стесняйся, с каждым может быть.
– Не знаю.
– Где купил проездной? Признавайся!
– Остановка «Северный Венец».
– Это в диспетчерской что ли? Всё ясно, именно там продают злополучные проездные. Я как-то раз купил, знал же, но не удержался, и сразу не повезло. Не то, что не доехал, даже с места тронуться не смог. Милая кондукторша с безупречными формами Венеры (я бы за эти формы с неё деньги брал как за багаж) глядя в мои невинные глаза, прям так и заявила: «Собачкам нельзя».
И это она говорила мне! Правда, потом не только она, все пожалели. Взяв проездной в зубы, я вынужден был бежать перед трамваем, слушая, как трезвоня и негодуя, бьётся в кабине вожатая. Потом мне всё это надоело, я шасть под вагон. Тут вожатой сделалось худо, она охнула и, хватаясь за сердце, ударила по тормозам. Кондукторша, вот смеху было, плюхнулась на пол, из сумки ударил денежный фейерверк, билетная лента, раскручиваясь, прыгнула в люк и взвилась над вагоном. А когда я для пущей острастки издал предсмертный вопль, водительница напрочь лишилась чувств. А я как ни в чём не бывало, выбрался из-под бампера, отряхнулся и, не дожидаясь слов сочувствия и сострадания, в гордом одиночестве потрусил по шпалам в сквер Карамзина. Так, что-то я заболтался. В городе зверствует эпидемия глазофрении. Мне бы не хотелось подхватить вирус. Того и гляди, о ужас, в глазах запрыгают говорящие псы, и ты уже болен. Объявляется эвакуация! Прощай навсегда! – Пёс без усилий просочился сквозь ограду памятника. – Писатель, не вздумай ходить за мной, – сердито предупредил он. – Я в гневе страшен. Ты видел, как я расправился с книгой. То-то. Зашвырну в кусты и забросаю ручными очками с разными диоптриями. У меня тут целая гора. – Он достал откуда-то очки с треснувшими стёклышками, видимо, не раз в кого-то кинутые, и погрозил, но как-то несерьёзно, наигранно. – Но перед этим я выдерну из твоего тела творческую косточку, – и он демонстративно поправил закреплённую на шее вместо бабочки кость, тем самым давая понять, что когда-то она принадлежала такому же писателю, по-видимому, не очень удачливому. – Без неё ты станешь обречённым! Писать всегда, но издаваться никогда, никогда!!!
Пёс скрылся за пьедесталом. Оставшись наедине с самим собой, писатель недолго боролся с растущим чувством любопытства и, невзирая на предупреждение, решил проследить за необычным псом. Пытаясь перелезть через ограду, он успел поднять ногу, и в таком неудобном положении был застукан. Из-за угла совсем с другой стороны пьедестала высунулась нахальная морда.
– Я же предупреждал, не ходить!
– А я не собирался, – смутился писатель.
– Да ну, – выпучила глаза собака. – Я врунов насквозь чую. Постой, или ты танцевать вздумал, – глядя на приподнятую ногу, предположил пёс. – Обрадовался, симптом пропал, решил, здоров без всяких лекарей и докторов. Не советую расслабляться, писака. Как видишь, коварная болезнь может вернуться в любую минуту. Кстати запомни и заруби у себя на носу, никому, никогда не рассказывай о нашей встрече. Иначе из сквера Карамзина прямиком отправишься в психбольницу имени Карамзина. Там литераторам всегда рады, – оскалив зубы, рассмеялся пёс. – Палата номер шесть будет полностью в твоём распоряжении. Положат тебя как раз между Шекспиром и Достоевским. Они обманщики, расскажут историю о каком-то говорящем псе, полная чушь, но ты с ними не спорь, иначе они тебя покусают.
– А, как же все эти люди, которые бродят как неприкаянные вокруг сквера.
– Не беспокойся. Как ты успел заметить, сквер у нас не простой, а с волшебными свойствами. Ты их видишь, а они тебя нет. Но всё это безобразие продлится недолго.
Внезапно со скрипом, без видимого участия кого-либо, отворились калитки. Писатель, привлечённый шумом, на секунду отвлёкся, и в это самое время без предупреждения, без шороха, без дуновения ветра пёс исчез. Весёлые люди, о чём-то оживлённо беседуя, вошли в сквер, окончательно разрушив волшебную среду. Писатель почувствовал себя лишним на этом празднике жизни. Он направился к выходу, чувствуя на спине, как ему казалось, пристальный взгляд Карамзина. Он даже разок оглянулся, но ничего такого не заметил. Вековое спокойствие почивало на бронзовом лице. Писатель вышел из сквера и направился к ближайшему пешеходному переходу. К тому, что напротив дворца культуры «Губернаторский». А на нём, как в русской рулетке, шаг приравнивается к револьверному щелчку, и неизвестно, удастся ли повстречаться с самим собою на противоположной стороне улицы. Тут случилось довольно редкое явление, настолько редкое, что случилось впервые. С улицы Ленина, разворачиваясь с визгом, высекая пантографом зелёный свет, на Спасскую вылетел трамвай. Мало того что он шёл по несуществующему 13 маршруту, так к тому же был обвешан беспокойными грачами вида хулиганского, а на его бортах огнём пылала цифра 666. Трамвай успел отметиться в разных районах города. На Пушкарёвском Кольце он снёс две легковые машины и, не сбавляя скорости, умчался вниз по Московскому шассе. На улице Двенадцатого сентября оторвал бампер у грузовика и уволок его с собою. На перекрёстке улиц Минаева и Железной Дивизии трамвай, нагоняя страху на водителей и пешеходов, промчался на красный свет, но здесь, слава богу, ничего не поломал и никого не покалечил. У дома Гончарова его в этот день вообще не видели. Впрочем, и в другие дни тоже. Последний раз возникнув в конце улицы Ленина, трамвай, ведомый вожатой из полупрозрачной плоти с огненно-рыжими волосами и жёлтыми светящимися дьявольским светом глазами, повернул на Спасскую. И в это самое время из сквера вышел писатель. Вожатая сбросила скорость, привстала и, сотворив руками невероятный по изящности и выразительности жест, пригласила беспечных горожан на пешеходный переход. Переходя дорогу, мы редко всматриваемся в водителей чего-либо, а стоило бы, ведь речь идёт о нашей жизни, но магия чёрного и белого под ногами делает своё дело, вселяя в нас ложное чувство защищённости. Вот и сейчас стоило бы как следует присмотреться к водителю трамвая, а присмотревшись, кое-что увидеть, а увидев, широко открыв глаза, бежать. В конце концов, это же не трамвай, сбежавший с аттракциона. Это трамвай, приехавший устроить рискованный аттракцион под названием жизнь. Вожатая выждала, когда зебра заполнится людьми, и, как-то загадочно улыбаясь, резким движением толкнула рукоятку контролёра до упора и хотела ещё дальше, но не смогла. Схватив микрофон, она в бешенстве прокричала: «Грачи прилетели!» – и, зайдясь неземным хохотом, от которого в жилах стыла кровь, ударила по кнопке звонка. Из-под вагона сыпанули искры, а с вагона сыпанули грачи. Паника вспыхнула на пешеходном переходе и погасла, вместив в себя следующие события: Трамвай внезапно надвинулся, навис и распахнул свои смертельные объятия. В глазах у писателя, да не только у него, замелькали грачи, огненные шестёрки, пронеслись безумные жёлтые глаза вагоновожатой и ещё что-то неясное, размытое, возможно, это была прожитая жизнь, но прокрученная в мозгу слишком быстро и поэтому оставшаяся нераспознанной. Да, скажем прямо, писателю несказанно повезло. Он, отбиваясь от назойливых птиц, отпрыгнул и не помнил, как оказался на тротуаре среди таких же удачливых как он.
– Дура, сумасшедшая! – кричали рассерженные горожане вслед удаляющемуся трамваю.
Тут из форточки выпорхнула вагоновожатая, вскочила на крышу и, хватаясь за контактный провод, прыгнула в конец вагона и оттуда погрозила неестественно огромным кулаком. Писатель отшатнулся, на какое-то мгновение кулак, состоящий из шести пальцев с выколотыми на них буквами, померещился перед глазами и сразу исчез, вернувшись к своей хозяйке, а вот буквы, как-то отделившись, покачиваясь, повисли в пустоте.
– Судьба, – успел прочитать писатель, прежде чем слово, исчезая, размазалось в воздухе.
– Это она ему угрожала, – тяжело дыша, сказал толстый мужчина
– Что происходит?! – нервно крикнула девушка, поправляя юбку, – из-за него нас чуть не переехало.
Все сразу посмотрели на подозрительного гражданина как на диковинный музейный экспонат.
– Нет, нет, – заверил писатель, – я её, как и вы, вижу в первый и, надеюсь, в последний раз. – Он зачем-то поднял воротник и, слегка ссутулившись, поспешил покинуть место происшествия.
Трамвай умчался в сторону северного депо. Нужно ли говорить, он там не появился и даже рядом не проехал. Как впоследствии утверждали некоторые горожане, а среди них было немало атеистов, а эти зазря болтать не будут. В районе детской областной больницы трамвай и голую вагоновожатую, сидевшую под пантографом, облепили грачи, а когда сгусток рассыпался, то ни трамвая, ни тем более вагоновожатой не наблюдалось. Ровным счётом исчезло всё до последнего болта. Стая взмыла в небо и, сделав круг почёта над центром города, исчезла на востоке, там, где ночь поднималась из земли. Писатель тоже исчез, но ничего мистического в этом не было. Из достоверного источника известно: он засел на квартире в северной части города, мало ест и много пишет. О чём пишет, не знаю, врать не буду, но предполагаю – это как-то связано с событиями, произошедшими в сквере Карамзина. Пусть себе пишет, ну а мы будем ждать. Что там выскочит из-под пера творца, и поразит ли это наше с вами воображение.
P.S.
Да, будьте осторожны, в городе орудует бродячий пёс. Не дайте себя укусить, иначе сами знаете, что будет!