Андрей Викторович Михайлов
Справка:
48 лет. Председатель правления городского отделения воинов-инвалидов.
Старший лейтенант запаса. В 1981-1984 принимал участие в боевых действиях в Афганистане.
Родился в Ульяновске.
————————————————————
– Андрей Викторович, почему Вы выбрали военную профессию?
– Когда мне было 2 года, мать, 30 лет проработавшая в архиве УВД, получила квартиру на Среднем Венце. Прямо под окнами у нас был солдатский сад, куда мы пацанами лазили к дежурившим там курсантам, слушали их рассказы. По самой улице постоянно строем и с музыкой проходили военные…
Как-то это все в памяти отложилось, и в 1976-м я поступил в наше училище связи. Тогда военная профессия считалась престижной – в наше училище конкурс был 8 человек на место.
– В 1979-м началась война в Афганистане. Каково было отношение к ней вас – курсантов?
– Когда мы посмотрели по телевизору выступление советского руководства по поводу ввода войск, подумали: «Вот, наши воевать поехали!». Все было буднично, никаких особых эмоций по этому поводу не испытывали. Программа подготовки в училище тоже никак не изменилась. Учились, как и раньше.
– Было ли стремление попасть в Афганистан, или, наоборот, пытались как-то от этого «откосить»?
– Ехать в Афганистан не агитировали. Но и сказать, что кто-то туда рвался, тоже нельзя. Просто среди офицерского состава ходило такое мнение, что если ты в Афганистан отказался ехать, то ты не мужчина. Опять же это было буднично – когда в какую-нибудь часть приходила разнарядка, и офицеру говорили: «Ты едешь в Афганистан», то это было как само собой разумеющееся. Наверное, сказывалось советское воспитание: мы в армии, а значит должны делать то, что нам приказывает правительство. Без эмоций.
После училища я полтора года служил под Москвой, а потом в ноябре 1981-го меня вызвал начальник штаба: «Как относишься к спецкомандировке?» – «Нормально, справлюсь». Он: «Нет, ты не понял, к спецкомандировке в Афганистан». Я без задержки ответил: «В Афганистан, значит в Афганистан»…
– Ничего не ёкнуло?
– Да нормально я все это воспринял! Может быть потому, что еще до конца не осознавал, куда еду…
В 1981-м командование приняло решение сформировать девять мотострелковых батальонов для охраны аэродромов, советских микрорайонов, дорог. В один из них в качестве начальника связи я и попал. Наш батальон должен был обеспечивать прохождение колонн по дороге от Кабула до Джелалабада – 160 километров, кроме того, охранять действующую гидроэлектростанцию, дававшую электричество на всю страну.
9 декабря 1981-го мы пересекли границу. 11 декабря были в Кабуле. Проехали без единого выстрела. Это я потом узнал, что проезжали мы через долину Смерти, через перевал Саланг, где постоянно обстреливали колонны… А тогда… Запомнилась дорога над Салангом (высота более 3 тысяч метров) – крутые виражи и пропасти.
– Когда произошло Ваше первое боевое столкновение?
– Вечером 26-го декабря. Тогда обстреляли наш штаб. Батальон расквартировался на 14 постах вдоль дороги (через каждые 10-15 километров), а штаб располагался в полуразрушенном городке гидростроителей около ГЭС «Наглу» и ГЭС «Суруби».
В тот момент я шел с докладом к начальнику штаба. Был без оружия (после этого я без оружия уже не ходил).
И когда все это началось, просто упал на землю и лежал. Над головой свистели пули. А мысли в голове метались: «Что же мне делать? Бежать за оружием? А вдруг дурная пуля?» Кстати говоря, так же, как и я – просто лежали на земле, видимо, многие. Отстреливался только один человек – наш зампотех майор Носов, впоследствии зарекомендовавший себя как человек хладнокровный и рискованный.
Лично для меня он стал примером подражания. Дай, Бог, ему и его семье здоровья и благополучия!
Буквально на следующий день был мой первый бой – на одном из постов. Жуткое зрелище… Ведь в училище нас учили тактике ведения боя: атака, оборона… Эти знания в Афганистане не пригодились из-за специфического характера местности. Плюс к этому, нам никто в училище не говорил, что в боевых условиях перекричать грохот от разрывов снарядов и очередей из автоматического оружия будет очень трудно и в результате командовать солдатами будет невозможно! Поэтому когда пост начали обстреливать и вокруг все начало громыхать, начался полный хаос! Не могли адекватно реагировать ни солдаты, ни офицеры.
Это уже потом мы составили для каждого солдата свою «карточку огня» – определили место, где он должен находиться и по каким точкам стрелять. А в тот момент… Никто не пострадал просто чудом!
– А что вообще представляет собой боевой пост?
– По людям – это взвод мотострелков и приданные к нему силы: связисты, танкисты. По сооружениям – это расположенные возле дороги укрепления из саманных кирпичей (солома и глина), которые солдаты изготавливали тут же в формах – ящиках от боеприпасов. Такую стену невозможно было пробить из гранатомета, а танков у духов не было…
Говоря о бронетехнике (сначала у нас были БТР-70), могу сказать, что к боям в горах они были совершенно не приспособлены. Потому как спаренные пулеметы у них не поднимаются выше 45 градусов! Духи это знали и забирались в горы как раз так, чтобы снаряды их не доставали! И поливали нас из гранатометов. Только потом у нас появились БТР-80 с подъемом оружия практически вертикально – на 87 градусов.
Но и духи тоже учились воевать. У них появились реактивные пусковые установки.
В месяц обычно было 2-3 нападения на посты или колонны, которые шли в зоне нашей ответственности. На такие нападения выезжали наши мобильные группы.
– Когда батальон понес первые потери?
– Первая потеря была в начале января, когда на одном из постов погиб танкист-наводчик. Прямо среди белого дня, когда он обслуживал танк и вылез из башни, его снял снайпер. Когда его привезли в медсанчасть, располагавшуюся возле штаба, доктор меня позвал: «Пойдем, посмотришь на нашу первую потерю». Снайпер попал солдату прямо в сердце. В тот момент никаких больших эмоций это у меня тоже не вызвало. Уже потом, когда начались совсем другие потери – кому отрывало ноги, кому руки, у кого живот вскрывало так, что у него, живого, вылезали все внутренности, вот тогда уже появились злость и возмущение. Ведь больше сопереживаешь живому, чем мертвому…
Как вчера случилось – мы вышли на помощь колонне бензовозов, которых духи зажали в ущелье. Машины сгорели, и офицер старался вывести девятерых оставшихся в живых солдат навстречу подмоге. Когда мы подошли, боеприпасы у них уже кончились, солдаты были убиты, а офицер сжимал в руке последнюю гранату с выдернутой чекой, которой хотел подорваться. Он потерял много крови, был сильно изранен и так долго ее держал, что пальцы онемели . Сил же на то, чтобы гранату выкинуть у него не было. И мы втроем потихонечку сначала отогнули мизинец, перехватили, потом безымянный палец, средний… Мы отвезли его в госпиталь в Кабул, и я до сих пор не знаю ни его фамилии, ни того, выжил ли он вообще… Вот от таких случаев крепла злость и желание отомстить…
Всего же за 29 месяцев моего пребывания на войне среди солдат приданного мне взвода связи (30 человек) при различных обстоятельствах было 4 убитых, 7 тяжело раненных – двое остались без глаза, один без руки, другой без ноги…
– Сколько раз Вы были ранены?
– Серьезное ранение было одно – наш БТР попал на мину. Я ехал на броне, ударной волной меня отбросило и раздробило лодыжку – стопу развернуло почти на 180 градусов. Несколько месяцев после этого лежал в госпитале.
– Какая атмосфера была в наших войсках? Была ли пресловутая дедовщина?
– Такой дедовщины, как в Афганистане, я больше нигде не встречал. Причем и по отношению офицеров к солдатам, и по отношению старослужащих к новобранцам. Как ни странно, но связано это было, наверное, с большой личной ответственностью каждого за выполнение поставленной задачи. Ведь в бою от одного человека зависит жизнь десятков. Поэтому если кто-то один проявлял слабость, его били (там же никакой строевой подготовки не было, а читать нотации в той обстановке глупо). Били, не издеваясь, беспредела никакого не было. Били по понятиям – один раз, но так, чтобы понял… Это было спецификой обстановки. Солдаты потом сами говорили, что лучше один раз в нос получить, чем два часа стоять и ругань в свой адрес слушать. Я, кстати, много раз думал, как обстояло дело с дедовщиной во время Великой Отечественной. Наверняка, там это тоже было примерно в той же форме.
Но что было примечательно, так это то, что хотя «молодые» и стирали обмундирование старослужащим, когда дело доходило до боевых операций, старослужащие молодых прикрывали, шли первыми. Когда молодые рвались в бой, им говорили: «Успеешь еще, у тебя все впереди». До года службы в рейды обычно не брали. Только если к этому времени в подразделении были большие потери.
– А не было ли опасности, что сегодня ты ему дал в нос, а завтра он тебе выстрелит в спину?
– Никто не исключает, что такие случаи были. Но я же говорю, что били «по понятиям». Человек понимал, что его били за дело, и обиды у него никакой не оставалось.
– Что такое рейд?
– Это война. Это когда боевая группа уходила из расположения батальона в горы на реализацию разведданных. Например, устраивать засаду на духовский караван.
У меня за 29 месяцев службы в Афганистане было 7 таких рейдов – 5 засад (это называлось «идти на караван») и 2 другие боевые операции.
Чтобы попасть в такие рейды солдаты устраивали своеобразный конкурс. Просили у командования взять их, говорили друг другу: «Ты ходил в прошлый раз, теперь моя очередь!». В пацанах играли мужские гормоны. Как так – быть на войне и не поучаствовать?! Рейд был наградой за хорошую службу. С нарушениями дисциплины в него не брали. Подобное дисциплинарное наказание можно было смело в Устав записывать!
– Что за «другие боевые операции», в которых Вы принимали участие?
– Один раз в 1984-м разыскивали начальника разведки дивизии подполковника Зайца, который продавал разведданные духам. Его «закрыли» на гауптвахте, но он каким-то образом оттуда ушел, угнал БРДМ. БРДМ со снятыми пулеметами и без боеприпасов мы нашли, в нем был тельник подполковника и куртка. Самого Зайца больше никто не видел. Может быть, он добрался до духов, а может быть, сами духи его же и порешили…
Другой раз, вместе с десантурой и зенитно-артиллерийском полком уничтожали духов в «мешке». Десантура гнала их с гор на нас, а мы били по ним прямой наводкой в долине. Было море огня…
– Легко ли стрелять по людям? Какие ощущения?
– Никаких ощущений! Относился к этому просто как к своей работе. Как токарь, который включил станок и точит деталь. Здесь тоже работа – война, нужно стрелять, отражать нападение, нападать.
– Какие боевые награды Вы имеете?
– Медаль «За боевые заслуги». За обеспечение связи в той операции вместе с десантурой и артиллерией. Оформляли на меня и наградной лист на орден Красной Звезды за организацию устойчивой и бесперебойной связи по охране Джелалабадской дороги, связь ведь в управлении войсками – главное. Но, видимо, получил ее кто-то другой. Такое бывало – штабные переоформляли награды на себя.
– Как духи относились к нашим пленным? Как вы относились к пленным духам?
– Однажды мы ехали по дороге, а над ней на сухом дереве висел солдат афганской армии – царандоевец (солдат местной народной милиции), у которого был вскрыт живот, и в нем находился гнилой арбуз. Духи повесили его ради устрашения.
С нашими бойцами зачастую поступали так же – отрезали уши, вырезали на теле звезды.
Ну и мы с пленными духами не церемонились. По инструкции должны были передавать их советникам, которые определяли, какую ценность они представляли, но… Некоторых из тех, кого мы задерживали с оружием, почему-то скоро отпускали. После подобных случаев не возились с ними – обычно просто расстреливали на месте. Это было выражением мщения…
– Как проявляли себя в боях царандоевцы? Не стреляли ли в вас?
– Они вообще мало стреляли. Мы считали их трусливыми. Когда они попадали в трудную ситуацию, то бросали технику и бежали. В принципе, их тоже можно понять – во многих семьях было такое, что один брат воевал на нашей стороне, а другой – против нас. Царандоевцев поставили между двух огней, между нами и духами. Они и решили: раз уж пришли русские, то пусть и воюют…
– В каких бытовых условиях жили наши войска?
– Были и бани, которые сами устраивали. Баня – это рай в Афганистане… Когда река Кабул была чистой, мылись в ней. Суруби (там мы стояли) – южная часть Афганистана и самая лютая тамошняя зима похожа на наш конец октября.
– А как обстояло дело с заработной платой?
– Это было поставлено очень четко. Младший офицер получал 230 чеков, старший – 330 чеков. Один чек на черном рынке обменивался к рублю, как один к полтора. Плюс к этому два таких оклада ежемесячно поступало на сберегательную книжку в Союзе.
Я до сих пор уверен, что труд бойцов должен был бы оценён не ниже, они воевали не меньше офицеров, а больше. Поэтому думаю, ещё найдутся в Правительстве люди, которые изменят ситуацию в пользу солдат.
– Когда СССР вошел в Афганистан, последний был капиталистической страной со всеми благами западной цивилизации – джинсами, кроссовками, жвачками, бытовой техникой. У нас же ничего подобного не было… Можно ли было вывозить товары на родину?
– Афганские магазины («дуканы») уже тогда представляли собой то, что наши магазины представляют сейчас – один бутик торговал техникой, другой – джинсами. После введения советских войск ассортимент магазинов даже расширился. Ведь афганцы ничего там не покупали, только продукты. Всю свою одежду – балахон, чалма, сандалии да жилетка – они делали сами. И с приходом русских торговля стала процветать.
Да, советским солдатам можно было все эти «блага» покупать и отправлять домой. Но по очень строгим меркам. За один переезд границы можно было провести с собой двое джинсов, одну дубленку, один магнитофон и так далее. Но это относительно офицеров. Солдаты могли везти с собой на дембель столько же, но их «шерстили». Говорили: «Откуда советский солдат может на свои девять чеков накупить столько добра? И практически все это «добро» при погрузке в самолет отбирали.
– Приходилось ли сталкиваться с проявлением «гнильцы» у наших военнослужащих?
– Сволочей всегда хватает… Был у нас один писарь, я его документы видел, когда он на дембель ехал. Так там и звание старшины, и награды. А он и оружия-то в руки не брал. Другой раз мне предложили купить орден – штабной майор прямо так и сказал: за медаль «За боевые заслуги» – 50 чеков, за орден Красной Звезды – 150 чеков. Дальше он не договорил, так как я ему «припечатал».
Не успел из штаба уехать, меня задерживают, приводят к полковнику Щукину, начальнику отдела кадров армии. Там уже штабист с разукрашенным носом. Ну и полковник начинает на меня орать: «Под трибунал!», а потом спрашивает, что я могу сказать в свое оправдание. Я и доложил… Тот сначала оторопел, а потом только сказал: «Идите». Не знаю, что он с майором сделал. Наверняка отправил в Союз с понижением.
– Афганистан считается мировым производителем наркотиков…
– И наркотики были… Об этом с неохотой говорят, но что поделать… Я и сам травку пробовал. Особенно кандагарский «план» очень ценился. Если перед боем косячок выкурить, то забываешься – возникает состояние отрешенности, притупляется сознание того, что ты убиваешь, что тебя могут убить. А на следующий день голова не болит, как от водки, одно только – сушит во рту.
Да, было. Я говорю об этом, не стесняясь. Я же не стал наркоманом, в нынешней жизни наркотиков не употребляю. Из всего моего взвода на гражданке не смог жить без травки только один человек.
– А духи? Правда ли, что они воевали исключительно на наркотиках?
– Не все духи курили травку. Зато практически у каждого был «насвай» – такая масса, которую с целью получения эффекта опьянения нужно положить под язык.
– Но говорят, что в Коране запрещено употребление опьяняющих веществ! А афганцы – мусульмане…
– Я видел, что афганцы пили и водку, и «шароп» (их самогонка)… Когда мы говорили им что-то подобное, они отмазывались присказкой, что в Коране написано, что запрещено пить вино, а водка – не вино!
– Часто ли пили русские?
– Русские вообще часто пьют. Но водка там стоила очень дорого – 25 чеков, и не всякую можно было пить. Дуканщики часто продавали отравленную водку. Поэтому перед употреблением мы бросали в нее луковицу. Если луковица синела – пить нельзя.
– И что делали в этом случае?
– Лично со мной такое было один раз. Мы купили у дуканщика по кличке Цитрамон четыре бутылки водки – собирались обмывать орден. Вроде бы и продавец был надежный, но в бутылках оказался ацетон. Цитрамон, видимо, рассчитывал, что мы его водку уже не проверяем. Ну, прапорщик и офицер вернулись в дукан и… Не знаю, что сделали, но сказали, что поговорили крепко, может и порешили. Такие моменты, конечно же, не афишировались. О них даже комбат не знал, не говоря уж о вышестоящих начальниках.
– Наркотики, водка… Интересно, а женщину можно было найти?
– Как говорили, в Кабуле был официальный публичный дом в гостинице «Интернациональ». Но ни я, ни мои знакомые женщин в Афганистане не касались. Тем более что ходил рассказ о том, как один солдат согласился на предложение, пришел с женщиной в комнату, в которой была только кровать и ковер на стене, а за ним находилась, как оказалось, ниша с притаившимися духами. Парня потом нашли обезглавленным. Не знаю, может быть, это сказка…
– В свое время много говорили об «афганском синдроме», о том, что ребята, прошедшие через ту войну, долго не могли адаптироваться в мирной жизни. Вас это тоже коснулось?
– По-моему, если человек принимал участие в боевых действиях, то отойти от этого невозможно. Во-первых, потому что ТАМ человек живет в совершенно другом мире, с одной стороны – очень жестком, но с другой – справедливом. Все проблемы, возникающие ТАМ, решались по справедливости, адекватно. Поэтому, привыкнув, очень трудно воспринимать ЭТОТ мир, где много мошенников, проходимцев, с которыми невозможно разобраться по справедливости и которым, собственно, и принадлежит этот мир…
В бою или на зимних квартирах ТАМ нас связывала какая-то невидимая нить взаимовыручки. Я был уверен, что и справа, и слева от меня всегда кто-нибудь будет, в трудную минуту меня поддержит. И я так же отдавал себя, так же поддерживал… Сейчас эта связь сохранилась между нами, я до сих пор поддерживаю ее с теми, с кем служил, живущими во многих уголках России.
Не знаю, может быть «афганцы» подсознательно требуют, чтобы такие же отношения были и между всеми людьми. Но этого не происходит. Вот и замыкаются в своей общности, и о том, что было, говорят, в основном, только между собой…
Если вы замечали, «афганцы» очень резко отличаются от других людей даже по разговору, поэтому, когда кто-то пытается примазаться и врет, что он тоже там воевал, все очень легко вычисляется. Все видно как на ладони!
– А почему этого обостренного чувства справедливости нет у ребят, прошедших Чечню?
– Ну, во-первых, это совсем другие люди. В Чечне воевали те, кому было 12-16 лет в начале 90-х, как раз тогда, когда великую страну превращали в ничто. Эти ребята выросли в условиях хаоса. Именно тогда формировался их характер! Ведь не армия воспитывает и меняет человека. Все идет из семьи. Армия только оголяет, проявляет все положительные или отрицательные качества.
В Афганистане воевали более сильные люди, воспитанные гражданами нормальной сильной страны. И такими они и были на войне – сильными. Я в Чечне не был, и мне трудно судить, кого было больше – слабаков, трусов или настоящих мужчин. Их бросили так же, как и нас, в пекло. Но… Закалка всё-таки, по моему мнению, была другая…
– Значит «афганцы» не любят «чеченцев»?
– Нет. Как я говорил, и сволочи, и нормальные мужики есть везде. Мы были на войне минимум 2 года, «чеченцы» ездили туда периодами – от 3 до 6 месяцев. Они просто не успели приобщиться к боевому братству, научиться любить своего товарища настолько, чтобы стать ему братом.
– В конце 80-х часто писали о том, что «афганцы», пытаясь решить какие-то свои вопросы, очень часто сталкивались с тем, что чиновники отказывали им, говоря:
«Я вас туда не посылал!»…
– Это произошло в эпоху Ельцина. При Горбачеве мы имели льготы, получали квартиры, а пришел Ельцин, и началось что-то странное. Он объявил во всеуслышание, что делает «афганцев» своей опорой, и дал нам бешеные льготы. На бумаге… Финансово эти льготы вообще никак подкреплены не были. Приходили мы за этими льготами, а нас «футболили».
Сейчас происходит практически то же самое. Нет, я, конечно, могу обратиться в больницу за бесплатным медицинским обслуживанием, но меня там так вылечат, что еще не одну болезнь приклеят! Поэтому, лучше уж я деньги заплачу, но пусть вылечат.
– Интересно, видели ли Вы хоть один фильм, правдиво рассказывающий о том, что было в Афганистане?
– Ну, о «Рэмбо» я и не говорю, это пропагандистская сказка для молодежи. Самый правдивый фильм – «Пешаварский вальс», рассказывающий о восстании и гибели наших ребят в одном из лагерей военнопленных.
– Долго ли после возвращения в Союз Вам снились связанные с войной кошмары?
– Бывает… Самый неприятный – на меня идет дух с огромным тесаком, я пытаюсь схватить автомат, шарю рукой, а взять его не могу!
Психологически это объяснимо – я хотел бы решить многие проблемы современной жизни «по-афгански», но не имею на это права.
– Почему скоро после окончания Вашей спецкомандировки в Афганистан Вы ушли из армии?
– После Афганистана я попал в Киргизию, потом в Казахстан. А в 1986-м там начались национальные волнения. Местные кричали, чтобы русские убирались в Россию. Ну один раз (это был уже 1988-й) меня и еще двух офицеров в городе встретила группа казахов. Началась драка. Мы себя отстояли, но в свете последних решений партии о праве нации на самоопределение, виновными сделали именно нас.
Еще одной причиной моего увольнения был мой категорический отказ вступать в партию.
Вступить в КПСС мне много раз предлагали еще в Афганистане. Там же кандидатский стаж был всего полгода. То же продолжалось и в Казахстане. Мне обещали, что сразу же возьмут на майорскую должность. Но я в ответ спрашивал: «Партия без меня обойдется?» – «Обойдется». «Ну а я без партии тем более!». Возражали: «Но ты же не вырастешь!». А я отвечал: «Ну и что? Зато солдаты меня уважают, и в подразделении у меня порядок…»
– Почему Вы не вступали в партию?
– Моя идейная направленность несколько расходилась с пунктами устава коммунистической партии. Мне не нравилось то, что можно было сделать карьеру, просто имея в кармане партийный билет. Я к такому не привык. По-моему, решение о повышении кого-то в звании должны принимать кадровые военные, а не КПСС.
Также мне не нравилось то, что какие-то личные проблемы партийца, например, ссора с женой, тут же выносилась на партийное собрание! И все это обсуждали!
Я всегда считал это вмешательством в личную жизнь.
– Что Вы делали после увольнения?
– Приехал в Ульяновск, 2 года работал на заводе «Искра» электромонтером. Потом с 1991-го влился в афганское движение – стал заниматься общественной работой.
– Чем занимается ваше движение?
– Молодежью. Военно-патриотическим воспитанием. Это для нас главное.
Военно-патриотическое воспитание сейчас необходимо. И мы делаем для этого все, что в наших силах. Проводим спортивные турниры памяти погибших в Афганистане (мини-футбол, баскетбол), рассказываем о наших погибших друзьях. Ежегодно организовываем спортивно-оздоровительный лагерь.
У нас отдыхает не менее 100 ребят подросткового возраста, а для родителей путевка стоит чисто символичных денег. Наши воспитанники из 11 школы на праздники и дни поминовения стоят рядом с курсантами на посту №1 на площади 30-летия Победы у памятника погибшим в Афгане, Чечне и других горячих точках.
Кстати, сам памятник погибшим в Афганистане был поставлен, в том числе, и по моей инициативе. Я стоял у истоков его появления.
– Какая сейчас самая большая проблема вашей организации, помимо финансовой?
– Финансовая проблема – самая главная.
– Не пытались ли Вы заниматься политической деятельностью?
– Пробовал. В Законодательное собрание шел по округу вместе с Ермаковым и Романенко. Меня загасили еще на сборе подписей. Избирком вдруг признал их недействительными. Но это же все искусственно было. Мне в кулуарах шепнули: «Сверху пришло распоряжение, что ты пройти не должен».
– А что такого нового Вы хотели внести своим появлением во власти?
– Вообще, я считаю, что наша власть не привыкла отвечать за свои поступки, за свои слова. А я отвечаю. «По-афгански»…
– А как «по-афгански»?
– Сомневаешься, что можешь сделать – не берись. Взялся – умри, но сделай! Не можешь – сразу же уходи. Человек имеет право на ошибку, но за эту ошибку он должен нести самую строгую ответственность! Только так мы сможем что-то изменить у нас в стране.
– Нашли ли Вы ответ на вопрос: «В чем заключается смысл жизни?»
– Конечно! В детях! У меня двое детей – девочка и мальчик. С сыном мы проводим много времени, я воспитал в нем чувство лидерства. Армия его не пугает.
– Какие Ваши качества помогают Вам жить?
– Люди говорят, что я отзывчив, что не остаюсь в стороне от чужих проблем. Я всегда говорю прямо, если какой-то вопрос не могу решить, но если обещаю, то разорвусь, но сделаю.
– Какие собственные недостатки мешают Вам в жизни?
– Язвительность. Я очень реагирую на недостатки людей, а еще больше всего меня раздражает то, что они с этим не борются! Я непременно говорю все в глаза! А людям это не нравится.
Кстати, до Афганистана я таким не был.
– Верующий ли Вы человек?
– Библию я не читал. У меня есть своя Библия – та жизнь, которую я прожил.
– И последний вопрос: сейчас, по прошествии лет, можете ли Вы сказать, была ли у нас возможность победить в Афганистане? Есть ли шанс у американцев победить в Ираке, в Афганистане?
– И мы не победили, и американцы не победят. Они в этих странах завязли надолго! Денег туда грохнут огромное количество, но ничего не добьются. Потому что нельзя сломить целый народ!
Нельзя подчинить народ, имеющий собственные вековые устои, традиции. Как бы ты ни притеснял их, они будут только мстить. Все больше и больше… Правильно сказал Наполеон: «Если народ не подлежит воспитанию, он подлежит уничтожению». А так как ни мы, ни американцы уничтожать целый народ не собирались (да и не должны были этого делать), то все остальные попытки подчинить его так и остались тщетными.
2004 год