Всё-таки странно устроена наша память! До сих пор в мельчайших подробностях помню множество картин из детства, как будто стою в музее и разглядываю их на большом полотне: «Ледоход на Волге», «Вид с берега на озеро Лебяжье», «Конопляное болото весной» и бесчисленное количество других пейзажей. До сих пор помню людей, сказанные ими отдельные фразы или целые истории, рассказанные ими; помню в подробностях происшествия, в которых участвовал сам или свидетелем которых был в юности. Теплое чувство к человеку или несправедливо нанесенная им обида почти неизменно сохранились с тех пор и, при случае, выплывают из глубин памяти с ошеломляющими подробностями! Продолжаю переживать притупившуюся боль, когда вспоминаю трагические происшествия, связанные со мной, моими родными и близкими; испытываю чувства досады, стыда и разочарования за те неудачи, промахи и опрометчивые поступки в своём поведении в дни давно ушедших лет. Быстро стираются из памяти те события, что произошли совсем недавно, но то, что попало в «поле долговременной памяти моего детства и молодости», видимо, сохранится ещё долго.
Мне припомнился случай, который произошел со мной, когда я учился на первом курсе института. Очередным экзаменом был экзамен по истории Коммунистической партии Советского Союза. Родители мои тогда жили в пригороде Казани в рабочем поселке Васильево. Нужно было проехать полчаса на электричке, полчаса пройтись пешком, – и вот он, родительский дом на самом берегу Волги! От него веяло удивительным теплом и уютом! Прихватив толстенную книгу по истории КПСС, я с удовольствием поехал домой готовиться к экзамену. В доме тогда жили только отец и мать. Они старались, чтобы ничто не мешало мне заниматься, сами говорили тихим голосом, а по дому перемещались совершенно бесшумно. Читать эту на редкость неинтересную книгу, а тем более запоминать даты съездов и пленумов ЦК было мучительным занятием, но молодая цепкая память выручала. Читая, я пытался понять, почему после Великой Октябрьской революции жизнь моих родителей, моих родных и близких наполнилась таким содержанием, о котором они старались не вспоминать. Почему «народную» власть они до сего времени не любят, а боятся. Времени на подготовку к экзамену хватало впритык, я старался как можно меньше отвлекаться, что вызывало у родителей вопросы и недоумение. Им хотелось узнать, что это за толстая книга, над которой я как привязанный сижу который день.
Однажды отец тихонько подошел ко мне и сказал: «Отдохни, сделай перерыв, а то глаза-то заболят. Пойдем, попьем чайку, мать свежего заварила», – промолвил и пошел на кухню. На кухонном столе стоял самовар, чай был налит. Родители сидели за столом. За чаепитием отец спросил: «Про что пишут в твоей толстой книге?» Я как раз читал и пытался запомнить, когда, за что и какими орденами был награжден Ленинский комсомол. Отец, когда услыхал, что одним из орденов комсомол наградили за строительство Магнитогорского металлургического комбината, хитро улыбнулся и спросил: «А ты нашу-то комсомолку знаешь?»
«Какую комсомолку? Мне ни вы, ни родственники никогда не рассказывали, что кто-то из нашей родни был комсомольцем». Я догадывался, что сейчас передо мной откроется история, о которой я мог никогда и не узнать. Запуганные репрессиями и страхом за свою жизнь и жизнь своих родных в 30-х и последующих годах, родные научились бояться и молчать и не рассказывали о себе даже своим детям и близким родственникам, появившимся на свет до и после войны. Но сейчас шла середина 60-х годов! «Как какую комсомолку? – продолжал отец, – тетку Паню, материну сестру». Я совершенно не готов был услышать такой ответ. Тетя Паня, младшая сестра моей матери, жила на соседней улице одна. Старший сын Александр жил в другом конце поселка, а младшая дочь Галина с семьёй – в Казани. Я любил тетю Паню за приветливость и доброту, но и подумать не мог, что она была комсомолкой и имела отношение к строительству Магнитогорского металлургического комбината им. Ленина! Ни она сама, ни моя мать, никто из других многочисленных родственников никогда и словом не обмолвились про ее комсомольскую юность! А отец продолжал: «Вот устанешь читать, сходи, попроси ее рассказать, как она строила Магнитку».
Наступили сумерки, я оделся и пошел на соседнюю улицу. Тетя Паня была дома. Несмотря на свой пенсионный возраст она сразу засуетилась, усадила меня за стол, разлила душистый чай, поставила на стол три сорта варенья, а сама спрашивала, спрашивала, спрашивала о моей учебе и ближайших планах, о матери, о сестрах, о своем зяте Владимире, в котором души не чаяла. Выбрав момент, я спросил её: «Тетя Паня, а расскажи мне, как ты в Магнитогорске строила металлургический комбинат?». Она сразу замолчала, как-то напряглась и спросила: «Это твой отец, наверное, тебе подсказал?» – «Да, но он ничего не рассказал, только намекнул, что ты с комсомольцами участвовала в строительстве Магнитки». Молчала она долго. Я понял, что мне не следовало просить ее об этом. Потом она слегка оживилась и говорит: «Грустная это история, племянничек, но я расскажу её тебе. Давай только договоримся, что пока я жива, ты никому ее не станешь рассказывать». Я дал такое обещание, и она начала свой рассказ.
«Нас у мамоньки было шестеро: пять дочерей и брат, твой дядя Ваня. Жили не богато, но и не бедствовали. Мамонька, твоя бабушка, была властной, очень рациональной и мудрой главой семейства. Все ее слушались, включая мужчин. Когда случилась революция, мне было 9 лет. По тревожным разговорам взрослых можно было понять, что впереди нас ждет плохое время. Помню, как вся семья пряталась в подполье, когда через наше село армия Колчака шла на Казань. Боев сильных не было, поэтому село почти не пострадало. Колчака под Казанью разбили, в селе организовали сельский совет, в который вошли самые бедные, самые ограниченные, завистливые и неуважаемые люди. Помню, как потом продотрядники с местными комсомольцами отбирали у крестьян зерно. Кто сильно сопротивлялся, у того забирали все зерно, хоть и было у того крестьянина десяток своих детей. Некоторые пытались прятать мешки с зерном, зарывать в землю, но местные комсомольцы (народ их звал комсомолишки) доносили, зерно находили и отбирали, а одного крестьянина, который утопил мешки с зерном в колодце, по доносу соседа расстреляли прямо у этого колодца. Жаловаться было некому. Народ был запуган. В районном совете, да и в самом Алексеевском, было то же самое. Однажды к нам в село приехал уполномоченный, собрал комсомольцев и прочитал решение о закрытии церкви. Народ был недоволен, что пытаются отнять его веру, но бунтовать не решился. Священника вместе с семьей забрали, церковь закрыли для посещения народом. Говорили, что священника как служителя культа выслали на лесозаготовки. Ему повезло, некоторых других батюшек из окрестных сел просто утопили.
Мамонька нас, детей, учила «держать язык за зубами», наказывала, если кто-то из нас говорил лишнее про то, что творят новые власти. «Надо терпеть, – говорила она. Бог терпел и нам велел. Антихристова власть пришла. Видно скоро конец света». Но шло время, зимы сменялись веснами. Пережит был страшный голод 1922 года, когда съели всю лебеду в округе. Нам с сестрами пришлось пешком ходить в Марийскую республику подкормиться и на самые дорогие семейные предметы и одежду выменять хлеба. Местные жители, не познавшие такого неурожая, относились к нам с сочувствием. Не смотря на толпы людей, спасающихся от голода, нас пускали переночевать, давали перекусить. Простой народ от земли все понимал. Не все односельчане остались в селе: кто умер, кто уехал. Пришла новая весна. Снова народ пахал и сеял, ловил рыбу и косил сено. Только количество хлебопашцев уменьшилось.
Две сестры мои вышли замуж, да и я уже подросла и заневестилась. У меня был ухажёр. Его звали Алексеем. Он был из бедной семьи, красивый, статный, играл на гармонии. Он закончил 4 класса местной школы и считался по тем временам грамотным. Его поставили председателем сельсовета. Многие мои подруги завидовали мне. Я была веселой, шустрой и миловидной. Еще один парень сох по мне – Вася Тимофеев. Помнишь, в Лебяжье, как идти от вашего дома к озеру, стоял большой кирпичный дом, в котором потом была дизельная электростанция? Так вот это был дом Тимофеевых. Они были зажиточными крестьянами, очень смирными, рассудительными, – можно сказать, интеллигентными. Вася тоже был видным, высоким парнем, но мне больше нравился Алексей. Однажды я проговорилась маменьке, что Алексей собирается прислать сватов. Лицо мое при этом горело, а щеки и уши пылали как от мороза. Маменька посмотрела на меня строго и тихим голосом сказала: «А сама-то ты не против? – Я кивнула слегка головой. – А ты знаешь, что у них в роду были пьяницы и гулёны? Знаешь, что их род никогда не славился хорошими работниками, из-за чего и жили кое-как? А что родной дядя Алексея был «бешеным»; напивался, устраивал скандалы, а потом бегал с топором по двору! Родной брат Алексея, когда был комсомолишкой, грабил своих сельчан, донес на Прохора, что тот мешки с зерном побросал в колодец, а Алексеевы-то дружки и расстреляли Прохора прямо у колодца. Пустили всю семью по миру. Да и отец Алексея, говорят, бил мать ни за что, ни про что! И сам Алексей отметился, когда церковь закрывали. Нет, Прасковья, не получишь ты моего благословления на этот брак».
Я стояла, как в воду опущенная. Говорить что-либо было стыдно, да и бесполезно. Три недели мне не разрешали выходить на гулянье. Потом разрешили на час, в который я и встретилась с Алексеем. Я сказала, что маменька не дает согласие, расплакалась и, чтобы не натворить глупостей, убежала. Тогда слово родителей было законом. А через некоторое время от Васи Тимофеева пришли сваты. Так я и стала Тимофеевой, перешла жить в их дом, а через год родился Сашенька. Семья у Васи была большая, дружная, земли хватало. Меня очень полюбили и свёкор, и свекровь. Сашенька рос крепким мальчиком, почти не болел. Потом я родила девочку, а через год с небольшим началось раскулачивание.
Сначала отобрали все и увезли всю семью Честаковых, потом Синициных. Говорили, что их угнали в Сибирь, где земля ничего не родит. Это в их домах сделали школу, в которой ты учился. А уж потом и до нас очередь дошла. Отца-то твоего после нас ограбили, только его не высылали. Нас раскулачили весной 1930 года. Отобрали землю, выселили из дома и выслали всех в разные стороны, да так, что больше мы никогда ни свекра, ни Васиных братьев не видели. Я по совету свекрови зашила в нижнее белье все свидетельства о рождении, тогда они назывались метриками. В чем мы провинились, было неясно, да нам никто ничего и не объяснял. Говорили о какой-то ликвидации кулаков и подкулачников, как класса. Нас погнали в Магнитогорск на «великую стройку». Народу туда нагнали с разных сторон великие тысячи. Обращались с нами как со скотом, кормили плохо. Поселили нас в разные бараки: меня с детьми в женский, а Васю – в мужской. Бараки были длинными, широкими, а с торцов бараков были сделаны большие распашные двери. Внутри рядами стояли нары. Таких бараков было несчетное количество. Спали в одежде. Утром вставали в семь часов, а в восемь уже были на работе. Детей оставляли с дежурными. В бараках было полно вшей и блох, поэтому дежурные на день открывали двери и у входа разжигали дымные костры, чтобы уморить или выгнать паразитов. Только это мало помогало. Работа была тяжелой, рыли котлованы, разгружали вагоны, подносили кирпичи, – одним словом – стройка. Вечером до нар еле доносили ноги. От своего пайка я старалась что-то оставить детям. Они вечно были голодными. Девочка вскоре заболела и умерла.
Как больно было осознавать, что и нас ждет такая же участь! Как было понять, что мы за «враги народа?» Какого народа? Мы и есть тот самый трудовой народ, который по злой воле настоящих врагов оказался в этих бараках! В душе росло отчаяние. Много взрослых людей умирало от тяжелого труда, простуд, плохого питания. На их места постоянно пригоняли других, таких же «врагов». Очень много было крестьян. Были такие, у кого во время гражданской войны в доме стояли белые офицеры; были и образованные люди, на которых завистники или недоброжелатели написали донос; были священнослужители, а чаще те, кто помогал батюшкам править службу; были и проштрафившиеся служители новой власти. Попасть туда мог любой. Вот какое было время! Находились рисковые и пытались бежать, но таких было мало. Некоторые исчезали, и их больше никто не видел. В бараках то и дело устраивали проверки. Искали запрещенные предметы.
С Васей мы виделись два часа в неделю, да иногда на работе. Так прошел год. Всего один год! Вася похудел, постарел, изменился лицом, стал часто болеть. Я молилась, чтобы с ним ничего не случилось плохого, ни с ним, ни с Сашенькой. О себе я не думала. Глядя на великие тысячи переселенцев, в голове стучался вопрос: «Откуда на нас свалилась эта беда?» Как же надо было не любить свой народ, чтобы таким способом, уничтожая не только лучшую часть крестьянства, интеллигенции, священнослужителей, просто думающих и честных людей, но и их потомство, строить непонятное «светлое будущее» для трудящихся всех стран! Разве же эти самые люди не были трудящимися? Нас легко было загнать в бараки. Мы не сопротивлялись. Нас воспитали на той великой заповеди Христа, что кроткие унаследуют землю. К власти же прорвались «буйные». Таких раньше в селе называли «бешеными» и не давали им никакого ходу. Вот они и слетелись со всех краев, вылезли из своих убогих жилищ на местах, чтобы вершить свое беззаконие!
В начале июня стали собирать отряды на заготовку сена. Брали тех, кто не имел никаких замечаний. В один отряд попал Вася, а я и еще несколько женщин с детьми выпросились ехать с ними поварами. Готовить надо было не только осужденным, но и охранникам. Рано утром отряд под конвоем вышел из ворот зоны. Мы, женщины, шли в самом хвосте колонны. За конвойными ехало больше десятка подвод. На телегах везли посуду, продукты, вещи конвойных, инструмент и прочие надобности, но разрешили подсесть и детям. Как тяжело было смотреть на залитые солнцем поля, слышать пение жаворонков, вдыхать воздух, напоенный запахами цветущих трав и вспоминать родное село! В голове неотвязно вставал вопрос: «За что такие муки? За какие грехи Господь наказал нас?» Солнце пекло, дорога пылила, хотелось пить.
Конвой строго предупредил, что шаг влево, шаг вправо расцениваются как побег. Конвойные стреляют без предупреждения. К обеду отряд вошел в большое село с каким-то странным названием, показавшимся мне знакомым. Я судорожно пыталась вспомнить, где я слышала это название. Некоторые из местных жителей, выйдя за ворота, смотрели на нас с жалостью, другие с любопытством. Находились такие, кто посылал мальчишек передать нам хлеб и картошку, а, завидев детей на телеге, и сами торопились дать им что-нибудь поесть. И вдруг меня словно ударило током! У ворот последнего дома стояла и изредка крестилась на проходящую колонну тетя Домна! Неожиданно из ворот дома выбежал светловолосый сорванец, подбежал к телеге, на которой ехал Сашенька, и сунул ему в протянутую худенькую ручёнку кусок хлеба, на котором сверху лежала полоска сала. Мне хотелось закричать, позвать Домну Ивановну. Я не могла ошибиться – это она! Но крик мой застрял в горле, отряд шел, не останавливаясь, а следующий привал был только за селом. Домна Ивановна была родной сестрой моей матери, Пелагеи Ивановны. Она уехала на Урал еще до революции, но в 27 году приезжала с сыном в Лебяжье. Тётя привезла много подарков и все говорила мамоньке: «Полинька, приедь ко мне, посмотри, как мы хорошо живем! Посмотри, какая дивная природа на Урале! Вот и Пашеньку возьми с собой, ей тоже будет интересно поглядеть». Вот я и приехала, любимая моя тетушка! Слезы душили меня, дорогу я не видела и, если бы не соседки, получила бы от конвоя прикладом в спину. За селом сделали привал. Я почти успокоилась и украдкой разглядывала большой дом Домны Ивановны, какие-то сараи, обнесенный высоким забором огород, баню, деревья и кусты в огороде. Потом отряд шел еще часа три по проселочной дороге, заросшей травой, пока не пришел на место, где стоял барак, навес и несколько летних домов, а вокруг росла трава, которую, видимо, косили каждое лето. Конвойное начальство было здесь уже не один раз, хорошо знало, что надо делать. После переклички посыпались команды: одни разгружали подводы, другие отбивали и правили косы, третьи убирались в домиках и в бараке, строили туалеты… Мы начали готовить ужин. Воду привезли из колодца, который был выкопан на берегу соседнего ручья, дрова лежали поленницей под навесом, а рядом была сделана печь с вмонтированными тремя громадными котлами и чугунной плитой, где и должна была вариться еда. Какая это адская работа – на всех осужденных и отдельно на охрану приготовить еду, раздать её, потом помыть кастрюли, котлы, блюда и кружки! Сашенька с другими детьми играли и радовались новому месту. Среди них была девочка лет 10, которая и стала главной нянькой. У меня не было и минуты свободной, чтобы присмотреть за ребенком. День казался бесконечным. Наконец, были отмерены продукты на утро, и мы потащились в свой домик, который стоял рядом со столовой и наполовину был кладовой, а во второй половине поселились мы, женщины с детьми. Я упала на нары и сразу заснула как убитая. Проснулась оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Это была старшая. Солнце только вставало, а мы принялись за свою работу. Нас освободили от переклички.
Потянулись дни, похожие как две капли воды друг на друга. Васю я видела только во время еды, да иногда вечером, когда ему удавалось после работы уговорить охрану отпустить повидаться со мной и ребенком. Однажды во время такой встречи Вася сказал, что послезавтра нас погонят назад. У меня все похолодело внутри. Как ни тяжело было здесь, но ребенок загорел, поправился, стал быстро бегать. Вася тоже избавился от кашля, как-то распрямился на знакомой с детства работе и окреп, да и я втянулась в работу. И хоть контроль за расходом продуктов был строгий, чувство постоянного голода исчезло. Возвращаться в городской лагерь-тюрьму так не хотелось! Предложение вырвалось само: «Давай убежим!». Вася посмотрел на меня как на избалованного ребенка. «Ты что? Куда здесь убежишь? Да еще с ребенком?», – сказал он и замолчал. Я не сдавалась: «Ночью, пока темно добежим до бани тети Домны. Там скроемся до утра. Если обнаружат – все равно умирать! Что мы ее родственники, не скажем. А если не обнаружат, тетя Домна придумает, как нам отсюда выбраться». Вася, мой добрый, покладистый Вася! Разве он мог со мной не согласиться? Бежать решили завтра. От волнения я не могла заснуть. Я молилась господу Богу о спасении моей семьи и ночью, и днем. День прошел в сильном волнении. Когда Вася стал проситься побыть со мной и сыном, начальник караула дал ему дополнительное задание – проверить, смазать колеса и поправить телеги, которые стояли недалеко за столовой. Еще и еще раз я перебирала все детали побега, мысленно делая себе заметки. За все время сенокоса не было никаких происшествий, стража разленилась, поэтому смена караульных в 12 часов ночи возле барака была для формы. Караульные менялись и шли в сторожку спать. Про Васю забыли, а он залез под телегу и притворился спящим. Вечером начался дождь. Это было нам на руку. Темнота во время дождя становится гуще и дольше. Для Сашеньки тихонько я взяла в столовой лоскуток клеёнки. В 12 часов ночи поменялись караульные. Я взяла спящего сына на руки и укрыла клеёнкой. Никто не проснулся. На улице моросил дождь. Прямо мимо туалета я прошла в темноте в придорожные кусты. Васи не было. У меня появился неприятный холодок под сердцем. «Господи! Спаси, сохрани и помилуй», – успела подумать я, как на дороге возник знакомый силуэт Васи. Мы прямо по дороге пошли в сторону села, рассчитывая, что в такую погоду, в такое время и на такой дороге никого не встретим. Так оно и вышло. Сашеньку я укрыла от дождя клеенкой. Моросящий дождь все шел, когда впереди возник темный силуэт дома. Не приближаясь близко, чтобы не проснулись сельские собаки, мы обошли его слева, проникли в огород, вдоль самого забора тихонько дошли до бани и скрылись в ней. В мокрой одежде было холодно. Нас бил озноб. В бане было чисто убрано. Мы сняли свою обувь в предбаннике, чтобы не оставить следов, а сами прошли в баню. Я упала на колени и стала молиться. «Господи, ты не оставил нас! Помоги, Господи! Владычица небесная, защити нас, убереги моего дитя». Я молилась долго, слезы сами катились из глаз. В бане не было ничего, чем можно было бы укрыться. Ребенка мы укрывали куском клеенки, он спал на лавке. Началось мучительное ожидание рассвета. Прижавшись друг к другу, мы задремали, но сон прерывался от всякого шороха, всякого звука со двора, в голове гудело. То ли от холода, то ли от страха меня снова стал бить озноб. Вася проснулся, почувствовал мое состояние, стал успокаивать, напомнив мои же слова: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать!» Я не боялась смерти, мне было жаль Сашеньку и самого Васю. Темнота на улице стала редеть.
Вдруг со двора послышались какие-то звуки. В маленькое окно предбанника я увидела тетю Домну с ведром. Она шла доить корову. Медлить было нельзя. В лагере наверняка скоро хватятся нас и начнут искать. Двор и огород были загорожены со всех сторон постройками и высоким забором. Я тихонько подошла к сараю, возле которого тетя Домна доила корову. Дождя не было, но было пасмурно. Я потихоньку позвала ее. От неожиданности тетя вздрогнула, а корова ногой ударила по ведру, расплескав добрую половину молока. «Кто, кто ты», – испуганно спросила тетя. «Да я Пашенька Коноплянкина, дочка Пелагеи Ивановны, сестры Вашей из Лебяжьего». Воцарило молчание. «Пашенька, девочка ты моя!» Тетя Домна сразу все поняла. Она бросила доить, обняла меня и повторяла: «Ах, какое горе! Какое горе!». Потом она спросила: «Ты оттуда?» Я утвердительно покачала головой. «С кем ты?» – «С мужем и сыном». – «А где они?» – «В бане». – «Веди их скорее сюда, а я додою корову и выгоню ее в стадо, а вы подождите меня пока в этом сарае. Там в углу лежит прошлогоднее сено». Сашенька все еще спал на руках у Васи, когда вернулась тетя Домна. «Посидите день в подполе, пока вас не перестанут искать. Я домашним не скажу – так надежнее. Поесть принесу и ведро с крышкой для надобностей. Следите за ребенком».
Дом был большой, а подполье делилось на две части. Вход в переднюю часть подполья был из дома, а второй вход был из сеней, но его не было видно. Вот туда-то и проводила нас тетя Домна. «Ах, изверги! Что делают с народом! С малыми детьми!», – вырывалось из ее уст. Подпол был пустой, его очистили, чтобы просушить за лето, только вдоль стены были сделаны полки, да стояли деревянные ящики, в которых, видимо, хранились какие-то запасы. Постелью было большое брезентовое покрывало. Свет проникал через два маленьких вентиляционных отверстия в фундаменте дома. Их на лето открывали, чтобы подсох пол и стены. Пока в доме все спали, тетя Домна принесла все самое необходимое. За Сашенькой следить было не надо, за год привыкший к лагерному обращению, не спросив разрешения, он никуда не лез. Я легла рядом с сыном и сразу уснула. Вася прилег рядом и тоже заснул. Две бессонные ночи брали своё. Видно спали мы долго. Разбудил меня Сашенька, который проснулся и стал проситься писать. Проснулся и Вася. Всем хотелось есть. Только я разложила еду, как во дворе раздались мужские голоса. Кто-то властным голосом звал хозяев. Это были те, кто разыскивал нас. Мы замерли, я прижала сына к своей груди и, беззвучно шевеля губами, молилась о спасении. Поздно вечером пришла тетя Домна и рассказала, что хватились нас в лагере рано утром, когда женщины проснулись, чтобы идти готовить завтрак. Сразу были разосланы охранники на поиски. Думали, что Вы побежали в сторону от города. Проверить село решили только после обеда. Наш дом и участок проверяли первым и дольше всех. Залезли в подпол, только в другую половину, проверили погреб, сараи, картофельную яму. На сеновале штыком тыкали в сено. Я везде показывала все сама. А когда вошли в баню, у меня самой ноги отнялись. На скамейке лежал лоскут клеёнки, какой у нас никогда не было. Пронесло, не обратил охранник на него внимание. Даже допросили Степку. Степка – это сын Домны Ивановны, тот сорванец, что вынес Сашеньке краюшку хлеба с салом. Больше никого в доме не было: муж Фёдор уехал убирать сено, а два сына: Тимофей и младший Николай, работали в городе. Старший сын с женой и двумя детьми жил в небольшой коммунальной квартире на окраине Магнитогорска. Места в квартире было мало, поэтому все «лишние» вещи хранились в родительском доме. Младший жил в общежитии и тоже все вещи не по сезону держал у родителей. По рассказу тети они были хорошими сыновьями и не забывали их, помогали по хозяйству и приезжали почти каждую субботу. К вечеру вернулся Фёдор. Воз сена с телеги он свалил во дворе, распряг коня, закрыл большие высокие распашные ворота и попросил тетю Домну помочь уложить сено. «Я тебе сейчас найду другого помощника», – произнесла она. В это время на крыльце появился Степка. Тетя Домна загнала его домой и строго настрого запретила выходить из дома. Она подошла к мужу и рассказала о нежданных гостях. Фёдор молча слушал ее, потом сказал тихонько: «Надо, чтобы никто, кроме нас, про гостей не знал – ни Степка, ни сыновья». Тетя Домна зашла в подполье и предложила нам выйти познакомиться с мужем и помочь уложить сено на сеновал. Когда все было сделано, мы решили, что ночевать будем на сеновале, а днем – прятаться в подполье. После ужина Федор с тетей пришли к нам на сеновал, Сашенька заснул, а мы стали думать, как быть дальше. Решили завтра натопить баню, привести себя в порядок, переодеться в хорошую одежду и завтра же, в пятницу, как стемнеет, Фёдор отвезет нас, но не в Магнитогорск, а на небольшую железнодорожную станцию, где мы сядем на поезд до Уфы. У Васи возле Казани в рабочем поселке Васильево жил и работал дальний родственник. Мы решили добраться до Васильева, устроиться там на работу и пережить лихолетье. Фёдор раньше занимался извозом и знал в окрестностях все дороги и полустанки. Милые мои дядя Федор и тетя Домна! Мы своим поступком подвергли Вас смертельной опасности. Что было бы с ними, если бы нас обнаружили в их доме? А что было бы с нами, если бы вы отказались помочь? На ум пришла пословица, которую мамонька повторяла, когда кому-то из родни нужна была помощь: «Свой своему поневоле друг!» А потом добавляла: «Ну, как же не помочь! Родные ведь».
На следующий день в полдень мимо дома прошагал отряд заключенных, от одной мысли оказаться в котором, сердце замирало, и появлялась дрожь в теле. После обеда Домна Ивановна затопила баню. Какое это блаженство помыться в настоящей бане после чуть теплого лагерного душа! Какое блаженство одеть чистое белье! Васю Федор постриг, а когда он побрился и надел новую одежду их сына, я воскликнула: «Вася, какой же ты еще молодой!» На Сашеньку надели Степкины одежды, из которых он вырос, но которые аккуратно хранились хозяйственной тетей Домной. Мне подошли одежки их невестки. Из своего «тайника» я достала метрики и вспомнила свекровь, которая мне посоветовала их надежно упаковать и зашить в нижнее белье. Сколько раз я их перепрятывала! И хоть были они не очень убедительными документами, но тогда паспортов на руках было мало, а для нас, сельских жителей, метрики и были паспортами. К ночи все сборы были закончены. Нам дали чемодан, в который уложили часть еды и небольшие подарки, положили игрушку для Сашеньки, какие-то газеты. Это был тот самый чемодан, с которым тетя Домна приезжала к нам в гости. Деньги на дорогу и на первое время пришлось разделить и положить часть Васе, а вторую часть мне. Как только стемнело, мы положили на подстилку из свежего сена спящего сына, чемодан, сумку с едой и со слезами на глазах расцеловались с тетей Домной, поклонились ей в пояс и поехали.
Ехали мы всю ночь и все утро и только к 10 часам приехали на какую-то станцию. Поезд до Уфы должен был быть через час. Чтобы не «светиться» лишний раз, дядя Федор сам купил нам билеты. Перед вагоном мы тепло попрощались и, скрывая постоянно давящий на нас страх, вошли в вагон. В Уфе мы сели на пароход, который плыл прямо до Казани. Когда на вторые сутки пароход причалил к пристани в Мурзихе, я так разволновалась! Ведь до родного Лебяжьего было всего 15 километров! Рабочий поселок Васильево располагался на берегу Волги в 30 км от Казани по железной дороге на Москву. Мы попали в него только к вечеру на другой день. Все время нам казалось, что вот сейчас к нам подойдет милиционер и арестует нас. Но все прошло, мы нашли Васиных родственников. Они жили в своем доме. Игнат Петрович, глава семейства, работал машинистом паровоза, который обслуживал местные заводы, подавая и отвозя вагоны на железную дорогу. Он обрадовался тому, что мы решились уехать из села. Сам он покинул село еще до революции мальчишкой, закончил в соседнем поселке Юдино железнодорожное училище, поселился в Васильево, да так и работал все время на одном месте и на одном паровозе, который все местные называли «кукушкой». О наших мытарствах они не знали, а мы решили никому ничего не рассказывать. За ужином Игнат Петрович стал расспрашивать о жизни в селе. Вася рассказывал новости годовой давности, а иногда просто сочинял, чтобы не выдать себя. Когда разговор зашел о работе и жилье, жена Игната Петровича, местная жительница, предложила домик её подруги. Подруга построила новый большой дом, а маленький, ее родителей, после их смерти стоял пустой. Мы были рады любому жилью. С работой подсказал Игнат Петрович. Он хорошо знал обстановку на заводах, а у нас не было никаких профессий. Нам нужны были деньги, чтобы жить, платить за квартиру, до наступления холодов надо было купить одежду самим и Саше. Сколько раз вновь и вновь я благодарила Бога, свою тетю с дядей Фёдором, Васиных родных за наше спасение, не зная, что мучения наши еще не закончились.
Поселок был достаточно большим. Он был сплошь из частных домов, только на берегу Волги стояло несколько двухэтажных деревянных домов, в которых жили работники лесокомбината и стекольного завода. Большинство из них постепенно строили свои дома, а в их освободившиеся квартиры вселялись другие. В поселке работало четыре предприятия: стекольный завод, лесокомбинат, шпалопропиточный завод и кирпичный завод. Было еще отделение лесхоза, участок железной дороги, мелкие лесопилки, бригады волжских рыбаков, строился большой дом отдыха. Самым же богатым считался лесокомбинат. Он располагался на берегу волжского затона. Во время навигации туда по Волге буксирами приводили огромные плоты. Бревна в них были крепко увязаны в многоярусные клети. Эти клети целиком тракторами или лебёдками вытаскивали на берег, развязывали, а бревна укладывали в штабеля. В штабелях стволы подсыхали, перед тем как цепные транспортеры отправят их на пилорамы. Иногда клети разрушались прямо в воде, тогда бревна расплывались по заранее сделанной загородке, а намокшие бревна нижних рядов тонули и ложились на дно затона. Бревна вылавливали и вытаскивали на берег, а утонувшие доставали с лодок баграми и тоже пускали в дело. За лето надо было заготовить древесины и на всю зиму. Работа была тяжелой, в две смены, работать приходилось в мокрой спецовке, осенью еще и под дождем, а зимой на морозе. Случались и несчастья. Долго там рабочие не работали, текучесть была большой. Вот туда и приняли Васю. Там побольше платили, и оттуда чаще вселяли в комбинатовское жилье. Я устроилась на стекольный завод. Мне подвернулась работа грузчицей на складе, где коллектив был преимущественно женский. Смотреть за Сашей, когда мы были на работе, договорились с престарелой соседкой по дому. Она жила с двумя дочерьми, но детей ни у первой, ни у второй не было.
В начале августа я готовила обед, когда в окно, выходящее на улицу, кто-то постучал. Вася работал в первую смену, и дома его не было. Подойдя к окну, я увидела стоящего милиционера. Меня бросило в жар, а ноги стали ватными. «Ну, вот и всё!» – пронеслось в голове. Деваться было некуда, я вышла в сени, открыла дверь и пригласила его в дом. Это был уже немолодой мужчина, одетый по форме. На ремне через плечо висела кожаная сумка. Я посадила его за стол, предложила чаю, от которого он отказался. Сама я тоже присела, спрятав руки под столешницей, чтобы не видно было их дрожь. «Я ваш участковый милиционер, – начал он. Зовут меня Ильей Матвеевичем. Фамилия – Кречетов. И я, и все мои родные – васильевские. Я тут родился и почти всех знаю, да и меня, думаю, знает большинство живущих в поселке. Вы уже месяц живете и работаете у нас, а на учете не стоите. Непорядок». Я стала говорить о том, что мы сельские, и не знали, что надо становиться на учет, что мы исправим это положение. Илья Матвеевич достал из сумки бумагу с карандашом и продолжал, делая в бумаге записи: «Как зовут вас, вашего супруга и вашего сына?» Я назвала. «Откуда вы переехали в Васильево? Где и кем работаете? Покажите ваши документы». Я пошла за метриками, а сама твержу: «Господи! Спаси, сохрани и помилуй!» Илья Матвеевич посмотрел метрики, записал что-то в свою бумагу и спрашивает: «Никаких других документов нет?» – «Нет», – отвечаю я. – «Чтобы получить паспорт и прописку, – продолжал он, – нужна справка из сельского совета, о том, что до июня месяца вы с супругом проживали в селе Лебяжье, и что за вами и за ним нет судимости. Мы, конечно, сами можем сделать такой запрос, но, если не трудно, займитесь этим самостоятельно. – Он сделал паузу. – И на чем порешим?» – произнес он, а сам внимательно смотрит на меня. Я ответила, что кому-то из нас все равно придется ехать за зимней одеждой и вещами в Лебяжье, вот заодно привезем и справку.
Я пошла на работу во вторую смену. Обсудить с Васей возникшую проблему не удалось до выходного. В выходной мы долго думали, как заполучить нужную справку, но ничего придумать не удалось. Прошла еще неделя. Тревога, которая не покидала меня ни на день, стала усиливаться, а тут еще как-то случайно возле магазина я столкнулась с Ильей Матвеевичем. Он сам окликнул меня: «Прасковья Ивановна! Доброго Вам здоровья. Как наши дела? Когда придете со справкой?». Я извинилась, сославшись на то, что не отпускают с работы; сказала и тут же хватилась, – он же это проверит! В тот же день я пораньше пошла на работу, уговорила зав. складом дать неоплачиваемый отпуск на субботу, чтобы съездить домой за вещами. Я решила ехать в Лебяжье. Риск оказаться в тюрьме был велик, об этом страшно было подумать, но и выхода другого не было. За полночь, придя с работы, я разбудила Васю и все ему рассказала. Он молча обнял меня, а сказать ему было нечего. Рано утром я собралась в дорогу, простилась с Васей, поцеловала сына и наказала Васе, что если меня задержат и я не приеду до понедельника, ему надо уговорить тетю Маню и её двух дочерей забрать Сашу на воспитание. В тюрьме он не выживет, а если отправят в приют, то неизвестно, кто в дальнейшем из него выйдет. В семь часов утра Вася пошел на работу, а я на станцию, чтобы первым поездом доехать до Казани. Где-то в голове теплилась надежда, что мой бывший ухажёр Алексей все ещё работает председателем сельсовета, что не выдаст меня, и мне удастся уговорить его со справкой. А если нет? От этой мысли становилось холодно, как на морозе. К одиннадцати часам я добралась до выезда из Казани на дорогу, которая вела к Сорочьим Горам. Там нужно было на пароме переехать реку Кама, потом пятнадцать километров попутным транспортом до села Алексеевское, а там пешком два километра до Лебяжьего. Нельзя было допустить, чтобы нечаянно кто-то меня узнал! И хоть светило мягкое августовское солнце, платком я закрывала почти половину своего лица. Машин на дороге не было. Я стала волноваться. Ожидание затягивалось. Неужели придется ехать в порт и садиться на вечерний пароход? Это было так некстати: тогда я не успевала бы во время вернуться. В четыре часа дня показалась грузовая машина. Мне повезло, – она ехала в Чистополь! Это до самого села без всяких пересадок! Водитель, молодой парень, попросил разговаривать с ним, чтобы он не заснул, так как за рулем уже 12 часов. Вот так мы и ехали. На пароме он поспал и повеселел. Когда проехали Алексеевское, показалась до боли знакомая полевая дорога в родное село. Я расплатилась с водителем и пошла. Вечерело. Справа на убранном поле стояли копны сжатой ржи. Дорога была пустой. Я медленно шла и дышала воздухом родной земли. Каким он казался «сладким!» А эти такие знакомые запахи скошенного поля! Вот и Конопляное болото, где ещё девчонками по весне мы искали на кочках утиные гнезда. Ветряная мельница все также стояла на околице, кроны трех тополей возле дома Синициных, колокольня церкви над крышами сельских домов. Слезы сами навернулись на глаза. Сумерки сгустились. Я как вор кралась в родное село! Вон там, слева, мой родительский дом, где сейчас мамонька, тятя и сестры сели ужинать. Я почувствовала запах родной избы, сердце сжалось до боли, а слезы ручьем потекли из глаз. Зайти сразу в село я побоялась, а пошла по тропинке между огородами и полем. Когда поравнялась с переулком, выходившим на площадь, перекрестилась на церковь, поправила платок и пошла. В домах зажглись огни. В переулке никого не было видно. Не доходя до площади, я свернула вправо и обошла стороной магазинчик, где могли еще быть люди. Сельский совет был на втором этаже, в доме раскулаченного крестьянина. На первом этаже располагались кладовые. Хозяйственные постройки возле дома еще не растащили. В окнах горел свет. Я зашла со стороны магазина и увидела через окно двух молодых парней, которые с кем-то разговаривали. Алексея среди них не было. Неужели придется идти к его дому? Я стояла, озираясь по сторонам, как вдруг в другом окошке появилась знакомая фигура Алексея. Он постоял у окна и сел на председательское место. Я прошла и встала за угол сарая так, чтобы, оставаясь незамеченной, видеть всех, кто выходит из сельсовета. Удивительная тишина опустилась над селом. Не было слышно ни звука. От озера потянуло прохладой, а по земле тонким покрывалом на сельские улицы пополз туман. В небе зажглись звезды. Появилась луна. В голове у меня снова и снова «крутились» слова, которые я приготовилась сказать Алексею.
Дверь сельсовета распахнулась неожиданно. Сначала вышли двое парней и направились в сторону церкви, Через десяток минут вышел Алексей и через раскрытую дверь стал кого-то инструктировать, что отвечать на звонки. Я поняла, что в совете оставался дежурный. Это плохо, но деваться было некуда. Домой Алексей должен был пройти рядом со мной и, когда он поравнялся, я тихонько проговорила: «Алеша, здравствуй!». Он отшатнулся от угла сарая, а рука его оказалась в кармане, где, видимо, лежал наган. «Кто? Кто ты? Выходи из тени!» Я вышла. «Паша? – удивленно произнес Алексей. – Ты как здесь оказалась?» – «Я приехала к тебе». Он слегка растерялся от такого неожиданного ответа, но не подал вида. Помолчав, он изменившимся голосом продолжал: «Похоже, я догадываюсь, зачем ты приехала. А что, мамонька разрешила наше свидание? – Я понимала, что в Алексее заговорила старая обида, и он старается побольнее сделать мне. – А её богатый зятек где прячется? Богатство свое стережёт?»
Стараясь сдержать волнение, я тихо произнесла: «Я приехала одна, и меня никто здесь не видел». Он сделал вид, что пропустил мои слова мимо ушей, и продолжал: «Что, бедный Алёшка понадобился? К нему приползла, может, ты мне и что-нибудь предложишь?..» – «Лёша, не надо так. Ради всего святого, ради светлой памяти о нашем прошлом не надо так. Да сейчас я прошу выручить меня, мою семью, моего маленького сына. Останемся мы живыми или нет, зависит от тебя». Алексей молча слушал меня. «Алеша! Мне нужна справка о том, что мы до июня месяца этого года жили в селе и что мы не имели судимости». Я замолчала. Меня била нервная дрожь. Я не видела вокруг ничего и никого кроме Алексея, который повернулся и пошел к другому углу сарая. В ужасе, что он уходит, не желая со мной дальше разговаривать, я кинулась к нему, схватила его руку, упала на колени, уткнулась губами в руку и горько заплакала. Продолжать борьбу за наше спасение у меня не оставалось сил. Алексей высвободил руку, подошел к другому углу сарая, посмотрел, нет ли кого за углом, вернулся. «Встань, не стой на коленях!» – промолвил он. Я поднялась с колен. «Тебя видел кто-нибудь, когда ты шла или ехала сюда? К матери заходила?» – спросил он. Я отрицательно покачала головой. «Знаю я эту справку. Только знаешь ли ты, что мне будет, если это дойдет до органов?» Я молчала, да и что я могла сказать? Что его в таком случае посадят, а может и расстреляют? Приступ безудержных рыданий вновь потряс все мое тело, стало трудно дышать. Я снова упала на колени, а перед глазами возникло лицо моей погибшей дочери. Не знаю, сколько времени я стояла и плакала, только вдруг я услышала, как Алексей произнес: «Иди в сарай и жди», – а сам решительным шагом взошел на крыльцо сельсовета. Вернулся он через полчаса, отвел меня за угол и сунул в дрожащую руку листок бумаги. Я хотела кинуться ему на шею, но он остановил меня властным голосом: «Стой! Молчи и слушай меня! Домой не заходи, в Алексеевском лежит запрос на ваш арест. Уезжайте отсюда, да подальше. А теперь иди». Он резко повернулся и пошел в сторону от своего дома, ни разу не оглянувшись. Я стояла и не могла сдвинуться с места. Взгляд мой застыл на силуэте церкви, а сердце наполнилось благодарностью и ликованием. Слава тебе, Господи! Слава тебе! Дай, Господи, здоровье и благополучие ему, Алексею!
Обратно я пошла другой дорогой. Закрывши лицо платком, прошла мимо родительского дома. Света в окнах уже не было. У нас всегда ложились спать рано. На секунду задержалась, вдохнула запах родного дома, заплакала и пошла через околицу, через овраги обратно. Каждая тропинка, каждый бугорок мне были здесь знакомы, а ориентиром служила высокая труба завода сухого молока, которая стояла недалеко от въезда в Алексеевское. Сильно хотелось есть и пить, но постучаться и попроситься на ночлег в Алексеевском я боялась, да и было уже поздно. Я шла по спящему селу, по широкой улице, по которой еще недавно ехала в машине. В одном переулке в свете луны мне показался «журавль» колодца. Я свернула туда. Рядом с домом оказался старый действующий колодец, из которого я напилась воды, села на скамейку возле ближайшего дома и задремала. Очнулась оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Это была немолодая женщина с ведром воды в руке. «С тобой все ладно? – спросила она. – Ты где живешь-то?» Я назвала Красный Яр, другое близлежащее село. – «А идешь-то куда?» – «На утренний пароход в Мурзиху». «Батюшки! Да неужто ночью пойдешь целых 15 километров?», – удивилась женщина. «Так ведь завтра воскресенье, машину вряд- ли поймаешь, а мне очень нужно ехать», – ответила я. «Не ходи! Ночью, одной женщине да через лес! Не ходи! Пойдем, переночуй у меня, а завтра утром я разбужу часа в четыре, может и машину Бог даст. Я-то своего в это время буду в лес собирать. Работает он там. Да вот хватилась, что воды ни капли в доме нет». Я пошла с ней. Она еще что-то говорила, а я шла и думала: «Какая чуткость и сострадание живут в простом народе!»
Рано утром, поблагодарив за ночлег, я опять вышла на дорогу, но не прошла и ста метров, как за спиной послышался звук догоняющей машины. Я подняла руку. Машина с завода сухого молока ехала в Казань за каким-то оборудованием. Шофер меня посадил в кабину, и я доехала прямо до самой Казани. После обеда я была дома. Вася еще был на работе, а когда он пришел, я ему показала справку. Как он радовался и хвалил меня! Я не стала ему рассказывать, чего мне это стоило. А к концу недели снова зашел Илья Матвеевич. Он ровным спокойным голосом объяснил, что у них намечается проверка хода паспортизации и прописки населения, и нам надо поторопиться, иначе к концу недели запрос уйдет по почте. Я поняла, что Илья Матвеевич догадывался о наших затруднениях, но видел в нас честных тружеников и не хотел добавлять проблем. Как он обрадовался, когда я ему принесла нужную справку! Он даже согласился выпить чаю. Не задав ни единого вопроса, он подробно объяснил, что теперь нам надо делать, откланялся и ушёл. В скорости нам выдали паспорта, Васе от комбината дали коммунальную квартиру в доме на берегу Волги. Там я родила Галю, а тут уж и война началась. Она замолкла. Молчание нарушил я. «Тетя Паня, а что стало с Алексеем?». А, Алёша-то так и не женился, а в 41 году его забрали на войну, с которой он не вернулся».
Было уже за полночь, когда тетя Паня закончила свой рассказ. «Ладно, племянничек, поздно уже. Тебе пора домой. Помни наш уговор! Мать- то твоя что-то давно ко мне не приходила. Скажи, что я зову её. Я поблагодарил тетю Паню за рассказ и вышел на улицу. Так вот она какая «комсомольская юность» твоя, тетушка моя родная! Я думал об услышанном, и уже не таким триумфальным казалось мне «триумфальное шествие Советской власти», и совсем не радостной казалась «победа социализма в деревне», как это преподносили «сказочники» от КПСС в официальной истории партии.