Петюня Мульчуков всю жизнь мечтал о славе. Талантов не было, а славы хотелось. Когда тебе пятнадцать и ты никому не симпатичен – это угнетает. Получается, что годы прожиты зря, перспектив никаких, впереди только старость и дряхлость. Жизнь прошла, счастья нет, известность помахала рукой. И тут Петюня, которого знакомые и друзья, такие же пентюхи безымянные, прозвали Мульча, случайно наткнулся на телепередачу “Сам себе режиссер”. Открытие буквально потрясло жаждущего известности отрока. Оказывается, слава была рядом, только протяни руку, и вот она, сияющая и ослепительная, как жароптицево перо. Нужен только сюжет. Смешной и неожиданный. Оригинальный и яркий. А наградой победителю будет бешеная популярность и новенькая видеокамера с кучей мегапикселей и крутыми наворотами.
Решение принято. Дело за малым. Придумать и снять. Целыми днями Петюня ломал голову над тем, что бы такое сотворить, отчего конкуренты бы вздрогнули и задохнулись от зависти, а благодарный мир замер от восхищения и пролил на него золотой дождь.
Долго думал, извелся весь, похудел и осунулся. И придумал. Когда-то подобрал он в окрестностях мусорных контейнеров анатомический макет человеческого скелета в раздербаненном виде, сложил в два больших пакета и притащил необычную находку прямо домой, на “радость” родителям и ошалевшему от изумления коту Баксу. Горячо прокомментировав “дорогое” приобретение, родня вытолкала счастливого обладателя пластикового андроида обратно к месту складирования твёрдых бытовых отходов с обязательным условием избавления от оного.
– И чтоб ноги его здесь не было! – напутствовала мать.
– И руки тоже! – ерничал отец. – Нам запасные части ни к чему!
Скелет был чудо как хорош и по-своему привлекателен. Сердце у Петюни дрогнуло, и он не решился совершить святотатство по отношению к пластмассовому изыску Медремкомплекта. Бросился Мульча к другу своему Севке Чунину за помощью.
– Спасать надо Термика, пропадет ни за грош, чахлый!.
Сказано-сделано. Перетащили останки деструктированного киборга в Чунькин гараж, громыхнули, затолкали в бетонный угол, завалили, закидали ящиками, припечатали сверху покрышками. Оглядели, хмыкнули довольно и разошлись по домам. И затих там костлявый, разобранный на части антропоморфный эрзац, затаился до лучших времён, чудом избежав городской свалки и гусениц бульдозера.
Со временем был извлечён приятелями на свет божий, состыкован заново,обмотан для верности скотчем и проволокой, экипирован в старенькие кроссовки, спортивные брюки и куртку, на голову нахлобучили вязаную шапочку, глазницы прикрыли треснутыми солнцезащитными очками. Завершал ансамбль намотанный на шею спартаковский шарф. Одним словом, активирован, имянаречен Чахлом, возвращен к жизни. И что важно, усажен на стул у верстака с зажатым в горсти сухих костей руки гранёным стаканом и “беломориной”.
Чуня-старший, батя Севкин, хоть и с юмором был мужик и одобрил проживание Чахла на гаражных метрах, поначалу шарахался с непривычки и пару раз швырял в него чем ни попадя, но со временем пообвык и даже общаться стал в процессе занятия железными потрохами своей “ласточки”, чего, правда, сказать нельзя о несведущей гаражной братии и случайных гостях, заглянувших на огонёк пятничного “Дня жестянщика”.
В сизых слоях табачного дыма и размытого пятна неоновой “сороковки”, в шумном говоре, смехе, стуке посуды и громких восклицаниях, когда стакан пускался по кругу, и в полумраке масляно-ветошного рая верстак превращался в родовой очаг, а тесно обступившая его гогочущая мужицкая орава в братство избранных бензольного кольца, посвящённых в таинство октанового числа, Чахл, каждый раз, без промаха, взрывал мозги празднующих и братающихся.
Особенно, когда ему плескали в стакан и пытались стукнуть по плечу. Гаражный дроид с треском валился на пол и, разбросав конечности, являл в сиплой, мертвенной немоте тишины костлявую белизну замогильного ужаса. Обнажившаяся чернота глазниц обдавала холодом морозной испарины. Кто-то судорожно кидался в сторону, кто-то начинал осваивать горловое пение “йодль”, кто-то упражняться в силовом продирании к двери. Находились, правда, и такие, кто вспоминал библейскую легенду и застывал соляным столбом, с выпученными глазами, булькающим кадыком и обезумевшим взглядом. Короче говоря, равнодушных не было. Но обходилось без побоев и членовредительства по отношению к старшему Чуне. Удивительно! Но обходилось.
В общем, прижился найденыш на гостеприимной гаражной земле и даже стал местной диковиной, изюминой грубоватой, но незлобивой шоферни, радовал и веселил народ и с пониманием относился к любопытствующим зевакам. До тех пор, пока спаситель его и, по сути, хозяин Мульча не возжелал славы. По замыслу Петюни, именно анатомический крепыш должен был сыграть первую скрипку в большом оркестре триумфального шествия автора к народной любви и признанию.
К зиме мозг Мульчи стрельнул идеей. План был прост и прямолинеен. Безупречно бездарен и безукоризненно безграмотен. Без затей и ученой зауми. Без претензий и экивоков. Никаких авторитетов! Напор и натиск! “Пуля-дура, штык молодец!”. Пять минут дури и впереди счастливая жизнь! “Вали кулем, потом разберем!” – девиз предприятия говорил сам за себя. По плану, номинанты на публичность выносят Грохотулькина на обочину дороги, припорашивают снежком и ждут реакцию прохожих. Из укрытия действо берётся на камеру телефона, смакуется и фиксируется. Паника, визг, суматоха. К-р-а-с-о-т-а! Дальше эвакуация Чахла, отход-бегство, гаражная дислокация, конец операции “Чураско-дьюб”. И полный бубль-гум!
Чунька-младший план одобрил и без колебаний вызвался в напарники. Так и заявил: “Я в теме!”. Был назначен день “Х”,утвержден маршрут, выбрана полусонная улица, обозначена точка приложения трансформера. Начался обратный отсчет. Метроном неумолимо отсчитал положенное и… Час “Ч” пробил. Векторы времени сошлись, и день настал.
Вечерело. В сиреневых сумерках, пахнущих печным дымком, разлилась убаюкивающая тишина. Неслышными тенями, бережно прижимая к себе погромыхивающий куль, две чёрные фигуры, лавируя между сугробами, крадучись пробирались к облюбованному месту. Прохожих не было. Улица была пуста и безлюдна. Уложили, разбросав в разные стороны руки и ноги позвякивающего позвонками любимца публики на обочине, к ноге привязали веревку, к шарфу леску, которую на нижнюю ветку, свисающую над дорогой, ловко перекинул Чунька, перемахнули через штакетник и затаились в ожидании действующих лиц балаганного представления.
Чахл был вальяжен и колоритен. Расслаблен и спокоен. Вызывающая поза придавала ему несколько развязный вид сибаритствующего лентяя, издергавшего своими капризами измученную челядь. А когда Чунька, проверяя надежность, подергал привязанной к ступне веревкой, псевдохомо игриво оголил лодыжку и скабрезно вильнул тазобедренным суставом. Охальник! Сноб! Шалун анатомический! Костяная нога, а туда же!
Когда ожидание затянулось, и на небе уже показались первые звезды, а серп луны стал наливаться раскаленной белизной, Петюня было решился объявить на сегодня отбой, как вдруг в конце улицы показались люди. Трое. Двое мужчин и женщина. И судя по тому, что шли они прямо по дороге, игнорируя тротуар, покачивались, громко разговаривали, перекрикивая друг друга, пьяненько фальцетили, а бабенка ещё временами и взвизгивала, Мульча понял – компания явно навеселе, что, впрочем, облегчало задачу, так как внимание их было рассеяно, а бдительность притуплена.
– Работаем, Чуня, наш выход! – возбужденно зашептал Мульча. – Готов!?
– Всегда готов! Как пионер! А клюнут!
– Куда они денутся! Мимо Чахла не пройдут!
Не доходя метров пяти до лежащего макетизированного человеческого имитатора, троица всхрапнула и отпрянула назад.
– Тьфу ты, мать честная, никак сбили кого-то!?, – переводя дыхание, выдохнул мужчина в потертом пальто и заячьей шапке.
– Давно валяется, вишь, уже и снегом присыпало, надо бы посмотреть, может жив ещё? – пьяненько прищурилась особь женского пола в куртке на вырост и берете с оторванным помпоном, который кокетливо болтался на одной нитке.
– Не подходи, не подходи, не трожь, а то на нас повесят, скажут, что мы его, – испуганно затараторил золотушного вида гражданин в телогрейке и кирзовых сапогах.
– Душа твоя заячья, чего трясешься, как овечий хвост, поглядим просто, если дышит, людей кликнем, а нет, так может чего на память прихватим, чего добру пропадать, да и помянем за упокой души. Иди, Кирюха, глянь, что там! – скомандовала беретка.
– Не подходи, Кирюха, статью пришьют, срок намотают! – захлебывалась телогрейка.
– Увянь, обглодыш золотушный, Глашка дело предлагает, а ты трындишь без толку!.
Потертый, оскальзываясь и спотыкаясь, подошёл к скелетизированному, потоптался, оглядывая, и, почесав под шапкой, простуженно забасил:
– Готов уже, не дышит!
Бабенка с опаской придвинулась ближе.
– А тощой-то какой, ну сущий доходяга, кожа да кости, в чем душа держалась? Ты, Кирюха, по карманам пошарь, может найдешь чего?.
– Да чего там может быть, сразу видно, нищеброд! Опился, да под машину и попал!
– Тогда одежу сымай, куртка-то вроде ничевошная, много не дадут, а все ж приварок.
Кирюха, кряхтя и чертыхаясь, ухватил Чахла за рукав и попытался сдернуть с него куртку.
– Брось, брось, грех с покойника… – надрывался ватник.
Мульча, не переставая снимать, толкнул Чуньку коленом в бок. Тот тотчас дернул за веревку и к великому изумлению любителей чужого добра жмурик коротко лязгнул и с глухим биллиардным стуком отъехал в сторону. Беретка с визгом всхлюпнула. Кирзачи с перестуком задергались, полируя накатанный снег.
– Ах,ты ж,гад!
Кирюха, уронив шапку, вцепился в ускользающий рукав и с силой рванул, впопыхав сбивая с головы скелета шапку и очки. Рука Чахла, не выдержав зверства мародера, вылетела из плечевого сустава и, зловеще блеснув, захлестнула потертого костяной плетью, осыпаясь фалангами пальцев и прочей пластмассовой мелочью.
– Крошится, крошится, котях мороженный, перемерз, сволочь, тикай Кирька,тикай! – заблажала Глашка.
И в эту же секунду Севка дернул леску.
Перекошенный, однорукий торс рывком приподнялся. Синеватый в сумерках череп, чернея пустыми провалами глазниц, резко накренился вперёд, щелкнул звонко зубами и с жутким оскалом с размаху впечатался прямо в позеленевшую от ужаса физиономию мордатого Кирюхи.
– Нечиста-а-а-яяя!!!
Леденящий кровь вой обезумевшей хабалки повис над улицей и, достигнув частоты ультразвука, узким лезвием материализованного исчадия мрака сгинул в необъятном космосе.
Шамкая трясущейся челюстью, сидя на дороге, сучил ногами потертый и, заикаясь, невнятно бормотал:
– Мля, мля, мля, не замай, мля, не замай.
Затем, изловчившись, перевернулся, встал на четвереньки и стремительно закособочил, подпрыгивая лягушкой, в сторону своих подельников. Золотушный, прибитый к земле звуковой волной беретки, распластался по-паучьи и кинулся бежать. Подвели кирзачи. На первом же накатанном пятачке его подбросило вверх, повело, запрокинуло и с размаха приложило о стальное ограждение для мусорных контейнеров. Он коротко мекнул и, потеряв голову, оглушенный и ослепленный, стал биться мотыльком в железный лист, на котором красовалась надпись “Кинул мимо-хрюкни!”, пытаясь пролезть, ввинтиться, пробиться к свету, к людям, к жизни. Потеряв надежду, скребанул ещё раз ногтями, закатил глаза и, увидев надпись на стенке ограждения, жалобно хрюкнул и затих.
Захлебнувшись на верхней ноте, помпонистая Глафира, екая селезенкой и судорожно заглатывая морозный воздух, какое-то мгновение бессмысленно таращилась на внезапно ожившего Чахла и скачущего по дороге Кирюху, замычала жалобно и утробно, оплыла квашней, повалилась на бок, и перекатываясь бревном, скатилась в канаву, и перелопачивая снег землеройной машиной, начала углубляться в сугробные залежи. Причём, довольно быстро и толково.
Струна напряжения лопнула и наступила звенящая тишина. Только в отдалении затихали шлепающие и чавкающие звуки земноводного скакуна Кирюшки, да изредка доносилось негромкое всхлипывание и похрюкивание золотушного, отрихтованного кирзача. Треснула ветка, хрипло каркнула ворона, где-то лениво гавкнула собака.
– Занавес! Финита ля комедия!
Съемочная группа давилась от смеха.
– Берём Чахла в охапку и уходим. Быстро!
И уже в гараже, ещё раз переживая увиденное, приятели дали волю своим чувствам. Рыдали от смеха, ревели, хлопали друг друга по спинам, вытирали слёзы и, надсаживая голоса, уверяли, что они гении, и весь мир теперь принадлежит только им.
А Чахл опять скромно занял своё привычное место у верстака. Он был невозмутим и молчалив, задумчив и отрешён, его не тревожила людская суета и не влекла мирская слава. Он был выше этого. Философ и мудрец. Отшельник и созерцатель. Он был частью этого мира, творением его, продолжением и не принадлежал ему. Копия творца человека и его полный антипод. И лишь изредка по треснутым стеклам очков пробегали мерцающие блики, то ли свет лампы, то ли свет мудрости бытия. Хрупкое творение беззащитного мира. И звёздная вечность. И покой. И загадка.