Неторопливо, прыгающим мячиком, теряющим амплитуду, приблизился тридцатишестиэтажный дом из хрома и никеля, из рельефного стекла тонированного и прозрачного, из теллафима и ургатонала, составленных так искусно, словно на дом вскарабкалась гигантская сороконожка с перламутровым хребтом игуаны и застыла, опираясь на выдвинутые хрустальные ящики-балконы, выдержанные в общем индустриал-арт стиле. Сразу же дом вместе с землёй накренился вправо и так пока и оставался, слегка покачиваясь. Серафим Леонидович постоял ещё с полминуты строительным «конвертом» (упёршись прямыми руками в колени) и, сделав последний глубокий вдох, означающий конец утренней пробежки, разогнулся. Небоскрёб вернулся в исходное положение. Утренняя свежесть, заигравшаяся в общем городском дворе среди низкорослых деревьев и кустарников со скульптурно оформленными кронами, разлёгшаяся на идеальных газонах и прыгающая по лентам художественных дорожек, привлекала своей непосредственностью. Но вот мимо просвистела стайка лыжниц с палками, но не на лыжах. Беззвучно подъехал электромобиль без окон и дверей, по пояс в холке. Не успел усмотреть, как из него вышла девушка. Она, не оглянувшись, звонко сразу пошла к подъезду. Машина сама припарковалась и, чмокнув ей вдогонку, мгновенно заснула. Какой-то из двенадцати датчиков ловко поймал необременённый взгляд молоденькой автомисс, подпустил её очень близко и отворил вышлифованную скалу входа в дом. Пока в этой громадине на четырнадцатом этаже, в одной из квартир ещё отдыхали (под присмотром бабушки) приехавшие с вечера на побывку внуки, а точнее правнуки, Серафим Леонидович ещё посмаковал мятный воздух, и в этот момент к нему пришла мысль не дожидаться полудня, а сейчас заказать для внучат всяких вкусностей. Он, не касаясь экрана телефона, вызвал нужный номер и как всегда в ответ услышал, что уже через десять минут всё будет доставлено по указанному адресу. Накручивая задом, озорно подражая девушке, он почапал её маршрутом. Скала также разверзлась, и он оказался непосредственно в лифте, который при отсутствии особых указаний сам поднимает жителя на его этаж.
Серафим Леонидович, когда открыл дверь в квартиру, его чуть не сшибла звуковая волна смеси дабстепа, чилл-аута и трип-хопа, надёжно удерживаемая мощной звукоизоляцией стен во всём этом доме. «А ребятишки-то со вкусом! В нашем полку прибыло!» — отметил он довольно, а через пару шагов в дверной проём увидел, как посреди зала на никелированном шесте кружила свои шаманские топлес танцы черногривая красавица-ведьма, по-другому её не назовёшь. Взгляд хозяина, чем-то руководствуясь, плавно поднимался снизу-вверх. Цве́та воронова крыла, на высоченной платформе туфли, уже носили её над полом. Прожаренное без малейших пробелов холёное тело, украшало два маленьких, расшитых бриллиантами треугольничка посередине этой танцующей фигуры, один спереди, а другой, чуть меньше, сзади. Тянущиеся друг к дружку серебристыми тонкими ручками-тесёмочками, они старательно обнимали её, чтобы удержаться и не соскочить. Красивая силуэтная линия, неуловимо переползающая с бёдер на талию, не уползла бы с холста. Наклеенные ресницы оттягивали книзу на полглаза отяжелевшие веки. Нащупав вытянутой рукой стальное древко ведовской «метлы», она вдруг стала мистически, плавно, по спирали подниматься вверх. Теперь, вцепившись в шест двумя руками и извиваясь, как змея, в немыслимых космонавтам ракурсах, сделала продолжительную вертушку воздушных шпагатов. «Брюллики» держались крепко и всё равно отвлекали от прелести технической стороны крутящего момента. Примагнитившаяся под потолком пятка к хромированному станку не позволила ей далеко улететь. Она стекла на пол и несколько поплескалась там. Восстав, обняла металлическую трубу, как берёзку, и медленно и широко лизнула её. Серафим Леонидович болезненно сжал губы, подсознательно подразумевая (не смотря на то, что в комнате тепло), что к металлическим трубам язык примерзает до сдирания кожи. Но этот скользил.
— Психея Игоревна, — обратился он вдруг как-то официально и громко, — это что это вы тут детям устроили?!
— Деда пришёл! — обрадованно закричали дети и, сорвавшись с дивана, подбежали навстречу к деду. — Это мы сами кино включили. А бабушка на кухне булочки делает.
Из кухни показалась в белых перчатках муки, с припудренным кончиком носа Психея Игоревна:
— Да вот, пока ты бегал, дети проснулись и включили телевизор.
— Гуатоника, Хуладон, — дед хитровато посмотрел на внуков, — вам не рано такие фильмы смотреть?!
— Это же «Пришельцы снова атакуют»! Мы его уже два раза смотрели! — головастый и смышлёный первоклашка зажёг голубой огонёк своих глаз и стал руками показывать «каратэ». Только во время телепросмотров он мог, как бы забываясь, сосредоточенно сидеть.
— Я вижу, что атакуют.
Дед взял пульт и, выключив огромный голографический телевизор, распылил длинноногую загорелую амазонку, которая по сюжету фильма не атаковала, а просто работала в ночном клубе, куда должны будут свалиться, проломив крышу, пришельцы.
— Деда, это же обычное стрип-шоу. Мы даже знаем, откуда дети появляются…
На год младшенькая сестричка Гуатоника, тоже голубоглазая, но степенная девочка, видимо, даже хотела рассказать, но тут раздался звонок, извещавший, что курьер с товаром ждёт внизу. Впустив «пришельца» в дом, деда вышел в холл его встречать. Хуладон, позитивно рассуждая, сказал, что ему «всё равно как раз пора» кормить и выгуливать собачку, что он и сделал. Буквально в три щелчка на своём планшете он покормил, выгулял и уложил спать свою Пинки-Тинки. А Гуатоника, отправившись на променад в соцсети, попала к домовятам и стала им «печь пирожки» (подражая бабушке).
— Дети, пока пирожки будут готовы, я вам тут кое-чего тоже повкусняшничать купил. Хуладончик, ставь-ка чайник! Гуатонушка, зови бабулю, пусть оторвётся от своей побелки… и нож захватите.
— Деда, ну какая же это побелка? Это же мука! — рассудительно пояснила, но оценила шутку внучка.
Снова дедушкин телефон напомнил о своём существовании.
— Алло!.. Да, я слушаю.
— Серафим Леонидович, мы знаем, что когда-то вы занимались живописью, — говорили в трубку. — Мы хотели бы Вас попросить принять участие в нашей выставке раритетных творческих работ. В преддверии, так сказать, нового двадцать второго века, было бы очень полезно познакомить нынешнюю молодёжь с этим незаслуженно забытым видом изобразительного творчества и пообщаться не с формальными нынешними музейными работниками, а непосредственно с оставшимся в живых ветераном кисти и холста. Если у Вас сохранилась хотя бы одна работа, и Вы надумаете к нам присоединиться, мы будем этому безмерно рады!
— Хорошо. Я обдумаю Ваше приглашение. — Серафим Леонидович отключил сигнал и начал организовывать стол.
— Деда, а кто это тебе звонил? А что тебе предлагают?
— Звонили из оргкомитета выставки. Хотят, чтобы я со своим более полувековым этюдом там принял участие.
— А что такое «этюд»? А покажи нам.
Единственно сохранившийся этюд (остальные были проданы, подарены, какие-то сами незаметно расползлись) — их и было-то немного — лежал в антресоли. Изъяв из недр общесемейного тайника картину без рамы, дед привёл в восторг юных первых созерцателей работы, подумывающей стать экспонатом.
— Ух ты! А что это? А из чего это? А как это?
— Было это очень давно, пятьдесят с лишним лет назад. — Серафим Леонидович вдруг полностью погрузился в густоту воспоминаний, связанных с этим этюдом, не забывая, однако, прореженными фразами повествовать историю детям.
Место было выбрано заранее. Вдоль кирпичной стены в рядок красовались несколько высоких голубых елей. Их породистые мохнатые лапы нацепляли большущие колтуны снега. Меж ними, прижавшись к земле, затаилась скамеечка. За стеной длинная лестница, по краям которой летом каскадами стекают разноцветные ручьи приземистых цветов, а сейчас там горы счищенного со ступенек белого добра. Слева расположился большой амфитеатр. Зрителями на скамейках в ярких жёлтых, красных, синих одеждах там ульи, а далеко внизу, занимая всю арену, устроили зимнее шоу хрустальные яблони-блондинки. Я расположился, раскрыл крышку этюдника и установил холст. — А что такое «этюдник»? — «Фотошоп» по-вашему. На палитру из пухленького алюминиевого тюбика выдавил маленькую зефирку титановых белил. Нет, кушать её нельзя. Потом по краю другие цвета заполнили ряд. О, этот запах масляной краски, да на лёгком морозце! Пока делал подмалёвок, пришли трое мужичков в пуховиках и стали длинными палками сбивать с ёлок снег. «Экскурсий, — отшучивались они, — стало мало. Но сегодня их будет ещё меньше, так как три здоровых остолопа с палками вокруг ёлок бегают!» На самом деле такая тяжесть зачастую не под силу деревьям, их ветки больно трещат, ломаясь в суровых условиях природы. Снежный ком прямо за шиворот угодил одному благодетелю, и он, сбежав по нотной лесенке, весело проржал, безнадёжно шаркая в задворках воротника рукавицей. Попали все на полотно. Смещая на задний план их мажорные басы, издалека стала прослушиваться французская речь. Тогда в тех местах это было редкостное явление. Знавший на этом языке с детского сада (после игр с сестрой в «Школу») всего три слова: «слон», «мяч» и «здравствуйте», последнее выпалил проходящей мимо паре. Они развернулись и что-то залопотав-залопотав с сияющими не меньше, чем у меня, лицами подошли ко мне. Вытряхивая мусор из головы, разводя руками и пожимая плечами, я давал понять то, что девушка и так давно уже поняла и выступила в роли, надо полагать, ей привычной, переводчика. Пяток искренних вопросов-ответов о моей работе и положительный отзыв окрылили меня. Они ушли, но оставили свои координаты, чтобы я при первой же возможности связался с ними и приехал к ним в гости. Через неделю я улетел в Париж. По каким только красотам они меня не поводили! Бульвар Капуцинок, Эйфелева башня, Лувр, площадь Бастилии! Мало-мальски освоившись, я стал один выходить на прогулки. Людные узкие улочки, в точности эмоционально переданные моими любимыми импрессионистами, были у моих ног. Среди огромного количества достойных парижанок мой взгляд остановил одну. И мне предельно стало понятно, что она в меня тоже втюрилась. Я сам подошёл к ней, так как она сдвинуться без меня уже не смогла, и только хотел взять её за руку — бац, снег мне в лицо! (Это, по-вашему, когда интернет отрубился.) Один из снеговыколачивателей около меня ель спасал. «Извини, братишка, этот шальной ком, — искренне произнёс он. — Картину тебе не повредил?» — «Ничего, всё в порядке!» — «А что, кстати, эти с тобой балакали?» — «Видел момент, когда они кивали в вашу сторону?» — «Ага!» — «Так вот, спрашивали, что это за три богатыря?» Умилённо засияв, он только и буркнул: «Да, ладно!»
— Деда, не поняла… Если на тебя снег свалился, то как же ты в Париже побывал? — изумилась Гуатоника.
— Это как… — Серафиму Леонидовичу хотелось понятнее объяснить современным детям про перелистывание виртуального альбома фантазий и воображения. — Это как, если бы нашёл этих французов в инстаграм и походил по их страничке.
— А-а, понятно… — глядя в никуда, сказала она.
— А как ты так лёд нарисовал? — Хуладон пальцами подмёл холст.
— Есть такой инструмент — мастихин. Набранная краска, как шпателем наносится и смазывается. То, что в «Фотошопе» можно сделать «пальчиком».
— Понятно, но можно и «векторным блюром», — поведал свою компетенцию в этом деле внук.
— Ух ты! — продолжала восхищаться внучка. — Классно, деда! А что потом, после снега?
— А потом, закончив, я свернулся и пошёл домой. Это у вас будет означать: «сохранился», «закрыл программу» и «пошёл на кухню включать чайник». — Дед улыбнулся и подмигнул.
— Дедушка, какой ты у нас молодец!
Дети кинулись по-обезьяньи обнимать деда и даже карабкаться по нему. Выплеснув эмоции, они уселись за стол, а Серафим Леонидович, определённо что-то задумав, достал из кармана телефон.