Александр Тимаков. Чеченские рассказы

Их было четверо. Чинуша, Седой, Варфоломей и Слуга. Но Варфоломея звали короче, просто Варя. Сами себя они называли в шутку членами семьи военнослужащего, по начальным буквам их позывных. Так они и воевали и на задание ходили вчетвером.

Чинуша, он же Толик, был толстым и бочкообразным с виду, вообще-то, списанным десантником. Однажды, десантируясь с транспортного ИЛ-76, он оступился и серьезно сломал ногу внутри летящего самолета. Когда самолет приземлился, он испытал новое чувство, не ведомое десантному братству и выражаемое в словах: «Опа-мать, в первый раз выхожу из самолета на землю!» За это его оставили служить в армии. Прыгать с парашютом он уже не мог, но жажда приключений на свою пятую точку привела его в разведывательную роту нашего полка. А прочие десантские умения, как то, стрельба из всего, что стреляет, и изо всех немыслимых положений, помогли ему быстро влиться в небольшой коллектив и завоевать нужный авторитет. Кроме того, несмотря на молодой возраст, он прекрасно водил всю армейскую и гражданскую технику, несколько раз бывал в горячих точках, и опыт его был практически бесценен. Он носился по полку на своей БМП как ужаленный. И потому все, от повара до командования, частенько называли его за глаза «майор Вжик». Однако до недавнего времени в его окружении мало кто знал, что Чинуша — это не позывной, а его настоящая фамилия.

Совсем другим был Седой. К тридцати трем годам, дослужившись до старшего лейтенанта, он имел двенадцать лет скитаний по захолустным гарнизонам, пару разводов, пятилетнего внебрачного сына и совершенно седую голову. Но седым его назвали не за это. Когда в юности он рассказывал об очередном своем приключении, он частенько повторял «тудой-сюдой», вместо «туда-сюда». И вот, как-то очередной слушатель одернул его словами: «ну, хватит, сюдой!» А получилось — «седой»! Так и приклеилось к нему это прозвище «Седой». И ведь все сходилось. И седина, и возраст, и странная в своей нелепости жизнь военного. Только никто не знал, как, окончив инженерное училище, он один разминировал в лесу большой склад боеприпасов времен отечественной войны, когда приехал в отпуск к себе в родную деревню. Помощников нет, а ждать было нельзя. Так что, когда на другой день приехали саперы, он им все обезвреженное и сдал. Они после неделю разбирали и удивлялись, что он один все это смог! А еще через неделю он поседел, как лунь. После того случая Коля Иванов, он же Седой, стал немногословным, как все саперы.

Варфоломей учился в Питере, в институте физкультуры имени Лесгафта. Он был сложен как Аполлон и, разумеется, пользовался ошеломляющим успехом у женской половины, и не только института. Ах, сколько заплаканных подушек, заломленных рук, размазанных тушью глаз, охов и вздохов сопровождало его учебный процесс. Но его любимой девушкой стала… снайперская винтовка — СВД. На втором курсе он съездил на какой-то слет снайперов, вместо попавшего в больницу товарища. Там он вошел в тройку призеров и всецело заболел этим делом. Он неделями пропадал в тире, беспрестанно смазывал и протирал свою «СВДевушку», изучал баллистику, тут же подкреплял знания на практике, тем самым обрекая реальных девушек на еще большие страдания. Однако, это продолжалось не долго. Кто-то из озлобленных на него девиц пустил слух, что Дон Жуан-то нетрадиционной ориентации. На этом страсти по Варфоломею быстро кончились. Но правду говорят, нет худа без добра! Одной из немногих не остывших по нему воздыхательниц повезло.

Пропустив мимо ушей злобный слух, поздним дождливым вечером она дождалась его у тира. Сильно дрожа, то ли от страха, то ли от холода, она сказала, что хочет быть только с ним и больше ни с кем! И готова стать для него кем угодно, хоть сыном Вильгельма Телля, чем и заслужила его внимание и уважение, а впоследствии и любовь. К тому же, звали её Варвара, Варя, значит! В общем, мезальянс получился крепким! Чтобы не умереть молодой семье с голоду, он записался на военную службу. Да так и остался снайпером в армии после двух лет еще на три, потом на пять. Я встретил его в горах, когда он «дохаживал» капитана.

Теперь Слуга. То есть Слугин, такова была его фамилия. Училище связи он окончил с отличием, на последнем курсе удачно женился на кареглазой Риточке, дочке заместителя командующего военным округом. Отлично распределился на узел связи «Рубин»! Самая что ни на есть Москва! Центрее не бывает. Звезды на погоны без тормозов, квартира, машина, папина дача, крепкая любящая семья. Ни дать, ни взять, идиллия. Прямо-таки Мастер и Маргарита!

Но тут снова оказались правы французы! «Шерше ля фамм!» — говорят они и попадают в десятку! Один из подчиненных офицеров оказывает недвусмысленные знаки внимания его супруге. Дело доходит до тайной дуэли, и когда наступает день «М», этот молодой повеса, струсив, устраивает Слугину скандал на службе, принародно угрожая покончить с собой. Шум замяли, но на следующий день офицера, воспылавшего любовью к чужой жене, нашли в своей комнате с простреленным сердцем. Прямых, конечно, доказательств не нашли, но реноме было безнадежно подпорчено, даже папа Риты был не всесилен. Да и она сама декабристкой не оказалась. И вот, покинув Риту, он принял роту в полку, который направляли в Чечню… Сначала у него был жуткий депрессняк, а потом он понял, что все произошедшее с ним, есть горе от ума и только! Будучи обладателем, как он говаривал, рабской фамилии, Слугин частенько по поводу цитировал бессмертного Грибоедова: «А судьи кто», или «Дистанция огромного размера», или «Мы с нею вместе не служили». Но чаще приходило на ум «Служить бы рад, прислуживаться тошно!» Но чего не отнять, наш герой в связистском деле был великий шаман! У него работали даже рации, одну из которых бессовестно утопили в РДВ-5, пятитонном резервуаре для воды, или в корпусе другой застряла неразорвавшаяся граната от подствольника! Только Чен, наш пёс медпункта, отчего-то не любил связиста…

Вот таких офицеров собрала Судьба в одно время в одном месте, а именно, на пастбище в горах над селом Ведено. Был жаркий июльский день. Четвертый месяц перемирия на бумаге. В палатке в тени плюс 45 градусов Цельсия. У саперов на краю обрыва была закопана РДВ-5, вчера ее наполнили родниковой водой и, хотя прогреться вода еще не успела, место встречи изменить было уже нельзя. Заботливые саперы обустроили резервуар мостками из снарядных ящиков от «Града», поставили беседку и накрыли ее маск-сетью. Все члены семьи военнослужащего пару дней тому вернулись с задания и тихо «отдыхали на всю катушку». Где в горах они нашли два ящика баночного пива и пяток жестяных банок голландской водки, одном Богу известно. В жлобстве из них никто замечен не был, и они сегодня наливали. Выходившим из холодной купели устраивали праздник, подносили 50 грамм. Рюмки делали из защитных колпачков боеголовок 80-мм мин. Просто кувалдой плющили донышко, и все. Объем такой рюмки был небольшой, а еще при касании стаканчики издавали редкой чистоты тонкий звук, за что получили название «Чеченский хрусталь».

Чинуша со Слугой учили Варю игре в преферанс. Седой только что вылез из РДВ, выпил залпом свои пятьдесят и на виду у всей горы закутался вместо полотенца в белоснежную простыню. Варфоломей со знанием дела заметил, что Седой теперь с головы до ног является идеальной мишенью для его оппонентов с другой стороны пастбища. Иванов не стал спорить и сел в беседку, накрытую маскировкой. У меня еще остались сигареты «LM», полк давно уже перешел на «Приму». Он глубоко затянулся, смакуя, и вдруг задумчиво произнес:

— Ну, все, хватит! Приеду домой — распишемся!

— То есть? — не понял я.

— Да надо с Ленкой оформить отношения, а то сынишке уже шестой годик,

а в графе «отец» — прочерк. Но живем мы вместе, — пояснил он.

— Что? Переоценка ценностей? — поинтересовался я.

— Да ты понимаешь, — начал он, — жизнь совсем обесценилась. Муху прибить сложнее! Вот ходили мы в разведку крайний раз. Старались ни с кем не встречаться, свидетели не нужны, а того, кто нас увидит — по приказу… ну ты понял?

— И что? — Я превратился в слух, ибо мое предназначение врача заключалось в том, чтобы человеки жили как можно дольше.

Он продолжал:

— Дорогу уже перешли, видим, едет Москвич-фургон, сапожок, тудой-сюдой! Чинуша водителя снял, машина уткнулась в камень. Думали все, тут задняя дверь открывается, выскакивает ханум, очередью по нам, а сама бежать. В этот раз Варя сработал. Не люблю я этого!.. А в кузове третий сидел, не дышал. Ну, выгребли мы его оттуда, оказывается, они с девушкой молодожены, и водитель, его отец, тудой-сюдой, вез их в дальний аул, чтобы боевики с собой не забрали. У боевиков не получилось, а у нас… А по-другому нельзя! А на душе хреново!

Он многозначительно замолчал и затушил сигарету. Было заметно, что отношение к произошедшему и невысказанные переживания не добавляли спокойствия в его и без того не простую жизнь. Пауза становилась похожа на попытку хоть как-то оправдаться пред самим собой.

— Давно ты здесь? — спросил я, стараясь перевести нелицеприятный разговор.

— Скоро шесть месяцев, — ответил он и задумался. По ходу, завтра минные поля проверю, а потом сменщику передам и домой! Тудой-сюдой!

Тут под разговор в лесу сработали сигналки, и через пару секунд раздался мощный грохот МОН-ки, мины направленного действия. В горах канонада быстро запоминается.

— Ну вот, опять косуля попала! Завтра на себе лишнюю МОНку тащить! — раздосадовано произнес Седой. — Но штука классная! Зона сплошного поражения сто десять метров, моща! — В нем заговорил специалист.

— И как ты различаешь этот грохот? Что по мне, так все одно; МОНка ли, граната ли, фугас! — подыграл я.

— Ты здесь недолго, тудой-сюдой, через пару недель все будешь слышать не хуже меня, — опрокинул он еще дозу и закусил бутербродом из хлеба ДХ (длительного хранения) и соленой черемши.

— Слышал, вчера в полдень громыхнуло? Это мои взрывали в ущелье ствол от САУ-шки*. Чтобы чеченцы не унесли. Взрывчатки не пожалели, двойной заряд заложили. Так не поверишь, один осколок пуда на два оттуда к нам в роту прилетел!!! И в метре возле меня сверху шмякнулся, прикинь! Если бы еще чуть-чуть, мы бы сегодня с тобой не говорили! — И откровенно так, по-доброму рассмеялся, словно шутку рассказал…

— Ты хочешь сказать — они возле полка ходят? — поразился я с опаской.

— Нет, летают, — ответил спокойно он. — Они ж тут дома! Это мы гости, а гостей они не трогают в своем доме.

Я об этом хорошо знал…

— Да ну тебя, Варя! — Чинуша отбросил карты на стол, — пиджаку не научиться преферансу никогда! Кому везет в любви — не везет в картах!

И он, зажав нос, голышом плюхнулся в бассейн, устроив великое цунами.

— Это точно, «робкий пингвин», — бодро произнес Варфоломей, блеснув интеллектом, обращаясь к Чинуше. Он всего лишь раз рассказал друзьям свою «лав стори» и был рад, что они запомнили её. Его Вареньку… а как не запомнить, ведь это был его позывной! Варфоломею было не до сантиментов, все его мысли занимали две девушки, и любил их он одинаково. Одна осталась там, дома, и ждала его, сходя с ума от сводок ТВ из Чечни, а вторая стояла в палатке в ружейном ящике, та самая СВДевушка, что не раз спасала их в рейдах по горам. Он отрастил бороду и стал похож на былинного богатыря. Не хватало щита и меча! Русый, в горном камуфляже и кроссовках, он и на войне был заметен своей мощью и мужской красотой.

Чинуша плескался в холодной родниковой воде так долго, что у всех наблюдавших за ним стали появляться мурашки. Теперь всем стало понятно, почему Варя его обозвал «робким пингвином». Но тут из штаба за Чинушей пришел посыльный. Не успев обсохнуть, он отставил в сторону чеченский хрусталь, прыгнул в свою БМП и вместе с посыльным помчался в штаб.

— Чё-нь-ть придумали! — многозначительно произнес Слугин. Интуиция его не подводила! Однако, помимо интуиции, он от своих подчиненных знал, что получена телефонограмма о прибытии к нам очередной комиссии по проверке перемирия.

На следующий день все подразделения посетили инспекторы. Наш медпункт, саперная и разведрота досталась маленькому, кругленькому военному в возрасте, без знаков различия. Он первым протянул руку и представился:

— Полковник Валерка!

Кто-то спросил:

— Товарищ полковник, может, по отчеству?

На что он ответил:

— Я сказал, полковник Валерка, и все! Ты в Афгане был? — обратился он ко мне.

— Никак нет! Рапорт писал — отказали! — ответил я по-военному.

— Был — гордись! Не был — радуйся! — заключил он и рассмеялся.

На этом проверка для нас закончилась. Вечером того же дня комиссия изъявила желание пойти в разведку и проверить минные поля. Командир полка вызвал Чинушу, Седого, Варю, Слугу и возглавил поход.

Так они и ушли: Седой, за ним пара его саперов с МОНками, командир, трое из комиссии, Слуга и Варфоломей со своими двумя помощниками замыкали цепь. Чинуша подвез их до места и остался ждать возвращения.

Это была единственная комиссия, которой не повезло. Они ушли на кряж, что возвышался над пастбищем. Под вечер солнце садилось за него, и стемнело рано. Что ж поделать — горы. Шли след в след, закон разведки. Уже расставили принесенные мины, все проверили, возвращались почти затемно…

Тут командир на ходу окликнул Седого, тот обернулся, его поправил солдатик, шедший следом: «Товарищ старший лейтенант!» Но было поздно. Обернувшись, Седой пяткой задел растяжку, и под свистящий звук сигналки необычайно громко сработала МОНка, та самая, которую он так хвалил сутки назад.

Ох, какой поднялся переполох! Слуга по рации поднял всех на уши. Ранен командир, а у него не царапины. В медпункт привезли пятерых раненых. Самый легкий был Варя. Он один не полетел в Ханкалу, остался в полку. Четверых обработали и отправили в госпиталь. Их спасли от неминуемой смерти вековые буковые стволы. А троих двухсотых, Седого и двух его мальчишек оставили до утра в импровизированном морге-блиндаже.

Когда я пришел к саперам, техник роты Витя Тарабата плакал. Он показал мне автомат Седого. Осколок вошел в левую лопатку, прошил сердце, пробил ствольную коробку висевшего у Коли на груди АК-47 и застрял в возвратной пружине. Второй осколок, тоже пройдя через тело, наполовину распилил поперек ствол автомата, словно болгаркой. В общем, у Седого шансов не было. Мы разобрали автомат, и в руке у меня оказался тот самый осколок, что пробил Колино сердце. Маленький, алюминиевый, холодный. Все было словно во сне… До сих пор не верилось во все произошедшее. Витя держал в руках двухлитровый кувшин браги, которой поминал командира и плакал.

— Что же достанется Ленке-то с мальчишкой? Какая страховка, они ж не расписаны!

Сорокалетний прапорщик сидел и конкретно плакал навзрыд.

— Ну, может, женсовет пойдет в Политотдел, они ж там все видели, может, докажут, что они вместе жили. Ну, как же так! Он налил мне в кружку браги и сказал: «Давай помянем…». А я, вспоминая вчерашнюю нашу с Седым беседу у бассейна, не мог поднять кружку. Ком застрял в горле, и мысли все разом быстро покинули бритую голову. Всплыли вдруг слова Коли: «Да ты понимаешь, жизнь совсем обесценилась…» Тарабата взял у меня из рук осколок и бросил его с обрыва. «Будь проклята эта война», — сказал он и вновь заплакал.

А я, вернувшись в медпункт, еще долго отогревал возле буржуйки ладони от холода того маленького алюминиевого осколка, что своим явлением прервал и изменил так много жизней и судеб…в одной отдельно взятой семье военнослужащего…

2017 г.

* САУ — самоходная артиллерийская установка

…Хотите верьте, хотите нет, вспомнились вашему покорному слуге события времен первой чеченской кампании. А причиной тому послужила фотография, которую обнаружил я, перебирая невесть куда запрятанные и без того немногочисленные фото тех лет…

На ней, под автоперевязочной лежит свирепая с виду огромная кавказская овчарка. Белого окраса, густой шерсти, с большими темно-серыми пятнами на голове, спине и боках, по кличке Чен. Роста он был исполинского, в холке вровень с иными солдатиками, про коих говорили «метр с кепкой», и лапы у него были с кулак немого Герасима, главного героя рассказа Тургенева… Его щенком подобрали наши предшественники, полковые медики в Грозном, и на веревке провезли упиравшегося несмышленыша по трудным военным дорогам. Аж до самой вотчины полевого командира Басаева, где над селом Ведено и стал наш полк. В походах Чен окреп, возмужал, заматерел и стал, собственно, той «собакой Баскервилей», что первой встретила нас, по приезде в полк.

Лазарет наш находился близ пункта хозяйственного довольствия, иначе столовой, так что недостатка в пище пес не испытывал. Кормить его пытались многие, однако сдружился он с нашим старшиной Уманским. Он был на голову выше самого Чена, стоящего на задних лапах, ну и заслужил искреннее собачье уважение. Проще говоря, почуял в старшине вожака стаи, коей считал команду лазарета. Чуть завидев старшину либо, заслышав его громкий голос, Чен мчался к нему, прижимая купированные уши и виляя крупом с обрубком хвоста. Он ластился и повизгивал от радости встречи, выказывая тем самым полную покорность и преданность долговязому сухому мужику. Сам же Уманский приседал с криком «Чен, сынок!», разводил в стороны свои длиннющие руки-весла и хватал его за шею, горячо приговаривал: – « У, ти, мой маленький!..». И всегда угощал его чем-ни-ть вкусненьким, как то, бутерброд с добрым куском тушенки или даже колбасы…

Лазарет наш был обнесен спереди глубоким рвом, а за ним саперами был отсыпан земляной бруствер, спасавший брезентовые стены наших палаток от шальных пуль, весело посвистывающих и летающих бесцельно мимо. Временами их становилось до неприличия много, и без этого вала команде нашей было бы трудно оказывать помощь раненым, не думая о собственной безопасности.

Чен не любил взрывов и выстрелов, однако относился к ним философски, примерно так – пролетела, и черт с ней! Но при возникновении реальной опасности, нехотя, все же спускался в блиндаж и пережидал обстрел и прочие неприятности. По его поведению можно было безошибочно определить серьезность налета. К тому ж, если там был Уманский, то последний открывал в полу блиндажа лючок, в котором как в холодильнике хранились яйца, сметана, сыр и колбаска для отощавших голодных бойцов, и непременно угощал своего четвероногого «`сынку». Уманский с удовольствием откидывался своей костлявой спиной на распустившуюся яркую зелень бревенчато-буковой стены блиндажа и с непередаваемым кайфом смотрел, как Чен уплетает очередной гостинец. Пес знал о тайнике, но никогда не позволял себе воспользоваться этим знанием.

Совсем другим становился он после девяти часов вечера, когда наступало время караульной службы. Минут за десять до времени «Ч» он шел в штабную палатку, смотрел программу «Спокойной ночи, малыши!», благо в горах принималась только эта программа, а потом с чувством собственного достоинства занимал самую высокую точку на бруствере, откуда и наблюдал за территорией медпункта всю ночь, не надеясь на солдат-часовых…

В это время он не ел, не пил, почти не отзывался на кличку и команды. Завидев, либо учуяв незнакомого, он издавал негромкий глухой рык, всегда слышный старшине. Мы, кто первый слышал этот рык, выбегали из палатки и кричали: – «Чен?!» Этого было достаточно, чтобы пес потерял всякий интерес к проходящему. Если же мы не успевали подать псу этот сигнал, или незнакомец продолжал движение, в конечном итоге, он оказывался поверженным наземь, лицом в какую-нибудь колею (хорошо, если сухую) и без оружия. Ибо Чен просто вырывал автомат из рук, хватал за ствол и откидывал подальше. Делал все это он с необычайным проворством и легкостью, поскольку сам был трижды ранен и знал, что оружие – вещь опасная. После отъема «ружья», Чен становился передними лапами на спину бойца, своим семидесятикилограммовым весом, лишая его возможности подняться, и оглашал окрестность победным лаем. Нам оставалось лишь приволочь незадачливого нарушителя в палатку и, разобравшись, кто такой, откуда-куда-зачем, проводить за границу поста.

И когда на очередном «разборе полетов», начштаба полка, не стесняясь в выражениях, комментировал очередные результаты проверки караулов, Чен непостижимо оказывался на этих разборах, и казалось, светился гордостью, когда начштаба говорил:

– «Только к медслужбе нет претензий, раз-так вашу! Там Чен всю службу тащит. К ним вообще до утра не зайти! Порвет!» В общем, с тем, что всю караулку Чен добровольно взял на себя, мы были безмолвно согласны с начальником штаба…

Очень любил Чен ездить на БМП, в рейды. Надо ли было встретить колонну с продовольствием, либо проехать по блокпостам, старшина всегда просил водителя заехать за Ченом. И вот, представьте картину: к медпункту на скорости 50-60 километров в час, подлетает БМП с воинами на броне. Уманский хватает одной рукой фельдшерскую сумку, другой бросает на броню старый ватный матрас для «мягкости»…, а Чена звать уже и не надо! Он занял место за башней и для Уманского тоже… Через минуту машина исчезала за столбом казалось никогда не оседающей пыли. К исходу дня наши герои так же неожиданно возвращались, только обильно покрытые этой самой жирной желтой пылью.

Обыденный ритм жизни притупляет остроту присутствия на войне. Поэтому в тот раз мы и не заметили, как наши друзья в очередной раз отбыли на броне на задание.

… Далее мне пришлось живописать со слов старшины. Поскольку второй друг, даже если и что-либо поведал на своем собачьем языке, вряд ли бы мы узнали о том, любезный читатель. А произошло следующее.

Наш командир получил по рации от соседей просьбу о помощи. Батальон просил помочь продовольствием, у них кроме соли и перловки на два приема больше ничего не осталось. А учитывая нерегулярность да и скудность снабжения в горах, с сожалением констатирую, что это есть большая проблема для небольшой воинской части! Они стояли за горой, через ущелье, вне зоны видимости. Колонну с продуктами ждать еще неделю, и наш командир решил отправить им пару грузовиков с провизией в сопровождении группы огневой поддержки. А в группе – ясное дело, должен быть медик! С ним-то и направился наш старшина со своим лохматым другом.

Ехать было недолго, минут сорок вокруг горы Эртен-кош. Дорога шла по гребню холма и лишь пару раз спускалась и петляла по ущелью, повторяя путь небольшой горной речки. Лето было относительно сухое, и реку можно было перейти, не замочив колен. Вот переехала реку и пошла на подъем первая БМП с пехотой на броне, далее два «Урала»… А по последней, еще не выехавшей из реки машине пехоты, вдарил снаряд от гранатомета, но, видимо, из самодельной трубы! Это-то и спасло водителя и экипаж. Видимо, у стрелявшего духа дрогнула рука, снаряд гулко ударил в башню по касательной и ушел круто вверх, взорвавшись на высоте. Однако сидевших на броне разметало и осыпало осколками. Завязался скоротечный бой. Первой машине повезло меньше, она вспыхнула, слетела гусеница, но механик успел выскочить из горящей машины, прежде чем рванул боекомплект. Наши ребята были зажаты между пылающей и стоящей техникой и крутым склоном, забираться на который не имело смысла, а огонь велся из зеленки, что росла вдоль правой стороны дороги. Почти кинжальный огонь…

Уманский, прошедший Афган, понимал, что прятаться под техникой нельзя, и чтобы осмотреться, залег за крупный валун на левой стороне дороги. В пылу событий он совсем позабыл про Чена. Старшина громко позвал его и увидел пса, вытаскивающего из реки за шиворот солдатика, похоже, оглушенного. Ну, совсем как в медпункте, при задержании постороннего. Только Чен не встал на него, а упорно тащил раненого к Уманскому… Вдруг в грохоте боя старшина услыхал причитания и всхлипывания: – «Мама – мама!..». Он обернулся и только сейчас заметил в ямке сидящего на земле молодого парнишку, держащего за ствол автомат. Лицо его было посечено мелкими осколками, глаза закрыты, и только по шевелению губ можно было понять,  что парень в сознании, но скован сильным страхом…

– Ты, что же, сукин сын! Тебе Родина оружие доверила, а ты? – вывел парнишку из оцепенения рвущийся голос старшины.

– А я не знаю, куда пулять, товарищ старший прапорщик, – ответил солдат, приходя в себя.

– Давай, сынок, «пуляй» как я! По зеленке… над дорогой! Короткими очередями! Только ниже не бери, а то всю корму мне разворотишь!

И старшина выстрелил по кустам, откуда велся огонь, трассерами из своего автомата. Затем он быстро пополз к раненым, лежащим на дороге за БМП. Приведя парой пощечин в сознание одного, вкатив промедол и перевязав ему прострелянную ногу, Уманский отправил его ползти за камень. А сам добрался до второго. У второго дела были похуже. Тяжелая контузия, баротравма, кровь из носа и ушей. Этого пришлось тащить за камень на себе. У «маменькиного сынка», тем временем, кончились все патроны, и о прикрытии не могло быть и речи. Тогда Уманский отдал ему боекомплект раненого и свой, а сам взяв пару лимонок, пополз к следующему сынку, слабо подающему признаки жизни. Когда старшина, в крови и пыли, свалил его с себя за валуном, то обнаружил там четвертого бойца, которого Чен притащил на перевязку. Вид у пса был деловой и сосредоточенный. Он лишь раз неспешно облизал кровь с лица старшины, как бы говоря, «на, перевязывай!» Оказав помощь, Уманский снова было ринулся за подбитый БМП. Но боец Либерман с разбитой головой очнулся и сам дополз до них. Так что нужно было только его перевязать. Не хватало еще троих, найти бы их! Но они дали знать о себе стрельбой длинными очередями по тем же кустам. И тут у старшины зашипело и забулькало в кармане радио «уоки-токи»! Он разобрал только несколько слов командира группы, где-то выше стрелявшего по духам…

– Через три минуты… крокодилы… огонь…в укрытие!

– Ни хрена, себе… В укрытие! …Куда ж тут спрячешься? Огонь будет по зеленке в пятнадцати метрах от них! Вверх по склону – круто, да и перебьют всех, как тараканов на стенке!

Сверху из-за горы послышался рокот боевых вертолетов и характерное хлопанье лопастей снижающихся машин, заходящих на круг…И тут вторая БМП вдруг завелась, изрыгнув порцию сизого дыма, и, проскрежетав, стала между зеленкой и валуном… Решение пришло само собой!

– Все в машину! – скомандовал старшина и не услышал свой голос. Грохот первых разрывов НУРСов заглушил его. Они сидели и лежали в трясущейся бронемашине, осколки снарядов пели в воздухе и молотили по броне совсем рядом. Через три захода все было кончено. Наступила оглушительная тишина.

– Как там наши, кто не успел. Сколько двухсотых? – подумал старшина и не заметил, что сказал это вслух, чтобы перебить громкий бешеный стук своего сердца. Они открыли двери десантного отделения и не узнали местности… Лес справа от дороги был скошен, словно гигантской косой… зарослей не было! Теперь с дороги открывался чудесный вид через ущелье на восточный кряж, пылающий закатными красками. Пара розовых облаков на чистом небе предгорья, дополняла идиллический, никак не вяжущийся со всем только что произошедшим пейзаж.

– Ну вот и отстрелялись, пулемет пустой, бля… Сказал неведомо кому механик-водитель БМП по кличке Вжик, вылезая из люка. Уманский вздохнул полной грудью чистый горный воздух, открыл флягу, отхлебнул и передал ее раненым.

– Спасибо тебе, Толик, – сказал он водителю, – если бы не ты, и не точная стрельба летунов, много было бы фарша для Чена!..

–…Чен, ты где? Чен!

– Здесь мы, – раздался голос из-под бронемашины, а следом, в тишине, все явственно услышали тяжелый, нечеловечий вздох…

Внутри у старшины что-то оборвалось, он медленно опустился на корточки и так же медленно, как бы готовя себя ко столько раз виденной непотребной жути, заглянул под брюхо БМП. Камни не впитывают кровь… В огромной луже крови, под машиной, в обнимку, недвижно лежали радист Караев и Чен. Правой ступни у Караева не было.

Рана не кровоточила… Сам же солдат был полностью прикрыт огромными лапами собаки. Чен своим подголовьем прикрыл голову солдата, будто Караев был его лучшим другом. На морде пса застыла умиротворенная оскал-улыбка, выражавшая чувство выполненного долга. До старшины не сразу дошло, что при таком ранении столько крови не бывает…

Их вытаскивали вместе.

– Вертолеты начали косить зелень…я спускался к вам…товарищ старший …прапорщик… и споткнулся… Смотрю… а стопы-то нет …. Не дополз бы… а тут Чен… меня …под машину и затащил… Только я вколол… в ногу шприц… справа Чен меня как обнимет!.. Как чуял…братан…

– А после мне так тепло стало, пригрелся я, и в отруб… А Вы Чена позвали и разбудили нас. Нет… меня …одного…прости…– произнес Караев, обращаясь то ли к старшине, то ли к собаке… Сзади весь камуфляж его был в крови.

– Чен, сынок, маленький мой! – В горле Уманского застрял ком. Он взял в руки голову пса, положил ее на колени и заплакал. Словно предвидя близость финала, Чен лизнул сухую, в запекшейся крови ладонь старшины и последний раз тяжело вздохнул…

– Выходит, он не только телом тебя прикрыл, а еще и кровью согрел, – сказал Вжик, – двоих спас, братишка! А вот и наши!

Услышав грохот боя, с батальона пришло боевое подкрепление. Один грузовик разгрузили, застелили ветками и на нем всех раненых отправили к нам в полк. С ними же привезли и Чена…

Когда Уманский вылез из кабины, боль утраты была написана у него на лице. Таким мы его еще не видели. Чена зарыли на краю обрыва, над ущельем, старшина трижды выстрелил в воздух. Этим он отдал дань не только памяти солдату, спасшему и прикрывшему собой раненого, но и дань бескорыстной любви бесстрашному четвероногому другу-санитару. Он долго еще сидел на краю обрыва, склонив голову над холмиком с лежащей на нем каской. Мы не стали тревожить его. Утром рядом с каской на холмике появилась небольшая плита из куска брони, а на ней надпись, оставленная газовой горелкой…

Много воды утекло с тех пор, а я не могу заставить себя проехать «по местам боевой славы». Слишком свежо все это. Слишком близко …

Может, кто-то потом и побывал в тех краях Веденского ущелья, видел тот холмик с железной плитой, на которой еще можно различить покрытую ржавчиной надпись:

«Чен – пес войны. Погиб геройски 26.06.1996г., спасая раненых».

Поклонись за меня, читатель… Быть добру!

22.01.2014