Город покрывала зима.
Падали острые снежинки на землю. Они скалывались и приобретали неровную форму на моей побагровевшей куртке. Было тепло. Просто начало марта. Число шестое. Два дня до милейшего праздника – восьмое марта.
Я ненавижу этот праздник. Этот день можно было бы назвать самым несчастным днём в году. Этот день повторялся каждый год. Именно в этот день происходят все самые нелепые случаи со мной и с окружающими. Никаких цветов. Никаких конфет. Обычный скандал или кто-то умирает.
Кто-то скажет мне, что это не мой праздник. Кто-то скажет, что на цветы у него аллергия и что всё это бессмысленно, что снова астма и гулять по улице нет смысла. Холодно, а летом слишком жарко, а осенью слишком скользко. А дома слишком хорошо обнимать яркий экран компьютера пустой наполненности.
Снова концерт. Снова танец, в котором я могу немного отдохнуть. У меня сильно подведены глаза чёрным, сильно накрашены ресницы и губы. У меня большая юбка-солнце. Волосы гладко собраны в хвост. Волосы спускаются волнами по спине. Бордовая кофта, бордовая длинная юбка. Я могу закрыться ей и ничего не видеть. Я могу ей взмахнуть, и всё исчезнет.
Выход на сцену. Было бы хорошо, если бы в зале никого не было. Просто музыка и просто моя юбка. Но их было много, они переговаривались, шептались, хлопали. Они метались по залу между сидений. Артист должен любить своих зрителей. Нет, артист ничего никому не должен.
Музыка. Всё тихо. Они смотрят на меня. Я ощущаю каждый взгляд и каждого, кто отвернулся или отвлёкся. Я знаю, что все замолчали. Я кружусь и незаметно улыбаюсь.
Музыка кончилась. Все хлопают. Я улыбаюсь им. Я ухожу. Иду в раздевалку. Сижу. Нормальные люди начинают сразу переодеваться, но я нет. Я ещё посижу, поразглядываю свои туфли, долго буду их снимать, долго буду стягивать черный капрон c ног. Буду изображать из них рогатку, если случайно порву, доплетусь босиком до мусорки в раздевалке, выкину. Ещё посижу, посмотрю в стену, ну всё, я, наконец-то, переоделась.
Звонок по телефону.
– Ну, ты где там?
– Я здесь, – ответила я, пиная туфлю на полу.
– Ааа, ну где здесь? – спросил он раздражённо.
– Здесь.
– Чё ты опять придуряешься, невменяемая? У тебя там всё закончилось с выступлением? Давай, приезжай!
– Ага, – снова равнодушно ответила я и положила трубку.
Мне нравится быть невменяемой. Делать дурь. Заниматься ерундой и ничего не делать вообще. Я люблю спать. Я не хочу никуда идти. И я никого не люблю. Я жестокая мррр-разь. Или нет?.. Да какая разница. Я просто не хочу никуда идти.
Я куплю себе эклеры у Нины Григорьевны в магазине, сяду на подтаявший снег на лавочке, вся перемажусь и съем их. Сладкий жирный вкус крема во рту, слоёные, падающие крошки. Я съем их одна. Я приду домой, кину сумку у порога. Я достану из холодильника суп и буду есть из кастрюли, потому что я не люблю горячее и не люблю мыть посуду. Я лягу спать, перед этим написав пару смешных строк о чём-нибудь или ни о чём. Я выключу этот звонок и телефон. Но есть ещё и звонок в дверь. Как-то отдалённо я услышала противные залпы этого звонка. Встала, лениво поплелась открыть дверь. Там появился тот, который назвал меня невменяемой.
– Блин, ну ты чё – совсем охренела? Я те звоню, звоню, ты не отвечаешь. Телефон ещё выключила.
– У меня прост разрядился… – равнодушно произнесла я.
– Ты научишься заряжать его или нет, а?! Опять дрыхнешь?
– Опять… Нет, не научусь. На хер ты пришёл учить меня снова? Я не заряжаю телефон – и хочу спать. И не порть настроение мне, а! Я спать хочу.
– Ты чё пьяная, шалава? Шалавка, шалавка, шала…
– Да не пьяная я! Я просто спать хочу и всё! Я устала! Шалава и шалава.
– Ладно, понятно всё с тобой. Я пошёл тогда.
– Ну, иди.
Ему не удалось меня достать, у меня внутри кипел снег. Он расстроился и ушёл. Странная какая-то любовь. Долго это было. Но дело не в этом, меня разбудили, и это куда хуже, чем все эти размышления о том, что это такое и почему всё так происходит. Я снова похлебала суп из кастрюли. Опять этот звонок.
– Ыыы! Привет, чё делаешь? – пришла Лерка со школы.
Лерка шебутная. Она тоже кинула сумку в прихожей. С громким топотом пошагала в комнату:
– Так, в общем… Мне сейчас надо, надо…Тааак, ё-моё, опять у меня бардак на столе. Аааааа, кот, уйди!
Кот развалился на столе, вытянул лапы и всё, что на столе находилось, полетело на пол.
– Ааааа, ну, уйди, кот! Кот, ну уйди! – Она стала пихать его, пыталась подвинуть, но он только ещё раз потянулся, зевнул и положил морду снова на стол. – В общем, этот жирдяй всё снова скинул… Блин, я убраться не успею. Мне надо сейчас, это… Накраситься и я гулять. А чё у тебя с лицом, Карин?
– Ммм…Чё у меня с лицом?.. – озадаченно переспросила я.
Я подошла к зеркалу, смотрю, а у меня подводка размазана и ресницы склеились. Я немного похожа на панду. Смешно. Зато хвост сохранился.
– Ну ты бы хоть пришла, косметику, что ли, смыла. А то я шла сейчас, встретила этого твоего, видимо, вы поссорились опять. Ну ты как-то это… Косметику бы смыла, а то он, по ходу, испугался…
– Смыла… Какой пугливый. Плевать, не нравится, извините. Сам бы мне её смыл.
– Даа… Ясненько, ясненько. Кстати Зинаиду Геннадьевну видела. Сказала она, что ей понравилось твоё выступление. Мне тож. Прикольно.
– Спасибо. Мне приятно, а он не видел… – улыбнулась и растеряно сказала я.
– Да ладно тебе, потом увидит. Ты ещё выступишь, он увидит.
– Выступлю, наверное, но он не придёт. Ему насрать.
– Ну не расстраивайся, ты хорошая. А я побегу сейчас, ты поможешь убраться, м? – Лерка обняла меня. Лерка – моя сестра.
– Да, уберусь.
Хорошо, когда она есть. Сестра. Хоть и шебутная. Печально было бы без неё. Она не принимает всё близко к сердцу, «не парится по всякой фигне», «не развозит сопли». У неё всегда всё легко, а у меня всегда всё сложно. Мы разные.
На столе у неё бардак, но не из учебников, тетрадей. Разбросаны карандаши, листы бумаги, странные смешные рисунки. Полно пудрениц, теней, пятно от подводки, полно кусочков бумаги с размазанной тушью, стружки от карандашей, много коробочек с румянами, кисточки, спонжики, ватки, фантики, шоколадки, бутылочки с лаком, кружка с остывшим сладким чаем.
Я пью её чай. На языке почувствовала непонятное что-то. Смотрю в кружку, там пепел. Курит? Звоню ей:
– Лерк, ты куришь, что ли? Ну пепел-то хоть в кружку с чаем не стряхивай.
– Даа, вот, блин, забыла.
– Да ты не кури, не бросишь ведь потом ни фига.
– Да брошу, брошу, лан те.
– Ладно, ток недолго гуляй.
– Лан, лан. Я недолго сегодня. Давай, пока.
– Пока.
Мне самой надо было собираться. На английский. Я вспомнила, что забыла нашкрябать эссе. Я никак не могла найти тетрадь с пометкой «For Essay» (для эссе).
На столе у меня тоже был бардак, только на английском, клочки бумаги, ручки, замазки, английские учебники и книжки. Ну где эта грёбаная тетрадь?
Я немного прибралась на Леркином столе, на моём убраться уже времени не было. На моём столе времени нет.
Я так и не нашла тетрадь. Вырвала листок и быстро накалякала что-то на нём кинула всё в рюкзак. Умылась. Переоделась, вышла из дома. По дороге всё повторяла про себя пересказ. Постоянно забывала слова. Сбивалась. Начинала сначала. Поэтому мне всегда так плохо запоминается концовка. Я всегда повторяю всё сначала.
Пришла. Позвонила в дверь.
– Я могу войти? – спросила я по-английски Татьяну Витальевну.
– Да, проходи, – ответила она также по-английски.
С этого начиналось каждое занятие. Ни слова по-русски. Мне это нравилось, даже если я не знала, как сказать, я пыталась подобрать слова. Я достала учебники и тетради.
Татьяна Витальевна – строгая, требовательная женщина. Она бегло говорит по-английски, без акцента. У неё глубокие зелёные глаза и коротко постриженные вьющиеся волосы. Она женщина без возраста. Всё расставлено по местам, каждая книга. Каждая страница в книге на месте. На любую ошибку в нашей речи и предложениях у неё находится чёткое объяснение в этих книгах. И ни одной лишней книги.
– Татьяна Витальевна! Ну почему неправильно? Я же…Я же… – растеряно запиналась я.
– Ты… Ты… Всё у тебя «правильно». Так… Страница 128 учебника… Сейчас найду. – Она живо встаёт со стула, подходит к полке и быстро находит нужную книгу. Открывает передо мной.
– Вооот! Смотри, время у тебя до запятой одно, а потом другое. Всё должно быть в одном времени, в одном контексте, понимаешь? И что ты начиркала тут? Бред какой-то, ну бред собачий, ну ей-богу! Дурь какая-то! Не то всё, не то!
И так происходит всегда. Я рада, что есть человек, который адекватно оценит мои старания. Даже если всё не то.
– Так, ну где этот бездарь? – она нервно взглянула на часы. – Вы понимаете, ребятушки, вот вы не цените ни моё, ни своё время! Опять опаздывает.
Бездарь – это Игорь. Английский даётся мне тяжело, ему ещё тяжелее. Намного.
Звонок.
– Ну наконеец-то, – вздохнула она. У неё внутри кипел снег.
Она даёт правила и объяснения на английском. Мы записываем их и потом учим наизусть и рассказываем Татьяне Витальевне. Игорь запнулся и вздрогнул:
– Я забыл. Эхх!.. Никак вспомнить не могу.
– Как, вспомнить не можешь? Ты и половины не выдал мне. Карин, что там дальше? Подскажи ему. О, ещё одна history with mystery (история с мечторией)! – Она меня так называла. Я засмотрелась в окно, и когда она обратилась ко мне, я вздрогнула и не поняла, о чём вообще речь идёт. Я начала судорожно шелестеть тетрадью.
– Хмм… – хмыкнула я.
– Ооох, опять двадцать пять, бестолковые вы у меня оба! – и она дорассказала правило за него. – Два тебе, Игорюш, два! И матери позвоню сегодня, или пусть зайдёт ко мне. Ты ужасно готовишься в последнее время.
– Да что такое?! Зачем вообще эти правила учить на английском? На русском бы я рассказал и всё… Вам!
– Что ты сказал? – грозно переспросила Татьяна Витальевна.
– Ничего, извините, пожалуйста, Татьян Витальн…
– Так, вещи сейчас свои собираешь и выходишь.
– Ну не надо, я не хотел, просто сложно очень… Ещё по начерталке там учить надо было полно…
– Сложно тебе? Пошёл вон!
Игорь собрал учебники в рюкзак и поплёлся к выходу. Татьяна Витальевна закрыла за ним дверь.
– Так, продолжаем, – спокойно продолжила она.
Честно, было бы лучше, если бы я занималась у неё одна. Она мне успевает больше объяснить, а Игорь не задаёт вопросов, которые её выводят. Она отказывается заниматься с теми, кому сложно. Я не хочу огорчать и злить её. Поэтому мне всегда легко. Я молчу на её замечания, потому что они справедливы, но иногда бывает обидно. Я не люблю учителей. Одно слово «учитель» вызывает у меня агрессию. Татьяна Витальевна не учитель. Нет такого слова к её профессии. Она не разукрашивает знания, не облепляет знания картинками и цветной бумагой. Есть белый лист, есть буквы, и если это не нравится, значит, не надо. Мне интересно, и мне надо.
– Зачем тебе этот английский тупой, а?! Ты что, уезжаешь куда?! Зачем он вообще нужен?! У тебя даже загранки нет! И как ты деньги будешь делать, в какой универ ты с этим английским и со своим рюкзаком потащишься?! – ухмылялся назвавший меня невменяемой.
– Мне он нужен. Мне нравится. Загранку потом сделаю, что-нибудь придумаю. А тебе нафига эти игры твои компьютерные. Деньги ты на них зарабатываешь, ага, ага. Помолчи лучше! – отвечала я.
– Ой, ну ты тупая баба, Карин, а! Это кибер-спорт. Я развиваюсь, потом в Штаты поедем на турнир. И ах, да… ты будешь моим переводчиком!
– Угу… Буду…
Плевала я на эту всю кибернетику. Не хотелось мне о ней ничего знать, как и ему о моём английском.
Поначалу я ненавидела этот английский язык. Мать кидала в меня учебниками и кричала: «Нет, ты будешь учить! И учи! Это твой хлеб! Ты больше ничего не можешь и ничего не умеешь!». Я кидалась учебниками в ответ и орала, что уеду жить в Лондон и её с собой не возьму.
Последнее время все книги, которые я читала, были на английском. Бабушка возмущалась, что я не читаю на русском и скоро совсем читать разучусь.
У меня кипел снег внутри.
Число шестое. Я шла с занятий домой. Скоро восьмое марта. Меня встретил с занятий называющий меня невменяемой:
– Ну ты посмотри на себя! Ты устала! Бледная всё время, руки у тебя вечно, как будто из Освенцима вышла. Этот, мля, английский-английский…
– Да что он тебе дался-то? Хочу и занимаюсь, скоро экзамены. Это ты ничего не делаешь. На свою химию вон не ходишь! Хирургом он стать хочет. Ничё не помнишь уже.
– Рот свой закрыла, шкура!
Приближение восьмого марта так и висело в воздухе.
– Ты просто дура невменяемая! Овца ты! Чё я с тобой вообще связался?!
Он толкнул меня. Я упала на спину. Он нагнулся надо мной и ширнул ножом мне по горлу.
– Ну что, довыпендривалась, сука!
Мне было трудно дышать. Я хватала воздух ртом. Пыталась закрыть рукой шею – и видела, как по моим пальцам текло бордовое. Спине было горячо. Я увидела себя со стороны, жалкое зрелище – вспоротый кусок мяса, застёгнутый одеждой. Я сливалась с цветом снега. Снег и я почти стали целым. Я и снег закипели. Зазвонил мой телефон песней Whitney Huston «Without you». Мама моя звонила.
– Что я наделал?! Блллиииин! – схватился он за голову.
– Ничего, – улыбнулась я. – Ты убил кипящий снег…
«Бордовая кофта, бордовая длинная юбка. Я могу закрыться ей и ничего не видеть. Я могу ей взмахнуть, и всё исчезнет. Вот, смотри!
…Всё. Исчезла»…