В просторной задней было тихо, только с улицы в распахнутые окна веранды доносились то радостные крики, то музыка из громадных колонок проигрывателя. Воздух, насквозь пропитанный торжеством, сотрясался от всеобщего «Горько!». Это «Горько!» настойчиво билось в запертые двери, стучало по стенам, колыхало маленький фитиль лампадки. Праздновали свадьбу. На это семейное, по-настоящему масштабное событие съехались все родственники, знакомые и незнакомые, соседи и друзья – в стороне не остался никто. Кроме Жени.
Изгнанная за непослушание и разбитый фужер с дедушкиной наливкой в опустевший дом, больше всего она хотела повернуть время вспять и не кружиться в танце с сестрой, чтобы не задеть локтем злополучный фужер и не сидеть в мертвой тишине во время веселья. Наказание, с горяча обрушившееся на Женькину попу сначала резким шлепком, обернулось еще и испытанием на прочность. Надув пухлые губы и вытирая кулачком ползущие по щекам ручейки, она сидела на большой, скрипучей софе и глотала горький ком обиды. Ноги ее болтались, не доставая крашеного деревянного пола; ссутулившись и втянув голову в плечи, она часто шмыгала носом, нарушая непристойную тишину ветхого дома, и вот уже десять минут смотрела озлобленными черными глазами в наглухо закрытую дверь. Дверь вела в каморку прабабки, узкую, скорее напоминающую гроб, чем отдельную комнату.
Сколько Женя себя помнила, вход в эту дверь был строго воспрещен по многим причинам: сначала там жил бабайка, уносящий непослушных детей в темные леса – и она несколько раз даже слышала его хриплые стоны, потом туда переселилась старая тучная женщина, никогда не встававшая со своей прогнувшейся кровати и смотревшая в щелку приоткрытой двери своими большими выпученными глазами. Бабу Раю девочка почти не помнила. Ее редкие визиты погостить ограничивались игрой на веранде или в большом яблоневом саду за баней. Несколько раз она слышала, как в этой каморке разговаривал дед, ворчал отец или кашлял сам ее обитатель. Но посмотреть на прабабушку она так и не решалась: всеобщее строгое «Нельзя!» стало для ее любопытства непреодолимым препятствием.
Поэтому когда из комнаты за белоснежной дверью послышался хриплый сдержанный кашель, девочка дрогнула. Ручейки как-то сами прекратили литься и она притихла.
– Саша…! – чуть слышно раздалось за стеной, так беспомощно и тихо, что тут же утонуло в звуках с улицы. Девочка испуганно не отзывалась. Сиплый голос за дверью, повторивший протяжно “Саша…”, заставил девочку сжаться и забиться в угол софы.
Женька задумала бежать. Прыгнуть с софы и что есть силы рвануть в длинный коридор, через толпу танцующей под музыку родни куда-нибудь в огород. Она мужественно досчитала до трех и глухо стукнув пятками о деревянный пол, бросилась прочь. Но то ли слезы застлали глаза, то ли ноги так спешили унести ее подальше, что не рассчитали высоту высокого порога, – Женька, вытянув руки вперед только плашмя упала на пол. Упала и во весь голос завыла. От боли. От обиды и от того, что через долгие 2 минуты ее невыносимых страданий, музыка, лившаяся из всех форточек, так и не стихла и никто не распахнул дверь веранды, чтобы прийти ей на помощь. Только устрашающий голос за стеной продолжал тихо вопрошать:
– …кто там? …Володя?
Женя утерла слезы, коленка отдавала тупой болью и в ушах все еще звенело от какофонии звуков вокруг. Поднявшись и заглянув в заднюю, она помедлила немного и снова уселась на краешек софы. Голос из каморки стал более отчетливым, хоть и прерываемым сухим кашлем, он перебирал имена, повторяясь и вопрошая Сашу.
Девочка уже не плакала. Через несколько минут вместе со слезами испарился и страх, осталось одно гнетущее чувство любопытства. Она подвинулась к другому краю софы; болтая ножками, целилась глазами на стул. У окна с широким дубовым столом как трон возвышался большой дедушкин стул. Он был так опасно близко к загадочной двери, что Женька никогда на нем не сидела. Помешкав, отщипнув от пальца заусенец, она нерешительно слезла с софы и как мышка, трусливо и быстро, перебежала целую комнату и запрыгнула на него с ногами, оказавшись в полуметре от страшной двери. В двери не было ни щелки, ни замочной скважины, и Женя только таращила на нее свои большие черные глаза, восторженно дивясь своему столь отчаянному поступку. Справившись с дыханием, она несколько минут прислушивалась: голос за дверью стих. Девочка поерзала на сиденье, вытянула руку вперед – ладошка уперлась в холодную дверь – надавила и дверь поползла в сторону. Женька в этот миг вся сжалась и спряталась за коленками.
– Саша? – тут же разрезало тишину и растворилось в первых позывных очередного танца. – Саша?
Из разящей пасти загадочной комнаты в нос ударил затхлый запах спертого воздуха из смеси медикаментов и мочи. Женя выглянула из под коленок, как из под окопа, следя испуганными глазами за медленно поползшей вглубь комнаты дверью. Сначала ее взору открылся краешек кровати с укрытыми покрывалом ногами, затем дверь глухо стукнулась и она увидела самодельный столик, скорее напоминающий табурет с мизерными баночками и бинтами.
– Кто здесь?
Ноги в покрывале дрогнули, затряслись, сотрясаемые кашлем. Женя выжидающе молчала. Спрятанная от обозрения за стенкой, она ютилась на дедушкином стуле и раскрыв рот пялила большущие глаза на раскрывшуюся ей тайну.
– Тамара, ты…? Сашу бы, Сашу… – жалобно кряхтел голос. Женя подалась вперед, несмело опустила ножки со стула, робко заглядывая в комнату: полная женщина, накрытая стареньким покрывалом до подбородка, лежала на спине. Ее глаза были устремлены в низкий темный потолок, она не шевелилась. Женя прильнула к стене, прижалась к косяку – теперь ей было видно все, но от напуганных, округлившихся глаз ускользнул и громадный комод с десятком стеклянных банок, и обвисший с одного края цветастый ковер, и заклеенное газетой окошко. Девочка, прикованная взглядом к прабабушке, внимательно разглядывала ее. Это была тучная женщина, ее полноту не скрывал прохудившийся плед, залатанный ею же еще несколько лет назад, и она как большая гора возвышалась на низкой кровати. Голова ее утопала в сальной подушке, седые длинные волосы, забранные в жидкую косу, растрепались. Ее изрытое морщинами лицо, мертвецки бледное и неживое, с обвисшими щеками и широким носом не реагировало на шум и только синеватая полоска губ постоянно складывалась в приглушенное: «Саша».
– Я тут, – тихо проговорила Женя, делая акцент на «я».
Голова медленно повернулась на звук и в Женю уперлись большие бесцветные глаза. Девочка дрогнула, тут же спряталась за стенку.
– Кто? – утонуло в кашле, – …кто? Володя…?
– Женя, – также тихо ответила девочка. Пальчик ее водил по стене невидимые узоры. Женя, втянув голову в плечи, опять не решалась показаться. Но, вопреки всем ее страхам, кровать звонко скрипнула и голос радостно протянул:
– Женечка…
– Женечка… – вопрошала прабабушка, – подойди, дочка, дай поглядеть… – ее рваные слова в промежутках между кашлем складывались в один непонятный скомканный поток речи. Девочка испуганно жалась к дверному косяку, не издавая ни звука. Когда прабабушка стихла и голоса с улицы вновь соединились в единое «горько!», она осторожно заглянула в каморку и снова спряталась. Прабабушка, закрыв глаза, жадно дышала ртом, рука ее под покрывалом медленно двигалась.
– Сколько годков? – наконец, услышала Женя и тут же испуганно ответила:
– Семь…
– Большая… а я и не вижу… давно уж не вижу, дочка…
Она закашлялась, громко и со свистом в груди, так что Женя на миг сжалась и снова решилась выглянуть. Слова о том, что прабабушка не видит, немного ее приободрили и прибавили смелости.
– И тебя не вижу… Ты ли стоишь тут, али кто?
– Я… – протянула девочка, вцепившись мертвой хваткой в косяк.
– А папа где?
– Там…
– На празднике?
– Угу…
– Женятся… малехоньким помню Толечку, а уж женится…
Девочка хлопала большими глазами: синие губы прабабушки говорили и говорили, она многого не улавливала, но с интересом, приправленным львиной долей любопытства, смотрела. О своей прабабушке Женя знала лишь только то, что она была. У многих прабабушки не было, а у Жени была! К ней девочку не пускали, о ней не говорили, но со скудных слов двоюродных братьев Женя слышала, что ей аж 90 лет. Потому, уже без лишней робости, она дождалась паузы и вставила свое гордое:
– А ты моя прабабушка!
Прабабушка на это изошлась кашлем, ее покрытые пеленой, выпученные глаза смотрели впереди себя и не видели маленькую фигурку в красивом длинном платье до колен, слишком ярком, чтобы остаться незамеченным.
-… благослови тебя Бог! Живи, люби, замуж не торопись, как Валечка… и дай Бог тебе, дочка… я ведь тоже такая была…
Женя скривила губки – ей не верилось, что эта недвижимая, скрытая от людских глаз старушка когда-то была такой же красивой и маленькой. Она вытаращила глаза, недоверчиво нахмурив брови, и не верила.
– …прыгать любила… как любила… – снова из груди прабабушки раздался звонкий свист. На миг Жене показалось, что ее сухие синие губы сложились в чуть заметную улыбку. – …на Первомайской было…как война кончилась… и прыгали… до 17 лет…а там…замуж. Не хотела иттить… пошла в погреб к соседке да лампу керосиновую разбила… а она… дорогая… у нас с мамой таких денег не было… говорит мне тетя Тоня: выходи за моего Леньку… прощу лампу… а я… маленькая еще… плакала… маме жаловалась… а она: иди! Так и пошла… Леньку то два раза только видала…и пошла…а там семья, – она сделала ударение на первый слог, замолчала. Рука ее задвигалась под покрывалом. – Где папа?
– С дядей Митей в невесту с женихом переоделись и сидят за столом! – бодро проговорила Женя.
– …а деда?
– А дед танцует.
Прабабушка тяжело вздохнула, потом заглатывая ртом воздух что-то спросила шепотом – Женя не поняла. Осмелев, она подвинула к краю прохода дедушкин стул и уселась на него, взяв со стола большую тарелку с арбузными дольками.
– …не приходили даже… невеста-то…
Она замолчала, Женя, надкусив обветрившуюся верхушку арбуза, мусолила ее во рту.
– Жарко ли, дочк…?
– Угу…
– Дай Бог летом помереть… чтобы могилку легче копать было…
Девочка непонимающе смотрела в темную каморку: ее взгляд уже более не притягивала таинственная прабабушка, оказавшаяся совсем не страшной, неподвижной и доброй. Откусив в очередной раз сочную спелую мякоть, она болтала ножками и с ужасом думала, что будет с ней за разбитый фужер с наливкой, не отдадут ли ее, как прабабушку, замуж, не заругают ли за разговоры с ней. Мысленно порешив, что дед, слишком пьяный, чтобы на утро вспомнить о разлитой наливке, она успокоилась и весело спросила:
– А хочешь арбуз?
Прабабушка долго не отвечала. Она чуть водила носом, пробуя воздух, как слепой котенок, и, когда из ее потухших, ничего не видящих глаз, закапали слезы, сорвавшимся на шепот голосом ответила:
– Нельзя мне… в туалет захочу… деда потревожу…
Женя молча опустила недоеденный арбуз в тарелку. Слезы из глаз прабабушки так и лились нескончаемым потоком, она с усилием отвернула голову от девочки, зашлась в долгом, почти нескончаемом кашле. Пока она кашляла, Женя, сжавшись на своем большом стуле, испуганно размышляла над ее словами и буравила пальцем мякоть ягоды.
С улицы донеслось очередное «горько!», дверь веранды глухо стукнула, быстрые, уверенные шаги затопали по деревянным половицам и уже через мгновение на пороге задней выросла фигура мамы. Она остановилась на высоком пороге, завидев Женю, хлопнула себя по бедру и громко, разорвав священную тишину ветхого дома, воскликнула:
– Вот ты где! Кто тебе разрешал?! – мама кивнула на распахнутую дверь каморки, выхватила из рук девочки тарелку и рванула ее на себя. – Иди, с девочками играй. Дома получишь у меня! – при этом она шлепнула Женю по попке и, заглянув в комнату прабабушки, тихо и осторожно потянула на себя дверь.
– Надо чего, баб Рай? – запоздало спросила она уже в закрытую дверь.
Кровать за стеной скрипнула. Еле слышное «Сашу» утонуло в громогласном «горько!» и так и не донеслось до слуха торопившейся на праздник женщины.