Варщик шубного лоскута Непруха Альберт Гораздович занемог. Не то, чтобы обезножил, но саднящая колючка в деликатной области интимного общения с окружающей средой не давала покоя. Императив метаболизма требовал своё, но дефекты функций запорного клапана в нижней части афедрона во время «позыва на низ» стали вызывать ощущения неловкости, беспокойства и зуда. Боль обжилась, походка зашаталась, прохожие начали оборачиваться.
– Что-то тебя, Гораздыч, раскорячило? – со смешком интересовались коллеги.
– Неваляшка! Пингвин королевский! – комментировал гусиную валкость специалиста меховой Обрези почётный караул одряхлевших гвардейцев дворового Ютьюба.
– Селедочки с уксусом не желаете? Остренькая закуска под водочку! – доброхотились молоденькие продавщицы универсама.
Непруха шарахался и покупал кефир. Тучи сгущались, утро начиналось с мУки, а вечер заканчивался пыткой. Варщик сох и таял на глазах. В грозовом воздухе явственно заметалось слово «Геморрой»!
– Да ты никак, батюшка, почечуем разжился!? – участливо подытожила страдания шубного лоскутника соседка по лестничной площадке Мавра Власьевна Шкуропят, иссохшая старая карга, помнящая ещё Леньку Пантелеева, аэропланы и танец «чарльстон».
– Истинно говорится в писании «всяко еже входит во уста, во чреве вмещается и афедроном выходит». Грешишь, юноша, непотребством, вот тебе и наказание!
«Юноша» страдальчески вздыхал, продолжая нести свой крест, и надеялся на авось. Авось само рассосется. Чуда не произошло. Не рассосалось…
…По дороге в больницу Непруха угрюмо молчал. На душе скребли кошки, ниже, по-хозяйски, ворочался ощетинившийся рейдерский захватчик. Динамик маршрутки то издевательски истертым меццо-сопрано напоминал о всех трещинках, то глумился бархатным контральто над курсивом, который, как топором, надвое разрубил прелести прежних дней и сорвался в штопор, повышая градус агрессии и истерики загнанного в угол несчастного меховщика.
– У-у-у, вражина! – злобно шипел от боли кожевенник, мотаясь на поручнях. Сесть он так и не решился…
…По коридору ходили люди, мелькали белые халаты, открывались и закрывались двери кабинетов, стоял монотонный шум голосов. Лоскутник не реагировал. Мышцы его живота свело от напряжения и тревожного ожидания. Он неотрывно смотрел на дверь с пугающей табличкой «Проктолог»…
…Врач повертел заполненную карточку, тяжело вздохнул, стриганул суровым взглядом по закаменевшему от ужаса и страха пролетарию кожевенного производства.
– Штаны долой! На кушетку!
– Доктор, а по-другому нельзя, непривычный я к этому, может, как-нибудь на глазок, или в баночку, пилюльки там, или ещё как? Могу присесть, кровь сдать, чувствами поделиться, сбегать куда прикажете, денег дать, полезным быть…лучший меховой кусок ваш! Стыдно мне доктор, пакостно, да и вам, наверное, взрослого мужика пластать!
– Штаны долой! Девственник! Не возражать! Нашёл на свою ж..пу приключений, значит терпи!
Побитой собакой Непруха прошаркал к месту своего позора и унижения, трясущимися руками оголил щупленький, неказистый низ, взобрался на плаху и свернулся, как моллюск, калачиком.
– Чего разлегся!? – загремел проктолог, – ты мне зад, зад свой
дай, покажи, так сказать, товар лицом, стыдливый ты наш! Встаешь на колени и опираешься на локти! Понял? К бою!
Гораздыча аж обожгло! Весь красный от стыда и нелепости происходящего, он заелозил по клеенке, заскользил, складываясь четвериком. В такой позе он стал похож на игривого домашнего пса, с откляченным хвостатым филеем, умильно рассматривающим лакомую косточку. Звонко чмокнули надеваемые врачом перчатки.
– Приступим! Т-а-а-к! Увлажним искомое и в дебри, главное ввязаться в бой, как говАривал полководец! Не дергайся, больной, процесс пошёл!
– Подбавь, подбавь вазелинчику! – заголосил Непруха, – на сухую
пошёл!
– Не психуй!
– Мягче, мягче, доктор, осторожнее!
– Не мешай!
– Куда, куда полез, изверг! Не чуешь, что творишь?
– Не мешай, сказано!
– Сдурел, что ли, больно же, а-а!
– Чувствуешь?
– А-а-а!
– Чувствуешь боль?
– Д-а-а! Меня! Передовика! Да я с доски почёта не слезаю! А-а!
– Потерпи!
– Меня! Варщика! Виртуоза! Средь бела дня! Ссильничали! А-а-а! Правей, правей бери, круче забирай, круче, там не так больно!
– Ещё немного!
– Порвал все, а-а-а! Садюга! Куда, куда! А-а-а!
– Все, все, больной, успокойтесь! Нервный какой попался пациент!
Мучитель отвалился. Лоскутник, шумно отдуваясь и жалобно поскуливая, царапал казенное имущество.
– Лечиться будем, недотрога вы наш! – усмехнулся медик…
…И вечер был дальше. И матовая капсула суппозитария, тающая
в руках, загадочно бликующая в неверном свете ночника, и геркулесовая кашка с кефиром, и тоска зелёная. Прицелился лоскутник, ойкнул и ушёл в астрал.
И навалилось на него огромное НИЧТО. Бесконечное! Где ни верха не было, ни низа. Вне времени. Вне пространства. Великая пустота! И закривлялось перед ним скользкое, безликое похабство и обхватило его липкими объятиями страха. И темно стало, и душно! И жалко стало Непрухе себя, и тоскливо. Всхлипнул он и всплакнул. И поплыл в открытую форточку тоненьким ручейком, рассыпался, растекаясь в сыром и влажном полумраке, испуганный, дрожащий голосок:
– Горит свечи огарочек…налей, дружок, по чарочке…
Ужин при свечах! Апофеоз эротического триллера.
Н-д-ааа! Оказия!