Александр Сущевский. Рассказы

 

Все рассказы основаны на реальных событиях.

Изменены лишь имена героев. 

 

Мины  (с бороной по заминированной дороге)

Знойный августовский день 1943 года. По дороге, подымая облака пыли, шли и ехали на повозках немецкие солдаты. На передней повозке, запряженной парой лошадей, лежали два убитых солдата, прикрытые шинелями. Один был совсем еще молодой парнишка из-под Берлина Вилли Бергер, второй — седой мужчина лет пятидесяти — Фридрих Бауэр. Удрученные внезапной гибелью товарищей солдаты шли молча. Злые, утомленные войной, ощущая на каждом шагу смертельную опасность, они ненавидели весь мир и войну, и страну эту оккупированную, но не побежденную. Свернув с шоссейной дороги Витебск-Лепель у деревни Задорожье на Сенненский большак, обоз напоролся на мину, заложенную партизанами. Притаившаяся у дороги смерть возмездия унесла в могилу двух оккупантов, еще раз напомнив пришельцам из чужой страны, что не будет им пощады от народа, на чью свободу поднял руку бесноватый фюрер с оголтелой сворой жаждущих наживы, опьяненных манией мирового господства, безумцев.

Ганс Шнайдерман хорошо знал своего земляка Вилли Бергера. Вилли был младшим из сыновей Марии Бергер, которых унесла война. Старший сын Герберт погиб в Чехословакии, второй, Альберт, сложил голову на берегу Припяти, а этого, последнего, разорвала партизанская мина.

— Как перенесет фрау Мария эту утрату? — Спросил Ганс своего соседа.

— Да, тяжело ей придется. Но на то она и мать, чтобы страдать.

Дальше шли молча, разговор не клеился.

Жители деревни Забелье, где остановился на ночлег обоз, видели, что немцы поехали на кладбище и стали рыть там могилы. Кого будут хоронить? Может быть, расстреливать кого будут? Чей последний час пришел? Или приехали уничтожать партизанские семьи? Жители терялись в догадках. Но на карателей эти, вроде, не похожи. Те ведут себя нагло, а эти какие-то тихие. Внезапно раздавшиеся на кладбище залпы заставили сжаться изболевшие сердца матерей: «Еще чьи-то жизни унесли эти выстрелы…» Но это был прощальный салют немецких солдат над могилами своих товарищей.

Наступило росистое свежее утро, обещавшее знойный день. Немцы согнали жителей деревни на площадь у школы. Переводчик объяснял, чего хочет от населения господин обер-офицер:

— На минах ваших партизан взорвался наши солдат. Ваши муж, сын, брат клал эта мина. Вы все будете пойти толпой по дорога впереди обоз. Пускай мина рвет мать, жена, сестра партизан. Но ваш староста хочет вас жалеть. Он сам скажет, как он хочет жалеть свой житель.

Люди стояли молча. Над всеми нависла опасность смерти. Подростки, старики, дети, женщины чувствовали свою обреченность. Никто не хотел умирать. Перед жителями появился староста.

— Граждане односельчане, чтобы обезопасить жизни многих, я думаю, надо послать впереди людей лошадь с бороной. Управлять лошадью длинными вожжами будет один человек. Если, не дай Бог, мина взорвется, то пострадает один человек, а то, может быть, и не пострадает. А если взрыв будет в толпе, то тогда…— он не договорил, закашлялся, потом продолжил, — нужен доброволец.

Люди молчали.

— Тогда я сам пойду. Вот у меня уже и вожжей 20 метров собрано.

— Найн, найн! Нет! — Возразил плохо говорящий по-русски переводчик. — Ты есть начальник! Ты говорить, кто идет.

«Кого отправить на верную смерть?» — мучился староста. Старостой он был не по своей воле, а по необходимости. Никто не хотел служить немцам в этой деревне. Но в деревне должен быть кто-то старший, чтобы решать деревенские проблемы в это страшное время. Двух старост немцы уже расстреляли. Он — Герасим — третий. После гибели тех двоих, Филиппа и Сильвестра, старики стали исполнять должность старосты по очереди по три месяца каждый. Тут уж кому как повезет.

— Ольга Сёмушкина, твой Сергей пойдет. Может, братья его…

— Не пойдет мой Серёжка, — завопила женщина, не дав договорить старосте. — Не дам, ироды, последнего, не дам! — Она схватила худенького подростка лет четырнадцати за плечи. — Не дам! — И упала без сознания.

— Я пойду, дядя Герасим, — сказал Сергей. — Тетя Настя, присмотри за мамой.

Боялся Сергей, что из уст старосты вырвутся слова о том, что это его, Сергея, братья, может быть, эти мины устанавливали, и тогда могут расстрелять всю их семью.

— Дядя Герасим, а чью лошадь взять? У меня лошади нет, — обратился Сергей к старосте.

— Не дядя я тебе, не дядя. Лошадь с бороной возьмешь у своей тетки Дарьи. И вторую борону свою цепляй так, чтобы захват шире был. А вы, граждане односельчане, за ним на расстоянии двухсот метров топайте толпой, как пану оберсту угодно. И так до самых Павлович идти будем пять километров.

Тетя Настя с тетей Дарьей отвели домой обессиленную мать Сергея. Сережа с бьющимся от страха сердцем надел хомут на кобылу тети Дарьи. Деревенские старики связали вместе две бороны, и вся процессия вышла на большак. Впереди Сережа управляет лошадью вожжами двадцатиметровой длины. Авось на таком расстоянии мина не убьет. Обессиленный от страха и зноя Сережа спотыкается, чуть не падает, но внимательно всматривается в неровности на дороге и ждет взрыва.

Так прошли километра три, а взрыва не было. Люди уже попривыкли к страху, успокоились, а вернее, очерствели нервами своими и чувствами. И вдруг — взрыв! И не впереди перед бороной, а где-то сзади. Люди от неожиданности попадали, кто-то попытался бежать.

— Всем стоять! — Послышался голос переводчика.

Но кое-кто все-таки навострился бежать. Заметив это, староста сказал:

— Без паники, товарищи.

Слово «товарищи», произнесенное устами Герасима, успокоило людей.

— Сережа, остановись, присядь и отдохни, — крикнул староста Сергею, ушедшему от толпы уже метров на триста-четыреста.

— Что же будет с нами теперь, Герасим? — Запричитала одна женщина.

— Спроси у оберста, — огрызнулся Герасим и пошел к немцам выяснять обстановку.

Оказалось, подорвалась кухня, шедшая предпоследней в колонне обоза. Никто сильно не пострадал. Был легко ранен один солдат. Немцы спорили о чем-то, некоторые кричали, показывая руками на толпу баб и детей.

— Надежда Сергеевна, что они говорят? — Обращались люди к учительнице немецкого языка, прислушивающейся к разговору немцев. — Ты ведь должна понимать, о чем они там галдят.

Надежда Сергеевна слушала и молчала. Обер-офицер требовал наказания толпы. Пострадавший же просил никого не наказывать.

— Мы ведь не нацисты, не гестапо. Через эту мину прошла борона, прошли жители деревни, прошел весь наш обоз. В чем виноваты эти люди? — Вопрошал пожилой солдат. — У нас у всех есть дети, матери, жены. Бог накажет нас и их тоже, если мы сделаем этим людям плохо, если кого-нибудь из них убьём. Ведь мы не звери.

Но обер-офицер сказал, что все же накажет эту толпу русских свиней.

— Ну что, ну что они говорят, Наденька? — допытывалась баба Катя.

Но Надежда Сергеевна молчала. Она боялась сказать людям то, что слышала, особенно последние слова оберста. Боялась спровоцировать оберста на убийство. Ведь если начнется паника, и люди побегут, по ним могут открыть огонь, и тогда погибнут многие. Надя молчала.

Гам и суета среди немцев утихли. Последовала команда продолжать движение, и все двинулись дальше.

Подойдя к деревне Павловичи, немцы остановили движение. Обессиленный Сергей сидел на бороне. Всех других собрали в кучу на дороге. На одной из повозок поставили пулемет. Переводчик сказал:

— Господин оберст говорит вам спасибо и приказывает вам бежать домой.

Все стояли и не шевелились.

— Бежать! Шнэль, бистро! — Заорал переводчик, — Оберст стрелять не будет.

Раздалась пулеметная очередь. Над головами людей засвистели пули. Все рванулись с места и побежали. Поверх голов людей свистели пули. Баба Катя споткнулась, упала и больше не поднялась. Она умерла от разрыва сердца.

Сережа сидел на бороне, содрогаясь всем телом, и от злобы и ненависти шептал: «Все здесь подохнете, все, ироды. За что вы бабку?»

г. Стерлитамак

Февраль 1956 г.

 

Патрули

Пятидесятые годы — годы послевоенного восстановления народного хозяйства. В городе Стерлитамаке шло строительство огромного комплекса химических заводов. На строительных площадках работали батальоны военных строителей — дешёвая рабочая сила.

В городе было неспокойно. То тут, то там возникали драки, поножовщина. Воровство было обычным явлением. Случались ограбления, убийства, насилия. Это было время, когда по амнистии после смерти Сталина из тюрем и лагерей было выпущено много преступной молодёжи. Многие из них попали в армию, в основном в строительные отряды. Дисциплина в армии резко упала. Комендантской службе гарнизона было тяжело.

Комендатура располагалась на промплощадке у строящейся ТЭЦ. Патрули назначались ежедневно. Инструктируя патрулей, комендант гарнизона говорил: “Настойчиво, со всей ответственностью пресекайте всякие безобразия. В большом и малом не уступайте пошлости и маразму. Будьте на высоте положения. Держите связь с милицией и местными органами власти».

Патрули расходились по своим объектам. Лейтенант Седых с двумя солдатами остался при комендатуре на случай, если поступит просьба о помощи. Долго ждать не пришлось. Из второго отделения милиции просили приехать: «Нужно разобраться, здесь ваши безобразничают».

Было около полуночи. Машина, разбрызгивая грязь, помчалась во второе отделение. Дежурный по отделению объяснил суть проблемы; “Вот девочка. У неё дома солдаты хулиганят. Выгнали её из дома. Нужно посмотреть, навести порядок. Вот, пожалуйста, адрес».

Девочка лет тринадцати — четырнадцати, маленькая, хрупкая, одета неряшливо, лицо заплаканное, злое. По всему облику её видно, что слёзы от обиды, бессильной злобы и ненависти.

На машине туда подъехать оказалось невозможным. За оврагом, где разбросаны в беспорядке частные домики и бараки строителей, где-то в этом хаосе нагромождённых друг на друга построек, находился и этот злосчастный дом.

Девочка немного успокоилась и Седых начал её расспрашивать:

— Ну что там делается у вас дома?

— Ясно что… — Она помолчала немного, как бы собираясь с мыслями, и продолжала. — Меня выгнали, вернее я сама ушла. Я всегда ухожу. Там такое творится, такое творится! Вы арестуйте их! — Вдруг злобно выкрикнула она. — А я домой не пойду. Она убьёт меня эта сука… Моя мама. Я вам покажу, где наш дом, а сама побегу к бабушке ночевать.

Больше Седых ни о чём девочку не расспрашивал. Было тяжело и неприятно слышать, как этот озлобленный подросток отчаянно и злобно рычит, как загнанный в западню зверёныш. И совсем какой-то дисгармонией в душе и сознании пронеслись совершенно несовместимые понятия «эта сука» и «моя мама». Во всём чувствовалась большая человеческая трагедия. Спрашивать больше ни о чём не хотелось.

— Вот здесь, — показала девочка на небольшую хатёнку. — Вход с той стороны. Дверь не заперта. А я побегу.

Она побежала по улице, но вдруг остановилась, вернулась назад и спросила:

— Дяденька, а Вы не скажете, что это я Вас привела? Не говорите, пожалуйста. — Ласково, со страхом в голосе попросила девочка. Ладно, беги к бабушке, коза. Ничего, никому говорить я не буду, — ответил лейтенант и легонько подтолкнул девочку рукой в спину. От её ласкового голоса стало теплее на душе.

В домике, казалось, всё замерло, затаилось. Было уже около часу ночи. Не хотелось входить в тихий снаружи дом. Там отдыхают люди после трудового дня. Не хотелось мешать их отдыху. Но служба есть служба.

Преодолевая неловкость, Седых вместе с двумя солдатами — патрульными направился в дом. Дверь действительно оказалась не запертой. Толкнув перекосившуюся дверь, они очутились перед чёрным провалом коридора. Осторожно ступая в темноте, забыв о том, что в кармане лежит фонарик, лейтенант нащупал ручку в комнату, хотел постучать, но передумал. Он потянул ручку на себя, и дверь открылась, издав какой-то рычащий звук — будто прорычала старая голодная собака, которой не только бросаться на нарушителей покоя не хочется, но даже и лаять.

— Верка, это ты, гадёныш, там ходишь? — послышался вошедшим злой заспанный голос, принадлежавший, видимо, матери той девочки, что привела их сюда.

Спёртый, тяжёлый воздух, пахнущий перегаром, объедками пищи и человеческими испарениями, упругой волной хлынул в открытую дверь, будто пытался вытолкнуть из дома незваных гостей, выбросить их на улицу.

— Рабочие стройбата есть? — спросил Седых, не отвечая на вопрос женщины, стоя у порога и привыкая к темноте комнаты.

— Какие ещё рабочие? И чего вас тут черти по ночам носят? Чтоб вам всем провалиться! Отдохнуть людям не дают, что за жизнь пошла…

В это время щёлкнул выключатель и, засиженная мухами, лампочка скудно осветила комнату. На полу, прямо у ног лейтенанта, на чём-то грязном, наспех брошенном на пол, лежала ещё нестарая женщина в чистенькой шёлковой рубашке. Её полная красивая рука обнимала совсем юного паренька. Женщина прикрыла глаза от света рукой, злобно глянула на вошедших и натянула на себя что-то похожее на покрывало. Молодой человек во сне шевелил губами, как будто шептал что-то. Рядом стояли его грязные сапоги и валялась мятая одежда.

В переднем углу комнаты стоял стол, заваленный огрызками огурцов, кусками хлеба, бутылками, консервными банками и грязными мисками.

В другом углу на кровати обнаружила себя ещё одна пара. А у печки на помосте сидела с растрепанными волосами женщина неопределённого возраста и поносила вошедших.

— Ну, чего вам, сволочи, надо? Спокойно отдохнуть не дают, — шипела она и чесала свои огромные груди, заложив руку в ворот грязной сорочки.

В этот момент зашевелился кто-то на печке. Седых разглядел там малыша, который метался во сне и хныкал. Женщина и на него прошипела.

— Этот выродок всю ночь ноет. — И потом вдруг снова набросилась на патрулей. — Что вы хотите, что? Бедным бабам и переспать с мужиком не дадут. Сам, поди, свою кралю каждую ночь топчешь?

Седых молча осматривал помещение. Ему было стыдно, что нарушил покой этих несчастных, стыдно за людей, валяющихся в грязи, растоптавших всё святое и чистое. Его из замешательства вывел мужской голос.

— Вы что за нами? — послышался голос с помоста, где сидела уже знакомая нам особа и что-то делала там с малышом.

— Да, — ответил седых. — Собирайтесь, показывайте документы и пойдём.

Солдаты — патрули расталкивали двух других ночлежников. Те, нехотя и матерясь, поднимались и натягивали на себя свои одежды.

— Вот выродок, обо….лся, — грубо выразилась женщина, вытирая ребёнку попу какой-то кофтой. — Ну что носами-то крутите, сами, что ли штанов не пачкали, кобели!

Седых коротко приказал одевающимся поторопиться и вышел на улицу. Переступая порог, он услышал незлобный проникнутый горем и тоской голос, лежавшей на полу женщины:

— В кои века решилась принять ласку мужскую, но не суждено, видимо, — тяжело и надрывисто вздохнула.

На улице было свежо. После спёртой атмосферы помещения дышалось легко. Но какая-то тяжесть огромным грязным комом лежала на сердце лейтенанта. Он молча ждал пока выйдут солдаты. Потом проверил у них документы, переписал номера частей и фамилии, и отправил в казармы. Казармы находились за комендатурой. Патрулям и нарушителям порядка оказалось по пути и они пошли вместе. Одного из солдат-патрулей Седых послал к машине и приказал ехать в комендатуру, а сам пошёл пешком. Он хотел поговорить с солдатами-строителями.

— Ну, что вы ходите к этим старухам? — начал разговор Седых. — Они ведь в матери вам годятся.

— Ласковые они, привечают нас, — ответил один из солдат.

— А что нам не сходить? Мужиков у них нет. Мы же не хулиганим, — ответил второй.

— Я одного не пойму, как можно в такой грязи, без всякой любви, — продолжал Седых. — Ведь не любите же вы их?

— Нет, отчего же, — перебил лейтенанта, молчавший до этого времени, коренастый солдат. — Она мне нравится, а то разве стал бы. А что грязно… так это не у неё, а у Дуськи Прошкиной.

— Это та, что с ребёнком и есть Прошкина — хозяйка дома? — спросил лейтенант.

— Она. Она тоже неплохая баба. Только дура и грязнуха страшная. А вообще-то ничего, я вам скажу.

— Она добрая, пускает к себе и меня с Настей, и Ваську с Полей. А у них дома нельзя. У Насти мать, вернее свекровь, как ведьма. А у Поли, это у Васькиной бабы, парнишка дома четырнадцатилетний, стеснительно как-то.

— А мужиков у них нет. На войне поубивало, — вступил в разговор Васька. — В мужья мы им, конечно, не годимся, но жизнь есть жизнь. Вот взять Настю. Только замуж вышла, а тут война. Сами посудите, она и представления-то о мужике не успела приобрести. Сегодня свадьба, а завтра на войну.

— А у Прониной, что детей кроме этого младенца нет, и никто вам не мешает? — спросил патрульный солдат.

— Этот несчастный младенец не её. Одна одинокая женщина умерла при родах. Дуська, так зовут Прошкину, взяла его. Выращу, говорит, не дам сдохнуть. Она грубая, но добрая. У неё есть девчонка, Верка. Но Дуська её в резон не берёт, а девочке уже четырнадцать лет.

— Вот видите, у Поли да Насти вам стеснительно, а здесь вам до девочки и дела нет. Ну что же вы с ней делаете! — воскликнул Седых. — В её присутствии вы творите всё это безобразие!

— Нет, Дуся её к бабушке отправляет, когда мы здесь собираемся. Она и сама убегает, догадливая.

Так за разговором и подошли к комендатуре.

— Вот что, товарищи солдаты, — сказал на прощанье лейтенант строителям, — бросьте вы это грязное дело. По-дружески вам говорю. Мужей вы женщинам не замените, а себя развратите, изуродуете свои души. Изуродуете психику этой девочки Веры. Не дайте погибнуть тому, кто ещё должен жить, должен любить и быть счастливым. А теперь марш в подразделение и доложите командиру, что были задержаны патрулями за самовольный уход из части.

— Да мы понимаем. До свидания, товарищ лейтенант, — ответил за всех коренастый, и они поспешили уйти, обрадовавшись, что их не потащили в комендатуру.

Доложив обо всём дежурному по гарнизону, Седых прилёг отдохнуть. А голову его сверлила одна мысль, один вопрос не давал ему покоя: «Кто виноват, кого казнить за всё то, что видел он сегодня в этом убогом, грязном доме?»

Кого? Этих измученных тяжёлым трудом женщин, валяющихся в грязи с юнцами, годными им в сыновья? Женщин, которые за всю свою жизнь не знали ни мужской ласки, ни счастья отдаться любимому, ни благополучия и покоя? Женщин, чья жизнь состоит из вечных ожиданий, несбыточных надежд и тяжёлого труда, чтобы накормить сирот? Их что ли предать суду совести и казнить, как распутниц?

Может быть, этих молодых ребят, выросших без отцов в нужде и горе военных лет, обвинить? Юнцов, которых приласкали жадные до счастья, до любви, огрубевшие от тяжёлой работы, вдовьи руки?

Так кто же виноват?

Может быть, свекровь Настина — мать, у которой глаза не просыхают от слёз по сыну, сложившему голову в бою с басурманом? Может, она — эта старая женщина, которой память о сыне дороже всего на свете, она виновата, что смотрит на жену сына, как на святую память о нём и не прощает ей горького поцелуя, украдкой сорванного с губ сына другой матери? Может, она и виновата, старая женщина, истерзанная горем с кровоточащей раной в сердце?

А, может быть, девочка виновата, которую выгоняют на ночь из дома, чтобы она не видела, как там, в доме, её мать — «сука» со своей сворой «сук» гложут, брошенную им судьбой, кость от давно умершего и ушедшего в небытие счастья, пытаясь хоть маленькую его толику получить на этом свете? Может быть, она и виновата эта девочка, этот загнанный в угол ребёнок не видевший своего живого отца?

Такие мысли вращались в голове лейтенанта.

А виновато оно — что-то невероятно чудовищное, называемое войной. И они — чудовища, называющие себя людьми, развязавшие войну, пролившие реки крови и слёз, осиротившие полмира, сотворившие миллионы вдов и сирот, калек физических и духовных. Контуженное человечество вот уже много лет стонет от боли, причинённой войной, и в миллиард голосов проклинает войну и людей, родивших это чудовище.

“Люди, — обращался мысленно Седых к Человечеству, — не позвольте же вновь родиться чудовищу, удушите его в зародыше».

— Люди! — закричал лейтенант, забывшись, и ему стало страшно своего голоса. Дремавший дежурный вздрогнул.

— Что случилось? — спросил он, — кто кричал?

— Никто не кричал, ничего не случилось. Это вам показалось, — ответил лейтенант и вышел на улицу.

На улице лёгкий морозец. Кое-где сквозь облака проглядывают звёзды. На грязи чувствуется слабая корочка, ломающаяся под сапогами. «Как на больной душе, —подумал лейтенант, — не трогаешь — не болит, тронешь — сломается и кровоточит». И вот сейчас эта хрупкая корочка на кровоточащей ране сердца лейтенанта сломалась. Снова вспомнил он, как в июле 1943 года он, сын партизана, расчищал бороной заминированную партизанами дорогу для движения по ней немецкого обоза. Как сидел потом на бороне, содрогался всем телом, и от злобы и ненависти шептал: «Все здесь подохните, все, гады. За что вы бабку, за что?» Эта кровоточащая рана до сих пор беспокоит лейтенанта. «Что же вы, люди, с собой делаете?» — обращался он к Человечеству.

В комендатуре зазвонил телефон. Седых прислушался и услышал голос дежурного: ” Сейчас выезжаем». Лейтенант поспешил в помещение.

– Поезжайте, товарищ лейтенант, на улицу Худайбердина, вот адрес. Там ждут вашей помощи. — Приказал дежурный по комендатуре.

Через пару минут автомобиль, разбрызгивая грязь, мчался туда, где ждали помощи патрулей.

 

Декабрь 1956 г. Ноябрь 1963 г.

г. Стерлитамак Уфа — Жуклино

 

День рождения

Когда Жанна приехала в Джусалы, где располагалось геодезическое отделение, в котором служил Виктор, его на базе не оказалось. Только теперь она поняла, что сделала большую ошибку, не сообщив мужу о своём приезде. А всё желание сделать ему сюрприз — приехать к его дню рождения. Правда, он ожидал её, но не знал, когда она приедет.

Лейтенант Виктор Серов находился в степи на трассе нивелирного хода. Машина, нагруженная тяжёлыми бетонными блоками, тяжело шла по целине. Она выла и стонала, пробиваясь то через песчаные участки, то участки степи, изрезанные промоинами, изрытые норами сусликов и тушканчиков. Через каждые 10 — 15 километров сбрасывали один монолит с забетонированной в нём трубой с маркой. Этот монолит зарывали в землю на двухметровую глубину. Вокруг делали квадратную окопку с внутренней стороной квадрата два метра. Ширина канавы и глубина её — полметра. Сухой, не тронутый веками, грунт не поддавался ни лопате, ни лому, ни мотыге. Солдаты буквально вгрызались в эту целину и всё это в изнуряющий зной. Вода для питья тёплая, не утоляющая жажду. К концу дня всё же успевали закончить работу и уставшие замертво валились с ног.

Виктор с командой уже вторую неделю шёл по степи, готовя трассу для нивелировки 2-го класса, уходя всё дальше от базы отделения, оставляя за собой трассу из нескольких десятков реперов. «Вот вгрызлись мы в землю, заложили репера на века, — рассуждал Виктор. — Потом придут сюда другие люди и используют результаты нашего труда для каких-то своих целей. Может быть, дорогу будут строить, или воду поведут в степь сухую, или для стартовой площадки космодрома используют. Репера эти — памятники нам, безымённым военным геодезистам. А с нивелирным ходом пойду вместе с Жанной. — Рассуждал далее Виктор. — Она должна приехать к моему дню рождения».

Хотя Жанна и не застала Виктора на базе отделения, она не расстраивалась. Начальник отделения выделил ей комнату, и Жанна начала готовиться к встрече Виктора. Накануне дня рождения всё было готово. Жанна купила свежей рыбы (Витя любит жареную!), бутылку хорошего вина, кое- что ещё, необходимое для праздничного стола, и стала ждать.

А Виктор не приехал ни накануне, ни в день рождения, ни через день. По плану работы он должен был прибыть двадцать восьмого мая. Рыба стала портиться, настроение Жанны тоже. Она строила одно предположение страшнее другого. Ждала днём, ждала ночью, а его всё нет и нет.

А Виктор и в самом деле терпел бедствие. В двухстах пятидесяти километрах от базы, в дали от каких-либо дорог, когда уже были заложены репера, и он уже возвращался на базу, рассыпался подшипник переднего колеса автомобиля. Старый, неутомимый труженик ЗИС-5, между прочим, надёжный автомобиль, видавший немало передряг, постоянно эксплуатируемый по бездорожью, не выдержал нагрузки и задал команде Виктора неприятную вводную.

Ближайшее место, где можно было получить помощь — это строительная площадка одного из объектов космодрома. Там располагалась база капитана Данилова. До неё более ста километров. Как-то нужно было до неё добираться. Продуктов оставалось на одни сутки. Вода вся закончилась, а она требовалась и для питья и для радиатора автомобиля. ” Жанна уже, наверное, приехала и ждёт меня», — Волновался Виктор. Тем временем соображали, как добираться до базы Данилова.

Километрах в трёх от места аварии на карте был показан колодец. Серов послал к нему двух солдат с бурдюком и ведром принести воды, пока соображали, как закрепить колесо на оси. Сначала пытались заменить колесо полозом. Но от полоза отказались, так как он постоянно отрывался, и управлять автомобилем было очень тяжело. Тем временем вернулись солдаты, посланные за водой, и доложили, что колодец оказался сухим. Решили сделать для колеса деревянный подшипник. В диске колеса закрепили деревянный крест из толстого бревна, сделали в нём отверстие. Два — три бревна длиною по два — три метра возили с собой на случай вызволения автомобиля из песчаного плена. Из лопат сделали две шайбы и закрепили их с двух сторон на кресте. Не имея подходящего инструмента, над этим «изобретением» очень долго трудились. К ночи тридцатого мая попробовали ехать. Но по бездорожью ночью с таким примитивным колесом ехать побоялись, чтобы в условиях плохой видимости не сломать его попав в какую-либо ямку. Дождались рассвета. С трудом добрались до грунтовой дороги Карсакпай- Джусалы, ведущей к базе капитана Данилова.

Уже два раза ремонтировали колесо. По дороге никакого движения. Добрались до очередного колодца. Надеялись напиться, но и этот колодец оказался сухим, а так хотелось пить! Пить хотел и автомобиль. Пришлось слить в его радиатор остатки жидкости из своих «радиаторов». Постоянно ремонтируя колесо, к концу дня 31-го мая прибыли на базу Данилова. Напились вдоволь воды, досыта поели, но подшипника для колеса не нашлось. Здесь Виктор узнал, что Жанна уже приехала и находится на базе отделения. Попутной машиной с тридцать первого мая на первое июня Виктор выехал на станцию Джусалы за подшипником и к своей любимой жене. Со станции на стройплощадки космодрома возили грузы. С оказией проблем не было.

В пути разразилась гроза. Грозовые разряды следовали один за другим, небо непрерывно кромсали гигантские молнии. Казалось стихия празднует какой-то свой дьявольский праздник, салютуя тысячами залпов. Автомобиль неудержимо нёсся вперёд, не разбирая ни ям, ни ухабов. Его бросало из стороны в сторону, обдавало грязью и тут же обмывало потоком ливня. В природе чувствовалось какое-то торжество. Она хохотала громовым смехом, смеялась над человеком, будто говорила: ” Нет, человек, у тебя сил, чтобы унять моё буйство!» Но человек в лице Виктора тоже торжествовал. Он в этой разбушевавшейся стихии чувствовал себя счастливым соучастником буйства природы. Он радовался, он восхищался этой дьявольской пляской стихии. Виктор был по-настоящему счастлив — он ехал к любимой женщине.

Когда Виктор мокрый и грязный пришёл домой, было уже два часа ночи. Жанна, утомлённая ожиданием, только что уснула. Виктор постучал. Жанна вскочила с постели и со словами: «Это ты, Витя?» — бросилась открывать дверь. Открыв дверь, она повисла у него на шее, милая, нежная, желанная. Полунагая она обнимала и целовала его мокрого и грязного. А Виктор целовал её губы, шею, грудь. Радость и счастье их встречи были безграничны.

Умыв и переодев Виктора, Жанна накормила его. Они упивались радостью своей близости, порывом страсти, бушевавшей в их сердцах. Потом долго сидели, прижавшись друг к другу, упиваясь радостью встречи, радостью духовной и телесной близости. Дождь перестал. Было ещё темно, только отблески ушедшей грозы поминутно освещали комнату и их слившиеся в единое целое два любящих существа — единый комочек живой материи.

Они вдыхали свежий воздух послегрозовой ночи, втекающий в комнату через открытое окно, и упивались счастьем своей любви, радостью единения своих чувств, мыслей и тел — счастьем жизни.

Жизнь прекрасна, прекрасна в преодолении трудностей, в буйстве стихии, в порывах страсти, в нежности и любви!

Март 1957 года

Город Челкар

 

Суббота

Вы думаете, что у геологов, топографов, геодезистов и прочих тружеников экспедиций суббота бывает в субботу? Как бы не так! Особенно если они работают в малообжитых таёжных и пустынных районах страны суббота календарная не совпадает с субботой реальной.

В воображении человека, когда он слышит слово суббота, в первую очередь появляется баня с её обжигающим тело жаром, берёзовым веником и водой. Именно водой, которая в пустыне на вес золота. Вот потому-то суббота у геодезиста-полевика наступает тогда, когда он доберётся до «солидного» источника воды, которого хватит не только утолить жажду, но и организовать баню. Тут уж откладывай в сторону все срочные дела и начинай субботу со всеми её радостями, случись она в четверг, вторник или воскресенье. А после субботы выходной день следовать должен, на какой бы день он не пришёлся.

В субботу всё становится чище, не только вымытое тело, но и душа омытая радостью ощущения чистоты тела. И чувства людей, их любовь становятся чище, целомудреннее и нежнее. А жизнь, в общем, становится счастьем.

Машина, отправленная Виктором вперёд, была уже у родника. Издали было видно, как повар с водителем ставят палатку. В ней будет баня. Жанна бродит по камышам у родника. Камыши высоченные занимают площадь около гектара. Это место Серов облюбовал, когда на трассе нивелирного хода закладывал репера. Здесь можно побродить по кабаньим тропам, скрывшись от солнцепёка. Это небольшое разнообразие, внесённое родником и камышами в убийственную однообразность полупустынного ландшафта, наполняет сердце Жанны неописуемой радостью. Она бродит в камышах, срывает длинные, подобные кинжалу, листочки и улыбается. Вот она сорвала молодой побег- камышинку, нашла сладкую его сердцевинку и жуёт. Это лакомство кажется ей таким неповторимо прекрасным, и лицо Жанны озаряется новой улыбкой. «Сейчас организуем баню», — мысленно выражает она своё желание, и спина начинает чесаться. Это кожа, покрытая солёной пылью солончаков, говорит своей хозяйке, что пора бы уже заняться её туалетом. Жанна проводит рукой по шее, груди, и пальцы её ощущают противную липкость тела. «Скорее, скорее в баню!» — говорит себе Жанна и начинает собирать сухие ветки кустарника, растущего вдоль камышовых зарослей.

Водитель Гизяр и повар Владимир ужу вывесили на солнце чёрный резиновый бурдюк, наполненный водой, — пусть солнце на нас поработает, водичку для баньки согреет. Уже заготовлены дрова для приготовления обеда, вбиты в землю девять кованых гвоздей для трёх кастрюль, осталось только дождаться времени и разжечь костёр. А сейчас можно полежать немного в тени автомобиля.

— Жанна наша куда-то исчезла, — промолвил Гизяр.

— Не боись, кабаны не съедят, — бросает реплику Владимир, сворачивая цигарку. Помолчав, продолжает, — с ней жить можно. Правда, неудобство есть, но она ничего. Не суёт свой нос везде и не командует. Вот Катька Воронова, та — сущая ведьма. Кабан её съешь! Да не станет он такую жрать, (оба смеются). Ребята рассказывают, что она вреднейшая из всех баб нашего отделения. Всё не по ней, всё не так. И ноет, и командует. То дров наруби, то воды принеси, а то и посуду помой за неё и вообще…

Что «вообще» повар не досказал, так как из-за камышей появилась Жанна с охапкой сухих веток.

— Жанна Алексеевна, мы сами собрали бы дрова. Вот только полежали бы немного и всё сделали бы, — сказал Гизяр.

— Мне тоже захотелось принести, да и не обязаны вы для меня дрова таскать,

— Ну, что вы, для вас можно. Вы не такая.

— Это какая, не такая?

— Не такая, как Катька Воронова, то есть Екатерина Антоновна, — ответил Владимир. — Она своего Васю совсем извела. А одежду он сам всегда стирает.

— Разрешите, Жанна Алексеевна, я. — Гизяр поднялся и забрал у Жанны ветки, которые она пыталась ломать о коленку.

— Спасибо, Гизяр Шафикович.

«Хорошие ребята в нашей команде, — рассуждала про себя Жанна. — Всегда корректны, не сквернословят, не насмехаются. С такими не опасно остаться одной».

«Красивая она, — думал в то же время повар, — но моя Настя лучше. Эх, когда уж я с ней свижусь? А лейтенант наш хорош тоже. Разве можно такую прелесть возить с собой в поле, да ещё на весь день оставляет её с нами. Один соблазн. А Гизяр, поди, влюблён в неё», — усмехнулся в усы повар, наблюдая, как тот рубит дрова, принесённые Жанной, а она аккуратно их складывает.

Вот Жанна наклонилась за очередной дровинкой и Владимир увидел в распахнувшейся кофточке её полные груди, туго схваченные бюстгальтером. Казалось, они рвутся на волю, просят ласки и любви.

А Гизяр всё рубит и рубит, ничего не замечая. Вот они, Гизяр и Жанна, одновременно наклонились за одной и той же палкой, и он коснулся обнажённым плечом её плеча. Блаженная сладость разлилась по всему его телу, а Жанна уже подняла дровинку и положила её в ранее сложенную кучку.

“Счастливый наш лейтенант! Вот эти руки будут сегодня ночью обнимать его и никогда не коснутся меня с любовью и лаской. Нельзя, нельзя об этом думать даже… Лучше бы она не ездила с нами в поле. Она тоже хороша! Думает, что мы бесчувственные брёвна какие, — рассуждал Гизяр, — когда налетевший порыв ветра обнажил её загорелые бёдра. — Шаровары одевала бы. Что ли». И он вспомнил, как однажды, присев на корточки у костра (Жанна жарила лук) и ему, сидевшему напротив, были видны её стройные ноги до самых плавок. «Нарочно, что ли, дразнит меня», — подумал он тогда. А сейчас, глубоко вздохнув, с силой вонзил в сухой песок, ставший уже ненужным, топор.

Вот уже и Виктор подошёл с нивелирным ходом к лагерю, уставший, с пересохшими губами, чёрный от загара и пробивающейся щетины.

— Бриться тебе надо, Витя, — говорит Жанна мужу.

— Сегодня суббота, вот и побреюсь. А завтра делаем выходной. Каждый должен привести себя в порядок — помыться, постирать, зашить, что нужно. После обеда начинаем стирку и подготовку бани, — обратился лейтенант уже к солдатам.

Жанна стирала. Солдаты мылись за камышами. Виктор грел воду для бани и поправлял причёски солдатам.

Когда Жанна закончила стирку, уже была готова вода для бани. Виктор с Жанной мылись в палатке. Пол застелили зелёным камышом, занесли в палатку воду и плотно закрылись там. Солнце нагревало палатку и в ней делалось жарко, как в настоящей парной. Тело, предчувствуя мытьё, начинало чесаться, а капельки пота уже бежали между лопаток вниз по спине. Теперь бы берёзовый веничек! Залезть бы на полк, бросить ковш воды на каменку и начать хлестать своё тело! Но нет ни веника, ни каменки. Зато есть руки Жанны. Они трут Виктору спину, и так приятно ощущать режущие движения мочалки на зудящей спине, что кажется ни на что не поменял бы эти минуты блаженства.

Жанна похожа на русалку. С мокрыми распущенными волосами она усердно трудится над телом Виктора. Иногда её грудь коснётся его плеча и тогда ток страсти пронизывает их тела. Та самая грудь, которая только что рвалась из-под теснящих её одежд на глазах у повара, сейчас уже на свободе и расцвела маленькой розочкой соска. И кажется Жанна Виктору раскрывающимся бутоном какого-то фантастического цветка.

Уже Виктор трёт спину Жанны. Спина её из коричневой превращается постепенно в розовую. Виктор моет спину, плечи, руки, груди Жанны. Он готов мыть её всю от головы до пяток, если бы она это позволила. «Сумасшедший, — говорит она, — хватит, я сама». Он готов высушить её тело поцелуями, она счастлива его вниманием и нежностью. Они долго ещё наслаждались банным процессом, выискивая друг у друга не совсем тщательно вымытые участки тела.

— Смотри, как ты плохо отмыл свои пятки, — говорит Жанна. — Я же тебе каждый вечер напоминаю, чтобы ты мыл на ночь ноги. А ты всё отговариваешься. То воды тебе жалко, то ещё какую-либо причину придумаешь, — и трёт своей мочалкой стопы его ног, а он целует её плечи и шею.

Закончив мытьё, они надевают чистое бельё и выползают из палатки на степной простор. Вечереет. Дневной зной спал. Тело чувствует лёгкость, а сердце радость. В геодезическую субботу всегда ощущение радости и покоя. Всё просто и ясно, нет никаких тревог и сомнений, всё прекрасно. Не только тело освободилось от скопившейся на нём грязи, но и душа очистилась от собравшейся в ней накипи житейских будней. Всё вокруг кажется чистым, нежным и добрым.

От тел исходит нежный аромат жизни. Его невозможно описать, он пронизывает всё окружающее пространство. И можно определённо утверждать, что каждое тело, как и каждый цветок, имеет свой аромат. И после бани это аромат самый натуральный, чистый и нежный. Благоухание его радует и бодрит, разжигает аппетит к жизни, к труду и любви.

Сумерки постепенно сгущаются и незаметно переходят в ночь. Постели команды и Серовых разделяют автомобиль и палатка. Там, на солдатской стороне, повар Владимир вспоминает свою Настю, обнимая подушку. Гизяр думает о Жанне, которая сейчас обнимает лейтенанта, целует его и никогда-ногда не узнает о его, Гизяровой любви.

А на другой стороне Виктор обнимает Жанну. Позабыв о подушке, он положил свою голову на её грудь и, чисто выбритая его щека, ощущает нежный бархат её кожи. Сегодня они понимают друг друга без слов, сегодня они счастливы. А уснут они, когда уже станет светать, опьянённые счастьем своей любви. Впереди выходной — можно спать, пока не надоест. Можно понежиться в постели, полюбоваться друг другом, проснувшись на короткое время, и опять блаженно уснуть.

Спокойной вам ночи, мои дорогие друзья.

Сентябрь 1961 г.

Семипалатинский ядерный полигон

 

Морда

Совершая по делам службы поездки на поезде, я заметил, что движение поезда, стук его колёс успокаивает человека, снимает напряжение, какое было в нём несколько минут назад. У человека, теперь уже пассажира, появляется потребность мечтать, вспоминать хорошее или плохое прошлое. И возникает желание поделиться этим с совсем незнакомыми тебе людьми. Для кого-то, может быть, это единственная возможность облегчить тяжесть своей души, излить боль своего сердца.

Семён Погодин, проводивший свой отпуск в Алуште с шестилетним сыном Витей, возвращался домой. Соседями его по купе были две женщины примерно тридцати лет, возвращающиеся с отдыха в Крыму на север в город Полярный.

— Ну и личность, — сказала блондинка, обращаясь к своей попутчице, когда Погодин с сыном вышел из купе. — Страшилище, да и только.

— Это ты, Лида, о нём? — кивнула в сторону двери Тоня, так звали вторую полярницу. — Красавчик, ничего не скажешь.

Красавчик, мягко говоря, был безобразен. Широкое бородавчатое лицо уродливо дополнял длинный угрястый нос. Разноразмерные оттопыренные уши сидели на голове одно выше другого. Глубокие складки от носа пролегали к уголкам перекосившегося рта, украшенного кривыми зубами. Казалось, Природа насмеялась над вершиной своего творения, Человеком, и представила миру экземпляр совершенного безобразия.

— Да, порадовала судьба соседом, хоть местом меняйся с кем, — сказала Лида. — Двое суток придётся наслаждаться созерцанием этого произведения искусства.

Тоня ничего не ответила. Она тоже не была красавицей, то есть не считала себя таковой, как делала это Лида. Правильные черты лица, каштановые волосы, густые брови и под ними зелёные глаза. Фигура у неё даже лучше чем у Лидки. Но не умела, или не хотела она так броско и ярко показать миру свою прелесть. У Лиды это получалось превосходно. Поэтому Лида всегда считалась красавицей, а Тоня была в тени. Это иногда задевало её женское самолюбие. И тогда она начинала презирать подругу, не за то, что та и в самом деле красивая, а за то, что та постоянно стремится это подчеркнуть. Вот и сейчас Тоне показалось, что Лида специально обращает внимание на безобразное лицо этого несчастного, чтобы ещё сильнее засверкать на этом фоне.

Пауза затянулась. Тоня не успела собраться с мыслями, чтобы как-то поаккуратней, но в то же время поглубже, поддеть эту самоуверенную красотку — в купе вошёл «красавчик» с сыном. Мальчик был очень хорошенький, на отца совершенно не похож. Только волнистые светлые волосы и голубые глаза обоих выдавали их родство. Сравнивая глаза отца и сына, Тоня в глазах отца заметила какое-то одухотворённое свечение, и ещё ей показалось, что не видят эти глаза ничего окружающего, а блуждают где-то в ином мире. Ей даже стало не по себе видеть это неприятное лицо и отдельно живущие где-то там в другом мире глаза, глаза, полные восхищения и глубокой тоски.

— Вы где отдыхали? — спросила Тоня, чтобы прервать начинавшее угнетать её молчание.

— В Алуште дикарями, вдвоём с Витей. Ему нужно было обязательно подышать морским воздухом. Вот и пришлось дикарями.

— И как отдохнули? — поддержала разговор Лида, еле сдерживая ироническую улыбку — какой может быть отдых и радость у этого чудища? Другое дело она, Лида! Там, где она проходила, мужчины выворачивали шеи, глядя ей в след. Один очкарик даже на куст шиповника напоролся. При этом вопросе глаза Семёна, Тоня это ясно увидела, стали излучать свет блаженства. Даже безобразное лицо его, освещённое этим внутренним светом, стало менее отпугивающим.

— Прекрасно! — счастливым, не своим пресным и монотонным голосом, а голосом счастливого человека ответил Семён. — Прекрасно! — повторил он и умолк.

Тоня, наблюдавшая за Семеном, видела, как засияли его глаза, вернувшись в этот мир, и как быстро погасли и покрылись влажной плёнкой. Горькая гримаса ещё больше обезобразила его лицо, казалось, что он вот-вот заплачет. Тоне стало жалко Семёна и почему-то тяжело на душе.

А Лида подумала: «Что понимает он под этим — прекрасно? — Дышал морским воздухом, пил вино и жрал шашлыки».

— Прекрасно, это не то слово — с грустью в голосе снова заговорил Семён. — Жаль, что я не знаю другого более точного слова, чтобы ответить на ваш вопрос. Я был там счастлив. Это более точно.

— Ой ли? Неужели так хорошо было? Поди, только за жильё рубля три-четыре за сутки платили, — с издёвкой заговорила Лида.

Семён не ответил. Все молчали. Лида иронически улыбалась. Мальчик возился на верхней полке. Тоне было не по себе, обидно за глупость Лидки. Разве в этих рублях счастье? А он был счастлив — она видела это по его глазам. Семён взял папиросы и вышел покурить.

— Дура ты, Лида, — сказала Тоня, — разве в этих рублях счастье?

— Конечно, нет, — ответила Лида. — Счастье в любви. Но кто мог одарить любовью это чучело? Может быть, он купил эту любовь за крупную сумму? Но ты же знаешь, что купить можно только тело женщины, но не её любовь, не чувство. Так что, Тонечка, давай не будем говорить о счастье этого уродца, мне это неприятно.

— Лида, если бы ты видела его глаза, когда он говорил своё «прекрасно», ты не смогла бы так думать о незнакомом тебе человеке.

— О, господи, глаза! Что могут выражать глаза в обрамлении такого безобразия?

Тоня с тревогой посмотрела на полку, но мальчик, уставший за день, уже сладко спал.

Зажатая в зубах папироса погасла. Семён забыл о ней, стоял, смотрел в окно и пытался осмыслить свою жизнь. Морда — так прозвали его ещё в школе. А разве он виноват, что уродился таким некрасивым? Потом, уже в институте, эту кличку усовершенствовали, и стал он «мордой с отвесом». Это за нос, который вытянулся с годами и совершенно обезобразил его лицо. Никто, кроме матери родной, никогда не любил его. Не за что было. При своей неприятной внешности, не обладал он никакими достоинствами. И сейчас работал на заводе рядовым инженером. Женился в 28 лет совершенно неожиданно для всех и самого себя, проявив определённую смекалку. Работала у них на заводе в конструкторском отделе девушка, потерявшая надежду выйти замуж. Вот и посватался он к ней. Долго думала она и решилась, скрепя сердце и поборов отвращение к его морде, стать его женой. Хотелось ей стать матерью, сделать её женщиной было много охотников, а выйти замуж никто не предлагал. Родился у них хороший мальчик. Но близость с женой не приносила ему желанной радости. Никогда не отдалась ему Анна с радостью, может быть, и хотела, но не могла, не смогла. И каждый раз в это время ощущал он её холодность и омерзительное выражение её лица, какое видел он однажды при свете луны. Редкие случаи их половой близости после этого случая происходили в полной темноте. Нежные чувства и влечение к жене погасли, совместная жизнь превратилась в безобразное сожительство во имя сына и внешних приличий. Личной духовной жизни не было ни у него, ни у Анны. Жизнь превратилась в скверный сон. И вдруг это…

А вдруг было вот что. Квартиру в Алуште Семён нашёл быстро, сам даже удивился. Подошла к нему на вокзале пожилая женщина и спросила: «Квартира нужна? У меня маленькая комнатка, в ней диван-кровать. Вам с мальчиком будет удобно. От моря недалеко. 4 рубля в сутки». Семён согласился и удивился, почему эта женщина уже многим отказала, а ему предложила сама? А хозяйка квартиры рассуждала так: «мужик с мальчиком, неприглядной наружности, баб водить не станет (потому что не пойдут с ним), очень выгодный квартирант». Не подозревал Семён, что, вступив на крымскую землю, «морда» его оказала ему первую в жизни услугу — избавив от поиска квартиры.

В этом же дворе в соседнем домике снимала комнату средних лет женщина тоже с мальчиком семи-восьми лет. Утром следующего дня они встретились во дворе. Женщина привязывала к столбикам верёвку, чтобы развесить на ней бельё. Делала она это одной левой рукой, правая безжизненно висела вдоль тела.

— Доброе утро, — поздоровался Семён с женщиной.

— Доброе утро, — ответила она. — И в самом деле, доброе. Солнце и тишина, и только тихий шёпот моря успокаивает и ласкает душу.

— Разрешите, я вам помогу, — обратился Семён к женщине, заметив, как сложно ей справляться с верёвкой одной рукой.

— Спасибо, я сама справлюсь, я привычная. Но Семён подошёл и привязал верёвку.

— Вы, наверное, новый жилец Натальи Кузьминичны? — Спросила женщина.

— Да, вчера заехали с сыном. Сняли комнату на месяц по четыре рубля сутки.

— Я тоже с сыном на месяц приехала. Вот уже четвёртый день наслаждаюсь этой чудной природой.

Женщина развешивала бельё. Семён стоял и слушал её рассказ. Приехала она сюда с сыном по совету врачей. У мальчика не всё в порядке с лёгкими. По этой же причине прибыли в Алушту и Семён с сыном. Так и познакомился Семён с Настей. Мальчики Витя, сын Семёна, и Андрюша, сын Насти, вместе играли. Все вчетвером ходили на пляж, купались, загорали. Однажды Семён спросил у Насти, что у неё с рукой — на вид рука нормальная, а Настя ею не владеет. И Настя поведала Семёну такую истории. Я привожу ниже её рассказ в моём пересказе.

“Любила же я его, — рассуждает Настя, — а теперь? Теперь он опостылел мне. Ну что это за жизнь такая? Человек я или скотина? Приходит он домой всегда пьяный, грязный. Снимет с себя одежду, швырнёт её на пол и валится на постель неумытый, грязный, пьяный. А ещё этот храп и запах перегара… Бррр… Господи, до чего противно и тошно. Нет больше моей мочи… А потом просыпается ночью и начинает искать и звать меня. А я не иду, я лежу на полу и плачу, ненавижу его, презираю. А он пристаёт, силой хочет взять то, что даётся только любимому, а не опостылевшему. Страшно… Иногда мне хочется удавиться или броситься с обрыва в Нёман, чтобы больше не видеть и не слышать весь этот кошмар. Только Андрюшу жалко, маленький он ещё и несчастный. И к нему нет у Сергея доброго отцовского отношения… Страшно… А иногда мне хочется убежать с другим, с ласковым и не пьяным. Как хочется быть счастливой».

Красивая, статная Настя привлекала внимание мужчин. Многие смотрели на неё с восхищением и желанием познакомиться. Но никто не смел этого сделать, ибо знали, что она замужем, и что лют её муж, Сергей лесник, не простит он даже простого внимания, выраженного ей другим мужчиной. Никто не рисковал, боясь не за себя, а за неё.

Однажды в деревню, где жила Настя, приехала команда военных топографов. Расположились они в соседнем с лесником доме. Начальник команды старший лейтенант Коржов с женой и пятеро солдат. Поначалу всё было спокойно и не предвещало никакой беды. Как-то утром у колодца повстречала Настя солдата Ефимова Генку. Он доставал из колодца воду, и в это время подошла с ведром Настя. Стройная, загорелая, в лёгком сарафанчике с обнажёнными плечами, босая она излучала потоки жизненной энергии. Распалённая от печи прибежала она к колодцу за водой. Как завороженный смотрел на неё и любовался ею Генка. Такой красоты он ещё не видал. Откровенный, восхищённый взгляд смутил женщину. Она инстинктивно оправила волосы и сарафан и сказала:

— Что уставился? Давай бадью.

Генка опустил бадью в колодец и стал доставать воду.

— Разрешите ваше ведро, — сказал он.Когда Настя подавала ведро, руки их коснулись, и токи жизни всколыхнули их сердца. — Вас как звать? — спросил Генка.

— Настя, а что?

— А меня — Генка, — ответил он.

— Спасибо, — сказала Настя, принимая ведро из рук Генки и ушла, соблазнительно покачивая бёдрами красивой своей фигуры. Генка облизнулся, схватил свои вёдра и помчался к себе. На ходу он уже строил планы, как победить сердце этой красавицы. Теперь не сможет спать, пока она не станет его. Такой был Генка.

Первым делом он начал с наведения о ней справок. Кто такая, как себя ведёт и так далее. Что она замужем это его не смутило. «Даже очень хорошо, — рассуждал он. — Женщины, особенно красивые, часто бывают не удовлетворены мужьями». А когда узнал, что её муж очень ревнив, хотя она никогда не давала повода для ревности, что в пьяном состоянии он издевается над ней, то проникся к ней чувством жалости и нежности, а не похотливой страсти, возникшей у него во время первого с ней знакомства. «Неужели это любовь?» — спрашивал сам себя Генка.

Однажды, вернувшись в деревню с полевых работ после недельного отсутствия, узнал Генка от хозяйки, что лесник в очередной раз избил жену и та, забрав сына, скрылась в доме подруги. Гонимый жалостью к несчастной женщине и тем непонятным чувством, томившемся в его сердце, решил Генка спасти женщину от изверга мужа. Освободившись от дел службы, пошёл он в дом подруги Насти, чтобы увидеть Настю и поговорить с ней. Подруги дома не было. Лицо Насти было всё в синяках, сына она держала, прижав к своей груди.

— Настя, — сказал солдат, — я знаю, что произошло в вашей семье. Разве можно такое терпеть?

— Дорогой мой юный друг, а что я могу сделать? — ответила Настя.

— Бежать надо, бежать от этого изверга.

— Куда, куда я побегу? Нет у меня ни родных, ни знакомых, кто мог бы меня приютить, помочь.

— Бегите к моей маме. Я дам её адрес и напишу, что люблю вас.

— Вам сколько лет, Гена? Двадцать, а мне тридцать пять. О какой любви вы говорите?

— Но я люблю! Вас невозможно не любить!

— Милый мой мальчик, в вас проснулась страсть, которая скоро пройдёт. Если я отвечу на неё сейчас, то погублю и вас, и себя, и моего Андрюшу.

В этот момент распахнулась дверь, и в дом с топором и криком «вот ты где, стерва!» ворвался лесник и замахнулся на Настю топором. Генка сумел перехватить топор и вырвать из рук обезумевшего алкаша. А тот ударил Настю кулаком в глаз, схватил за руку, вывернул её и поволок Настю из дома. Настя закричала, упала на пол и потеряла сознание. Прибежавшие на крик солдаты, товарищи Генки, скрутили лесника.

Старший лейтенант Коржов с женой привели Настю в чувства, сделали обезболивающий укол. Вывернутую, свободно болтающуюся руку привязали к телу и отвезли в больницу в районный центр за тридцать километров от деревни и заявили о случившемся в милицию. Руку восстановить не удалось — порваны сухожилья и какие-то нервы повреждены. Левый глаз перестал видеть — повреждена сетчатка. Лесника лишили родительских прав, судили и посадили в тюрьму на три года. Настя развелась с мужем.

Семён и Настя подружились. Душевное обаяние и внимание Семёна завораживали женщину. Постепенно она перестала замечать его непривлекательного лица. Семён рассказал ей своей моральной трагедии. И как-то незаметно эта дружба переросла в любовь, вспыхнувшую, как искра в темноте. Искра счастья в тёмном царстве их прежней жизни. Он восхищался искренностью её чувств, её желанию отдаться ему с радостью. Рука, обнимающая его, её губы, отвечающие на его поцелуи, сводили Семёна с ума. За все годы жизни с Анной не пережил он такого блаженства. Не обняла его Анна, не прижалась к нему ни разу. Зная свою непривлекательность, он не обижался на неё, но тяжело переживал это. А тут глоток счастья, от которого можно сойти с ума. И Настя восхищалась Семёном. С какой нежностью, лаской и благодарностью принимал он её тело. Не было того грубого насилия, с которым брал её муж — Сергей лесник. Не было той воняющей перегаром хари, пытающейся целовать её прекрасные уста.

— Сеня, ты открыл мне мир блаженства, мир, о существовании которого я и не подозревала. Спасибо тебе, родной, — сказала Настя Семёну на прощанье.

Всё это вновь пережил Семён, прокручивая в мозгу всю свою жизнь, стоя в тамбуре вагона, пока сосал потухшую папиросу.

Когда Семён вернулся в купе, женщины молчали. Разговор начал Семён. Он поправил простыню на мальчике, убедился, что он спит и, как бы продолжая незаконченный разговор, сказал;

— Вот вы, — обратился Семён к Лиде, — иронически улыбались, когда я сказал, что «был там счастлив». Я вас понимаю, а вы меня нет. Кстати, давайте знакомиться. Меня зовут Семён. А вас?

— Меня Тоня, её Лида, — ответила за обеих Тоня. Лида промолчала, видимо посчитала ниже своего достоинства знакомиться с этим уродом.

— Так вот, Лида, я вас понимаю. Вы красивая, а я безобразен. У красивых и уродов разное понимание счастья. У вас его, этого счастья, излишне много и вы, не зная ему цену, не умеете его ценить. У нас же, обделённых природой внешним видом, каждая его капля на вес золота. Вот этого вы не понимаете. Помните у Лермонтова в поэме «Мцыри», если, конечно, читали, есть такие слова: «… и жизнь моя без этих трёх блаженных дней была б печальней и мрачней бессильной старости твоей…» говорил Мцыри дряхлому монаху.

— Да, я помню, — сказала Тоня.- Но там другая ситуация. Там узник, вырвавшийся на пару дней из оков темницы, испил глоток свободы.

— Да, — сказал Семён, — ситуация другая, а суть одна. Мы, обделённые природой внешним видом, закованы в темницу своей неприглядной внешности. Нас никто не любит, нами брезгуют. И когда нам искренне, без фальши, дают эту капельку внимания, любви, нежности, ласки, мы по-настоящему счастливы. Вот этого вам не понять. И ещё, вы не можете поверить, что эти чувства таких людей, как я, намного глубже и искреннее, чем ваши поверхностные. А теперь давайте спать. Спокойной ночи.

Женщины молчали.

Ночью Тоня слышала, как Семён плакал.

 

Катина тайна

Бывают с женщинами такие истории, о которых они никому не рассказывают, даже самым близким людям. Не потому, что в чём-то виноваты, или совершили преступление, нет, нет, они абсолютно честны, совесть их чиста. Но они скрывают, а, скрывая, обманывают своих близких. Делают они это исключительно из-за свей душевной чистоты, переживают своё беду в одиночку, боясь открытием причинить боль другим. Открывшись же, они рискуют быть осуждёнными ханжами с чёрствыми душами, не способными понять несчастье женщины. Одну такую историю я хочу рассказать вам, читатель. Не думайте только, что одна из женщин была исключением и поведала мне эту историю. Нет, нет, она ничего никому не рассказывала. Она… впрочем, вы сами всё поймёте, если не бросите читать в самом начале.

Не подумайте также, что я выдумал эту историю, и такое не могло быть ни с одной женщиной в мире. Нет, всё здесь рассказанное — подлинный факт из жизни. Может быть, в жизни и не так было, и наверняка не так, иначе это не было бы тайной. А я не хотел вторгаться за закрытую дверь чужой души и ворошить давно зажившие раны. Но те страдания, какие переживает женщина, тая в себе свою горькую тайну, отношение к ней обладателей её тайны и суждения ханжей, способных грубым прикосновением к раненой чести честной женщины погубить на всю жизнь её добродетель, я хотел показать. Чтобы не допустить иного толкования моего рассказа, я и рассказал всё выше написанное.

 

1

Олег Виноградов, следователь прокуратуры, только что прибыл домой. Осведомившись у старушки, хозяйки квартиры, нет ли ему телеграммы и получив отрицательный ответ, Олег прошёл к себе в комнату. Он взял со стола письмо, полученное вчера от Катюши, и ещё раз прочитал его. Были там такие слова: «…Олежка, родной мой, наконец-то я выезжаю к тебе, теперь уже навсегда. Понимаешь, навсегда! Я так истосковалась по тебе, хочется скорее увидеть твои глаза, дышать одним с тобой воздухом…». Олег читал письмо, и радость бытия захлёстывала его волной счастья.

Письмо шло шесть дней. По расчетам Олега должна быть уже телеграмма от Кати, сообщающая о дате её приезда. Он беспокоился, как Катя доберётся до поезда — до ближайшей станции около трёхсот километров, а дороги плохие. Вот-вот, пойдут дожди, и тогда по ним не пройти и не проехать, не выбраться из тех глухих таёжных мест, где Катя проходила производственную практику. Становилось грустно и тоскливо при мысли, что Катя не приедет сегодня или завтра, а пройдёт ещё неделя или больше, а так хочется видеть её уже сейчас, сию минуту здесь рядом.

Телеграмму принёс поздно вечером горбатый почтальон. Сколько радости и счастья за годы службы на почте принёс он людям. И ночью, и днём этот не знающий личного счастья инвалид неутомимо несёт людям их долю радости и долю горя, если такое случается. Вместе с ними и он радуется или печалится. В его взоре всегда и участие, и поощрение, и свет надежды.

— Едет Катюша, едет! — воскликнул Олег. — Сегодня она уже будет здесь. Лицо горбуна озарилось светлой улыбкой. Он всегда оставался с теми, кому приносил вести, пока не убеждался, что всё хорошо, и тогда как-то незаметно исчезал.

Когда дверь за почтальоном закрылась, зазвонил телефон. Это дежурный по прокуратуре вызывал Олега для производства предварительного расследования только что свершившегося преступления. Олег уехал в прокуратуру. Встречать Катю было некому.

 

2

Катю никто не встретил. Не найдя знакомого лица среди встречающих, она взяла такси и поехала на квартиру Олега. Уставшая, измученная дорогой, она приняла ванну, приготовленную хозяйкой к её приезду, и стала ожидать возвращения мужа. Настроение у неё было самое плохое, какое только может быть перед долгожданной встречей с любимым. Пережитые за дни дороги происшествия совсем вывели её из равновесия. Был уже второй час ночи, а Катя не ложилась в постель. Она сидела на диване, завернувшись в тёплый халат, и ждала. Вещи так и остались разбросанными после ванны. Ничего не хотелось делать. На неё навалилось какое-то оцепенение. Она сидела и думала о себе, об Олеге, обо всём, что произошло с ней три дня назад. На душе было мерзко, неприятно. Не радовала близкая встреча с любимым мужем. Всё чистое и светлое в её сердце: нежное чувство любви и радость желанной встречи, всё было осквернено грубой животной силой, с которой судьба столкнула её дорогой. Не хотелось даже возвращаться домой: «Как рассказать Олегу? Поймёт ли? Если и поймёт, то радость встречи омрачится случившимся, омрачится той гадостью, на которую способны изуверы, считающие себя людьми. Неужели эту беду переживать одной? Что же делать? Быстрей бы уже пришёл Олег». А его всё нет и нет.

Из задумчивости Катю вывел скрип двери в коридоре. Послышались торопливые шаги. Катя вскочила, засуетилась, стала убирать разбросанные вещи (она допустила беспорядок!). Но времени на уборку уже не было. Открылась дверь, и в комнату вошёл Олег. Катя выронила из рук собранное белье, Олег шагнул к ней и заключил в объятия. Он целовал её, не давая ей вымолвить ни единого слова. Зачем слова! Катя прижалась к нему своим изящным телом, дрожала и всхлипывала от волнения и счастья. А Олег всё целовал и целовал эти плачущие глаза и обнимал дрожащие плечи.

— Не плачь, Катюша, не надо. Теперь мы всегда будем вместе. Не плачь, моя радость, и прости, что не смог тебя встретить.

— Я не сержусь, Олежка. Я, я… я не о том. Если бы ты знал, как мне тяжело, если бы…

— Не надо, Катя, теперь всё будет хорошо.

— Но…

Олег не дал ей договорить, прервав её речь страстным поцелуем. Катя отвечала на поцелуи и гладила его непослушные жёсткие волосы. Ей было с ним хорошо. Они были так счастливы в эти минуты, и как было рассказать ему сейчас обо всём? Как? «Нет, только не сейчас, не надо губить его радость, — лихорадочно думала Катя. — Нет, только не сейчас». А на сердце скребут кошки. Ведь всего три дня назад эти её губы целовал, впиваясь в них с дикой страстью зверя, рот пахнущий перегаром и табаком. Завёрнутые за спину её слабенькие ручки не могли сопротивляться и не обнимали эту бычью шею. Она кричала, умоляла, сопротивлялась, но всё было бесполезно. «Я боролась, Олег», — мысленно обращалась Катя к нему, а сердце больно сжималось в груди. Нет, сейчас нельзя рассказывать Олегу об этом, ведь он так рад встрече и так любит её, свою Катюшу, нежно и крепко.

Когда на мгновение раскрылись обнимавшие Катю руки, она от усталости и счастья опустилась на диван. Олег шагнул к ней, что бы прильнуть щекой к её щеке и так молча посидеть эти минуты, когда весь полон счастьем, когда счастье вытеснило все слова и говорить нет необходимости. Он зацепился о валяющиеся на полу вещи, наклонился, поднял их, и у него невольно вырвалось восклицание:

— Как они сюда попали эти вещественные… — Он не закончил фразу, свернул все вещи в свёрток и положил на стул. Потом сел рядом с Катей, взял её руки и поцеловал мягкие, холодные ладошки. Но воспоминания, нахлынувшие на него, испортили прекрасное настроение.

— Это я не убрала. У меня было такое плохое состояние, что я так всё и бросила, и молча, без движения сидела пока не услышала твои шаги. Что ты родной? Тебе неприятно, что я сделала в твоей комнате беспорядок? Не огорчайся, — говорила Катя, обнимая обеими руками голову мужа и легонько целуя его губы.

— Нет, нет, Катюша, я не о том. Я о работе. В тот момент, когда ты приехала, я проводил следствие. Какие ещё есть изуверы…

— Не будем говорить о работе, — перебила его Катя. — Сейчас время принадлежит нам. Мы так долго не видели друг друга. Так пусть этот остаток ночи будет только наш. Я тоже не буду ни о чём другом думать только о нас, мой любимый.

— Да, да, Катюша, ты права. Прости меня, пожалуйста. Ты голодна? Ничего не ела?

— Да, я ждала тебя.

 

3

Утром Олег, как обычно, проснулся в семь часов. Уже начинало светать. В сером мраке рассвета спальня казалась очень уютной. Раньше Олегу так не казалось. Может быть, присутствие любимой женщины сделало её из тёмной, сырой, отпугивающей, такой обжитой и уютной. К привычным звукам тиканья часов прибавилось лёгкое дыхание Кати. Левой рукой она обнимала Олега. Распустившиеся волосы покрывали белоснежные плечи и грудь. Длинные ресницы обрамляли тонкие веки, под которыми покоились большие глаза. Рот немного приоткрыт. Губы, чуть-чуть припухшие от поцелуев, такие свежие и нежные, как лепестки распускающегося тюльпана. И вся она такая свежая, светящаяся счастьем. Любимая и любящая она обрела покой, счастье и радость. Олегу казалось, что счастливее его и Кати нет сейчас никого во всём свете. Он хотел поцеловать Катю, но боялся разбудить и продолжал любоваться этой прекрасной женщиной. Потом тихонечко поднялся и стал одеваться. Убирая с дороги стул, он уронил на пол свёрток одежды и снова увидел те же «вещественные доказательства», о которых ночью чуть было не сказал Кате. Это были чёрные спортивные рейтузы, которые вчера Олег видел на предварительном следствии. Те, или точь-в-точь такие, как те, что служили вещественным доказательством во вчерашнем деле, расследование которого вёл Виноградов, когда приехала Катя. Это дело об изнасиловании особенно огорчало его. И вот опять эти рейтузы напоминают ему о зверстве, ещё существующем среди людей. Олег поднял их и оторопел — перед ним были (он уже не сомневался в этом) те же рейтузы гражданки Нестеровой со следами совершённого преступления. Олег ущипнул себя, но всё оставалось по-прежнему. Значит всё это наяву. «Неужели я вчера в спешке притащил их домой, а не сдал на склад вместе с другими вещественными доказательствами? Раньше со мной такого не случалось», — удивлялся Олег своей забывчивости. Он завернул рейтузы в газету и положил в портфель, что бы снести в прокуратуру.

Позавтракав, Олег Виноградов заботливо укутал свою Катюшу и ушёл на работу.

 

4

Катя проснулась поздно. Был уже десятый час. Луч солнца врывался в комнату между створок не плотно закрытой шторы и сообщал о прекрасном осеннем дне. Измученная дорогой, усталая и счастливая она уснула в четыре утра, уронив голову на грудь Олега, и так сладко и безмятежно спала, что не слышала, когда Олег ушёл. Сейчас, лёжа в постели, она рассматривала комнату в утреннем освещении. Комната была почти пуста. На спинке стула брошенный Катей халат рукавом свешивался на пол и, казалось, хочет взять стоящие рядом тапочки и подать их хозяйке. На столике стоял снимок — Катя и Олег в день свадьбы. Было приятно ощутить себя дома и что впервые за многие месяцы никуда не надо спешить и можно понежиться в постели. Ни о чём не хотелось ей думать, кроме как о своём счастье и Олеге. Теперь она с ним, дорогим и милым её сердцу человеком. «Сколько в нём бурной энергии, нежной ласки и доброты!» — восхищалась Катя мужем. Она была счастлива. Хотелось смеяться, прыгать и кувыркаться, как в детстве, от переполняющей всё существо радости. Казалось, ничто не может затмить этого ясного солнечного утра в её жизни. Но откуда-то из глубины сознания стала выплывать дорога и снова, как и вчера, стало пусто и тоскливо. «Ведь он ничего не знает. А как бы он отнёсся ко мне, если бы знал? Может быть, ему было мерзко ко мне прикасаться? Противно целовать? Нет, он не должен ничего знать об этом», — решает Катя. А с глубины души уже другой голос шепчет: «Значит, обманывать его, значит, ты не веришь в него, хочешь купить его любовь ценой лжи». Кате становится нехорошо от этих противоречий. «Что же делать? Я не хочу обманывать и не могу сказать!»

Радость и счастье сменились горем и болью. Всё стало немило, противно. Захотелось плакать, рыдать, кричать во весь голос. Но кто поможет и чем? Молчать нельзя и сказать невозможно! По щекам Кати катились крупные слёзы. Чтобы унять рыдания, рвущиеся из груди, она поднялась и стала одеваться. Сняв ночную сорочку, она увидела себя обнажённую в зеркале. Вьющиеся волосы кольцами падали на плечи и изящные девичьи груди, живот подтянут, красивые полные бёдра и длинные стройные ноги. Великолепный образец женского совершенства! Не любить такую не возможно. Увидев себя такой в зеркале, Катя ещё больше расстроилась. Она ещё раз посмотрела не себя в зеркале, потрогала рукой не знавший беременности живот и от внезапно пронзившей её мысли вскрикнула: «А вдруг у меня от насильника будет ребёнок?» Невообразимый ужас овладел ею. Она упала на кровать и долго, пока не замёрзла, беззвучно рыдала, спрятав лицо в подушке. В сознании одна за другой проносились мысли, одна другой страшнее и глупее. Не хотелось больше жить на свете. «Я не хочу его ребёнка, не хочу! Мне нужен наш ребёнок, мой и Олега. Что же делать? … Загубить, загубить, пока не поздно… Это выход». Казалось, найдено решение, Но чей-то голос из глубины сознания шептал: «А если это ваш ребёнок, твой и Олега? Вы сегодня были так близки, неосторожны и счастливы». Это было уже выше Катиных сил, и она упала в отчаянии и слезах на смятую постель и долго ещё беззвучно рыдала, зарывшись в ворох постельного белья.

Прошло немало времени, пока Катя пришла в себя, оделась и принялась наводить порядок в комнате Олега. Нужно было подумать и об ужине. Олег обещал сегодня на работе не задерживаться. С чувством непоправимой беды, взялась Катя за работу и понемногу, по мере того как одна вещь за другой занимали свои места, успокаивалась и её страдающая душа.

 

5

Когда Виноградов пришёл к себе в кабинет, не было ещё и восьми часов. Он вынул из портфеля свёрток,

просмотрел и описал подробно всё то, что подтверждало факт преступления. Когда начали собираться сотрудники, Олег послал секретаря принести со склада вещественные доказательства по делу Нестеровой. Распечатав пакет, он был удивлён и озадачен больше, чем дома. У него было двое совершенно одинаковых рейтуз с похожими признаками преступления. Олег не верил своим глазам, не мог понять, что происходит, строил предположения, путался в догадках, но ничего не мог понять. Было ясно одно — он принёс в прокуратуру одежду Кати. Это наводило на страшную мысль, что с его Катюшей произошло несчастье, и она это скрывает. Но почему скрывает? Не сама же она отдалась преступнику? Тогда не было бы таких следов преступления. «Глупые эти мои предположения, и совсем это не те пятна, но расположение? Нет, нет! Этого не может быть! Это просто разыгравшееся воображение рисует мне картины, которых не может быть».

Тем временем был подготовлен материал для экспертизы, можно было отправлять к эксперту, а Олега всё время гнетёт тяжелая мысль о Кате: «Если я не буду убеждён, не проверю эти пятна, я не буду спокоен». Тяжело жить с подозрением и сомнением и вечно находиться в незнании. Уж лучше знать хоть горькую, но правду. И Олег решился. Он отправил на экспертизу и те, и другие рейтузы, прикрепив к Катиным номерок 46 без регистрации в деле, позвонил эксперту и попросил его проверить всё и по номеру 46 без регистрации в протоколе, а сообщить ему лично.

Итак, теперь уж оба, и Олег, и Катя, были угнетены одним и тем же. Она никак не могла открыть ему свою тайну, а он никак не мог отделаться от гнетущего подозрения, что Катя скрывает от него своё несчастье.

 

6

Вечером за ужином Катя всё же решилась поговорить с мужем об этой беде.

— Ты только не сердись на меня, Олег, но я должна тебе сказать… — Она не договорила, что-то вдруг стало распирать грудь, нечем стало дышать, и Катя чуть было не разрыдалась. Олег даже испугался, ему стало жаль её.

— Говори. Катюша, говори всё, что хочешь сказать. Я не могу и никогда, никогда не буду на тебя сердиться.

— Я так устала за эти месяцы и особенно за последние дни, — продолжила Катя, немного оправившись, — что мне хочется отдохнуть… Я… я не хочу ребёнка.— И она горько заплакала, уткнувшись лицом в плечо Олега. — Мне стыдно и больно об этом говорить, но…, но я так устала и хочу отдохнуть, а вчера мы были так неосторожны.

Итак, Катя сказала совсем не то, о чём бы надо сказать. Она не открыла своей тайны, а ещё больше усложнила её содержание.

— Не плачь, глупая моя девочка, — говорил Олег, целуя мокрые глаза Кати. — Всё будет хорошо, ничего не будет, чего ты не хочешь. Это всё в нашей воле. Ему было жаль её, и в то же время казалось странными эти её опасения и нежелание иметь ребёнка. Но Катя ещё не всё сказала, что надумала сказать, и уже без слёз, близко прильнув к Олегу, она шептала:

— А если он уже будет? Что тогда? Как тогда быть?

Олег молчал. Он не знал, что ей ответить, как её утешить и какой дать совет. Но что-то нужно было сказать.

— Это, Катюша, всё полностью зависит от тебя. Как ты решишь, так и будет. Я не буду чинить тебе никаких препятствий. Как ты решишь, тому и я буду рад.

— Спасибо тебе, родной, — сказала Катя и порывисто поцеловала мужа.

На этом разговор и закончился, но каждый мысленно продолжал его. Олега беспокоила мысль — почему она не хочет иметь ребёнка? В его сознании это её нежелание связалось с возникшими ранее подозрениями. Получалось всё очень логично — она не хочет того чужого ребёнка. Ясно! От такой догадки Олега бросило в дрожь, и гнетущее его ранее подозрение, подкреплённое новыми фактами, стало ещё невыносимее.

Катя тоже терзалась. «Вот он, Олег, держит меня в своих объятиях, такой дорогой и близкий, и ничего не знает и, наверное, осуждает меня за то, что я не хочу его ребёнка. Дорогой мой и любимый, если бы ты знал, что со мной происходит, ты подсказал бы мне как поступить». И она ещё крепче прижалась к его груди. «Когда же кончится это ужасное мучение? Как я спешила к нему, надеялась у него найти успокоение своему сердцу, но нет этого успокоения».

Мучает совесть, мучает страх, мучает невольная ложь.

 

7

Прошло две недели. За это время Катя немного успокоилась, привыкла к своей беде. Она убедилась, что никакого ребёнка не будет, и не нужно выбирать страшные решения. Часть беды свалилась с плеч. О том, что случилось с ней в пути, Катя решила не говорить Олегу. Ведь этому ничем не поможешь, преступника не найдёшь и не накажешь, а родному человеку нанесёшь болезненный удар. Так пусть же он ничего не знает. И она постарается забыть об этом. Катя уже как-то сказала Олегу, что тогда глупо поступила, говоря о нежелании иметь ребёнка, и что теперь раскаивается и берёт свои сова обратно, и что пусть у них будет маленький, миленький, похожий на него, Олега, мальчик. Олег был рад произошедшей в жене перемене, любовался ею, радовался своему счастью. А подозрения его всё усиливались. Экспертиза подтвердила догадку Олега. Заявление Кати, что она хочет иметь его ребёнка, говорит о том же. Его следовательский ум воссоздал всю картину произошедшей с Катей беды. Олег хотел расспросить её, но боялся нарушить приобретённый ею покой, боялся потревожить заживающие раны, боялся оскорбить её своим подозрениями. Он боялся вызвать у жены неприязнь к себе из-за его копания в тайниках её души. И в то же время ему очень хотелось знать всю правду, услышать её из уст Катюши, разделить с ней её горе и, может даже быть, найти и наказать преступника. Катя молчала, молчал и Олег. «Почему бы ей не сказать, не облегчить свою душу? — думал Олег. — Я гордился бы её прямотой и честностью, её силой духа, её большой, открытой и справедливой душой».

Но как она могла сказать? Ведь так упорно живы ещё в сознании людей ханжески-порочные суждения о таких событиях, и она боялась, не сделает ли её признание трещину в их любви? Даже подсознательно может начаться у Олега процесс отравления его к ней чувства. И откуда ей знать, что он уже всё знает, что он хочет, ждёт её признания, что это облегчит его терзания и усилит их любовь?

И так они оба молчали, и может, будут молчать ещё много лет, пока оба не забудут эту историю. Забудут ли? Если нет, то один постоянно будет желать рассказать, а второй — услышать всю правду. Они постоянно будут притворяться, что один ничего не знает, а со вторым ничего не случилось. И так до самого конца жизни, пока не унесут свои тайны с собой в небытиё, так никогда не открыв их друг другу. А как обидно уносить с собою то, что принадлежит обоим. Всю жизнь их будет угнетать эта скрытность, эта тяжёлая тайна.

А может быть, они обменяются своими тайнами, облегчат тяжесть своих жизненных нош, и будут безгранично счастливы тем, что не влачили всю свою жизнь в одиночку этот тяжёлый груз, а разделили его пополам? Кто знает. Тогда это будет уже другой рассказ, а пока каждый в одиночку несёт свою ношу.

 

Вместо эпилога

Мы трое: я, Олег и наш общий знакомый Анатолий Рокотов, ехали поездом в командировки. В нашем купе была молодая женщина с двухлетним мальчиком. Как водится в дороге, попутчики рассказывают известные им истории. Они спорят, высказывают свои мнения, сомневаются, отстаивают свою точку зрения. Не была исключением и наша компания. Я попросил Олега рассказать что-нибудь из его следовательской практики. Он долго что-то обдумывал, потом рассказал нам следующее:

— Года четыре тому назад пришлось мне вести дело об изнасиловании. Вы меня простите, Зинаида Петровна, (так звали нашу попутчицу) я буду называть вещи своими именами. Я не стану рассказывать, как велось следствие, как был найден преступник, потому что параллельно было вскрыто второе такое же преступление. О нём и будет речь. Пострадавшая никому не пожаловалась. Но нам стало кое-что известно. Случилось это в пути, когда она возвращалась с производственной практики после долгой разлуки к своему мужу. Насильник в поезде или где-то на дороге (она об этом никому не рассказывала) надругался над ней и скрылся, не оставив никаких существенных следов. Она и сейчас молчит, никому ничего не рассказывает даже самому близкому человеку — горячо любимому мужу. Но мужу всё известно. Он наш сотрудник и вместе со мной вёл дело, которое вытянуло на свет дело его жены. Теперь он мучается и очень хочет, чтобы жена рассказала ему всю правду. У них так принято не таить друг от друга ничего, какой бы горькой правда не была. Спросить же её об этом он не решается. Вот так и скрывают они друг от друга свои тайны. Как бы вы, мои друзья, поступили на их месте? Как поступил бы каждый из вас, окажись на их месте?

Мы все долго молчали, обдумывая положение. Первым заговорил Рокотов, быстро решив этот сложный вопрос.

— Я на её месте молчал бы, — с издёвкой произнёс он. — Продолжал бы молчать потихоньку. Ведь, как сказано у Шолохова? «Если сука не захочет, …», каждый, думаю, читал. Так что лучше ей молчать. А на его месте, если бы…

Он не договорил. Виноградов не дал ему это сделать. Весь побелевший, Виноградов произнёс:

— На правах друга, Толя, перебью тебя. Мерзкое решение, подленькое… — Больше он ничего не сказал, так как какая-то странная лихорадка трясла его тело.

Рокотов опешил, искал глазами поддержки у меня. А я не мог смотреть ему в глаза. Мне было стыдно за него, за человека, которого знал много лет. Молящим о пощаде взором обратился он за поддержкой к Зинаиде Петровне. Но та смотрела на него с негодованием прямо в упор, не так как я, спрятав глаза.

— Вы бесчувственный человек, Анатолий. Извините за грубость. — Произнесла Зинаида Петровна. — Вам никогда не понять женщину, ни-ког-да! Я вот что скажу, товарищи, — обратилась она уже к нам всем, — я сказала бы своему мужу всю правду. Это укрепило бы нашу любовь, если она настоящая, и освободило бы меня от необходимости мучительного хранения этой жестокой тайны. На месте мужа, если он порядочный человек, я расцеловала бы жену, открывшую ему свою беду, и гордилась бы её большой открытой душой. В том положении, в каком её муж сейчас, я тоже страдала бы, но молчала. Нельзя ему ломиться в закрытую дверь. Лучше ему молчать и понять трудность выбора в её положении.

Мы все молчали. Что можно было ещё добавить? Рокотов поднялся и, провожаемый тремя парами укоряющих глаз, молча вышел. Чтобы прервать затянувшуюся паузу, я сказал, что присоединяюсь к мнению Зинаиды Петровны. Олег поднялся, взял её руки в свои, поцеловал их и еле слышно сказал:

— Спасибо вам, Зинаида Петровна, спасибо. — На глазах у него блестели слёзы. Губы складывались в горькую гримасу. Зинаида Петровна, отбиваясь от него, быстро-быстро говорила:

— Что вы, что вы, Олег Сергеевич, успокойтесь, право же.

Поезд подходил к станции, на которой Зинаиде Петровне нужно было выходить. Она стала собирать вещи и одевать мальчика. На этой же станции выходил и Рокотов. Я с Олегом до своей станции должны были ехать ещё часа три.

Оставшись вдвоём, мы с полчаса молчали. Было как-то не по себе от этого разговора. Потом я спросил у Олега, что значат эти слёзы на его глазах? Он обрадовался моему вопросу, будто ждал его. Видимо, в настоящую минуту ему нужно было высказаться, снять какой-то груз с сердца своего, с совести своей.

— Дело в том, Витя, что я и муж той женщины, о которой я рассказывал, одно и то же лицо. А теперь слушай. Я расскажу тебе всё по порядку. Только прошу, сохрани всё это в тайне. Хотя от вас, бумагомарателей, требовать этого бесполезно.

Я обещал ему. И услышал от него то, что рассказал вам раньше.

 

Семипалатинский ядерный полигон

Август 1961 г.

 

Байки рыбаков

Через озеро на щуке, и на закуску черви с луком

Весной, когда на озёрах растает лёд, щука на нерест на мелководье идёт. В камышах самки и самцы гуляют, друг о друга трутся, икру мечут, молоками её поливают. Бдительности у них в это время никакой, тут их и сажай на острогу. Вот в это благодатное для охоты время и пошли мы с дедом Михеем на щук поохотиться. Идём берегом, добычу высматриваем, ничего пока не наблюдается. Подошли к огромному валуну. Их, говорят, сюда ледники со скандинавских гор притащили. Да и озёра наши ледникового происхождения. Присели перекурить. Тут Михей и говорит:

— Расскажу я тебе, Алексей, один случай со мной произошедший вот на это самом месте, где мы сейчас с тобой находимся. Давно это было, но как сейчас всё помню и вижу. Вот, как и сегодня, пошёл я с острогой на щук поохотиться, да ничего не попадалось. Сел я на этот самый камень, на котором сейчас сидим, закурил, за камышами наблюдаю. Всё тихо, ни одна камышинка не шелохнётся. Вдруг вижу — в камышах бревно лежит. Давай-ка, думаю, на берег его вытащу, подсохнет — дрова хорошие будут. И всадил я в это бревно острогу свою. А бревно это как взметнулось вверх, так я еле смог острогу в руках удержать. «Батюшки святы! — воскликнул я, — так это щука!» Метра три длиной, если не больше.

— Так уж и три, — усомнился я.

— Дослушай до конца, тогда и сомневайся, — ответил мне дед и продолжал. — Острогу держу, не отпускаю и за щукой вглубь озера. Чувствую — сорвётся. Изловчился я, да и запрыгнул щуке на спину, верхом на ней уселся. А она от берега прёт, да всё вглубь нырнуть норовит. Я тогда острогу на себя и морду её вверх выворачиваю. Благо угодил я острогой щуке в затылок. Так и прёт она меня через озеро. Неширокое оно здесь, сам видишь. Метров триста до того берега. Сапог один потоком воды сорвало. Сапог новый, добротный, Аниськи Малиновского работы. Видишь, хата его на том берегу? Хата с зелёными ставнями. А левее — хата Марьи самогонщицы.

— Тут я не сомневаюсь. Хата Марьи тебе хорошо известный объект, — вставил я свою реплику.

— Сапоги эти батька твой мне подарил. Может быть, помнишь?

— Что-то припоминаю.

— Да, это тоже фокус был. Зашёл я по какому-то делу к батьке твоему, а он как раз сапоги одевает, матерится, Аниську, на чём свет стоит, ругает. «Чтоб ему,— говорит, — так легко было до ветру ходить, как мне сапоги одевать». Сорвал сапог с ноги, бросил в угол и говорит: «Забирай, Михей, эти проклятые сапоги, чтоб я их больше не видел». Куда, думаю, мне сапоги твоего батьки — у него размер сорок последний, а у меня сорок первый? Но сапоги взял — надо человека выручить. Потом же зимой портянок наверну — никакие валенки не нужны будут.

— Давай, Михей, ближе к делу, — напомнил я Михею о путешествии на щуке.

— Да, да, извини, отвлёкся. Прёт она меня на тот берег, словно катер какой. Вот и берег уже близко. «Теперь ты, — говорю я щуке, — никуда от меня не денешься. Так и выскочу на берег, на тебе сидя». На радости уже мысленно добычу делить начал. Куда мне такое количества рыбьего мяса? Половину куму Сергею отдам. Он рыбачить не ходит, а детей у него полная хата. Какую часть отдать решаю — от головы или от хвоста? Чтоб обиды не было, решил вдоль хребтины разрубить. Икры, поди, ведро будет. Всё пополам поделим. Как бы икру из неё не выдавить, пока бока её ногами сдавливаю, подумал я. Взял ноги-то и ослабил. Почувствовала она слабинку эту и сиганула из-под меня. Острога из щучьего затылка вырвалась, и свалился я в воду. Еле на берег выбрался. Колотун колотит, сапога жалко. Добротные были сапоги, Аниськиной работы. Хороший мастер был, царствие ему небесное.

Надолго умолк Михей. Я не дождался продолжения его рассказа и спросил:

— А дальше, Михей Петрович, что было, что? — Интересно мне было, что он ещё насочиняет.

— Дальше, говоришь? Дальше вспомнил я мудрость народную: «Не перепрыгнув канаву — не говори гоп», а я сказал «гоп». И шкуру неубитого медведя уже делить начал. Вот оно подтверждение мудрости народной.

— Правильно ты сказал, Михей, о мудрости народной, но поздно вспомнил о ней. Вот поэтому в одном сапоге и пошёл домой.

— Снял я сапог и забросил подальше в озеро, для чего он один нужен? Домой идти мокрому, босяком — четыре километра вокруг озера, апрель месяц — околешь. И пошёл я к Марье самогонщице.

— Вот это ты правильно решил, — одобрил я решение Михея.

— Рассказал я Марье, что со мной случилось. Она, конечно, не поверила, но обсушила. Попросил стакан самогона для сугреву, она, естественно, не налила. «Без денег, говорит, никому и никогда не наливаю». Нашёл я в кармане брюк размокший рубль. Не хотела за размокший рубль налить, но налила. Сжалилась, два раза по стакану налила. Калоши старые одолжила, и пошёл я домой.

— А баба твоя, как тебя встретила, когда домой в рваных калошах явился?

— Баба? Она и есть баба. Не поверила моему рассказу, алкоголиком обозвала, приревновала к Марье, но совет умный дала: «Никому, — говорит, —  рассказывай, никто не поверит, и щукарём обзывать станут». Вот и молчал я до сего дня.

— Ну, ты, Михей, даёшь! Так никому и не рассказывал?

— Вот те крест, никому, тебе первому. Как пришли на это место, так живо всё себе представил, что не удержался и рассказал всё, как было. Ты, ведь, приезжий, уедешь и по деревне болтать не станешь.

Помолчали. Потом Михей говорит:

— Вижу, и ты не веришь. Верь — не верь, твоё дело.

— Ты, Михей, мастер сказки рассказывать, но, кажется, что-то упустил в рассказе.

— Всё, Лёша, как на духу, истина.

— Верю, не всему, конечно, но верю. А теперь послушай, какой случай у меня на рыбалке произошёл. А потом уж разбираться будем, чему верить, а чему не верить.

— Не любитель я с удочкой сидеть — терпения не хватает, — продолжил я свой рассказ. — Другое дело с острогой на щук. Но подбил меня однажды сосед по даче, Степан Кузьмич, с ночевой поехать, у костра посидеть, природой полюбоваться. Да и Колька мой меня об этом очень просил. Собрались, взяли, что положено. Водочки, конечно, сальца, луку зелёного нащипали. Любил Кузьмич салом с зелёным лучком закусывать. Выпьет рюмочку, лучком хрустит, сальце жуёт и, как кот, облизывается. Кольке задание — червей накопать. Накопал. Поехали.

Прибыли к месту уже в сумерках. Костёр разожгли, сало нарезали, лук, водочку достали. Одним словом, как и положено, сидим, беседуем. Одну поллитру осушили. За беседой и разговором и со второй управились.

— Да что ты мне рассказываешь? — прервал меня Михей. — Всё это и дураку понятно. Ты дело говори.

— И то, правда, — ответил я и продолжил свой рассказ. — Утром поднялись. Кузьмич кричит: «Колька, где там черви твои?» Колька в рюкзак, червей в банке нет. Черви в рюкзаке с луком перемешались. Колька и говорит: «Нет червей, дядя Степан, всего несколько штук осталось, а всех других вы с папой вчера вместе с луком на закусь съели». И показывает перо лука, а из него жирный такой червяк вылезает.

Как увидел эту картину Кузьмич, его сразу тошнить начало. Какая уж тут рыбалка, если у него каждые пять минут приступы рвоты, а потом и понос открылся. Вот такие, дед, дела на рыбалке бывают.

— Да, уж бывают, — сказал дед Михей, вскочил, схватил острогу и полез в воду. Там в камышах что-то зашевелилось. Сигнал оказался верным — загарпунил дед икрянку килограмма на два и молочника грамм на двести.

Тут мы порадовались первой нашей удаче. Обсудили неравный брачный союз этой щучьей пары и продолжили прерванный разговор.

— Народ наш какой? Наври ему три короба — поверит, — начал разговор Михей. — Вот кандидаты наши, во власть стремящиеся, чего только не наврут перед выборами, а он, народ, верит. А расскажи ему истинную быль — не поверит. Вот хотя бы взять мой случай. Лукерья моя так и не поверила даже тогда, когда рыбаки нашей рыболовецкой артели выловили неводом в озере мой сапог. Не поверила! Да и ты, я чувствую, не веришь.

— А ты в мой рассказ поверил? — спросил я.

— Кое-в чём сомневаюсь.

— В чём же?

— А в том, что не мог червяк в лучину заползти. Что ему там нужно?

— Молодец, Михей! А вот Кузьмич поверил. И из-за веры своей пострадал. Колька пошутить хотел и несколько лучин ещё дома червяками заправил. Кузьмич, как увидел выползающих из лука червей, так и случилась с ним эта вера великая. С тех пор зелёным луком он не закусывает.

— А как же Колька заставил червей внутрь луковых пёрышек залезть?

— Колька парень смекалистый. Меня этот вопрос тоже интересовал. Он к одному концу червяка привязал нитку, к нитке тонкую проволочку и при помощи этого приспособления втащил червя в пёрышко лука. Вот и весь секрет.

— Ну, молодец Колька твой. Хорошую шутку придумал. Чего только на рыбалке не случается.

— А теперь, дорогой дедушка Михей, я расскажу тебе, во что я поверил в твоём рассказе, а во что нет. Уж больно ты врать мастер. Не поверил, что на щуке через озеро ехал. Хотя такое, после посещения Марьи, вполне могло померещиться. А в остальном… А давай-ка я тебе, Михей, расскажу как оно на самом деле было.

— Давай, давай, интересно послушать.

— А было так. Приходит однажды Фрол Синкевич к Марье самогонщице стаканчик живительной влаги пропустить через организм, а там уже ты сидишь и крепко поддатый. Сидишь и клянчишь, чтобы в долг стаканчик налила. Но у неё железное правило — в долг никому. Ты обрадовался приходу Фрола и стал у него просить трёшку в долг. А он не даёт потому, что ты и так уже «хорош», а по пъяни забудешь, что в долг брал, и долг не вернёшь.

— Ты это, Лёшка, брось. Такого никогда не было, чтобы я долг не вернул.

— Тогда ты ему и говоришь: «Друг дорогой, возьми сапоги мои в залог». А он тебе: «А зачем мне эти сапоги Ивановы? Две ноги в один сапог засунуть можно». И появился у него коварный план. «Давай, — говорит, — сапоги твои не в залог, а в заброс». А ты ему: «А это как?» А Фрол тебе: ” Ты бросаешь сапоги в озеро, а я даю тебе пять рублей». Ты хоть и пьян, но рассудил трезво: «брошу сапоги в озеро, а потом достану — и сапоги мои, и пять рублей в кармане».

Пришли к озеру. Сомнение у тебя появилось, а вдруг Фрол обманет, бросишь сапоги в озеро, а он посмеётся, а денег не даст. Ты ему и говоришь: «Давай пятёрку, потом бросать буду». А Фрол тоже думает, как бы ты его не надул и говорит: «Бросай один сапог, получишь трёшку, потом второй». Бросил ты сапог в озеро, получил три рубля и решил, что достаточно и этого капитала и второй сапог бросать не стал.

В ознаменование удачной сделки хорошо выпили с Фролом у Марьи. Когда вышли от неё, решил ты сапог из озера достать — в одном сапоге как домой идти? А Фрол захотел посмотреть, что из этого получится, и пошёл вместе с тобой. Разделся ты и полез в воду. В камышах искал, искал, не нашёл. Решил за камышами посмотреть. Как шагнул за камыши, так и ушёл под воду с головой. Фрол испугался и тебя спасать бросился. Вылезли вы из озера. Ты одеваться стал, а Фрол раздеваться, одежду отжимать да сушить на солнышке июльском. Тогда взял ты второй сапог, вложил в него камень и швырнул в озеро как можно дальше. Потом говоришь Фролу: «Давай два рубля, я оба сапога в озеро забросил». А Фрол тебе: «Эти два рубля я себе оставляю за спасение утопающего Михея». Пока сушились, да на солнышке грелись, протрезвели и решили на эти два рубля выпить у Марьи самогонщицы за спасение Михея утопающего и сапоги батьки моего помянуть. Вот так дело было, дедушка Михей.

— Откуда знаешь?

— Петька, Фролов сын, рассказывал по секрету. Просил никому не рассказывать, батьку не позорить. Я никому и не рассказывал, только тебе потому, что ты всё это сам лучше меня знаешь.

Хотите верьте, хотите не верьте, но всё это правда. Путешествие же Михея на щуке — это, скорее всего, его видение в определённой степени «трезвости».

Домой же оба мужика босяком шли. Михей по причине отсутствия сапог, а Фрол из солидарности.

 

Эшелон

От автора

Давно, когда я служил в топогеодезическом отряде, а было это в 50-х – 60-х годах двадцатого столетия, я хотел написать повесть о быте и труде этих замечательных тружеников. Я делал записи своих наблюдений, зарисовки картин природы, действий и поведений отдельных людей. Писал небольшие рассказы, которые могли стать главами повести. За суетой житейской всё было оставлено, забыто. И вот сейчас, когда прошло время, хочется сохранить накопленный материал в виде отдельных рассказов, что я и попытаюсь сделать.

 

1

Ежегодно в первых числах мая военные геодезисты и топографы выезжают на полевые работы по заданию Генерального Штаба и возвращаются к месту дислокации поздней осенью, как правило, в начале ноября. Вот и сейчас в начале мая 1954 года отправляются они в свою очередную экспедицию.

На станции, как всегда в этом случае, многолюдно. До отправления эшелона оставались считанные минуты. И провожающие, и отъезжающие спешили сказать друг другу самое важное, спешили, волновались и забывали это самое важное, самое главное. Здесь не было праздных зрителей, здесь все участники события. Невесты провожают своих женихов и, задыхаясь от волнения и предстоящей разлуки, украдкой срывают последние поцелуи. Они ещё стыдятся своего чувства и от смущения становятся неловкими, смешными. Но их смущения никто не замечает — у каждого свои заботы, свои переживания. И хотя эшелон отправляется не на фронт, ибо мирное сейчас время, а на работу в казахстанские пустынные степи едут военные геодезисты, здесь можно увидеть и полные слёз глаза, и трогательные прощания отцов с детишками. Вот малышка лет пяти вместо своего папы обхватила за ноги чужого дядю и, заметив свою оплошность, громко расплакалась. И смешно, и грустно. И отцам расставаться с семьёй, оставлять этих милых крошек, которые ещё не совсем осознают происходящее, ой как нелегко. А вот симпатичная девушка стоит с чёрнобровым лейтенантом. О чём она сейчас думает? Может быть о том, как будет ждать его и, дождавшись, поздней осенью станет его женой. А вот будущая молодая мама. Она хочет поехать вместе с мужем, но нет там, в пустынной степи, роддома. Многие жёны едут с мужьями, чтобы разделить вместе с ними участь их трудной полевой жизни. В прошлом году и она ездила с мужем, но куда поедешь сейчас? Она стоит, прижавшись головой к груди мужа, и о чём-то тихо говорит. Он гладит рукой её волосы, а в глазах грусть. Ведь они ждут малыша! И как она тут одна будет? А их маленькое, совсем почти несуществующее создание, нет-нет да и задвигает ножками под сердцем у матери. И ему, мужу, становится тепло на сердце, и даже на глазах появляется влажная плёнка сдержанной слезы. Они стоят, прижавшись друг к другу, и молча слушают, как проявляет себя их долгожданный малыш.

Но вот паровоз дал гудок. Все вдруг встрепенулись, задвигались, заговорили все сразу. Виктор обнял жену.

— Береги себя и нашего…

— Береги себя, — перебила его Жанна.

Оба не договорили то, что хотели сказать и вообще ничего больше не сказали друг другу. Было и так всё понятно, что они любят и что маленький человечек, который ещё не родился, имеет такую волшебную силу укреплять любовь.

— По вагона-а-а-а-ам! — прозвучала команда.

Виктор и Жанна замерли в объятьях. Может быть и другие тоже, но никому ни до кого не было дела в этот момент. Последним контактом прощающихся были их руки, не желавшие разъединяться. И снова гудок паровоза и команда протяжная и зовущая:

— По вагона-а-а-а-ам!

Только что касавшиеся руки уже машут друг другу. Паровоз чихнул, стукнул колёсами на стыках рельс, и железная лента дороги надолго разлучила любящие сердца.

Эшелон ушёл.

Одни уехали, другие остались. У каждого свои дела, свои цели, свои желания и переживания. И всему этому название — жизнь. Люди живут. Военные геодезисты тоже люди. Заглянем в их жизнь, в их дела, в их мысли и чувства. Эшелоном начинаются их трудовые будни. Так начинают свой полевой сезон геологи, топографы, все те, чья участь — движение, кто идёт по дорогам и без дорог в зной и стужу. По их следам в самые отдалённые и затерянные в бесконечных просторах страны уголки идёт технический прогресс, а они первые, они первопроходцы.

Удачи вам, дорогие друзья.

 

2

Эшелон то быстро проносился мимо станций, то утомительно долго простаивал, пока чья-то невидимая рука не направляла его в стремительный бег. Ехали в теплушках. Огромный вагон (пульман) разделён на две половины, мужскую и женскую. На женской половине, отгороженной простынями, располагались жёны офицеров с детьми. Люди отдыхали. Кто спал на верхних полках (нарах), кто вёл беседу о предстоящей работе, кто рассказывал смешные истории и анекдоты, вызывая у слушателей взрывы смеха. Чего только не услышишь за долгое время пути. То тут, то там возникают споры, дискуссии. Говорят и спорят об искусстве, религии, любви, политике. В каждом уголке свой разговор, своя тема. Народа много, это тебе не купе пассажирского вагона, где сидят несколько человек и «травят баланду». Здесь широкий простор для излияния своих чувств, понятий, соображений. Вот женщины ополчились на командира:

— А командир, девочки, — говорит Клавдия Петровна Пронина, — это нужно иметь совесть! Хотел запретить нам ехать в эшелоне.

— Его жена не едет, вот он и не может терпеть, когда к другим офицерам едут жёны, — поддержала разговор Наташа Сенина.

— Он считает, что наши мужья от работы будут отвлекаться, — говорит Аня Воронина. — Помнишь, Наташка, как в прошлом году на твоего Андрея набросился? «Вы что, старший лейтенант, от юбки жены оторваться не можете?»

— А мой Андрей без меня работать не может. Он такой темпераментный у меня, — сказала Наташа и зарделась румянцем смущения.

— Командир думает, что работа лучше пойдёт, если мы будем дома сидеть. А того не понимает, что от этого семьи рушатся.

— Где уж ему понимать, девочки, у него, поди, и сока мужского не осталось.

— Нет у нас еще настоящей заботы о людях, — продолжает Пронина, — пусть, говорит, поездом приезжают, если хотят. А легко ли поездом с маленькими детьми да с пересадками?

— Что вы, милые, расшумелись? — обратился Виктор к женщинам.

— Да вот душу отводим, — в тон ему ответила Пронина. — По начальству прошлись маленько. Это им полезно.

«И в самом деле, как не возмущаться? — рассуждает про себя Виктор. — Раскопали где-то закон, в котором говорится, что в воинских эшелонах гражданских лиц перевозить не разрешается, в том числе и семьи военнослужащих. Но можно ли под этот закон подводить наш геодезический эшелон? Если запретить нашим семьям ехать в эшелоне, то женщинам с детьми придётся делать ряд пересадок, а потом на конечной станции, каком-либо разъезде, где нет и крыши над головой, ждать, когда и кто за тобой приедет. Кому нужны эти мучения, если места в эшелоне имеются, и привезёт он семьи к месту назначения? Не понимая специфики нашей службы, некоторые воинские начальники стремятся вообще запретить брать нам с собой семьи. А к чему это приводит? Его бы, этого начальника, каждый год на семь месяцев разлучать с семьёй».

Так почему же едут жёны, и кто из них едет?

Главная причина — это желание быть рядом с любимым человеком. Едут юные жёны, не имеющие детей, едут женщины с детьми дошкольного возраста. Другие приедут, хотя бы на месяц, во время школьных каникул и отпусков.

 

3

Утро. Виктор выглянул из спального мешка, увидел Наташу и Андрея Сениных, одевающих свою Алёнку, и вспомнил. А впрочем, всё по порядку.

Было это в то время, когда Виктор, как он говорил об этом периоде своей жизни, начал «становиться человеком». Как-то вечером пришел он с Жанной в летний кинотеатр. Был тёплый осенний вечер. В воздухе пахло дождём. Они заняли свои места и, взявшись за руки (Виктор любил держать руки жены, он любил их женственную нежность), наблюдали, как мальчишки занимали свои места на соседних деревьях. В это время и появился Андрей с двумя девушками. Их места оказались рядом с Жанной. Андрей смутился, стал делать вид, что не знает девушек, но у него ничего не получалось. Начался сеанс, а потом и дождь. Андрей и девушки ушли.

— Вот что ваш брат делает, — сказала Жанна. — А дома Наташка сейчас, может быть, в роддоме его ребёнка рожает.

Виктору стало стыдно за товарища. Он поправил на Жанне накидку от дождя и легонько поцеловал пальцы её рук. «Я не такой» как бы говорил он этим. А дождь набирал силу. Зрители расходились, осталось несколько пар, укрывшихся плащами. Стало холодно, сыро, неуютно. Захотелось уйти. Было неуютно и на сердце Виктора и Жанны. Они поднялись и пошли домой, оскорблённые поведением Андрея.

— Верь вам после этого, — сердито сказала Жанна, когда шли по улице.

— Ну, просто знакомые девушки, — пытался Виктор заступиться за Андрея, — а ты вообразила.

— Знаем мы этих ваших знакомых, — перебила Жанна Виктора.

— Но почему не… — Виктор не договорил. Проходя мимо крыльца одного домика, он увидел Андрея целующего ту, с которой был в кино.

— Вот поэтому, — сказала Жанна и резко ускорила шаг, стараясь быстрее уйти от этого места, а потом добавила. — Боже мой, в подворотне! Знала бы Наташа.

Придя домой, они молча сняли с себя мокрые накидки. Было как-то мерзко, неуютно. Говорить ни о чём не хотелось. Ложась в постель, Жанна проговорила:

— Может, она сейчас, бедная Наташка, в ужасных муках рожает его ребёнка, а он, он в подворотне… — Она не договорила и, содрогнувшись, нырнула в холодные объятия постели.

Виктор залез в спальный мешок. Что он мог ответить жене? Защищать Андрея? Возмущаться его поведением? Просто не хотелось об этом говорить. Он молча лежал в темноте и уже согрелся в своём мешке, а Жанна всё ещё дрожала в своей постели. Ему хотелось приласкать её, успокоить, обогреть. Это нужно было сделать сейчас, чтобы раз и навсегда убрать остатки той отчуждённости, которые ещё были между ними.

— Жанна, иди ко мне. Я тебя согрею, — позвал Виктор жену. Она ждала этого зова и с готовностью откликнулась на его заботу. Оставив свою постель, холодная, как ледышка, Жанна забралась к мужу в мешок.

— Я так замёрзла, Витя, — сказала Жанна и прижалась к мужу своим мёрзлым телом. Он грел её ноги своими ногами и целовал волосы на затылке.

Всё это вспомнил сейчас Серов, глядя на Наташу, одевающую дочку. Он так живо представил себе, что даже пошарил в мешке — нет ли там Жанны. Опомнившись, Виктор вылез из мешка и стал одеваться. Вот и судите сами, зачем и почему едут жёны к своим мужьям. Едут потому, что так надо.

Бегут вагоны, стучат колёса, а люди уже готовятся к предстоящему труду. Владимир Андреевич, начальник отделения, уже дал задание всем своим подчинённым, кто каким участком разгрузки эшелона будет заниматься. У него всё расписано заранее, всё учтено. «Пусть люди привыкают к своему делу мысленно, — говорит он, — пусть в мозгу проворачивают, что и как будут делать». Всё расписано, всё распланировано. Осталось только доехать до места и приняться за дело. А ехать еще долго.

Эшелон идёт — люди живут. Вот собраны они сейчас вместе в одном вагоне разные по характеру, по взглядам. И где еще, как ни здесь, в этой массе людей, когда собраны они вместе, можно понять, чем живут, чем интересуются, что беспокоит этих людей. Прислушаемся и мы к их разговору, к их мыслям, заглянем в их души. Может быть, тогда легче будет нам судить о них и об их поступках.

 

4

Одной из тем разговоров, возникающих в обществе, где собрались мужчины и женщины и вынуждены в силу обстоятельств продолжительное время находиться вместе, — это тема взаимоотношений мужчины и женщины, короче говоря, любовь. Вот и сейчас обсуждали рассказ Вересаева об Исанке, девушке, доведенной её любимым до сексуального помешательства.

— Вы, мужчины, все такие, — говорит Клавдия Пронина. — В решающие моменты жизни вы отступаете, убегаете в кусты. Вы не цените чувства женщины. Вы эгоисты, как и этот, противно называть его имя. Что он, идиот, сделал с Исанкой?

— А если он прав? Если у него не было другого выхода? Может быть, так было честнее и справедливее? — вступил в разговор Виктор. Он имел привычку для поддержания азарта в споре противоречить даже самому себе. — Семью заводить он ещё не планировал. У него была цель достичь больших вершин в науке, тем самым принести больше пользы обществу. Лишать же её невинности в силу страсти своей он не смел по моральным соображениям.

— Вы говорите о моральных соображениях, о пользе обществу! — возмутилась Пронина. — Какой вздор! Какую пользу он может принести обществу, если одного члена этого общества он ограбил, убил.

— Насколько я помню, никого он не убил и не ограбил, Клавдия Петровна.

— Не в прямом смысле, не в прямом, Витенька, мальчик мой недогадливый, — сказала Клавдия Петровна с огоньком лукавого кокетства в глазах, сменившегося вдруг холодом отчаяния. — Вы, вы говорите — он не убил, он не украл. Если этот подлец, извините за нелестный эпитет, возбудил в Исанке глубокую страсть и любовь, а потом медленно, как садист, умертвил эти чувства, это что, по-вашему? Своими ласками он разрушил её психику, её нервную систему. Это, по-вашему, не убийство?

— Но…

— Никаких, но! Вы меня не перебивайте, Витенька! Вы ещё юноша и слушайте, если не хотите потерять моё уважение. Что от неё, от Исанки, осталось? Ничего от человека в моральном понимании и почти ничего в физическом. Совершенные формы её тела опустели и почернели, как чернеет помятое яблоко. Появилась алчная потребность иметь самца без чувства, без любви, без радости. А вы говорите… — Голос Прониной задрожал, казалось, она вот-вот зарыдает. — Это изуверство, вот что, — добавила она и ушла к себе на женскую половину вагона.

Всегда спокойная, уверенная в себе, ещё не старая красивая женщина своим дрогнувшим голосом вызвала у всех какое-то гнетущее настроение.

— Что это с ней? — спросила Наташа.

— Мало ли что на неё нашло. С мужем, может быть, поругалась, — добавила Анна Воронина.

— А знаете, дорогие женщины, ведь она права, — сказал Виктор, — права во всём.

Только Виктор мог понять состояние и поведение этой женщины. Она любила его. Любила с первого дня появления Виктора в части. Любила этого по сравнению с ней юнца. Виктор уважал её, но не мог он любить её — мать троих детей. Когда Виктор ещё не был женат, в самодеятельности отряда ставили чеховский водевиль «Женитьба». Жениха играл Виктор, невесту — Клавдия Петровна. На репетиции жених должен был поцеловать невесту. И когда Виктор это сделал, то почувствовал, как она всем своим существом дыхнула на него страстью. Судорожно схватив руками его голову, она целовала и целовала его, потом заплакала и убежала за кулисы. Никто этого не видел и не знает. А что же он? Он не обращал на неё никакого внимания. Мог ли он? Он ведь не любил.

 

5

В другом углу вагона шла дискуссия, как понял Виктор из доносившихся до его слуха слов, о религии. Это уже более глубокая тема — тема философская. Виктор подсел к этой компании и стал слушать.

— Во всякой религии главным является божество, Бог, — говорил капитан, в висках которого серебрились нити седины. — Но что такое Бог?

— Не что, а кто? — послышалась чья-то реплика.

— Вот я и спрашиваю, Бог это что или кто? — продолжал капитан. — Язычники обожествляли явления природы, делали идолов, божков. Здесь уместен вопрос — что? У древних египтян, греков, римлян Боги имели человеческий облик. Так же, как люди, любили, ненавидели, изменяли, рожали детей. Для каждого дела свой Бог был, даже для выпивки свой — Вакх.

— Мы, слава Вакху, и без его помощи с этим делом успешно справляемся, — подал кто-то реплику. Все дружно рассмеялись.

— В основных современных религиях принято единобожие, — продолжал капитан. — Бог един, утверждают они, а вот называют его и поклоняются ему по-разному. А вопрос что или кто Бог, остаётся открытым.

— Один мой знакомый священник, — вступил в разговор майор Шахов, — на такой вопрос отвечает так: «Религия — это культура, а Бог в каждом из нас — это наша совесть». Отсюда вывод: раз Бог — это совесть, то вопрос должен быть такой — что есть Бог?

— Вопрос становится ещё неопределённее, если мы обратимся к христианству. Во всех религиях Бог в едином лице, а у христиан он триедин, то есть в трёх лицах. Кто может объяснить этот феномен религиозного мира? — спрашивал капитан.

— Можно мне, — подал голос Виктор.

— Давай, говори.

— В основе этого триединства, — начал Виктор свою речь, — лежит библейская легенда «о явлении Аврааму и его жене Саре Бога в обличии трёх мужей» — божеств. Здесь ещё нет упоминания, что это та Святая Троица, о которой мы будем говорить. Нужно заметить, что событие это происходило за многие сотни, а может и тысячи лет до рождества Христова — Сына Бога. Как можно объяснить это триединство? Может быть, это пережиток многобожия древних религий Египта, Греции и других? — Виктор замолчал, молчали и все другие участники беседы. Долго молчать он не умел, поэтому продолжил. — Так вот, слушайте мою версию. Мудрый человек сочинил эту легенду. Вообще, библия — мудрая книга. В ней собраны сведения о людях, живших в древние времена, об их обычаях и легенды. А легенды это отголоски событий древнее древних, мысли мудрецов тех времён и события, передававшиеся из уст в уста многими поколениями. Естественно, они искажались, дополнялись вымыслами, объединялись с событиями других времён. Поэтому истин в них немного. Я имею в виду легенды. Их толкуют, и каждый по-своему. Вот и я буду толковать и попытаюсь отыскать в них рациональное зерно.

Но в это время эшелон остановился, все выбрались из вагонов подышать свежим воздухом и заняться другими делами. Стоянка оказалась непродолжительной, и, когда поезд тронулся, кто-то спросил:

— Где там наш проповедник? Он будет толковать или нет?

— Раз начал, значит, буду, — отозвался Виктор. — Только не перебивайте. Святая Троица — Бог Отец, Бог Сын и Святой дух. Проанализируем каждое божество из этой триады.

Ипостаси Бога — Он был всегда, Он бессмертен, Он везде, Он Творец.

Давайте теперь оглянёмся вокруг и посмотрим, есть ли что-то вокруг нас, отвечающее Ипостасям Бога? Оказывается есть. Это Мать Природа во всеобъемлющем её понимании, то есть Вселенная! Она была всегда, Она бессмертна, Она везде. Она — Материя, ибо вся Вселенная состоит из одних и тех же элементов. А материя в своём движении, развитии создает всё многообразие окружающего нас мира, значит — она Творец. Мы же говорим: «Талант от Бога, талант от Природы, дар Природы». И это правильно, так как Бог Отец — Это Мать Природа, то есть Вселенная, то есть Материя.

Посмотрим теперь, что или кто есть Бог Сын. Раз он сын он есть творение Бога Отца, значит, такая ипостась, как был всегда, отпадает. Что же из окружающего нас мира подпадает под категорию Бога Сына? Это Человек! Он везде, где создал Его Творец — Мать Природа. Он должен быть бессмертен, а человек, скажете Вы, смертен. Да, но бессмертно Человечество, ибо оно само себя воспроизводит. Но это ещё не всё. Человечество, чтобы ровняться с Богом, должно быть Творцом. Вот здесь выходит на арену Святой Дух. Что такое Святой дух? Толкователи Библии приходят к выводу, что Святой дух это не Бог, а Его Божественная Сила. И это правильно. Этой силой Мать Природа наделила сына своего — человека. Эта сила — Разум Человека. При помощи Разума Человек (Человечество) познаёт законы Природы, а, познав их, Он начинает творить. Теперь Он равен Богу — Он Творец. И так, Бог Сын — это Человечество, а Святой Дух — это совокупный людей, Разум Человечества.

В результате анализа Святой Троицы приходим к выводу, что материалистическая теория мира никак не противоречит Святой Троице, а полностью с ней согласуется. Всё зависит от точки зрения. Моя точка зрения — научная, религиозная же точка зрения — догматическая.

Рассмотрим теперь легенду «О явлении Аврааму и его жене Саре божества в облике трёх мужей». Здесь то же «Святая Троица», а написано это было за несколько тысяч лет до Рождества Христова. Кто входил в эту Троицу? Бога Сына ещё не было. Логично предположить, что это «три кита» материалистической философии существовавшей когда-то на Земле высокоразвитой цивилизации, дошедших до нас в таком искажённом иносказательном виде. Оно и понятно, исчезла цивилизация, вместе с ней и её философия. В памяти народов осталось существовавшее что-то мощное, но не понятное. И философские категории превратились в Божество, понятное людям того времени, далёким от научного познания мира. Впоследствии эту легенду христианские богословы использовали в своём учении о Боге как о Святой Троице.

 

Человечество, «став богом», начинает творить. На что у Природы уходило тысячи и миллионы лет мы, люди, стремимся сделать это «здесь и сейчас», что может привести к катастрофе — уничтожению цивилизации, другими словами к концу света. В настоящее время Человечество накопило достаточно знаний, чтобы это свершилось. К катастрофе может привести большая неуправляемая ядерная энергия, да и любое научное открытие глобального значения при неразумном его использовании.

 

Вот сейчас подоспело время рассмотреть вторую легенду из «Ветхого Завета». Без этой легенды картина наших рассуждений будет неполной, это легенда «О грехопадении человека». Согласно легенде, когда Бог создал Человека, Он поместил его в райском саду Эдема. Было в саду дерево Познания, с которого Бог запретил Человеку есть плоды. «И заповедовал Господь Бог человеку говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрёшь».

Змей же, самый умный и хитрый из зверей, соблазняя женщину съесть яблоко с дерева познания добра и зла, сказал следующее: «И сказал змей жене (не женщине — жене!): нет, не умрёте, но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло». Теперь вдумаемся в эти слова — «будете, как боги». А это значит — будете способны творить.

Отведав плодов с запретного дерева, не умерли Люди, прав был Змей. О какой же смерти говорил Бог, пугая Человека? Об этом чуть позже.

Сопоставляя слова Бога и Змея и считая, что когда-то на Земле существовала высокоразвитая цивилизация, можно сделать следующий вывод: Погибла цивилизация от ошибок в деятельности Человека. Оставшиеся в живых учёные мужи решали, что же делать с научными знаниями? Одни (в легенде это Бог) предлагали ликвидировать все научные достижения и никогда к ним не возвращаться. Другая часть учёных (в легенде это Змей) говорили, нет, человек не может, не должен жить, как скотина, зачем тогда дан Природой Человеку Разум?

Вот это событие, веками передававшееся из уст в уста, переродилось, в конце концов, в миф о грехопадении человека. Одичавшему человеку проще, понятнее было истолковывать всё волей Бога.

Итак, мы видим непосредственную связь нашего толкования Святой Троицы с этими двумя легендами. Накопленные же современным Человечеством (современной цивилизацией) знания, уже настолько мощные, что существует реальная опасность уничтожения современной цивилизации при недостаточном анализе возможных последствий от тех или иных творений Человека. Вот об этой смерти и предупреждает нас наш Великий Далёкий Предок.

 

— Резонно, — высказал своё мнение майор Шахов. — А откуда у Вас, старший лейтенант, такие познания Библии?

— Читаю, товарищ майор, и анализирую, — ответил Виктор и продолжал. — Как мы видим, рассмотренная нами легенда «о грехопадении человека» никакого отношения к грехопадения человека не имеет. А плодиться, естественно, не грех.

Я верую в триединого Бога — «Природа, Человек, Разум».

— Браво! — послышался чей-то голос. — Это толкование триединства логично, очень даже логично.

— Тоже мне толкователь библии, — прозвучала очередная реплика из дальнего угла.

Виктор не стал отвечать на реплики, поднялся, помахал всем рукой и ушёл на своё место, прилёг на нарах и начал размышлять. «Вот ругали женщины командование отряда за то, что не хотели брать семьи в эшелон. А ведь это дополнительные заботы и ответственность для командования за этих людей. И семьям эта поездка в грузовом вагоне — не сахар. Туалета нет, воды нет. На остановках успей и в туалет попасть, и водой запастись, и умыться и к отходу эшелона не опоздать. Нервы на пределе. Значительно удобнее ехать пассажирским поездом. Но и здесь свои проблемы, особенно женщинам с маленькими детьми при неоднократных пересадках в пути. Неужели нет возможности включить в состав эшелона хотя бы один пассажирский вагон? Конечно, экономическое положение в стране тяжёлое после военной разрухи. Прошло совсем немного времени после победы в войне и, видимо, военное руководство, привыкшее за годы войны считать, что преодоление трудностей — это естественный процесс, а о комфорте пока рано думать. Я надеюсь, что скоро и в воинских эшелонах военнослужащих будут перевозить в пассажирских вагонах».

Виктор так размечтался, что видел уже себя с Жанной и их ребёнком в воинском эшелоне, в пассажирском вагоне со всеми удобствами. С этими приятными мыслями и уснул он крепким солдатским сном.

 

6

Споры, полемика продолжались и на следующий день и становились всё жарче. Старший лейтенант Сенин наседает на Ивана Денисовича, замполита части. Иван Денисович Фёдоров старый служака. С отцом Андрея вместе воевали они на Ленинградском фронте. Там на руках политрука Фёдорова и умер его боевой товарищ командир взвода Пётр Сенин. Андрея Иван за сына считает и пытается на путь истинный направить. На этой почве у них всегда споры, всегда выяснения истины.

— Вот вы, Иван Денисович, говорите, что идолопоклонничество давно ушло в вечность, — говорит Андрей, — а я с вами не согласен.

— Возрази, если не согласен.

— И возражу, и докажу. Мы с вами те люди, которые преклоняются перед идолами. Мы отдаём им почести, честь, привлекаем людей к ответственности за потерю идола.

— Куда-то ты, мой мальчик, в сторону крепко ушёл.

— Нет, Иван Денисович, я прямо. Мы не замечаем явлений, которые прочно вошли в нашу жизнь, как неоспоримая истина, как необходимый атрибут нашей жизни. Мы преклоняемся перед куском материи прикреплённой к палке, отдаём ей честь. Это ли не обожествление неодушевлённых предметов? Это ли не идолу поклонение? И никто не рискнёт оспаривать это глупое отношение человека к созданному им же самим предмету. Представьте себе командира части, не сохранившего знамя, но искусно побившего противника. Его разжалуют и отправят в штрафбат за то, что он не сохранил своего идола. Это вот всё и не укладывается у меня в мозгу, Иван Денисович, никак не укладывается.

— Оно и не может уложиться в такой голове, как твоя, габариты не те. Что ты знаешь о красном знамени, чтобы так вот кощунствовать и оскорблять нашу святыню? С ним мы шли в бой, с ним защищали твою жизнь, Андрей.

— Это я знаю, Иван Денисович, но зачем из знамени делать идола? Вот чего я не могу понять.

— Это символ всех наших побед. Вы еще зелены, товарищ Сенин, — перешёл майор на официальный тон, — чтобы об этом судить. Это знамя омыто кровью твоего отца и кровью миллионов людей, боровшихся за свободу. И мне обидно слышать от тебя, Андрей, такие слова.

— Я понимаю, товарищ майор, что знамя это символ нашей борьбы и побед. Но, почитая его как символ, зачем же применять инквизиторские меры к людям, не сберегшим его — этот символ? Ведь, что ни говорите, а в физическом смысле знамя — неодушевлённый предмет, и от его потери никто не пострадает. А живой человек, который многое сделал в общей нашей борьбе, даже своей кровью обагрил это знамя, идёт под суд, как преступник. Это ли не поклонение идолу и жертвоприношение ему?

— Нет, нет и ещё раз нет! У вас, у молодёжи, нет ничего святого! Нет ничего святого, и вы готовы опошлить всё то, что ещё осталось и даже нашу революционную святыню — красное знамя. Нет, мы не поймём друг друга.

— Вот Вы всегда так, товарищ майор, если не можете доказать, убедить человека, — вступил в разговор Виктор, — прикрываетесь громкими лозунгами: «Красное Знамя — это наша революционная святыня». А Вы убедите Андрея и других, что нет идола, что есть символ, и докажите необходимость преклоняться перед символом, как перед Богом.

— Эх, молодёжь! Вы всегда ищете сложных доказательств там, где всё очевидно, где простая аксиома, — вмешался в разговор майор Климов.

— Аксиома?! — Удивился Виктор. — А может ли человек, вот Вы, в частности, жить без поклонения идолу?

— Обходился пока.

— А я вам скажу, что не может человек жить без божества, без идола и Вы в том числе. Как только революция отвергла Бога, религию, человек сразу же занялся созданием кумира, пел ему псалмы, молился на него. А он, кумир, сотнями пожирал тех, кто своей кровью обагрил Красное Знамя, кто поклонялся ему, идолу своему. И всё это потому, что не можем мы, люди, жить без божества, без идола, будь-то предмет какой или человек, не можем без поклонения божеству. Этот пережиток очень живуч в нас. А идол, божество, требует кровавой жертвы, которую наш предок (тоже человек!) в древние времена приносил на алтарь кровожадного идола. Мы, люди двадцатого века, создаём своих идолов и поклоняемся им, как и наш древний предок.

— Здесь, конечно, доля истины есть, — согласился Владимир Климов. — Здесь нужно детально разобраться.

Майор Фёдоров курил свою трубку и молчал, обдумывая ситуацию, а молодёжь горячилась, доказывала.

— Взять такой пример, — снова начал старший лейтенант Сенин. — Потерял я комсомольский билет во время тушения пожара. Сгорел он вместе с гимнастёркой, которой сбивал я пламя с загоравшейся машины. Машину отстояли, а меня за это из комсомола вон. Докажи, говорят, что на пожаре, а не в другой раз где-то потерял. Попробуй, докажи! Хорошо, что нашёлся человек, который мало верует в идола, и восстановил справедливость. — Андрей многозначительно посмотрел на майора, тот сосал потухшую трубку. — Ну, символ, ну, честь, нужно беречь, — всё это понятно, как ясный день. Но зачем книжечку ставить выше человека, выше его человеческого Высочества? Молчите, Иван Денисович, думаете, как борьбу, кровь и святыню сюда пристроить. Но этого мне мало, чтобы веровать в идола.

Ничего не ответил Иван Денисович, только глубже стали его затяжки из трубки, которую подобрал он на поле боя, когда выпала она из рук Петра Сенина, убитого фашистской пулей. С тех пор он и курит её, хотя она вся уже прогорела. В память о друге он не расстается с трубкой и всегда, когда спорил с Андреем, или хотел показать полное пренебрежение его точкой зрения, всё сильней раскуривает трубку.

— Вот вы, Иван Денисович, — ласково заговорил Андрей, — трубку отца моего бережёте, как символ дружбы фронтовой. Я понимаю, за трубкой стоит боевой фронтовой друг, человек, за знаменем — люди. И если вдруг вам скажут: «Иван Денисович, детские ясли горят, там дети и ваша трубка».

— Типун тебе на язык.

— Вы бы и не вспомнили о своей трубке, а бросились бы спасать ребятишек. А как быть со знаменем в подобном случае? Закон нам предписывает — спасай знамя. А совесть? А совесть мне говорит иное.

Вызвать на разговор Ивана Денисовича в таких случаях, когда он умолк, трудно. Тут уже можно высказать ему всю свою точку зрения, а от него ничего не услышишь. Лишь отдельную резкую реплику бросит иногда. Но потом, когда настроение у него будет «полемическое», он ваш разговор припомнит и на всё постарается ответить, и свою точку зрения обосновать. Молодёжь пользуется этим и без помех высказывает ему всё, что думает. А ему, опытному политработнику, это помогало лучше понять людей, дав им свободно высказаться. Но никогда услышанные в таких беседах «крамольные мысли» не были использованы им во вред их автору.

— Рассмотрим вопрос о подхалимстве, — вступил в разговор Виктор. — Поставлен он у нас на широкую ногу в общегосударственном масштабе. Как мы отмечаем наши революционные праздники? Так ли как нужно? Нет, не так.

— А причём тут подхалимство? — спросил кто-то из дальнего угла вагона.

— Сейчас поймёшь, — ответил Виктор и продолжал. — В эти праздники мы должны вспомнить наших великих предков, завоевавших нам свободу. В день Октябрьской революции мы должны выйти на демонстрацию с портретами тех людей, чья кровь на Красном знамени. А вы видели на демонстрации портреты Чапаева, Щорса, Лазо и других героев революции? Нет, мы не видим портреты этих героев. Хотя бы плакат вроде «Слава героем революции!» О них забыли, отмахнулись Красным знаменем. Почему же мы их забыли? Да потому, что мы есть подхалимы и идолопоклонники. Мы несём портреты современных руководителей страны, чем выражаем им свою преданность, и поклоняемся портретам, неодушевлённым предметам, то есть идолам. Так что поклонение идолам у нас в крови. Вот и всё.

— А ведь доля правды есть в его словах, Иван Денисович, — обратился к майору молчавший до сих пор капитан Чернов.

— Есть, есть, — отозвался Иван Денисович, не желая вступать в разговор.

В это время поезд остановился. Все зашевелились и полезли вон из вагона. С кухни принесли обед. Начался приём пищи во всём эшелоне. Наступил перерыв и в дебатах.

Оказывается, всё это время люди работали: паровозом управлял машинист, на кухне повара готовили обед, часовые охраняли эшелон, железнодорожники проверяли исправность вагонов, обходчики проверяли пути. Благодаря труду многих людей эшелон шёл вперёд к своей цели. Вынужденные бездельничать в пути люди спорили, говорили о волнующих их проблемах, радовались, возмущались. Хотели сделать жизнь лучшей.

После приятия пищи, разговор об идолах не возобновлялся. Он как-то сам по себе затух, как костёр без дополнительного топлива. Уж очень тема оказалась опасной. А Виктор подумал про себя: «Сколько же всяких проблем, мыслей и толкований жизненных процессов возникает в сознании людей, мыслей правильных и неправильных, гениальных и глупых. И все они имеют право на существование, как и те люди, в сознании которых они зародились».

А эшелону дали «зелёный свет», и он вместо планируемых суток достиг станции назначения за 16 часов. Начался новый этап в жизни обитателей эшелона. И всё пришло в движение. Со стороны казалось, что началась какая-то суета, неразбериха, беспорядочное движение. Но в этой суете каждый делал своё дело, действовал по заранее составленному плану. Не прошло и суток, как эшелон был разгружен. Подразделения были готовы направиться в районы, где им предстояло ответственное задание Генерального штаба. Успешного вам выполнения задания, труженики степей, лесов и пустынь.

г. Стерлитамак

1959 г.

 

 ПЕРВЫЙ ВЗДОХ ВЕСНЫ

Мартовское утро. Воздух чистый-чистый. Утренний морозец подсушил таявший днём снег, и сейчас крупинки льда и снега хрустят, ломаясь под ногами. Небо розовое-розовое с голубым отливом. Такое только в Ленинграде бывает! Вся эта гармония цвета, свежести и звука вселяют в тебя что-то новое, доселе нигде не виданное. Но в памяти вдруг что-то зашевелится, сердце замрёт, и ты всем своим существом прислушаешься, принюхаешься, ещё раз полной грудью вдохнёшь в себя этот пьянящий воздух, и станет тебе ясно, ощутишь каждой жилкой, каждой клеточкой, каждым нервом своим, что это весна. Весна!

И хотя нет рядом с тобой любимой, и некому подарить первый радостный весенний поцелуй, всё же радость необузданная наполняет всего тебя. Может быть это потому, что та, которую любишь, в это время чувствует то же самое, что и ты, чувствует первый вздох весны? Конечно, конечно, она чувствует, как свежий, нежный ветерок ласкает щёки её и шею, касается губ её, целует её моим поцелуем, поцелуем ласковым, нежным, всеобъемлющим, касаясь сразу всего существа её.

Так вот в чём секрет! Весна вдыхает в нас радость жизни — любовь нашу! Так дышите же полной грудью, пейте из воздуха любовь любящих вас там далеко, любовь, которую дарит вам весна!

Ленинград Март 1963 г.

 

В БАНЕ

Напротив меня сидел покрытый пеной тощий, лысеющий человек. Он старательно намыливал своё тощее тельце и был полностью поглощён своим делом и ничего вокруг не замечал. Вдруг его лицо стало изменяться.

Испещрённое морщинами оно начало медленно разглаживаться и расцвело рабски-лестной улыбкой. Глаза его устремились куда-то поверх моей головы и буквально кого-то там поедали. О теле своём сосед мой забыл совсем и только растирал мыльную пену на том месте, где должен был быть живот. Улыбка играла на его лице. Она то появлялась, то исчезала, а глаза не отрывались от чего-то.

Я обернулся и увидел у противоположной стены ещё не старого жиреющего мужчину. Он гордо восседал на мраморной плите банной скамейки. Так же, наверное, как в своём кресле в кабинете начальника. Улыбка тощего находилась в полной согласованности с движениями его упитанного начальника. (Что это был начальник тощего, не было никакого сомнения.) Я пересел, чтобы видеть обоих. Вот упитанный повернулся в нашу сторону, и лицо моего соседа расползлось в ослепительной улыбке. Когда упитанный отвернулся, улыбка тощего исчезла. Удивительно быстро мой сосед улавливал каждое движение своего жирного кумира и всё это улыбкой отражал на своём лице. Я восхищался его мимическими способностями и, раскрыв рот свой, наблюдал дальше. Продолжалась эта игра улыбок очень долго. Наконец, улыбка стала особенная, не такая как все прежние, какая-то совсем-совсем счастливая. В глазах заблестели искорки преданности. Сосед мой не по-человечески задвигал по скользкой мраморной плите своим тощим задом и, мне даже показалось, что он завилял хвостом — это хозяин заметил его и слегка кивнул головой, перед тем как намылить свою пышную шевелюру. Через минуту его лицо скрылось в ворохе пены.

Улыбка тощего пропала, и он принялся за омовение своего тельца. Языком он долго слизывал с губ своих мыльную пену. Может быть, он смаковал сейчас радость замеченного хозяином с рабски преданной улыбкой? А может быть, его воображение представило вдруг, что ему позволили, удостоили чести, лизнуть то, чем хозяин сидит в кресле? Кто знает, кто знает.

Новосибирск Сентябрь 1961 г.

 

 НОЧЬ ЗА НАРОЙ

Свежо.

Луна только что поднялась над лесом и своей косорылой физиономией прищурилась и смотрит, как спит Земля. Тёмной зубчатой полосой стоит за Нарой лес. Поднимающийся с реки туман низко стелется по долине, вклиниваясь между холмами. Вот он уже заполнил долину и начал подбираться к лесу. Кажется, что разлилось необозримое море, а отдельные рощицы берёз — это плавающие островки.

Туман клубится и расползается всё шире и шире. Стоит торжественная тишина. Длинные, мягкие тени от яблонь, домов и заборов растворяются в бесконечности. В дом заходить не хочется. Стоял бы так и смотрел на уснувшую деревню под ласковым светом ночного светила.

———————————-

_*Нара — небольшая река в Подмосковье

Сентябрь 1962 г.

Подмосковье, Большие Семёнычи

 

 СОМНЕНИЕ

Андрея мучили противоречивые чувства. Иногда ему казалось, что этот единственный несчастный поцелуй, так легко сорванный с губ жены своего друга Сергея, был чем-то преступным, мерзким предательством с его, Андрея, и её стороны по отношению к Сергею. В такие минуты Андрей был доволен тем, что дальше этого поцелуя дело не пошло. Ему и так было стыдно смотреть другу в глаза. Но когда он вспоминал, как Марина вся затряслась от этого поцелуя, как возбуждённо задышала, и заколотилось её сердце в груди, и она, словно захлебнувшись вдруг нахлынувшим на неё желанием, не в силах была унять взбунтовавшееся в груди сердце, ему становилось жалко и её и себя. Ведь она желала этого поцелуя, желала! В их сердцах бушевал пламень страсти. Тогда зачем же гасить этот пламень жизни, почему не дать себе окунуться в этот поток блаженства и радости? Мораль или предрассудки?

Рассуждая так, слышалась Андрею песня, в которой, казалось, выливалась вся его душа, необузданная лавина энергии и любви к жизни.

Город Стерлитамак 1968 г.

 

 ПЬЯНЫЙ И СОБАКА

Я посторонился немного и он, не успев схватиться за меня, полетел в канаву, раздвигая животом грязь на дороге. Он подрыгал ногами, пошевелился, но подняться было уже не в его силах. Какой-то мужчина, сжалившись, поставил пьяного на ноги, но эта жалость вышла боком. Пьяный раза два подставил свои непослушные ноги под падающее тело и на третьем шаге повалился в канаву. Это было неприятное зрелище: лежит человек головой вниз по склону канавы, шевелит непослушными ногами, как положенная на спину черепаха. Никто больше не подходил к этому человеку, хотя на автобусной остановке было много пассажиров, ожидающих автобус. Люди брезгливо, без всякого сочувствия и жалости смотрели на этого беспомощного человека. Только собака, наверное, пьяный был её хозяином, лизала ему лицо, руки и жалостно со слезами на глазах смотрела то на хозяина, то на людей, толпившихся на остановке, словно прося о помощи.

Я подошел, развернул хозяина собаки так, что бы голова оказалась выше ног, и отошёл в сторону. Собака осталась рядом с хозяином. Она присела возле его головы и то лизала его лицо, то тихонько подвывала, глядя в сторону людей.

Город Челкар 1957 г.

 

 ЗОЛОТИНКИ

Луч солнца ласково коснулся её лица, поиграл на бархатной коже щеки и остановился на мгновение у рта. Это мгновение и подарило то чудо, которое поражает воображение, заставляет пережить неописуемое наслаждение и восторг души. Чудом этим были золотинки, сверкающие радостью бытия, свежестью утренней росы и естественностью своего существования. Это были крохотные в форме запятых волосинки в строгом порядке окаймляющие верхнею губу женщины. Видимые только в луче солнца они сверкали, переливались золотом, отражавшем собой мир фантастический, не доступный сознанию. Его можно только ощутить, но не понять — мир подсознательной красоты!

Поражённый увиденным, я смотрел и не мог оторвать свой взор от золотинок, от сочных губ, от всего лица женщины, ставшим вдруг таким дорогим и желанным.

Трамвай пошёл на поворот. Лучик скользнул на подбородок, коснулся родинки на шее, как бы поцеловал её на прощанье, и исчез. Женщина поднялась, вышла на остановке из трамвая и скрылась в переулке, встряхнув на прощанье копной каштановых волос. Трамвай стучал колёсами на стыках рельс, отмеряя свой привычный путь. Лучик больше не появлялся. Мне подумалось, что он ушёл вслед за незнакомкой, что бы снова, в другом уже месте, показать золотинки, встревожить ещё чью-то душу, осчастливить других видением прекрасного. Стало немного грустно. Жалко было золотинок, захотелось стать этим лучиком, вернуть эти родинки, эти губы, эти золотинки. Но невозможно повернуть время вспять, как и нашу жизнь, а она, жизнь, состоит из мгновений между прошлым и будущим, и только память хранит эти мгновения и при щедрости души может дарить их людям. Я дарю их вам, люди!

 

 КАРТИНКИ С ПОЕЗДА

1. ЧАСИКИ

— Борька, ты мои часы не заводил сегодня?

— Нет, тётя Дуся, — ответил рыжеголовый мальчик.

— На, заведи.

Женщина протягивает Борьке руку. Борька с трудом снимает часы с руки тёти Дуси и заводит их. Браслет оставил на руке женщины узорчатый след. Женщина делает несколько движений кистью, сжимает и разжимает кулак. Лицо её озаряется улыбкой, «Вот они и у меня часики», говорит эта улыбка. Усилием воли она подавляет улыбку, и выражение её лица говорит: «Нам не присуще хвастать, мы люди скромные». А когда, заведя часы, Борька одевает их тёте на руку, улыбка гордости снова озаряет её лицо и она украдкой смотрит на окружающих с выражением — мол, знай наших. Тётя Дуся молчать долго, видимо, не умела, и перед соблазном похвастать не устояла.

— А часики эти мне сестра Маланья подарила. Мила, так она себя теперь называет. И живёт она в Москве за полковником, вот.

Из рассказа всем стало известно, что тётя Дуся с Борькой приезжала к сестре на время Борькиных каникул. А Борька сиротка и Зина сиротка. Только Зина живёт в Москве у тёти Милы, ей шестой годик. Борьке уже двенадцатый и живёт он у тёти Дуси в колхозе в Смоленской области. И сойдут они с поезда в Галынках.

Так вот, эти часики с холеной руки Маланьи, никак не возможно было одеть на грубую, по-мужски огромную руку тёти Дуси. Руки у неё большие, жилистые — руки сельского труженика. За пятьдесят лет жизни много работы переделали они. Но никогда не были украшены ни перстнем, ни браслетом, ни часами. И вот сейчас томится эта рука в тесном кольце браслета часов, сильнее, чем от тяжёлого труда. Это стесняет тётю Дусю, и в то же время пронизывает её душу и сердце сознанием того, что есть кроме её тяжёлой жизни и другая жизнь — жизнь Маланьи, жизнь беззаботная, сытая, ленивая. Радоваться за Маланью, завидовать ей или жалеть её?

— Скучно живут, — подводит итог тётя Дуся жизни сестры, наблюдаемой ею во время Борькиных каникул.

 

Поезд Москва — Калининград.

Январь 1963 г.

 

2. ВЗДОХ ОБЛЕГЧЕНИЯ

До отхода поезда оставалось двадцать мнут. Волнуются отъезжающие и провожающие. Последние минуты общения, пожелания, наставления. Моё внимание привлёк мужчина в коричневом пальто и меховой ушанке. Видно было, что он тяготится этим провожанием. Наверное, он спешил как можно быстрее выставить из дома своих деревенских родственников и привёз их на вокзал задолго до отхода поезда. Здесь, в вагоне последние полчаса казались невыносимыми. Он уже вспотел и побелел весь.

Неказистый старичок, видимо старший брат, и молодая нескладная девица восхищённо смотрели на провожающего. Как же — москвич! А он не чаял, как от них отделаться.

— Ну ладно, вы уж давайте устраивайтесь тут, а я, пожалуй, побегу.

— И, правда, иди. Тебе ведь некогда, я понимаю — служба, — сказал старик, протягивая руку.

Провожающий обрадовано схватил эту мозолистую руку своей, тоже мозолистой, рукой и радостно тряс её. Потом потряс руку девушки, потом снова руку старика и снова девушки и, сказав «до свидания, заглядывайте, счастливого пути», направился к выходу. И тут его выдержка иссякла. Как только он отвернулся и сделал пару шагов от своих родичей, из его глотки вырвался глухой вздох облегчения. Отдуваясь, ускоренным шагом он вышел из вагона.

Поезд Москва Уфа.

Зима 1963 г.

 

КРИК МОЛЧА

Лето 1952 года. Практические полевые работы. Новгородская область, село Ровное. Здесь первая наша квартира, где мы жили в период практических полевых работ. Что-то особенное было в этом селе, расположенном над рекой Мста, несущей свои воды по руслу, прорезанному в известняках. Возвратишься, бывало, домой с полевых работ, ляжешь ночью у открытого окна, и так хорошо становится после трудового дня. Вокруг царит благодатная тишина и в этой тишине слышится, как, шурша песком и галькой, несёт свои воды река, бурля между валунами. В этом вечном шёпоте реки слышится вековая её песня, рассказывающая о трудовых и героических делах людей, живших и живущих на её берегах.

Ночная тишина мало чем нарушается и днём. Домик наш стоит на окраине села. Живут в нём две женщины — мать и дочь, да нас шесть курсантов военно-топографического училища. Днём в доме такая же тишина, как и ночью, только беспрерывное движение женской фигуры без слов, без стука и шума говорит о существующей здесь жизни. Это наша хозяйка в постоянном труде и бесконечных заботах.

Нет слов говорить о человеческой доброте этой женщины, да и не нужно. Любовь к людям — вот основная черта её характера. Я, находясь рядом с ней, чувствовал себя в чём-то виноватым перед этой женщиной, перед её материнской заботой и добротой. Она заменяла нам матерей, которые в разных концах страны переживали за нас, затерявшихся где-то в чужом краю.

Уважая её, мы учились уважать женщину вообще, как великую труженицу, как мать всей жизни. Если женщина любит своих детей, то эта любовь распространяется на окружающий её мир. А это была женщина — мать, потерявшая на войне и мужа и сына. Однажды, увидев на стене фотографию молодого человека, мы спросили у неё, кто это, она, с трудом выдавливая из себя слова, ответила: «Это мой сын, детки», и, судорожно сглотнув воздух, она ушла на кухню заниматься стряпнёй. Это была самая длинная фраза, какую мы слышали от неё за время нашего у неё проживания. Скажет, бывало, одно — два слова и молчит, и больше ничего никакой силой не вытащишь из неё. Оно и понятно — слёзы застряли у неё в горле, а в мыслях только дитя, утраченное навсегда, и навечно утраченные надежды. Казалось, что вот сейчас вырвется из неё крик отчаяния, но она молчала. «Она кричит молча, — пронеслось в моём сознании, — и этот крик уходит в её сердце, в её мозг, в душу». Страшно.

Однажды, правда, мы услышали от неё более длинную речь, она спросила: ” Детки, как вы думаете, больше не будет войны?». В это время её сухие воспалённые глаза загорелись бешеным огнём ненависти. И было почему-то стыдно перед этой слабой, убитой горем женщиной, за то, что мы вот живые и здоровые ходим по земле, наслаждаемся жизнью, а её сын и муж никогда не порадуют свою мать и жену своим вниманием. Мы, как могли, доказывали ей, что войны больше не будет никогда. Но верила ли она тому, что мы говорили?

Сколько труда она вкладывала в то, чтобы сделать нашу жизнь курсантскую легче, удобней и чище. То баньку истопит, никому ничего не сказав, то бельё выстирает, то молочком напоит, и всё молча, без единого слова. В доброте своей, в труде беспрерывном топила она своё горе, терзание своей души. Убийственная её скорбь и гробовое молчание делали нас, всегда шумных и озорных, в её присутствии тихими и печальными.

Лежишь иногда ночью и думаешь: «Сколько раз изгонял новгородский народ врагов со своей земли. Миллионы матерей потеряли своих сыновей, жёны мужей. Сколько пролито слёз, пережито горя на русской земле за все века героической борьбы за независимость и свободу. В этой женщине, в образе её, сконцентрирована боль и скорбь сотен поколений российских женщин. Молчание её — это крик израненной её души. Ужасно молчание, когда кричит душа. Грозен народ в молчании своём. Не доводите его до крика молча».

Село Слоптово, Новгородская область.

Июль 1952 г.

 

 В ОДНОЙ СЕМЬЕ

Из Ровенской тишины вывез меня Михаил в село Марьинское. Первой нас встретила черноглазая, шустрая, повязанная чёрным платком девчурка лет двенадцати. Остро смотрящие её глаза улыбались. Казалось, эта улыбка не сходила никогда с этого жизнерадостного лица со дня рождения девочки. Она быстро взобралась к нам на телегу и, по-видимому считая себя уже старой знакомой, а для этого были все основания — каждое лето приезжали сюда на полевую практику курсанты Ленинградского топографического училища, показывала нам, где можно снять квартиру и всё время говорила и говорила. Я с удовольствием слушал её детский лепет. Мне нравилась её смелость и простота в обращении с чужими незнакомыми людьми. Речь её не была болтовнёй невоспитанного ребёнка. Нет! Она говорила живо, весело, обращалась просто и уважительно, как и положено говорить со старшими. «Простота красит человека», пришло вдруг в мою голову одно из выражений народной мудрости. Глядя на Зою (так звали девочку), я думал — вот оно наше будущее, выращиваемое в далёкой деревне простыми людьми.

Я решил остановиться в доме Зоиной тёти и поближе познакомиться с семьёй, в которой росла Зоя.

Тётя Зои, старая дева лет шестидесяти, встретила нас так же, как и Зоя. Что-то общее было в этой сухонькой старушке и девочке, ещё ребёнке, маленькой Зойке. Надо было видеть, каким радостным огоньком светились глаза тёти, когда она обращалась к своей племяннице, и слышать, как ласков был её голос, когда она приглашала нас в дом, только тогда можно понять её доброту и поразительнее сходство с ней племянницы. После Ровенской тишины и постоянно молчащей, убитой горем хозяйки, меня ошеломила весёлость этих людей, их простота и человечность. Доброта и человечность и здесь и там, но в Ровно это было облечено молчаливой формой страдания, а здесь — свободный заразительный смех и острая шутка. Я с радостью созерцал это новое общество, и душа моя наполнялась радостью за человека, за его счастье.

Вечером Зоя пригласила нас на чай, и я познакомился с другими членами этой семьи. Сестра Зои, пятнадцатилетняя Таня, это воплощение покорности и доброты, трудолюбия и покойной радости. Ещё не девушка, но уже и не ребёнок она покоряла нежностью, скромностью и спокойствием. В ней угадывались черты будущей сильной, доброй, любящей, настоящей русской женщины. Всё по дому наравне с тётей делала она — подавала на стол, убирала и мыла посуду. Всюду успевали её быстрые, ловкие руки. Она знала всё, что нужно делать в любую минуту. Было видно, что она с малого возраста приучена к домашнему труду и выполняет его легко, умело и охотно.

В доме чисто вымыт пол, стены и потолок — до свежей сосновой желтизны. Всё аккуратно убрано и поставлено на свои места. Видно и здесь поработали трудолюбивые руки тёти, Тани и Зои. Никакой дисгармонии, всё соответствует одно другому: и члены семьи друг другу, и порядок в доме.

Но в доме есть ещё одна девушка — старшая сестра Зои — Тоня. Пили чай. Тоня с безразличным лицом сидела за столом и тоже пила чай. Вдруг лик её потемнел, я не заметил тому причины. Как ошпаренная она выскочила из-за стола, пронеслась из одного угла в другой, что-то перевернула попавшее ей под руку, грубо набросилась на тётю, двинула в шею кулаком Зойку. Зоя с хохотом повалилась на пол, видимо, стремясь придать случившейся выходке сестры вид игры или шутки. Но настроение было испорчено, появился какой-то душевный дискомфорт. Постепенно приступ буйства Тони прошёл, она успокоилась и только урчала что-то себе под нос, как кошка, у которой попытались отнять мышь, ею пойманную. Потом она попробовала построить на своём лице весёлую гримасу, но это ей не удалось. Стало как-то неуютно, хотелось уйти и в тоже время остаться в этой гостеприимной семье.

Мне было интересно понять, почему в такой замечательной семье, трудолюбивой, чистой, весёлой, появился такай отвратительный тип как Тоня. Я решил попытаться выяснить и понять, почему это произошло и как.

Для выполнения практической работы мне требовались помощники — реечники*. Тоня с подругой Ниной попросились на эту работу. Им хотелось во время каникул немного подзаработать, ведь как ни как, а 13 рублей в день это уже деньги. Я принял их на работу. Особым трудолюбием они не отличались, но выполняли всё, что я им приказывал. У меня была съёмка на фотоплане. Местность была богата контурами,** и пользоваться дальномерной рейкой приходилось редко. Поэтому они больше лежали на солнышке. Я расспрашивал их, пытался понять их духовный мир. Они учились в педагогической школе. Тоня училась удовлетворительно, стипендию не получала. Детей она не любила. Теперь каникулы, и она отдыхала. Отдыхать в её понятии это значит — ничего не делать ни по дому, ни в колхозе. Как никак «она устала от учёбы». Держала она себя достаточно свободно, почти развязно. Под стать Тоне была и её подруга. Самые невинные разговоры они принимали как намёк на что-то сексуальное, пошлое. Казалось, что именно этого они и желают. Помнится такой случай. Встретился я на границе своего участка с товарищем, который работал на соседнем участке, Витькой Кетовым, так они прямо на шею ему вешались.

Я так и не смог понять, почему Тоня не такая, как её сёстры добрые, трудолюбивые и нежные, а грубая, злая и пошлая? И вот однажды после очередного приступа ярости Тони я спросил у Зои: «Почему Тоня такая злая?» и вот что, немного помолчав, она мне ответила.

— Я знаю, что вы сплетничать не будете, поэтому расскажу по секрету. Тоня была добрая, а испортилась, как говорит тётя Анюта, прошлым летом. Так вот, прошлым летом у нас в Марьинском были на практике ваши курсанты третьего курса. Андрей, курсант, женился на Насте Козловой. Она на фельдшера училась. А Тоня была влюблена в Костю, друга Андрея. Он хорошо к ней относился, дружил с ней. Вот она и говорит Костику: «Давай поженимся, я тебя люблю». А он ей: «Ты ещё маленькая, совсем ребёнок, и я с тобой просто дружу, а люблю другую девушку. Она в Ленинграде живёт». Тут Тонька взбесилась, ударила Костика по лицу и убежала. С тех пор она иногда становится каким-то зверёнышем. И что с ней делать, мы не знаем.

И я не знал, что делать.

Уезжая после завершения практики в Ленинград, улучив момент, когда никого не было рядом, я сказал Тоне: «Выбрось из сердца Костика, а вместе с ним и ненависть ко всему миру. Ты молодая, красивая, твоё счастье впереди. Будь доброй и станешь счастливой». «Правда?», — ласково спросила Тоня, и глаза её повлажнели.

 

Новгородская обл. село Марьинское.

Август 1952 г.

 

Ш У Т Н И К

Закончился очередной полевой сезон военных геодезистов. Офицеры упаковывали свои чемоданы, рюкзаки, ящики перед отправлением на станцию для погрузки в эшелон. Майор Александр Костин вертелся у открытых чемоданов капитана Андреева Сергея и старшего лейтенанта Миронова Ивана. Нет, нет, не для того, чтобы что-то там стащить. Упаси Бог! Наоборот, он хочет пополнить содержимое этих чемоданов.

Вот в чемодан Миронова наш шутник сунул под одежду мешочек казахстанского песка около двух килограммов. Миронов любит собирать разные экзотические штучки. Так пусть везёт в свою коллекцию этот драгоценный материал. Андрееву Костин сунул в пакет с бельём женские панталоны. У Андреева ревнивая жена. Вот будет комедия, когда она обнаружит этот подарочек! Эшелон пошёл, подарки поехали.

Когда мужья вернулись из экспедиции и начали разбирать свои вещи, то всё и обнаружилось, не заставив себя долго ждать. Иван Миронов нашёл мешочек с песком, вместе с женой и сынишкой посмеялись и решали — выбросить или оставить на память об этой чьей-то шутке. Так и стоял мешочек в уголочке в прихожей, ожидая своей участи.

Андрееву Сергею было не до шуток и смеха, когда жена, разбирая бельё для стирки, нашла эти злосчастные панталоны. Разразившийся скандал был слышен во всем подъезде. Мироновы и Андреевы жили на одной площадке. Маша, жена Миронова, сказала: «Не успели встретиться и уже скандалят». Иван ничего не успел ответить, как от соседей послышался звук бьющейся посуды. «Идём, Маша, успокоим их. Иначе Ирка всё переломает».

Когда Мироновы вошли к соседям, Ирина обратилась к ним, потрясая в воздухе зажатыми в руке панталонами: «Посмотрите, посмотрите, какой подарок привёз мне этот кобель! Я тут полгода одна с детьми мучаюсь, а он там с проститутками развлекается, а мне их грязные панталоны в стир…» и разрыдалась. «Иван, ну скажи ты ей, что там в этих песках проклятых на сто вёрст никаких баб и близко не было, — взмолился Сергей. — А как эти трусы проклятые у меня очутились, не знаю».

— Не реви, Ира, не реви. Я всё понял. Идёмте к нам, там я всё объясню, и мы вместе посмеёмся.

— Ну что, что ты объяснишь, Иван, что? — сквозь слёзы причитала Ирина. Иван обнял Ирину за плечи и повёл к себе, бросив на ходу Сергею: «И ты иди с нами».

Дома Иван показал Ирине мешочек с песком, рассказал, что нашёл этот мешочек в своём чемодане. Кто-то ради шутки положил ему песок, а Сергею панталоны. Шутка жестокая, грязная, чуть не стала семейной трагедией. Все догадывались, что такое мог сделать только Костин, он мастер на такие штуки, но он не признался.

 

В следующем полевом сезоне в июле начальник отделения запланировал сбор всех офицеров на базе отделения. Вечером накануне дня намеченного сбора все офицеры собрались на базе отделения, отсутствовал лишь Григорий Фролов. Когда начальник отделения спросил у офицеров, кто знает, почему отсутствует капитан Фролов, капитан Андреев ответил, что по пути на базу он встретился с Фроловым и тот сказал, что ему нужно заехать по каким-то делам на базу Костина, а утром он прибудет к началу мероприятия.

Здесь нужно сделать пояснение. Костин был очень ревнив, подстать жене Андреева. А тут такое дело — Фролов поехал на его базу, да ещё и заночевать там решил, а на базе его Костина жена Лена. Фролов же холостяк, недавно развёлся с женой. Конечно, Фролов высоко порядочный человек, но Костин сейчас об этом не думал, его сейчас терзала одна мысль: «Там на базе его Лена и этот кобель Фролов». Фролов же в это время вёз барана по просьбе знакомого чабана к свадьбе его сына в г. Тургай. Андреев об этом знал, но сказал офицерам совсем другое, в отместку за ту идиотскую шутку, из-за которой у него был большой конфликт с женой.

Фролов рано утром уже был на базе отделения, и никто его не стал расспрашивать, где он находился ночью. У Костина же, в его сердце поселился червь подозрения, ревности и сомнения. Он пытался выведать у солдат Фролова, где они были этой ночью. Но те отмалчивались или говорили, что куда-то заезжали, но не знают, какое это место. Не могли они подвести своего начальника. Спросил Костин, прибыв на свою базу, и у жены, не заезжал ли кто в его отсутствие к ним на базу. Лена ответила, что никого не было. Тут бы ему, ревнивцу, и успокоиться, а он всё нагнетал в себе подозрение. «Почему солдаты команды Фролова уклоняются от ответа? — вопрошал себя ревнивец. — Тут дело не чисто», — заключал он, и продолжал терзаться.

Червь сомнения то утихал на время, то вдруг просыпался и с новой силой начинал терзать душу майора. Шло время, пролетали годы, а терзания души майора не проходило. Фролов женился, успешно двигался по служебной лестнице, оказался в Москве на ответственной должности, но подкралась тяжёлая болезнь, он находился близко к кончине. Прознав о состоянии здоровья Григория и близкой его кончине, Костин решил спросить его о том далёком событии, терзающем его до сих пор. «Не станет человек говорить неправду на смертном одре», — решил Костин, и поехал к умирающему сослуживцу.

Не знаю, обращался ли Костин к Фролову в то далёкое время, когда появилась эта ревность, или вот это обращение у постели умирающего Григория было единственным, не знаю. Не знаю, как был поставлен вопрос в этот ужасный момент, но мне доподлинно известно, что говорил Костину Григорий.

— Ты что хочешь услышать от меня? Правду? Какую правду? Если бы я сказал, что я спал с твоей женой, ты бы поверил? Поверил бы! Но ты знаешь, что я такого не скажу, знаешь мой принцип — даже о самой падшей я такого никогда не скажу. Если я скажу, что у нас ничего никогда не было с Еленой, у тебя всё равно останется сомнение, а вдруг я так говорю из благородства, выгораживаю Лену. Ты не способен поверить, несчастный ревнивец, не способен! Так зачем же ты ехал, за какой правдой? А теперь, поди прочь, дай мне спокойно умереть.

И Костин ушёл, унося с собой свои сомнения, свою ревность. Через некоторое время Костин умер от инфаркта.

Город Ульяновск 2012 г.

 

ЧУЖИЕ ДВА ПИСЬМА

Показал мне эти письма один мой знакомый. Обнаружил он их в папке «для ученических тетрадей», оставленной кем-то в трамвае. Мой знакомый разрешил мне переписать содержание писем, а подлинники оставил у себя в надежде найти хозяина писем и вернуть письма. Зная, что я пишу иногда небольшие рассказы, он позволил использовать их в моих сочинениях, не полный, конечно, текст, а лишь его суть. Не собираясь сейчас превращать письма в рассказ и придумывать что-то от себя, я приведу лишь то, что показалось мне интересным, а это то, что я переписал в свою тетрадь.

 

ПИСЬМО СЕРГЕЯ

»… Не бродить, не мять в кустах багряных

Лебеды и не искать следа,

Со снопом волос твоих овсяных

Отоснилась ты мне навсегда…»

С. Есенин

Этими словами знаменитого поэта начал автор своё письмо. Я не хотел комментировать письмо, но когда прочитал и вник в его суть, не мог этого не сделать. Вы только вдумайтесь в слова эпиграфа. Сколько в них тоски и боли! Что чувствовал поэт, когда писал эти стихи? От этих слов веет обречённостью, горем безвозвратной утраты, тоской по любимой женщине и уходящей молодости. Это чувствуется и в письме тёзки поэта. Обратимся, наконец, к письму.

«Вера, ты не сердись, пожалуйста, что я добыл твой адрес и пишу тебе. Прошло уже много лет, как я уехал в Ташкент и написал тебе письмо, на которое ты не ответила. Я не сержусь на тебя, нет. Я по сей день не знаю причины, заставившей тебя молчать. Прости меня, но все эти годы я постоянно думаю о тебе. Я не буду снова говорить, что любил тебя и сейчас люблю. Это уже поздно и бесполезно. Я только хочу знать, счастлива ли ты? У тебя своя семья — муж, дети. А меня мучает какое-то эгоистичное чувство, что ты не так счастлива, как была бы со мной. Ответь мне на этот вопрос, и я снова пропаду в необъятных просторах страны и ничем не напомню о своём существовании».

Дальше Сергей рассказывал о своей жизни, о работе. Это не очень интересно. Приведу только заключительную часть письма. Для неё автор взял последнее четверостишье стихотворения, приведенного в эпиграфе:

«…Пускай мне шепчет синий вечер,

Что была ты радость и мечта.

Всё ж, кто выдумал твой гибкий стан и плечи,

К светлой тайне приложил уста».

 

До свидания. Сергей

 

1. S. И всё же, Верунь, я мечтаю о встрече.

 

Видимо, Сергей очень любил эту женщину в свои молодые годы, и теперь эта любовь ещё не погасла. Для него она была Радостью жизни и Мечтой, так мечтой и осталась. Была той Светлой Тайной, которую он не познал и никогда не познает.

 

ПИСЬМО ВЕРЫ

«Дорогой мой друг, Серёжка! Я рада твоему письму, счастлива твоей памятью обо мне. Но… Наверное, это и лучше, что судьба мешает нам встретиться. У нас до конца дней наших (не хочется думать, что дням этим будет конец, а он будет) останутся светлые воспоминания друг о друге. Долгожданная же встреча, о которой ты мечтаешь, дорогой мой Серёженька, может всё испортить. Думал ли ты об этом? Ибо я за себя не ручаюсь и за тебя тоже. Я тоже хочу этой встречи, мечтаю о ней, и боюсь её. Ты только подумай, что может произойти? Может разрушиться стабильность нашей жизни. И исчезнет та мечта, которой я живу. Может быть, я вообще не та, какую ты во мне видишь? Что у меня сейчас есть? Есть мечта. А разрушится мечта — разрушится и счастье. А что останется мне, нам? Очень страшно, когда рушится самое светлое, самое большое в жизни — мечта твоя. Я счастлива тем, что есть на Земле человек, который любит меня, и в мечтах я с тобой, любимый.

Серёжа, я посылаю тебе это письмо вместе с твоим письмом. Оно, твоё письмо, мне очень дорого. Хранить письмо мне негде, а уничтожить — нет сил. Храни эти письма у себя. Храни мечту нашу и любовь нашу.

Прощай, любимый. Вера».

 

Мне очень хочется, чтобы мой друг нашёл Сергея и вернул ему эти письма.

Стерлитамак 1964 год

 

 

 

КОММЕНТАРИИ:

Гладков Константин (Wednesday, 23 December 2015 14:47)

Спасибо Вам за такие глубокие и полные смысла произведения! Их стоит читать нашей молодежи, чтобы помнить и всегда напоминать себе, что переживали люди тех лет, что такое была эта война , и какой мы – сильный народ. Хочу отметить что в полноте и силе ваших рассказов отмечал для себя фразы и предложения, которые наиболее ярко передают реализм и дух того времени. Например “…утомленные войной, ощущая на каждом шагу смертельную опасность, они ненавидели весь мир и войну, и страну эту оккупированную, но не побежденную”. Какая литературная и историческая сила! Буду читать и перечитывать ваши рассказы.