(дед Костя вникает в суть)
Когда поезд тронулся, и пассажиры заняли свои места, сосед деда Кости, молодой мужчина с козлиной бородкой, проговорил:
– Куда, старик, древние кости свои возил?
– А? Что ты, сынок, сказал?
– Куда, говорю, древние кости свои возил?
– Дворцы подземные смотреть ездил и всякие чудеса столичные. Чудеса! Таких дворцов и во сне не увидишь. Понятия не имел я раньше об этом. Ну, слышал «метро, метро», а что это такое понятия не имел. Да. Ступил я на эту лестницу, и поволокла она меня! А старуха моя, Настя, хи-хи-хи, сердцем зашлась и дышать не может. Ей показалось, что её в преисподнюю волокут да через райские ворота! Так у неё помешательство чуть не случилось.
– А тебе, дед, подземные дворцы понравились?
– Не говори даже. Восхитительно! Мраморы кругом разноцветные, поезда мягкие. А скорость, скорость какая! Так и прёт, так и прёт, прямо ужас берёт. И всё ведь человек сделал. А Настя, хи-хи-хи, усомнилась. «Творение твоё, осподи», – говорит.
– Вроде, дед, я раньше тебя где-то видел, – перебила борода дедову речь.
– Может, и видел. Я последнее время по Союзу езжу и смотрю. Мне скоро сто лет будет, а что в мире человеком сотворено, не видел. Вот и решил всё посмотреть, чтобы на том свете с раем сравнивать.
– А ты в Москве на выставке художников случайно не был?
– Был, был, сынок. Только не случайно, меня внук пригласил на выставку его картины посмотреть. Он не родной мне внук, а двоюродный. Насти моей брата родной он внук. Своих детей у нас с Настей не было. Настя моя в молодости, грешным делом, никак зачать не могла, а без греха оно как? А вот у брата её, Ивана, как бы тебе не соврать, двадцать три внука. Один из них в Москве в художниках ходит. Серёга, внук, значит, и говорит: «Приезжай, дедушка, Москву посмотришь, чудеса разные увидишь». Вот и поехал я с бабкой моей к нему в гости.
– Серёга, говоришь. Это не Рыбаков ли?
– Он самый и есть.
– Так это я у него тебя и видел. Точно.
– Это когда ты свою мазню приносил показать? Как же, помню. Ну и посмеялись мы тогда с Серёгой, хи-хи-хи.
– Ты зря, дед, смеёшься. Тебе, старику, конечно, не понять глубину мысли, заложенной в этих творениях. Это и неудивительно, даже некоторые молодые художники не могут понять веяния свежего воздуха в этом течении.
– Свежего воздуха, говоришь? Хи-хи-хи. А Серёга, знаешь, как сказал? Дурно пахнет, сказал, от этого творения.
– Так и сказал? – со злобой спросил художник.
– Так и сказал.
– Вот динозавр меловой эпохи!
– А? Что ты сказал?
– Дурак, говорю, твой Серёга Рыбаков.
Костя не мог вымолвить ни единого слова в защиту Серёги, так как завалило ему глотку приступом злобы, и он стал задыхаться. Настя, видя, что Костя хватает открытым ртом воздух и не может никак отдышаться, испугалась и набросилась на бородача:
– Ты что, окаянный, ему сделал?
Но в это время глотка Кости открылась, и он изрёк следующее:
– Вот подлец! Это Серёга мой дурак? Умнейший человек на свете, а он дураком его обзывает! Ты слышала, Настя?
– Слышала, слышала. Да успокойся ты, Костя, нет его уже, вышел, ну и Бог с ним.
Но Костя не успокаивался. Укладываясь в постель, он всё восклицал: «Вот, подлец! Вот, негодяй! Это Серёга – дурак?», но утомлённый путешествием, скоро уснул и только смачный храп разносился по вагону.
Приехал как-то художник Сергей Рыбаков деда своего Ивана Трофимовича навестить и пейзажей деревенских написать. Здесь и познакомился он с двоюродным дедушкой своим, Костей Стоплетиным.
– Константин Стоплетин, – представился дед молодому художнику.
– Интересная фамилия у вас, дедушка. Предки ваши, наверное, плети делали да торговали ими, – высказал предположение Сергей.
– Интересная, говоришь? А вот прадеду моему, от которого фамилия пошла, не очень интересно было. Слушай, коли интересно. Полюбил прадед мой, Семён, девушку Прасковью. А барин, пан Пашковский, продал её помещику на Смоленщину. Прадед решил выкрасть её да в Запорожье к казакам уйти. Не успел выкрасть – поймали, пятьдесят плетей всыпали. А он барину и говорит: «Добавь, пан батюшка, ещё столько, только отдай мне Прасковью, без неё мне не жить». Барин сказал, если этот сумасшедший выживет после ста плетей, то вернёт ему Прасковью. Три дня ждали, не умрёт ли Семён от побоев? А он выжил. Барин слово сдержал – вернул Прасковью. Целый год она выхаживала любимого своего. После этого и начали они Стоплетиных рожать.
Познакомившись с двоюродными своими бабкой и дедом и прознав об их давнишней мечте – Москву посмотреть, пригласил их Сергей Рыбаков к себе в гости. Во время их пребывания в гостях у Сергея, в Третьяковской галерее проходила выставка работ Рыбакова. Пригласил Сергей стариков родных посмотреть его картины, а заодно, показать шедевры живописи Третьяковки. Особенно понравились старикам произведения на библейские темы – «Лот с дочерями», «Явление Христа народу» и другие.
Проходя через зал «Современного искусства», дед Костя обратил внимание на чёрный квадрат на стене в рамке.
– А это зачем тут висит, место занимает? – показал Костя на чёрный квадрат.
– О! Это знаменитая картина Малевича – «Чёрный квадрат», – ответил Сергей.
– Картина, говоришь? Там ведь ничего не нарисовано – одна чернота.
– А ты, дедушка, посмотри повнимательнее, может быть что-нибудь и увидишь.
Долго смотрел дед на «Чёрный квадрат», но так ничего и не увидел, и говорит внуку:
– Ничего не вижу кроме черноты, внучок.
– А можешь ли себе представить, дедушка, что там за этой чернотой может быть?
Долго стоял и смотрел Костя, и думал, а потом и говорит:
– Гроб вижу там, меня, наверное, дожидается.
– Вот, а ты говоришь, что ничего там нет. Девушка, – обратился Рыбаков к проходящей мимо девушке, – можно задать вам вопрос?
– Можно, конечно, но в чём дело?
– Вы видите чёрный квадрат?
– Вижу.
– Что на нём изображено?
– Ничего кроме черноты.
– А что может быть в этой черноте или скрываться за ней? Что говорит вам ваше воображение?
Девушка долго смотрела на картину, а потом ответила:
– Вижу, как он, муж мой ненаглядный, уходит с этой каракатицей в никуда. – Лицо девушки потемнело, и она быстро ушла.
– А ты, Настя, что увидела в этом чёртовом квадрате? – обратился дед к своей бабке.
Быстро ответила Настя. Видимо, она уже достаточно насмотрелась на этот квадрат:
– Вижу там тебя, Костя, молодого, фуражка набекрень заломлена, а из-под неё чуб чёрный, кучерявый.
– Видишь, Константин Стоплетин, оказывается, в этой картине каждый зритель видит что-то своё. В этом вся суть абстракционизма – заставить человека смотреть и думать.
– А ты, Сергей, что видишь, глазея на этот чёртов квадрат? – спросил дед художника.
– Я вижу то, что знаю.
– Что же ты знаешь?
– Я знаю, как эта картина писалась. И Рыбаков поведал дедушке своему такую историю.
Однажды в художественной мастерской Малевич готовил холст для очередной картины. Холст – это натянутое на раму грубое полотно. Его грунтуют, а потом на нём пишут картину. Грунтовка попалась некачественная. Повторять грунтовку не хотелось. Он взял и закрасил весь холст чёрной краской. Появилась даже идея написать на этом холсте ночной натюрморт, и ушёл домой. Утром приходит в мастерскую и видит – у его холста все художники, работавшие в этой мастерской, стоят и глазеют, как ты, дедушка, говоришь. Подошёл он к ним, а они его и спрашивают:
– Казимир (так звали Малевича), что это ты изобразил на своём холсте?
– А вы смотрите хорошенько, тогда всё и увидите. А про себя подумал: «Зачем мне что-то на этом холсте рисовать? Это же готовая картина в стиле абстракционизма». Так и оставил он чёрный квадрат нетронутым кистью, только рамочкой оконтурил. Вот так всё было.
– Сообразительный мужик, этот Малевич, – вступил в разговор дед Костя. – По фамилии вижу, что из наших он, белорусов. А у нас дураков не бывает.
– Ну, это ты, дедушка, брось. Дураков – их среди всех народов достаточно. А Малевич поляк, родился в Киеве, но долгое время работал и в Беларуси в городе Витебске. Так что земляк он тебе это точно.
– Во! А я что говорил?!
– Такая вот версия происхождения этого квадрата существует. Понял теперь, откуда этот «чёрный квадрат»?
– Как не понять, вник в суть дела основательно.
Всё время этого разговора рядом стояла пожилая женщина и прислушивалась к разговору художника Рыбакова с дедом. Когда дед «вник в суть дела», она спросила:
– Сергей Ильич, а вы знаете, что этих квадратов у Малевича несколько? О чём это говорит?
– Знаю, Диана Семёновна. А говорит это о том, что не было никакого специально написанного «Чёрного Квадрата». Малевич закрашивал чёрной краской свои написанные ранее работы, по какой-то причине ему не понравившиеся.
– Правильно, Сережа. А люди теперь столетиями будут стоять у этого квадрата и думать: «какие мы идиоты, не можем понять глубины смысла этой картины», – сказала женщина и ушла.
– Я тебе, дедушка, ещё одну картину покажу. – Они прошли несколько метров и остановились у серого стенда. – Посмотри, дедушка, вот на эту картину. Что ты видишь?
– Что, что? Куча кирпичей, сброшенная с самосвала.
– А теперь послушай, как автор назвал эту кучу кирпичей, – Рыбаков читает надпись, – «Женщина – основа мироздания».
– Хи-хи-хи, – захихикал Костя, – где же тут женщина? Мироздание на неё рухнуло, и кирпичом её завалило!
– А ты присмотрись, видишь, нижняя часть кучи кирпичей разделена на две половины и отдалённо напоминают бёдра женщины. Талию искать не будем, теперь многие женщины без талий. А вот эти выдвинутые вперед два кирпича, это груди женщины.
– О хо – хо! Груди! А почему они разной величины?
Тут мы сделаем маленькое пояснение. Костя, как вы заметили, постоянно смеётся. «Слёзы, грусть свою, – говорит он, – всё израсходовал, а смех остался. Не тащить же его с собой в могилу. Вот и стараюсь израсходовать, пока живой».
– А потому что одной она народ кормит, а вторую у неё бездельники всякие сосут.
– Понял, понял, сынок. Они до жратвы жадные. Вот уж не думал, что в суть абстракционизма вникать стану. Хи-хи- хи!
– Ты что, дедушка, смеёшься? Тут не смеяться, а плакать надо.
– Я, Серёга, свои слёзы в юности выплакал. Да тут никаких слёз и нет, один смех. Я вот тут подумал – пришли бы к Лоту библейскому дочери его, а у них вместо сисек кирпичи! Хана бы старику – из кирпичей молока не высосешь.
Когда вечером собрались за столом дома у художника Рыбакова, дед Костя говорит Сергею:
– Серёга, хочу заказать у тебя картину. Она повисит денёк на выставке, потом ты мне её подаришь.
– Не получится так, дедушка. Выставка через три дня заканчивается, и писать картину у меня сейчас нет времени.
– Как нет времени? Вот сейчас возьми и нарисуй по моему заказу. Сюжет какой-нибудь очень простой.
– Нет, дедушка, я так не могу.
– Как так не можешь? А Казимир смог свой «квадрат», не рисуя, нарисовать. А ты «Кляксу на голубом» не сможешь? Эта картина для меня, Серёжа, очень глубокий смысл имеет.
– Какой, какой сюжет, дедушка? Клякса на голубом? В этом что-то есть. Но ведь это – авангард. Это не мой стиль.
– А ты не подписывайся. Повесь тихонько, пусть повисит. А мы посмотрим, что из того получится.
Ещё некоторое время поговорили, поспорили. Дед Костя изложил свой «глубокий смысл», зашифрованный в картине, и решили написать картину и выставить её в салоне. А «глубокий смысл» картины Костя изложил так: «Голубое пространство – это моя родная Белоруссия с её голубыми озёрами и небом, в котором парят белые аисты. Клякса – это фашистская оккупация, и проглядывающие сквозь эту кляксу красно-грязные числа 41 и 44 – годы оккупации».
Утром следующего дня на выставке работ художника Сергея Комарова появилось небольшое полотно, подписанное: «Клякса на голубом» К. С. от С. К.
События у картины развивались следующим образом.
Два молодых художника рассматривают картину и беседуют: «Смотри, Андрей, Рыбаков в авангарде решил себя попробовать». «Не может быть. Он противник этого течения». «А ты посмотри на подпись К. С. – Комаров Сергей».
Возле них остановился мужчина средних лет. «Да, это событие – первое произведение Рыбакова в авангарде», – произнёс он и стал внимательно рассматривать полотно. У полотна останавливались и другие посетители. Появилась и вчерашняя знакомая Рыбакова Диана Семёновна, видимо, тоже художник.
– Что за событие здесь, что столько народу собралось? – спросила Диана Семёновна.
– Да вот первая работа Рыбакова в стиле авангарда, – ответил молодой человек, которого называли Андреем.
– Не может быть. А где сам Рыбаков?
– Что-то не видно его нигде.
Диана Семёновна отправилась искать Рыбакова, а у его работы продолжается разговор. Вот пожилой мужчина, видимо, знаток в области коллекционирования живописи, говорит: «Это первая работа в стиле авангарда художника классика. Со временем, она как работа первая талантливого мастера, будет дорого стоить». Другой говорит: «Семён Сахновский не видит. Он бы уже начал прицениваться». Стоявшая рядом с ним женщина говорит: «Позвоню-ка я Гудкину Якову, он тоже заядлый коллекционер». Кто-то подал голос: «Да не нужно никуда звонить, я видел, он где-то здесь бродит». Вот в таком духе шёл разговор у «Кляксы на голубом».
Тем временем подходили Диана Семёновна с Рыбаковым. За ними, опираясь на трость, шёл и дед Костя.
– Не моя это картина, – говорил Рыбаков Диане. – Утром пришёл, смотрю – висит у моих работ это полотно. Хотел убрать, но повременил, думал, может быть, хозяин объявится.
– А я уже подумала, что Рыбаков в авангарде решил себя попробовать, – сказала Диана Семёновна и воскликнула, – смотри, Сергей! и Гудкин с Сахновским уже здесь.
Подойдя к собравшимся у картины людям, Сергей сказал:
– Я благодарен вам, дорогие мои посетители выставки. А картина эта не моя, и автор её неизвестен. Утром я обнаружил её здесь, но убирать не стал. Надеялся, что автор объявится, но его пока нет.
После этих слов интерес к картине ослаб, и любопытные стали расходиться. Не торопились уходить только Сахновский и Гудкин.
– Это моя картина, – вступил в разговор дед Костя. – Я её приобрёл у парня по фамилии Сучок, а имя у него Казимир. Хи—хи – хи.
-Ты чего смеёшься, дедушка? – спросил Гудкин.
– Смешно мне. Хи – хи – хи. Казимир, ну прямо как Малевич, но Сучок! Он, этот Сучок, там возле чёрного квадрата вертелся. Ты, парень, говорю ему, тоже художник? «Да, отвечает, что хочешь, могу изобразить, и долго ждать не заставлю». «Нарисуй-ка ты мне картину о моей родной Белоруссии. Да так нарисуй, как у Малевича, тёзки твоего, чтоб никто ничего не понимал, а мне всё было понятно».
– Где тебя, дед, искать, – спрашивает.
– Да я тут у Комарова на выставке околачиваться буду, – ответил я ему. К концу дня Казимир, Сучок который, и принёс мне эту «Кляксу на голубом».
– И что ты ему заплатил?
– Да так, почти ничего – на мороженое дал и на кино, чтоб девку свою сводил. А потом ещё чуть-чуть добавил. А сколько? Это коммерческая тайна. Правда, он вообще отказывался от денег. «Это – говорит, – тебе, дед, подарок». А я пообещал ему картину на выставку пристроить.
– Мне не уступишь? – вступил в разговор Сахновский.
– Ну, ты даёшь, мужик. Это после того как к ней такой интерес проявлен? Вижу, что стоящая вещь. Поеду к себе в деревню и буду разбираться, что к чему. Хи – хи – хо – хо! Буду вникать в суть этого искусства.
После этих слов снял дед Костя «Кляксу на голубом» со стены, взял Серёгу своего под руку и пошли они выставку закрывать. Помощники Комарова уже собирали и упаковывали картины. Выставка завершила работу.
А Сахновский и Гудкин продолжали обсуждать это событие.
– Яков, – обратился Сахновский к Гудкину, – ты веришь этому старому болтуну?
– Ты что, Семён? Ни капельки не верю. Как прекрасно изображена эта голубизна – кусок бездонного неба! А клякса как выписана? Бархатная чернота, а изпод неё кроваво-коричневые подтёки и капельки – брызги рядом. Какой тут Сучок? Тут рука большого мастера.
– Вот и я о том же. Рука Комарова. А они нам тут мозги канифолят каким-то Сучком. Так написано, что, кажется, тронь пальцем эту кляксу, так и палец испачкаешь. Проследить бы судьбу этого полотна.
Насмотревшись на чудеса столичные, старики Стоплетины едут к себе в свою родную деревню. Да испортил настроение Косте этот художник с козлиной бородкой. Но дед наш оптимист великий, отоспится на вагонной полке и снова начнёт планировать дела какие-нибудь необыкновенные. А пока спокойной ночи всем тем, кто отошёл ко сну, и приятных им сновидений.
Стерлитамак 1964 г.