К вечеру задымились сугробы, пошёл жёсткий, крупяной снег, и началась метель. Быстро темнело, заходившее солнце еле пробивалось сквозь синеватую молозивную пелену взбаламученного снега тусклой сизо-багровостью, суля на завтра ещё большую непогоду. Буран с какой-то весёлой радостью накинулся на посёлок, застучали брызги ледяной крошки в окнах, завыл ветер в печных трубах, и старые прикопчёные заводской пылью сугробы вмиг побелели, омоложенные свежим снегом.
Аккумуляторщик Вася Затонов брёл по узенькой тропочке домой и ощущал в груди приятное беспокойство от предчувствия весёлого вечера, который обычно проводил в заводском общежитии у девчат. Жениться Вася в ближайшее время не собирался, да и не задумывался над этим, как он говорил, безнадёжным вопросом. Холостяковал, хотя все парни его возраста уже поженились, и ещё не успел приучить себя к мысли, что нужно заводить семью и обрастать ребятишками. Жил он в посёлке при керамзитном заводе. Вдвоем с матерью они занимали в бараке узкую, как траншея, шестнадцатиметровую комнатёнку. Мать работала уборщицей в заводоуправлении.
Возле барака Вася привычно обстучал валенки об косяк и вошёл в коридор. Привалясь спиной к стене возле затоновской квартиры сидел на корточках двоюрдный брат Борис и курил. Борис был непривычно трезвый и понурый.
— Ты чего здесь рассупонился? — спросил Вася.
— Телеграмму дядя Фёдор отбил. Бабушка померла.
— Да что ты! — испуганно выдохнул Вася.
— Час назад принесли…
В комнатёнке Затоновых на обеих кроватях кучно сидели родня. Тётки плакали, мать увязывала какие-то вещи в мешок, Борисовы мальчонки испуганно таращились на всеобщую сумятицу и хныкали.
— Иди, сынок, проси машину, — сказала мать.
Директор машину дал без лишней волокиты, но долго пришлось уламывать шофёра, молодого, только отслужившего в армии Генку Федотова, который ныл, ругался, потом ещё дольше возился в моторе разбитого уазика, регулируя карбюратор.
— Это надо же придумать за двести вёрст на ночь переться! — ворчал Генка. — Надо было твоей бабке так не вовремя загибаться. Ни за что мы не доедем, видишь, что творится?..
Пуржило уже вовсю, снег шёл сплошной белой шатучей стеной, сквозь щели гаражных дверей залетали блескучие жёсткие снежинки.
— Давай, Генка, покороче, — торопил Вася шофёра, — бабы мои, наверное, заждались.
— А что торопиться?.. Все одно не приедем, — твердил свое Генка.
— Куда-то вы, ребята, налаживаетесь? — спросил у проходной сторож. — Видал, как закручивает…
— К его бабке на поминки, блины в масло макать поедем! — огрызнулся Генка и захлопнул дверцу.
Когда выехали на шоссейку, Генка последний раз плюнул себе под ноги, включил радиоприёмник и сказал:
— Моей «Яве» аккумулятор переберёшь, и мы квиты…
— Сделано, — согласился Вася. — Давай к моему бараку.
Мать и тётки сидели, что называется, на узлах. Смерти бабушки ждали, поэтому уже впрок было заготовлено достаточно риса и изюма для кутьи. Колбасу и водку купили, пока Вася ходил за машиной.
— Это место не занимать, — сказал Генка, когда тётки, кряхтя, стали умащиваться на сиденьях, и поманил Васю рукой к себе.
— Понимаешь, Вася, я тут хочу одну девчонку прихватить с собой. Ты как? Не против?..
— А что за девка? — не понял Вася.
— Да так, одна. Она в магазине работает. Сегодня меняется, два дня у неё свободных. По пути подскочим, она сиденья не продавит, а то, что я с вами делать буду?.. Мне эти свадьбы и поминки надоели.
— Ну, бери, — поморщился Вася. — Только сам устраивайся с ней, как знаешь, не на гулянку едем.
— Это закон! — ухмыльнулся Генка и нажал на стартер.
Ослеплённый метелью город летел навстречу по обе стороны дороги, размытой светом уличных фонарей. Снег шёл сверху тяжёлой зыбучей массой, и было видно, что будет идти он долго, пока набитые под завязку облака не облегчатся от своей ноши и не лягут вслед за снегом на землю плотным морозным туманом.
Возле магазина, где-то на окраине города, Генка притормозил, крикнул: «Айн момент!» и побежал к своей продавщице.
— Куда это он?.. — забеспокоилась мать.
— Да так, тут попутчица одна напросилась, — нехотя ответил Вася. — Говорит, что в Катериновке живёт её тетка.
— Катериновка же дальше…
— Подбросит, что ему делать…
В полутьме машины Вася продавщицу поначалу не рассмотрел. Она плюхнулась рядом с ним на сиденье и на первом же резком повороте привалила к нему свою тяжёлую жаркую ногу. Перебивая бензиновую гарь, в машине запахло водкой.
— Вот сволочь! — чертыхнулся про себя Вася, но тут же подумал, что, когда он приходит в общагу на поддаче, от него пахнет точно так же. — Своё дерьмо не воняет, — спокойно заключил он и опять подумал, что девка видно ничего, кости не выпирают, ладно на него всем боком улеглась.
От близости к этой горячей, несомненно доступной женщины Вася почувствовал в себе какую-то неуютность и даже вспотел слегка, потому что продавщица продолжала к нему тесниться, давая возможность чувствовать все изгибы своего молодого сильного тела. Искоса поглядывая на неё, Вася заметил, что глаза у нее закрыты, она чему-то улыбалась, слегка покачивая головой, когда машину встряхивало на ухабах.
Кровь бросилась к Васиным ушам, в висках тонко и пронзительно застучало, в глазах на мгновенье потемнело, и он положил свою руку на ее колено.
— Я что мешаю, да?.. — хрипло спросила продавщица.
— Да нет, нет! — испугался Вася. — Я смотрю, тут где-то портфель мой.
— Он у меня, сына, — сказала мать. — Ой, метет, не приведи господи!
И правда, в поле, за городом, мело еще сильней. Автомобильные фары выхватывали узкий клинышек света из темноты, и в этом свете уже были не различимы отдельные снежинки, а крутилась сплошная белая масса, и казалось, машина мчалась вперед между двух белых стен, которые бесконечно возвышались по обе стороны дороги. Через асфальт сильно мело, но он был еще чист и посверкивал антрацитовым блеском от сплошной вокруг белизны.
— Вот суконка!.. — обиделся Вася на продавщицу и отодвинулся от нее к самой дверце. Из щели дуло, залетали и били в лицо мелкие колючие снежинки, остужая пылающие щеки и уши. — «И что это я, как последний подонок. У меня бабушка умерла, а я к ней прилип. Ни стыда, ни совести. Сволочь, последняя сволочь!..»
Вася стал думать о том, что бабушки нет на свете, и ничего, в сущности, не изменилось, кроме того, что одним человеком стало меньше, только и всего. Эти ушли, придут другие, третьи, и так до скончания времени, если вообще что-нибудь может начинаться и кончаться. Подумав об этом, он болезненно ощутил свою малость и никчемность перед тем, что теперь уже навсегда скрыло в себе бабушку. Она вынянчила его, пока мать бегала за отцом по его северным вербовкам, которые денег не дали, а здоровье и матери, и отца сгубили.
Баба Клава была строга. Вася из детства хорошо помнил огромную русскую печь в старом доме и палати, под которые был подоткнут гибкий ивовый прут.
«Ах, разъязви вас!», — кричала бабушка, когда ее выводили из терпения, и доставала прут. До битья дело доходило редко, но прута все боялись.
Асфальт кончился, но дорогу еще не замело. Машина жестко запрыгала на комьях осенней смерзшейся грязи, и Генке пришлось резко сбавить скорость. От города отъехали немного: каких-нибудь километров пятьдесят. Встречные машины попадались редко, было уже около двенадцати ночи.
— Водка-то есть? — спросил Генка.
— А зачем?..
— Вдруг до утра загорать придется. Дорога, видишь, какая…
— Лучше уж твою машину спалить, чем на морозе водку пить.
— Да будет вам накаркивать, — вмешалась тетя Галя. — Не дай бог!..
Дорога пошла под уклон. Низкий участок разбитого машинами шоссе был завален снегом. Генка с разгона пытался проскочить занос. У радиатора взбугрились волны снега и поползли на ветровое стекло, мотор взвыл на пределе.
— Все. Хана!.. — сказал Генка и, включив заднюю скорость, выехал на чистое место. Ну, что делать будем? — и заглушил мотор.
Все молчали, только выл и рвал тент с машины плотный ветер.
— Надо что-то придумать, — сказал Вася, чтобы успокоить женщин, и вылез из машины.
Отплевываясь от снега, который с размаху ударил ему в лицо, он огляделся по сторонам, но ничего не увидел, кроме взбаламученной вьюгой тьмы. Из нее, словно белые шмели, вылетали на узкий свет фар крупные снежинки и, миновав освещенное пространство, опять уносились во тьму. Было холодно. Снег не таял на лице, а обжигал щеки, и Вася почувствовал узкую полоску холода, которая медленно потекла между лопатками.
Вокруг не было никого, и Вася, удрученный очевидным безлюдьем, полез обратно в машину. Она порядком выстыла, и Генка, чтобы прогреть ее, завел мотор.
— Эх, была не была! — закричал он и с разгона навылет пробил сугроб…
В деревню они приехали под утро, измученные до песочной рези в глазах бессонной ночью, дорожной тряской и холодом. Генка с продавщицей поехали устраиваться в гостиницу лесничества, а Вася с матерью и тётками пошёл к старому рубленому дому, на крыльце которого толпились молчаливые люди.
Бабушка лежала в горнице. Гроб стоял на двух табуретках, сработанных надёжно и грубо, наверное, полвека тому назад, когда ещё не было и в помине современной блескучей мебели. Вокруг гроба на диване и гнутых венских стульях синели какие-то незнакомые Васе благостные старухи в тёмных платьях и низко подвязанных чёрных платочках. В горенке терпко пахло настоем богородской травы и оплывшим воском свечей.
— Вот так… вот так, — растерянно бормотал дядя Фёдор, глядя слезящимися красноватыми глазками на сестёр. Те плакали. Истошно кричала жена дяди Фёдора Елена. Ей полагалось по обычаю горевать громче всех, чтобы не осудили соседи.
— Кто это такие? — спросил Вася, кивнув на благостных старушек.
— А кто их знает, племяш! Молокане будто. На похоронах дверь всем открыта.
На пороге горницы показался высокий сухой старик с толстой книгой в руках.
— Воссоединитесь родные и близкие, — сказал он надтреснутым баском, — с новопреставленной рабой божьей. Братья и сестре будут петь, чтобы пути её были прямы и ухожены человеческими слезами.
Вася слегка опешил от всей этой белиберды. В горнице было полно черных старушек, среди которых кое-где поблёскивали лысинами старички в пиджаках и застёгнутых наглухо рубахах. Пригласивший войти в горницу старик был чем-то вроде вожака. Он сел на стул, сверкая стёклами очков, и на коленях у него лежала толстая книга.
— Наверное, Библия, — решил Вася и не ошибся.
— Братья и сестры! — торжественно начал старик, выждав, пока родня рассядется вокруг гроба. — Как учил апостол Павел, спасение во Христе. Итак, возлюбленные, имея такие обетования очистим себя от всякой скверны плоти духа, совершая святыню в страхе Божьем…
Говорил он вдохновенно, но о чём, Вася толком не понял. Он только заметил, что старушки вo все глаза смотрят на старика, заученно повторяя его некоторые особенно яростные призывы. Лишь одна широколицая старуха смотрела на оратора с явным неодобрением. Она усмехалась, покачивала головой и всё норовила заглянуть в библию.
— Светильник для тела есть око. Если око…
— Итак, ели око, — перебила старуха.
Старик поперхнулся, зло посмотрел на соперницу и, стерев с лица негодование постной улыбкой, завёл псалом. Пели протяжно, истово, со слезой.
Уже равнодушная ко всему бабушка лежала в гробу, скрестив на груди руки с грубыми жёлтыми ногтями. Лежала бледная и не ведала, что столько народу заняла своей кончиной. Она умерла на восемьдесят втором году в морозное утро на своём рабочем месте, возле печи, в которую только-только успела положить поленья и бересту. Потянулась за спичками, а сердце и остановилось.
В дверях горницы толпились люди. Одни уходили, другие приходили, кое-кто крестился, но большинство смотрело с невольным испугом на торжество смерти, сняв шапки и потупив глаза.
Пришёл какой-то мужик в заскорузлой телогрейке и вызвал дядю Федора. На кладбище заканчивали бить в мерзлоте могилу, и мужикам требовалась еда и выпивка.
А старухи всё пели и пели, широко раскрывая чёрные пустые рты. Наконец они устали и замолкли, утирая потные лица уголками платков.
— Я думаю, — сказал вдруг старик с Библией, обращаясь к Васе, — молодой человек не откажется прочитать над покойницей книгу блаженств. — И поднялся со стула, намереваясь уступить ему место.
Васю будто кипятком обварили, он покраснел, потупился и хрипло забормотал:
— Я неверующий. Не верю я… И бабушка не верила. Затеяли тут…
Старик язвительно и, как показалось Васе, победно усмехнулся, затем лизнул указательный палец и перевернул полдесятка страниц.
— Молодёжь, молодёжь… Ни стыда, ни страха, — гусынями зашипели старухи.
Вася покраснел и смутился, а старик, дав распалиться старушечьему гневу, ловко обуздал его, начав читать свою бездонную книгу пророков, царей, блаженств и других мудростей. Он явно торжествовал и время от времени бросал на Васю суровые взгляды. Старуха-соперница уже не вмешивалась в его чтение и повторяла вместе со всеми слова Христа: «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать, и всячески несправедливо злословить на меня».
— Затеял волокиту, — обиженно думал Вася. — Самодеятельность дармовая…
Не желая смотреть на старух, он потупился и увидел под гробом ведро с известью. Вася не знал, почему его здесь поставили, но именно это ведро, ржавое с отбитой дужкой, остро пахнущее сыростью, заставило его горько пожалеть себя, и он заплакал.
Баба Клава наказывала, чтоб поминки были без водки, поэтому для пьющих поминальный стол накрыли у соседей. В доме дяди Фёдора чаёвничали старухи, оттуда доносилось пение ветхозаветных псалмов.
У соседей было чуток повеселее, но не шумно. Вася разливал водку мужикам, которые целый день долбили могилу, проголодались и теперь молча и жадно хлебали суп, ели кашу и, отдуваясь, пили чай. Наевшись, они встали и также молча ушли. Соседка сгребла алюминиевые миски в здоровенный таз и залила их горячей водой.
— Слышь, что ли, — спросила она, — в лесничестве ваши ночуют?.. Ох и дают, двери не держат…
Вася не ответил. Не до продавщицы и Генки ему было. Он смотрел в окно на тусклые лучи закатного солнца и думал свою самому ещё не совсем понятную думу человека, который начал учиться горьким расставаниям с тем, что ещё так недавно было близко и дорого. И этот бледный зимний мир, эти люди начали приобретать в его душе свою единственную непреходящую цену, за которую он только-только начал платить.
Плачущие звуки старушечьего пения опять привлекли его внимание. В этом пении Васе послышалась жалоба бессильного человека, утомлённого жизнью, но так и не познавшего мир, который осуждён неизвестно кем, на страданья и потери. И ему с особой обострённостью захотелось жить не для каких-то свершений, а просто жить, как живут травы, деревья, тучи.
Соседка гремела мисками и рассказывала, как Генка и продавщица выкомаривали в клубе на танцах. Она их не осуждала, а говорила об этих «выкомариваниях» с удивлением, в котором слышалось и одобрение, и невольная зависть, потому что ей было под сорок, и позволить себе подобное она не могла.
Узенькой тропочкой Вася подошёл к дядиному дому. Старухи ещё не разошлись, но уже не пели, а сидели в горнице и толковали о чём-то своём.
— Понимаешь, племяш, — растерянно сказал дядя Фёдор. — Мы с Хрисанычем немножко выпили для сугреву, а эта ведьма вытурила старика взашей из горницы и книгу, слышь, отобрала.
Хрисаныч, раскрасневшийся, пьяненький сидел вполоборота к кухонному столу и держал в руке стопку водки.
— Да-ить, Фёдор, кто оне? Кто?.. — степенно вопрошал старик и отвечал: — Курьё! Мозгу с головку булавочную. Ишь, замолчали!.. Буки-веди не знают, а туда же. Им библия всё одно, что слепым. Пей, Фёдор, во спасение, во спасение… Тело ублажится, душа утешится…
Хрисаныч, давясь икотой, выпил водку, закусил капустой и хитро посмотрел на Васю.
— Не веришь, значит?..
Вася молчал.
— Не веришь, значит? — повторил настырный старик и пригрозил пальцем. — А ить врёшь, не может того быть, если ты не камень какой, чтобы у тебя трещинка по твоей душеньке не пробежала сегодня.
— Слышь, Фёдор, — обратился Хрисаныч к дяде, — и почему люди не верят? У бога ведь всем всего много…
— Ну, у вас там, Хрисаныч, волынка большая в загробном царстве. Ад, рай, это… чистилище… А тут раз — и в дамки! Был — и нет! Мать вон, слава богу, на девятом десятке. А по моим ранениям до пенсии бы протянуть.
— Старый ты, Фёдор, а ровно дитя малое, как племяш твой, — настырничал пьяненький Хрисаныч. — Ты говоришь, у нас волынка. Не спорю, сложности имеются, а без веры разве проще. Один человек мне сказывал, что триста пород одних могильных червей имеется, ну, как все враз на одного накинутся. Шутка сказать! Волосы дыбом от одного представления!..
Хрисаныч хотел запить очередной стопкой водки свое нравоучение, но тут подскочила широколицая старуха, взгребла его за шиворот и потащила в сени, не забыв прихватить шапку и полушубок. Дядя Фёдор засмеялся.
— Ишь вытворяет, а уж под восемдесять годков…
— Кто это? — спросил Вася.
— Да жена его. Хрисаныч, не гляди, ещё за бабками ухлёстывает. Вот она его и поутюживает за это дело. Дерутся, лаются, ровно молодые. Смехота, а поглядишь, иной раз завидно.
Из горницы тётки начали выносить посуду, расставлять по местам стулья, мыть полы. Младшая дочка дяди Фёдора включила телевизор. В избу ворвался сытый голос комментатора хоккейного матча.
Пришёл Генка с продавщицей, позвал Васю на танцы. Втроём они пошли в клуб. Вася до пота твиствовал с продавщицей, пил вино с мальчишкой завклубом, и неделю после поездки у него болели отбитые в пляске пятки.