Жил он не шатко не валко. Недельный доход – двести рублей. Дома своего нет, так – комнатка, да и та невелика. В общем, ни кола ни двора.
Впрочем, вру. Кол все-таки был. Жирный. Красный. В дневнике – по английскому. И, по правде говоря, ему было бы приятней, чтобы и кола тоже не было. Ни к чему он. Родители ведь не посмотрят, что он такой бедный, дома своего в двенадцать лет не имеет и деньгами разбрасываться не может – «Play Station» не купить, только три мороженых в неделю. Ромка Сидорчук вон, дурак дураком, а у него и приставка, и комната своя большая, и карманных денег – пятьсот в неделю. А колов и двоек у него даже побольше будет – смешно сказать, по физкультуре схлопотал как-то раз за то, что забрался на козла верхом и давай орать, какая Иванова дура и какие у нее косы дурацкие.
Ладно. Ну его, Ромку с его Ивановой. Надо решать, что делать с колом. Если бы он был Ромкой, то мог бы просто не показывать дневник родителям – они у него особо не интересуются, знают, что в конце четверти на тройки вылезет – и ладно. А, что все этот Ромка из головы не лезет. Все потому, что он у него наклейку стибрил и не отдает – Ромка, конечно, а кто еще? Наклейка-то – супер вообще, с Железным человеком. Не было еще такой. И ведь Ромка их не собирает, зачем ему? Но никто, кроме него, не мог. Он крутился возле парты, а как все в буфет пошли, в классе задержался. Там еще Ленка была, ну, эта, с пятном родимым на щеке. Но она не могла. Ее и так все дразнят, он еще редко – зачем девчонке у него тащить эту наклейку? Ромка, разумеется. Ну, он ему потом оплеуху отвесил, конечно, а Комарик (Ромка – Комаров, на самом деле, просто зовут все так) все равно не признался.
Ромка, Ромка, Ромка, Ромка. Все он о нем, а проблема сейчас другая. Из школы вот он придет, через час после него – мама, вечером отец, усталый, он всегда по понедельникам страшно устает и сердится больше, чем обычно. Вообще, папка-то у него хороший, конечно, но сами знаете, этот кол – ну какой отец стерпит? Никакой не стерпит, задаст леща, хорошо, если просто подзатыльник, хорошо, если за компьютер не пустит, но за кол-то, наверно, может и леща дать. Неизвестно, что за кол дают – никогда еще колов домой не приносил. Уж, наверное, не простой подзатыльник. Тем более в понедельник. У них там, на работе, в понедельник этот, как его… аврал. Ну, в общем, что-то вроде школьной контрольной по математике, только хуже, хотя куда уж хуже? И вот приходит папа с работы, уставший, ест, не разговаривает особо, дневник просит. Несешь, а там…
Там когда как, конечно, чаще четверки. История, вот, раньше по понедельникам стояла, но учитель уехал, дали другого, расписание изменили – и все, не бывать больше пятеркам по понедельникам. А было раньше хорошо. Ведь только история и интересна, все остальное – скука. Особенно математика. Английский еще ничего так, но сложно уж очень. Так что теперь по понедельникам четверки да тройки иногда. А один раз Ромка стащил дневник и написал там: «Тютин – …». Ну, не всем надо знать, чего он там написал. Уж тер он стеркой, тер эту надпись – все напрасно. В итоге вырвал листок, чтобы папка не узнал, что его обижает какой-то там Ромка. Тут-то подзатыльник первый раз в понедельник и перепал – хороший такой, больный. Ну, глупость, конечно, была – надо было бритвой подпилить там или вообще корректором замазать. А Ромке потом досталось – он даже к медсестре ходил. Странно, что потом, когда родителей вызвали, отец уже не ругался – замахнулся в шутку, потрепал по голове, балбесом назвал. Странно. Зато как мама смотрела! Хоть вот прям беги и прячься под кровать от стыда. А все он, Ромка.
Опять о Ромке мысли, а надо придумать, что сделать с колом. Дом уже вон, из-за поворота виден, сейчас перейти дорогу, аллейка с тополями, которые летом запушают все вокруг. Как зимой, только жарко, и в нос норовит этот пух залезть. Вот у ванькиного дома – красота, там каштаны растут. По осени кидаться можно орехами: если попадет – больно, но весело. Да и уворачивается он хорошо. Ну тополя, на самом деле, не достают – летом в школу ходить не надо, а осенью даже красиво. Листья опадают, идешь, ногами шуршишь, шаркаешь специально. А еще в сентябре-октябре после дождей посередь аллеи вырастает здоровенная лужа. Мама всегда ругается, а ничего поделать нельзя – все в нее лезут, и он тоже. Ничего ж плохого нет? Вот и он так считает. От лужи еще никто не умер, а поболеть от промокших ног и не страшно, даже забавно – можно недельку дома отсидеться, в школу не ходить, Наталью Васильевну нудную слушать не надо, сложносочиненные предложения разбирать тоже.
Кол. Сосредоточиться надо было на коле, а то аллейка уже кончается. Есть мысль – на четверку исправить, но такой же ручки у него нет. Да и надпись – «опять не готов» – на четверку не исправишь. Галина Георгиевна принципиальная, как мама говорит, ее злить не надо, но мочи учить эти «байолоджи», «сабжект» и еще этот, как его… «андестенд-андестуд-андестуден». Нет. «Андестенд-андестуд-андестуд». В общем, кол у него.
Вот подъезд. Лестница. Дверь. Дом. Мама будет через час, надо пообедать. Кол… А может, сказать, что дневник забыл в школе? Точно! Тогда можно будет во вторник признаться, во вторник меньше попадет. Только тогда родители узнают, что в понедельник промолчал – и леща еще за это выпишут. Эээх, кол!
А мама с папой в понедельник пришли одновременно и пораньше.
В хорошем настроении. Эээх, лучше б сразу на кол бы этот и посадили, чем настроение им портить!
– Привет, мам, пап!
Родители весело поздоровались, шумно разуваясь и раздеваясь в прихожей.
– Ты поел?
– Да, чай только еще не пил.
– Это хорошо, сейчас чай будем с пироженкой, мы тут с папой в магазин зашли, – мама полезла в сумку, вытащила вкусняшку – дорогую, он видел в магазине, его двухнедельного дохода на такую вкуснягу не хватит!
Родители как-то светились – как будто оба разом получили все пятерки за четверть, даже по английскому. Потом выяснилось – папа сегодня плюнул на все и отпросился в отпуск. Позвонил маме, а она тоже: плюнула – и в отпуск. И обоих – вот удача – отпустили. На неделю. Летом-то отдохнуть не успели, теперь, наверно, что-нибудь придумают. Ой-ой-ой, как же этот кол проклятый не вовремя! Теперь весь отпуск без него проведут, тут как пить дать. Галина Георгиевна, ну вот стоило его сегодня к доске вызывать? Эх, кол, кол…
И ведь сейчас сядут все за стол, папка скажет: тащи дневник. Вот-вот, минута осталась, а потом – все, инквизиция, казнь, все как положено, хмурые брови папы, укоризненные губы мамы. И настроение у всех – никудышное, а впереди целый вечер, и его за уроки, под пристальным наблюдением. В общем, день испорчен. Вот если бы не эта надпись – ну, про «не готов» – исправил бы на четверку, и дело с концом. Да что тут говорить.
Ох, все садятся пить чай.
– Ты чего смурной какой? – это мама спрашивает.
– Да не, обычный, – выдавил из себя улыбку.
Чай выпили, пироженку съели – как только он в себя ее затолкал. Вкусная же должна быть, а в горло не лезет. Все ждал, что сейчас этот момент наступит. «Давай дневник». В мыслях Тютин отца уже костерил на чем свет – зачем этот дневник сдался, ну что за вечный контроль, это ведь совершенно невозможно! Пааадумаешь, кол, ха, да как будто ты сам кола не приносил домой, что-то я не видел твоего красного диплома!..
Папа дневник не попросил. И это был шанс улизнуть в комнату, делать уроки. На самом деле – сидеть за столом, читать учебник по биологии (байолоджи, а не биолоджи, помню-помню, Галина Георгиевна!), и ничего не понимать за мыслями о том, что за колом и вынутой вслед за ним душой папка сейчас придет.
А он не шел.
Час прошел – не шел.
Два – не шел.
Уроки сделаны. А их не проверяют, родители заняты делами, непринужденно общаются там – то в зале, то на кухне. Какой прекрасный мог бы быть вечер.
Тютин вдруг понял, что сегодня дневник у него уже не спросят. Родители начали обсуждать, в какое кино сегодня пойдут, настроение у них отличное. И у него тоже стало настроение как-то повышаться. Повышается, повышается…
А потом – ух! И опять кол на душе.
Он подошел к портфелю. Постоял возле него, взглядом погипнотизировал, достал дневник. Заглянул – нет, на месте кол, гад.
И пошел к отцу в комнату. Папа там, в кресле, за спиной – книжные полки, на которых заодно всякий хлам.
– Ты не проверил сегодня, – голову потупил, папке дневник сунул.
Отец одновременно начал говорить «да ладно ты» и открывать дневник. Получилось вот так:
– Да ладно т-Ого!
Тютин поднял голову. Злой, как собака, – на отца с его дурацкой привычкой смотреть дневник, на родителей с их хорошим настроением, на себя, что пошел этот кол показывать, на Галину эту Георгиевну принципиальную…
– А я не виноват! – вырвалось у него со злостью. Тютин поднял глаза на отца, осознавая свою неправоту. Ничего он не мог поделать с этим бунтом внутри. «Кол – ну и что, подумаешь!»
И вдруг за спиной отца увидел отремонтированный парусник.
Этот парусник папа с мамой подарили ему весной, на двенадцать лет. Шикарный, большой – в локоть длиной! Его было здорово спускать по реке, смотреть, как бежит парусник по маленьким волнам навстречу приключениям, а потом с воем вылавливать его, чтобы не уплыл слишком далеко. Один раз парусник перевернулся, потому что столкнулся с корягой, торчащей из-под воды на берегу – и это было настоящее кораблекрушение! Летом с парусником ходили купаться и даже придумали морской бой: как будто по большому пиратскому кораблю ведет огонь береговая артиллерия. Из водных пистолетов, конечно.
Это был прекрасный парусник.
Но на прошлой неделе он грохнулся с полки, причем собрал все препятствия на своем пути, и у него вдрызг разбилась мачта и появилась дырка в корме. Тютин тогда аж заплакал впервые с шести лет – от родителей он это скрыл, конечно, но плакал. Парусник он отдал отцу, умолял его починить корабль, а тот обещать ничего не стал. Сказал – попробую, но сам понимаешь, тяжелый случай.
И вот парусник стоит. Да, с заплаткой на корме, но целый, явно в рабочем состоянии.
Все это пронеслось в голове за долю секунды.
– Ну ты даешь, – разочарованно сказал в этот момент папа. – А кто виноват?
И тут Тютину стало по-настоящему стыдно.