Летний сезон был в полном разгаре, и это чувствовалось по возросшему количеству отдыхающих, наполнивших улицы, набережную и, конечно же, городские пляжи, где скопление народа всегда переходило все рамки дозволенного. Количество желающих пополоскать своё тело в море, прозрачность воды которого, особенно у берега, оставляло порой желать лучшего, никем никогда не регулировалось. Но приезжий и местный выходной социум всегда могли находить компромисс в части дележа места под солнцем. А если и возникали конфликты, то ненадолго и без всякого последующего злорадства между обидчиками.
В один из таких дней Валентин Сергеевич решился совершить поход на море. Обычно эти походы происходили не более двух-трёх раз за весь купальный сезон, что очень удивляло его иногородних друзей, частенько приезжающих к нему в гости издалека. Им было невдомёк, как можно жить близ моря и так редко встречаться с ним, и каждый раз у Валентина Сергеевича находились для гостей различные, но убедительные оправдания. В этот раз было всё иначе. Сон, посетивший его в понедельник, приходящий потом каждый день, вплоть до сегодняшней субботы, не давал покоя своей настойчивостью и однообразием. Он разительно отличался от тех сновидений, которые были тактично мягки в своих виртуальных действиях, затрагивая тот или иной эпизод прошедшей жизни, удаляющийся из памяти быстро и без всякого терзающего следа. В этой ночной исповеди подсознания уже не было ни свободного парения с ощущением полёта на высоте, преодоления преград, трудностей для достижения благих целей, ни островов с пиратскими несметными сокровищами, ни любовных историй с обязательным присутствием жгучей и страстной любви восточных красавиц. Эти сны ненавязчиво приоткрывали особо значимые и яркие страницы его прошедшей жизни. В них он присутствовал как гость, как посторонний наблюдатель. Он видел самого себя со стороны, словно в кинокартине, где возможно только сопереживать вместе с киноактёром, но невозможно чем-либо помочь ему…, где события развиваются по велению задумок режиссуры и не дают ни малейшего шанса зрителю что-то исправить… Это была многосерийная ода, написанная по сценарию божественных сил, определивших судьбу Валентина Сергеевича. Это была хроника его жизни, которую нельзя было уже изменить, убавляя или добавляя что-либо.
Вот он четырёхлетний малец в окружении военных людей, сидящих в большом зале, заполненном скорбными речами выступающих с трибуны. Они говорят что-то важное, и некоторые из них даже плачут, никого не стесняясь. А потом все встают и поют отрывки из «Интернационала». Мальцу хочется в туалет, но он терпит, потому как рядом чужие люди, а отец сидит в президиуме. Жаловаться некому, а собрание идет и идёт. Очередной оратор начинает лить скорбные речи, потом, дружно – «Интернационал», под звуки которого под креслом малого образуется лужа, но никто не обращает внимание, нет недовольного шиканья ни ругани. Наказание прозвучит хлёстким ударом по щеке отцовской руки, но уже после траурного вечера по безвременно ушедшему Гению всех времён и Народов.
Вот уже подошло время надевать пионерский галстук, заслужив право носить его хорошей успеваемостью, примерным поведением и умением вовремя выявлять всё негативное в поведении окружающих тебя товарищей. Высокую честь повязать галстуки доверено пожилой подпольщице, заслужившей две правительственные награды за борьбу против фашистской заразы во времена Отечественной войны. Всё происходит торжественно, под музыку и клацанье фотоаппаратов со вспышками. Помпезность этого события впоследствии изгадится известием об этой подпольщице, присвоившей документы своей умершей сестры-близняшки, бывшей настоящей связной между подпольем и партизанским отрядом. И всё во имя сокрытия своих похотливых проделок с немцами во времена их оккупации.
Всплывало иногда во снах и хорошее, праздничное. Новогодняя елка в бумажных самодельных игрушках и разноцветных лентах, с маленькими кусочками ваты на иглах. Игрушки готовились всегда заранее, придавая творческому изготовлению некую таинственность и предвкушение праздника, поэтому из разноцветных листков и заранее собранных конфетных фантиков и обёрток из фольги выходили удивительные зверушки и звездочки. Эта праздничная бумажная мишура, изготовленная вручную, развешенная на небольшой ёлке, смотрелась нарядно и красиво, особенно когда зажигалась ёлочная гирлянда. Новый год всегда считался семейным праздником, поэтому гостей не созывали, да и двадцать квадратных метров жилья, разделённых занавеской на спальню и кухню, не позволили бы это сделать. Но зато праздничный стол с нехитрой снедью и пирогом на нём всегда был доступен для любого пришедшего случайного гостя.
В общем, жили, не жировали, ели кукурузный хлеб по карточкам, работали без устали и умудрялись совершать космические полёты … Была неподдельная гордость за себя, за родителей и всех людей, объединённых общим званием Страны Советов. Правда, приобретённый страх от сталинской любви никуда не исчез, он, слегка разбавленный хрущёвским матом, немножко ослабел, давая возможность думать и осмысливать, на кой хрен ты появился на белом свете… Солженицынская правда в листках самиздата ещё только пробивалась ростками самосознания в головах многострадального люда с кровоточащей раной от прошедшей войны. Но уже как-то незаметно стали срываться заколоченные доски, открывая вход в душевные обители православных храмов. И люди всё чаще и чаще стали захаживать в надежде найти успокоение измотанным нервам и здоровью, в поисках защиты у Всевышнего и покаянии пред ним. Но государство бдело выбросами муз программ на телеканалы страны, подарками видеозаписей от братьев по социалистическому лагерю и долбёжкой псевдонаучного коммунистического бреда… Институт статс-секретарей от коммунизма, вычеркнувших из сознания людей Царя, вгрызался в Веру, оставляя последнее слово старого девиза – Отечество. Триада сокровенных слов, бережно хранимых предками, была разрушена, исковеркана, но, Слава Богу, не уничтожена до конца! Выскочивший исподтишка беспредел западного демократизма приволок с собой хорошо упакованную в глянцевой обёртке мерзость и реверансы голубизны… Этот западный подарочек аукнулся для нас хамством, новым кровавым переделом и воровством с чисто национальным оттенком… Стираются остатки святости, коверкая сознание юной поросли, уничтожается геном Русского человека. Под влиянием наркоты, алкоголя и собственной глупости мы начинаем напяливать Second handовские портки. Пахнуло приторным запахом вседозволенности, свободой от всех принятых обязательств. История начала своё повторение. Засквозило свободой и борцами с идеологией непременного кровопускания себе подобных, думающих совсем по-другому. Достаточно вспомнить Сену, наполненную кровью под звуки «Марсельезы», или красный семнадцатый, с интернациональным мычанием, впоследствии освободивший от дара жизни половину социума патриархальной России.
А сейчас! Гордо реющий над всей Европой призрак Свободы уже отведал кровушки Югославии, пролетев потом и над Египетскими пирамидами, коснулся Алжира, Ирана и некоторых стран Востока… Кто дальше? Блестящие побрякушки западных ценностей уже приносят плоды в виде лесбиянских выходок прош….ых троек. Идёт перезагрузка моральных остатков совести и чести Руничей. Под прицелом последующая триада – « Во имя Отца, Сына и Святого Духа!..» Господи! Прости и Сохрани! Убереги всех нас! Вразуми Нас спастись от этой липкой, от зловоний свободы… Дай нам Волю, с обязательным исполнением всех Заповедей, чтобы быть неподдельно свободным и чистым душой…
Валентин Сергеевич задумывался над этими вопросами не раз. Нет, он не был правдотерпивцем, но сопереживал, он не мыкался вопросом – что делать, не записывался в отряд правозащитников, прилипших к заокеанскому довольствию. Он умел думать и имел богатый жизненный опыт. А ещё… Он бережно хранил в памяти одно событие, ставшее для него словно амулетом или оберегом, всюду сопровождавшим Сергеевича на его жизненном пути. Событие, сформировавшее впоследствии его отношение к людям, к природе, ко всему окружающему.
Тёплый апрельский вечер проснувшейся весны, белые кудри распустившегося цвета слив с розовым цветом миндаля раскрасили природу маленькой Ялты. Изнежившись под лучами солнца за день, природа под вечер как-то притихла, готовясь ко сну, задышала тонким вечерним ароматом. Наступал канун православного праздника – вечер Великой Пасхи! Многие старушки суетились у электрических духовок, выпекая в жестяных банках из под «сгущёнки» небольшие, пахнущие ванилью куличи. А после выпечки, остывшие, покрывали сверху взбитыми белками с сахарной пудрой и разноцветным пшеном. Затем готовили яички, заранее отваривая их в луковой шелухе, отчего скорлупа приобретала коричневый цвет, другие же цвета наносились простой акварелью. Всё это потом аккуратно размещалось в плетеные корзинки, куда иногда добавлялся шматок сала, «шкалик», конфеты и печенье, клали всё, что хотели осветить. Приближалась «Всенощная», пережить которую хотелось многим, но немногие соглашались на преодоление десятикилометрового расстояния, до единственно действующего городского храма. Все знали о приближении праздника, немногие понимали смысл праздничного Возрождения и уж совсем мало было сочувствующих людей, осознающих всю глубину и значимость этой даты. Они не всегда носили нательные крестики, они бережно хранили их в домашних шкатулках, подальше от посторонних глаз. И всё потому, что эта маленькая искорка, крохотный символ православного прошлого мог в любую минуту стать поводом для обсуждения и укора со стороны большинства товарищей, разрушить карьеру, распять твоё будущее, наконец. Таково было время, покрытое плесенью атеистического мракобесия.
Таков был Никон, одинокий старец, живший неподалёку от общежития в небольшой глиняной хижине на положенную государством пенсию в 35 рублей. В прошлом бывший певчий, служивший в Соборном хоре в Москве. Говорили, что сам Шаляпин рекомендовал его туда, отмечая его природное дарование. Но судьба распорядилась иначе, предоставив ему петь на гулаговских подмостках, в течение 15 лет рвать свой голос маршами и здравицами в честь партийной отчизны в перерывах лагерных будней. Исковеркалась судьба, изменился голос, но не изменилось его отношение к тому, что стояло выше его невзгод. Война позволила списать оставшийся срок, потому как в числе «ссученных» Никон, не задумываясь, взялся за винтовку. Потом было награждение и снятие вины по ходатайству самого Козловского. После Отечественной войны Никон осел в полуразрушенной Ялте. Город отстраивался, везде и всюду была острая нехватка рабочих рук, и тут уж не до песен. Жизнь подсунула ему жену, пробывшую таковой всего два года, после которых бросила старика, потому как понесла от приезжего командировочного, отставного гвардейского старшины, с которым потом и уехала, так и не услышав от мужа упрёка и скандала. Так что можно было сказать, что жены не было, но дети были, приёмные, мальчик и девочка, брат и сестра, потерявшие родителей во время войны, считающиеся сиротами. Самое главное, они были у него, хотя и редко приезжали.
В тот вечер Валентин мог «гонять» до самой ночи. Предоставленный самому себе, он чувствовал свободу и детский азарт. Он мог идти куда захочет и делать, что вздумается, потому как чувствовал отсутствие родительской опеки и окриков. Родители уехали в гости к живущим в городе и раньше утра их можно было не ожидать. Проблемы с общественным транспортом в те времена была большая. А тем временем дворовые пацаны предложили смотаться на море, половить крабов в прибрежных камнях, и он согласился, не боясь получить «нагоняй». Он был в тот момент самостоятельный и взрослый аж до глубокой ночи! Спустившись к морю, преодолев перелесок и пологий склон, иногда подсвечивая путь фонариком, они спустились к морю. Потом, развернув самодельный сачок, приступили к ловле крабов, передвигаясь вдоль каменистого берега. Было тихо и немного зябко, несмотря на тёплые южные потоки, периодически появляющиеся со стороны едва различимого, подсвеченного звёздами горизонта. Эта благодать, пролетая над гладью поверхности спящего моря, ложилась на прибрежную зону, собирая запахи высушенных морских растений, выброшенных морем на берег, затем меняла своё направление и неожиданно исчезала в направлении гор. И опять наступала тишина с единственным звуковым наполнением всплеска воды и осторожного шороха гальки. Ребятня продвигалась всё дальше по берегу, ощупывая большие и скользкие валуны, в надежде отловить зазевавшихся больших крабов. Говорили мало и почти шёпотом, чтобы не спугнуть добычу. На пути ребят появился большой валун, словно тёмный утёс, он закрывал от взора последующую часть прибрежья. Его надо было обойти, что и сделали пацаны, осторожно протискиваясь между грудой больших камней. Они обогнули утёс, и вдруг где-то издали, из глубины простирающейся тёмной полосы берега, послышался негромкий и еле различимый звук пения, рожденного в отблесках полупрозрачного света неведомого источника, спрятанного за грудой больших валунов. Вполне понятное оцепенение, чувство страха у мальчишек, сковавшего их движение, потихоньку стало уходить, уступая место детскому любопытству. Пошептавшись, они решили идти дальше, стараясь быть не замеченными тайной, спрятанной за камни вдали берега. Обогнув пространство гальки, чтобы не выдать своё приближение звуком её шуршания, осторожно продвигаясь, мальчишки вышли к островку суши, где рождались звуки пения и света. В колыхании свечного огня, защищённого от дуновения прохлады и льющегося сквозь стеклянные стенки банки, они увидели фигуру человека, в котором узнали деда Никона. Только теперь он не казался им стариком. Перед ними был исполин с седой бородой, с выпрямившимся телом, красивым голосом и взглядом в сторону Востока. Его природный баритон, дарованный ему богом при рождении, звучал строгостью и покаянием, переливаясь красивыми созвучиями непонятных для мальчишек слов. Они, затаив дыхание, и боясь шелохнуться, внимали его пению, воспринимая впервые услышанное в их жизни диво, ещё совсем не осознанное ими, но как нечто важное и таинственное, без смысла которого нет жизни. Померкли звуки играющихся всплеском ленивых волн. А застывшее море, наполненное отблесками звезд куполообразного неба, приготовилось услышать в мотиве песни что-то сокровенное и радостное. «Христос Воскресе!» апрельская ночь, подхватила песенное продолжение и, вздохнув, призналась откровением «…смертью смерть поправ!» А ночной космос радостно оповестил «Воистину Воскресе!» Наступал новый год надежд и обновление душ православных мирян!
Домой три друга возвращались в полном молчании, потрясённые увиденным и услышанным; детские души наливались светлым видением пути, который им придется прочертить в обществе, и огромным желанием сделать что-то необыкновенно хорошее для своих родителей, друзей, для всех… Именно тот вечер стал для каждого из них неким моральным стержнем, мерилом всех последующих жизненных принципов, идей, мировоззрений. Они не знали и не могли знать, как сложится их судьба, которая уже распорядилась свыше коротким отрезком отведённых лет бытия их на этой земле и светлой памятью для многих людей. Каждый из них в самые тяжелые минуты своей жизни вспоминал тот вечер, врывающийся мгновенно в их сознание разноцветным кадром, принося силы, терпенье и готовность к самопожертвованию во имя… Наверное, такое вспомнилось одному из них, когда прикрывая отход своих бойцов, держа оборону от нашествия моджахедовской нечисти, под занавес кровавого «спектакля», обессиленный от ран, он выдернул чеку гранаты. И эхом взрыва рвануло серые горы, блеснув ослепительной вспышкой смерти и бессмертным криком – «Христос Воскресе! Воистину…» Наверное, и тогда, когда второй из этой дружной троицы «наворачивал» круги над аэродромом, пытаясь помочь выпустить переднюю стойку шасси у своей «лебёдушки», внутри которой лежал урановый апокалипсис. А мужик, до боли сжимающий штурвал, беззвучно двигал губами, прося – «Спаси! и Сохрани!». Небо услышало его молитву, и он благополучно приземлился с приобретённой в те минуты сединой. Его сердце, выдержавшее «перегруз» тогда, надломилось в перестроечное лихолетье, открыв впереди сияющий свет на пути к его ушедшему в прошлое другу.
Валентин Сергеевич ополоснувшись троекратно в тёплой морской благодати, переодевшись, направился домой. На его пути стояла небольшая часовенка, оттеснённая с одной стороны шоссейным подъёмом, а с другой – появившимися недавно двумя полукругами питейного бесстыдства. Она стоит, гордо возвышаясь над своим окружением, необыкновенно ладная и чистая. Она отдаёт благословение каждому проезжающему мимо или отплывающему от морского порта, находящегося вблизи, или простому путнику, проходящему мимо этого дива. Сергеевич, будучи в этом районе, всегда находил время для посещения часовенки. Этот раз не стал исключением. Обойдя часовенку вокруг, поприветствовал её троекратно перекрестьем и присел на маленькую скамеечку, стоящую на краю полоски цветника. Он вздохнул глубоко и понял, отчего эта неделя листала перед ним пожелтевшие страницы его жизни, отчего возникло желание искупаться в море и потом пригласило именно сюда, помолиться … И с последним покаянием вспомнить друзей и чистую ночь из детства… Часовенка притихла, почувствовав порыв солёного ветра, и вздохнула … Она провожала очередного путника в большую и вечную дорогу, провожала на встречу к его друзьям и старцу Никону, который был задержан в ту ночь пограничниками, после чего зоркие гебисты, навешав на его прошлое ярлык шпиона, отправили его до конца жизни отдыхать в палаты к несчастным. На скамейке сидел старик, облокотившись на трость, с открытыми глазами, с застывшей слезой на щеке и улыбкой потухшего взора… И все-таки, «Христос Воскресе!» Воистину говорят!
Париж, 2012г