ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА К СБОРНИКУ МИНИАТЮР:
Мои маленькие рассказы – это своего рода мысли вслух. Вернее, мысли на бумагу. Для меня нет вещей дороже, чем эти картины из жизни, которые мне удалось запечатлеть. Что-то из них – вымысел, а что-то случалось в действительности. Со временем все перемешалось и стало общим прошлым – моим и моей лирической героини.
Миниатюры не имеют названия. Пожалуй, они слишком малы, чтобы их заслужить. Поэтому я решила их пронумеровать – коротко и понятно. Пять лет назад у меня была привычка считать шаги. Я обычно считала до четырёх и даже написала стихотворение:
Раз, два, три, четыре –
Шаг, шаг, шаг, шаг.
Раз, два, три, четыре –
Шах, мат, мат, мат.
Раз, два, три, четыре.
Буду жить одна в квартире.
Буду жить в пустой квартире.
Раз, два, три, четыре…
1
В одном доме со мной живёт незрячий мужчина. Ему около пятидесяти, не больше. Впервые я увидела его, когда в полночь возвращалась из паба. Он медленным, но твёрдым шагом шёл навстречу, сноровисто ощупывая тростью дорогу перед собой. Я ещё удивилась на секунду: почему он так поздно вышел на прогулку? А потом спохватилась – слепцу ведь всё равно, день или ночь на дворе.
А затем морозным утром, торопясь на работу, я снова увидела его. Теперь мужчина шагал впереди и казался беззащитным. Он рассеянно проводил тростью по краю тротуара и несмело передвигал ноги. Я уже было пролетела мимо, как внутри тонко запела струнка – высокая нота, в которой слились жалость, сострадание и – чуточку – угрызения совести. Я, похрустывая свежевыпавшим снегом (“Чёрт бы побрал этот снег, – подумала я. – Он услыхал, что я прошла мимо, но вернулась”), подошла к незнакомцу.
– Вам помочь? – стараясь вложить в голос как можно больше бодрости, спросила я.
Мужчина, не продолжая движения, обратил своё лицо ко мне. Веки полуприкрыты, комочки ресниц сжались, как пушистые котята. Он улыбнулся, а я вновь почувствовала себя виноватой в том, что зрячая.
– Не беспокойтесь, всё в порядке.
А в моей голове проносились мысли о том, что этот человек, несмотря на свою инвалидность, в тысячу раз счастливей и уверенней меня. Бывает ли инвалидность по плохому настроению?
Я смущённо извинилась и, выдавив из себя прощание, поспешила прочь, не разбирая дороги, куда глаза глядят. Интересно, куда смотрят его глаза? В никуда или всюду?
2
Размышляя, я вспоминаю слова, которые недавно услышала в свой адрес: «Лучше всего у тебя получается писать что-то грустное и красивое». Не знаю, насколько это правда, но мысли в моей голове пухнут и лезут наружу, как тесто из кастрюли, так что невозможно удержать их внутри. К несчастью, мне не с кем поделиться: произнести вслух, выдохнуть их, как дым, чтобы они растворились в воздухе и больше никогда меня не беспокоили, поэтому я пишу всё это безостановочно, торопясь и делая множество ошибок, ведь я так хочу избавиться от них.
Знаете, так странно было услышать «Невский проспект» Сплина в момент, когда я ехала через Вислу в переполненном автобусе.
Эта песня – как дружеский тычок под бок, весьма ощутимый, но сопровождающийся тёплой улыбкой, мол, помнишь, как всё было? Как шла по Невскому, и хотелось умереть от счастья, оттого, что Город – твой, а ты – его. Навеки. Навсегда. А теперь я не с ним и вроде бы больше ему не принадлежу.
Я как будто всё разом потеряла, я ничья, и никого у меня нет… И в этот же момент я теперь для всех, и весь мир – мой. Я – как корабль без якоря.
3
Сигнал будильника вывел меня из забытья, которое принято называть сном. Сначала в сознание проникли резкие диссонансные звуки, от которых сводило скулы. Позже удалось различить строки моей любимой песни: «Take me out tonight Where it’s music loud and people are young and alive».[1] Я нехотя потянулась к орущему телефону и нажала «отложить»; тяжело вздохнула в возникшей тишине. Я вообще люблю вздыхать. Кое-кто шутит, что я вздыхаю как 100-летняя старушка, кто-то считает, что это сексуальность, наполнив меня до краёв, вырывается наружу. Я еще не определилась, какое из мнений разделяю.
На экране телефона услужливо всплыл список дел на сегодня:
1. Проснуться рано.
2. Решить, как жить дальше.
Я ухмыльнулась: половина запланированных дел была выполнена.
Прокладывая путь к ванной, при этом покачиваясь, как матрос, годами не ступавший по твердой почве, я думала о том, что понятие «легкость бытия» скомпрометировано, как статус чиновника в России. Я принимаю легкость бытия за внутреннюю свободу, которую вижу в других и не наблюдаю у себя.
Яркий пример – Н., с которым я ужинала вчера. Несмотря на то, что мы почти год не виделись, вечер прошел отлично. У меня есть почти сверхъестественный талант: пропадая из жизни человека на длительный срок, при встрече я произвожу такое впечатление, будто мы простились вчера. Так получилось и с Н., моим could-be-lover.[2] «Could-be» – потому что, несмотря на мой дар, мы оба изменились, перебесились и вообще являем собой взрослых людей.
Всё, что я позволила себе – стыдливо поклянчить ласки. Гладила его ладони, едва касаясь кожи; тронула шрам на костяшках пальцев; усмехнувшись, спросила: «Дрался?», а про себя представила, как он в ярости исступленно молотит стену кулаками. Он может.
Очертила линию подбородка, потёрлась о щетину, взъерошила пальцами волосы. Я гладила его, как богач, лишившийся всего и неожиданно зашедший в лавку с предметами роскоши; почувствовала знакомое, немного забытое, бывшее когда-то привычным ощущение на пальцах…
Я тоже была когда-то несказанно богата. Ценила то, что имела, но, как свойственно людям, постепенно стала принимать это как должное.
Теперь же, словно мать, потерявшая ребёнка, любовалась детскими одёжками, улыбаясь и плача одновременно.
Когда именно я осиротела? Не в тот момент, когда мы закончили отношения, и даже не в тот момент, когда посадила тебя в поезд на Берлин. Я осиротела через 12 дней, после того как в последний раз ощутила твой запах и сняла его с лица как паутинку. Я осиротела именно в тот момент, когда поняла, что могу – и буду! – жить без тебя.
Когда мы занимались любовью в последний раз, оба не догадывались, что этому не суждено повториться. Последний раз был лучшим: мы испытали оргазм одновременно, что с некоторыми случается так же редко, как визит кометы Галлея в Солнечную систему. Невозможно не любить человека, с которым достигаешь такой телесной гармонии. Мы достигли совершенства и остановились. Как Бенедикт XVI, отрекшийся от папства. Как Хит Леджер, умерший в зените славы. Мы – Барма и Постник, архитекторы Собора Василия Блаженного, которым выкололи глаза.
Как часто я думаю о тебе? Бывает, пройдёт неделя, прежде чем вспомню о твоем существовании. Голова занята заботами и мыслями о других мужчинах. Но иногда вспоминаю, как славно мне было рядом с тобой, и хочу бежать, плакать, хохотать в истерике и исступленно улыбаться.
Чтобы как-то отвлечься, я ставлю мини-цели в жизни, ступая мелкими шажками: проснуться, доехать до метро, вернуться домой. Моя жизнь посвящена претворению в жизнь маленьких ideae fixae [3], одна из которых – решить, как жить дальше.
Примечания:
1. (англ.) «Забери меня вечером туда, где громкая музыка, и люди, и они молоды и живы».
2. (англ.) Потенциальный любовник.
3. (лат.) Идеи фикс (множественное число)
4
В церкви повсюду стояли строительные леса, и эхом гремели молотки, но это вовсе не мешало. Запах свежего дерева успокаивает. Молиться в полузакрытых маленьких и недостроенных церквях стало делом привычным, после того как я впервые за многие годы пришла за успокоением в строящийся храм возле дома – как будто Господь воздвиг его прямо перед моим носом, чтобы вернуть веру. С тех пор я молюсь, чаще про себя, молча, стараясь как можно меньше распространяться об этом, чтобы не осквернить все самое светлое, что есть во мне.
В детстве мама часто водила меня церковь, где меня заставляли молиться за здоровье сестры. Я тогда её ненавидела и считала молитвы чем-то лицемерным. Кто знает, может, именно эта детская ревность мешала её развитию. Но она выросла такой, какая она есть и, кажется, счастлива.
Я спустилась в метро и невольно ускорила темп, стараясь слиться в едином ритме с толпой. Возвышенное состояние смирения и тихой радости, которое обычно бывает после молитвы, развеялось, но я почувствовала прилив сил и принялась с удовольствием разглядывать людей вокруг.
Люблю ездить в метро. Без Насти, естественно, потому что она боится незнакомцев и прижимается ко мне, как испуганный щенок. Перед другими неловко.
Я не без удовольствия отметила заинтересованные взгляды мужчин, но тут же одёрнула себя: сейчас не до них. Я живу, разрываясь между домом и работой, и в течение нескольких дней видела солнечный свет лишь из окна. Ирония судьбы в том, что у меня никогда не было мужчины, но у моей сестры с аутизмом есть любовник, и, что хуже всего, он живёт с нами.
Двухкомнатная квартира в спальном районе досталась от бабушки и дедушки. Я переехала туда и увезла Настю, чтобы облегчить маме жизнь. Жить с человеком с аутизмом то же самое, что жить с ребёнком, которого нужно кормить и развлекать. Времени на Настю хватает не всегда, и потому она часто проводит дни в санатории, под присмотром санитаров и воспитателей. Я забираю её домой на выходные.
Чуть больше года назад я приехала за сестрой и нашла её в диком расстройстве. Она каталась по полу, мелко суча ногами, и захлёбывалась от слёз. Настя не хотела уезжать домой – влюбилась в рабочего, который приезжал утеплять окна на зиму. Так я познакомилась с Костиком; Котиком, как зовёт его Настя; с моим почти что зятем; с моим ночным кошмаром.
Костик не похож ни на одного из мужчин, которых мне доводилось знать. У него нет аутизма или какого-то психического расстройства, но он точно ненормальный. Наверное, просто идиот. С первого взгляда черты его лица кажутся правильными, но, когда он улыбается, его лицо перекашивается, верхняя губа становится ассиметричной, сползает куда-то налево, и от этого зрелища становится жутковато. Я стараюсь не смотреть ему в лицо и не давать поводов посмеяться, но если его кривая улыбка застаёт врасплох, не могу оторвать глаз и смотрю, как завороженная, на ухмыляющийся рот. Костик всего на два года старше меня, но уже перенёс инсульт. Оттого у него такое лицо.
Со мной он разговаривает редко, и слава богу. Его мнение или просьбы я узнаю от Насти. В разговоре с ней Костик не зовёт меня по имени, лишь презрительно «она» или «та».
Естественно, он пьёт. Много. К счастью, не ворует мои деньги, не приводит собутыльников и не спаивает Настю. Но даже если бы он и делал всё это, я бы продолжала терпеть ради сестры. С тех пор, как она полюбила его, они ни разу не расставались долее, чем на несколько часов. И, куда бы он ни шёл, Настя всегда рядом, как верный пёс. Больше всего на свете она любит обнять его руками и ногами и висеть, прижимаясь всем телом. А он ходит, как ни в чём не бывало, и, пожалуй, ему даже нравится её близость.
Квартира встретила привычными звуками и запахами. В зале – комнате Насти и Кости – громко работал телевизор. Я разделась и прошла на кухню. Под ногами противно скрипели хлебные крошки. Я поморщилась и двинулась к холодильнику. Надо приготовить ужин. Я искала тарелку с фаршем, которую с утра поставила на верхнюю полку, и не заметила, как пришёл Костя. Почувствовав чьё-то присутствие за спиной, вздрогнула и обернулась.
– Костя, ты видел фарш? Хочу приготовить котлеты.
– Видел.
– Где? Не могу найти.
– Я его съел.
Что сказать на такое? Я пожала плечами и закрыла дверцу.
– Съел его сырым, – добавил Костик, стоя ко мне вполоборота и наблюдая за реакцией.
Я, должно быть, выглядела глупо, потому что он довольно улыбнулся.
– Ааа, – протянула я, поёжилась, представляя сырое мясо, жирное, скользкое, с запахом крови… Так, должно быть, пахнут и люди, если с них снять кожу. Сглатывая комок тошноты, подкативший к горлу, и желая показать свою невозмутимость, я добавила язвительно:
– Надеюсь, понравилось.
– Конечно, понравилось, Зая, – последовал ответ.
Моё шаткое равновесие тут же полетело ко всем чертям, потому что он назвал меня по имени. Конечно, я вовсе не Зая, а Зоя, но с лёгкой подачи сестры прозвище привязалось, и все привыкли. Тем лучше. Признаюсь честно, это имя я ненавижу. За свою жизнь не встречала ни одной тёзки. Кроме, пожалуй, Зои Космодемьянской.
Я повернулась к раковине и принялась мыть накопившуюся за день посуду. Костик всё стоял позади и, наверное, пялился мне в затылок, потому что волосы на голове у меня зашевелились от ужаса. Кровь то приливала к лицу, то пульсировала в животе. Наконец, она застряла где-то в горле, и я, не выдержав, повернулась и захрипела:
– Что тебе ещё надо? Мяса поел, теперь крови моей попить хочешь?
Но этого идиота, кажется, только забавляла моя паника. Он стоял, самодовольно усмехаясь, скрестив худые руки на груди. В голове вдруг ни с того ни с сего прозвучал вопрос: «Интересно, трахает ли он её?» Вопрос был таким дерзким и таким неожиданным, что я невольно поднесла руки ко рту. Уж не сказала ли я это вслух?
Но Костик стоял как ни в чём не бывало и продолжал рассматривать меня.
Интересно, какой он в постели? Каково с ним? Как это? Как?
Душно и хочется кричать. Стискиваю себя обеими руками и борюсь с желанием броситься на грязный пол и забиться в истерике, мелко суча ногами. Хочу вылезти из этой кожи, причинить себе боль, сгореть, провалиться под землю, лишь бы не быть собой и не стоять перед ним с этими мыслями.
Внезапно вспоминаю о сестре. Она кажется мне островком разума, который остался в моей жизни.
– А где Настя? – спрашиваю я, хватаясь за этот вопрос как за спасательный круг.
Выражение его лица тут же меняется с ехидного на озабоченное.
Воздух становится горячим и густым, как сладкая вата, в висках будто бьют в набат колокола.
– Какая Настя? – осторожно переспрашивает он.
– Настя. Настя… Настя!
Я уже ору во всё горло, старательно отбиваясь от Кости, который обрамляет ладонями моё лицо и сдавливает череп до безумия сильно. Кажется, голова сейчас треснет.
Какая Настя? Настя, моя Настя, моя сестра, женщина с разумом ребёнка, которую все вокруг любят, и одна я ненавижу, но, кажется, тоже люблю.
Настя, Настя, Настя… – бормочу я, а щекой ощущаю хлебные крошки, холодный и липкий линолеум, мужскую щетину, свою одежду, рубашку Кости, ножку стула, больно ударившую коленку… Я грызу эту ножку, чтобы отомстить, но она вдруг становится мягкой и тонкой и превращается в ладонь, которая начинает меня душить. Пытаюсь выпутаться и бьюсь головой об пол. Главное – сделать больно. Себе и тому, кто меня душит. Нет, главное – себе. Ноги мелко-мелко сучат по полу. Пятки ударяются со звонким гулом. Наверное, у соседей с потолка сыпется извёстка…
– Зая, ты в порядке? – слышу рядом голос Кости.
Мы лежим на полу, прямо на крошках и холодном, липком линолеуме.
– Всё хорошо, – хрипло отвечаю я. Кажется, сорвала голос, когда кричала. Как знать, может, Костя уже привык, но я все же извиняюсь: «Прости, больше не буду».
Голос звучит глухо – я уткнулась лицом в его предплечье.
– Обними меня, Котик.
И он придвигается ближе. Обхватываю его руками и ногами, пытаясь прижаться всем телом.
Накормить осенью
Я не зря потратил несколько часов на уборку квартиры. Едва она вошла, как с деловитой серьёзностью окинула взглядом вычищенный пол и подклеенные старенькие обои в коридоре.
– О, проходите, проходите, – старательно улыбался я, за руку таща её на кухню.
Сначала она весело щебетала, прищуривалась и подмигивала. Мне удалось ввернуть несколько интересующих меня вопросов. Она сирота? Да, воспитывалась в детском доме. Где сейчас живёт? У подруги. Предупредила подругу, что собирается снимать комнату у меня? Пока ещё нет, решила как следует осмотреться.
Чай кончился, от добавки она отказалась, погрустнела и принялась ковырять царапину на столешнице. Я решил: пора. Предложил заглянуть в её комнату. Не оборачиваясь, ни о чём не подозревая, она переступила порог.
В течение нескольких дней я не выходил из дома. Взял больничный на работе – лишь бы не расставаться с моим Сокровищем. Я наслаждался ею во всех смыслах этого слова: я пил аромат её кожи, гладил волосы, обладал ею. Я даже пустил часть её в себя: помню, какой солоноватой и вязкой она была на вкус. Её запах был на моих руках, маской застыл на моём лице, запутавшись в волосках отросшей щетины…
Я был так счастлив. Я хотел, чтобы все почувствовали её вкус, соединились с ней. Я испёк пирог из её плоти и отнёс в церковь. Она была не только моей, но и их Спасительницей.
Вечерами я сидел в тёмной комнате, той самой, где всё произошло. Я всем телом чувствовал её запах, похожий на запах осенней листвы: прелый, пряный, гнилостный, сводящий с ума.
Чаепитие со смертью
Сегодня она была чем-то озабочена, задумчиво позвякивала ложечкой, размешивая сахар в чашке, и то и дело приглаживала волосы на затылке.
– Я уродина, признай это, – отбросив со лба очередной завиток, твёрдо сказала она.
– Это неправда. Все тебя хотят.
– О, не успокаивай меня. Этого не может быть. – Она облизнула ложку и принялась придирчиво рассматривать своё отражение в ней, крутя головой и надувая губы.
Кажется, её настроение медленно возвращалось в норму.
– Ты незаменимая! Единственная в своём роде. И для каждого – первая и последняя.
Она оторвала взгляд от собственных пальцев с крупными, как зубы дракона, ногтями, и посмотрела на меня, чуть наклонив голову набок.
– Ты знаешь, как меня утешить, – протянула она и лукаво улыбнулась.
Больше мы не возвращались к этой теме, продолжая болтать о той чуши, о которой болтаем всегда.
Она помогла вымыть кружки и ушла. А я всё вспоминаю, как она сердито зашипела и замахала руками, когда пролила горячий чай на юбку.
Клещ
– Клещ?!
Два месяца назад я почувствовал необыкновенно сильный зуд в левой лопатке. Я ожидал всего, что угодно: от новой формы рака кожи до прорастания крыльев, но…
– Клещ, – спокойно подтвердил доктор. Казалось, его совсем не смутили мои выпученные от удивления глаза.
Я уже было отказался от операции по извлечению, но, когда через четыре дня клещ двинулся к сердцу, я передумал.
– Если пожелаете, можете передать его в лабораторию для исследований. Или просто выбросьте в мусоропровод.
Я взял колбу с клещом. Увидев его огромные глаза и покрытые густой чёрной шерстью конечности, я решил непременно избавиться от чудовища.
Но не смог.
Сначала клещ жил на стене и молча таращился на меня, когда я заходил в комнату. Потом он стал спускаться на пол по ночам, а позже облюбовал для сна правый тапок с цветочком.
А вчера он стащил со стола булочку с корицей.
Червь
– Черви встречаются повсеместно. Некоторые из них обитают в почве, и Вы натыкаетесь на них, когда возитесь в саду. Знаете ли Вы что-нибудь об их тайной жизни: как они спариваются, что они едят и как ведут себя при нападении хищников?
В детстве я любил собирать дождевых червей и ставить над ними эксперименты: выдавливал внутренности, скармливал животным…
Знаете ли Вы, что, если разрубить червя, половинки будут продолжать жить отдельно друг от друга? Черви – это грандиознее, чем Вы думаете. Не все обитают в земле, перерабатывая и удобряя почву. Они также живут и внутри других организмов. Девяносто пять процентов людей являются пристанищем для червей и даже не подозревают об этом. Без преувеличения можно сказать, что нет таких органов и тканей человека, которые не могли бы поражаться теми или иными видами паразитов. Симптомами наличия червей являются слюнотечение, тошнота после еды и скрип зубами, особенно во сне.
Противно, скажете Вы? Четыре раза в году тараканы залазят в открытый рот спящего человека, а двадцать пять процентов из них откладывают яйца. Теперь наличие аскарид в кишечнике не кажется Вам таким уж ужасным? А теперь – самое интересное. Изучая червей, я всё больше находил сходство с ними.
“А что, если…” – подумал я однажды, – “Что, если человек может стать червём?” Не спешите опровергать моё предположение. Поначалу я и сам не верил себе. Но решился на эксперимент. Восемнадцать месяцев назад я начал питаться внутривенно, избегал солнечного света и сутками лежал на спине. Процесс регрессивного обращения в червя не заставил себя ждать! Теперь я с уверенностью могу сказать, что являюсь первым в мире Nematodum sapiens – человекообразным червём! Я не утратил, как видите, человеческого облика, но у меня полностью атрофировалась способность ходить. К тому же, я почти ослеп. Однако, мне вовсе не нужно зрение. Я прекрасно обоняю и слышу. Что Вы ели на обед? Кажется, это был стейк медиум… Вы много ходите пешком. Поднимались по лестнице? Должно быть, в Вашем доме неисправен лифт. А кондиционер для белья у Вас случайно не “Flora”? Я тоже им пользовался…
– Спасибо, Дейл. Психиатр подробно законспектировал всё, о чём говорил его пациент, и ушёл, оставив мысли того копошиться в темноте. Как черви.
Ценокан
Кругом – кукольные, искажённые страхом лица людей, будто кто-то вылепил их из пластилина и оставил на солнце.
Половина населения города Ценокан потеряла рассудок. Они собрались в толпы и, то плача, то смеясь, указывали на небо. Остальные принялись заготавливать провиант, питьевую воду и тёплую одежду. Они забились в убежища и тоже сошли с ума.
От оглушительного грохота активизировалась противоугонная система на автомобилях, и они заголосили, вразнобой и в унисон, будто заразились паникой от людей.
Я истерически хохотнул, когда вспомнил, что в понедельник мне должны привезти кровать.
Никто не обернулся на мой дурацкий смешок. Никто даже не заметил.
Я захлопнул входную дверь с таким презрительным лицом, будто меня искупали в том, что принято смывать в унитаз. Я впервые пожалел, что оставил фортепьяно на старой квартире. Отыскал дряхлый стереопроигрыватель, который не выбросил из какой-то глупой сентиментальности. Поставил пластинку с сонатами Бетховена. Прибавил громкость до отказа. Соседи не стучали кулаками по стенам и не звонили в дверь. Квартиры были пусты – население в спешке эвакуировали.
Выпитый кофе будоражил нервы. Я недвижно лежал на полу, немигающим взглядом уставясь в светильник на потолке. Помню, что меня привлекла в нём его простая форма – усечённый конус. Изящно, без излишеств. Но теперь я был готов возненавидеть его за холодную безупречность.
Я заснул только под утро, когда рассвело.
А на следующий день был конец света.
Пока ты спал
Вакуум. В твоей голове. Сейчас будет большой взрыв, и образуется новая вселенная. В твоей голове.
Каждое утро ты словно рождаешься заново. Пока ты спал, мир изменился.
У тебя есть подозрение, что ночью твоё тело берут напрокат, хорошенько колотят кувалдой и возвращают обратно. Боль сковывает чужие ноги и затрудняет дыхание в чужой грудной клетке.
И каждый день – новые лица людей. Чёрные пятна сменяются синими, зелёные глаза – голубыми. Приветствуешь их голосом, не похожим ни на один из ранее тебе принадлежавших.
– Эй, ты меня слушаешь?
– Да. Да, продолжай…
С ужасом рассматриваешь свои ладони, будто впервые видишь эти пальцы, ногти и вены. Проводишь руками по голове, изучая структуру волос. Вместо рта – нашлёпка из губ, которая что-то говорит. При улыбке чуть подрагивает левая щека – это вышла из строя мимическая мышца. Тело перемещается в пространстве само по себе. Не знаешь, бодрствуешь ты или видишь сны.
Мир изменился, пока ты спал. В твоей голове образовалась новая вселенная.
Свидание
Уличный фонарь оранжевым пятном расплылся по стеклу. За окном – морозная зимняя ночь. Незнакомая мужская фигура пританцовывает на подъездной дорожке.
В постели тепло. Одеяло сброшено на пол. Лежим лицом друг к другу.
– Я хочу, – с энтузиазмом начинаешь ты. Широко раскрытые глаза белёсо светятся в полутьме. – Взять пистолет, – складываешь вместе указательный и средний пальцы левой руки, – сделать вот так, – приставляешь пальцы к моему виску, – и… пиф-паф. Ты умираешь, глядя мне в глаза, – с нежностью шепчешь и ждёшь реакции, плохо скрывая свой интерес.
Слабо улыбаюсь.
– Или, – ладони смыкаются на моей шее, – за-ду-шить те-бя. Вот так. – Хватка становится сильнее. Молча терплю. Привыкла. Когда у меня потемнеет в глазах, и я почти потеряю сознание, ты разожмёшь руки. Дрожащей рукой погладишь меня по голове, отвернёшься и заснёшь.
Рассвело. Фонарь погас, и сразу стало холоднее от утренней серости и мокрого снега. Молча лежу на кровати и жду, когда придёт санитар и отведёт тебя обратно в мужское отделение.
Манекен
«Канун Рождества. Праздничная суматоха, радостное настроение, притягательный запах жареной птицы, приветливый звон колокольчиков на дверях магазинов. И люди, снующие взад и вперёд по заснеженной мостовой. Эти люди усердно не замечают бродягу, сидящего прямо на асфальте – настолько тяжёл неподвижный взгляд его немигающих глаз. Проще притвориться, что его не существует и пройти мимо, повернув голову в сторону манекенов на витринах.
Это уже второе Рождество, которое я отпраздную на улице, набив желудок объедками из китайского ресторанчика с японским названием.
Второй год я сижу на асфальте, корчась в постоянной лихорадке от плохой пищи и медицинского спирта, который употребляю вприкуску со снегом. Лишний конкурент для таких же бездомных, как и я. Незаметный для успешных людей. Несуществующий для людей богатых. Невидимый для всех, кроме манекенов. Они не боятся смотреть на меня – у них нет глаз. Всё, что у них есть, – это модная одежда, которую они рекламируют. Они – молчаливые властители своего стеклянного мира, оригинально оформленных витрин. Как же я хочу жить в идеальном мире манекенов: без масок, без лица, без разума, без чувств, без половых признаков. И внутри – пустота».
Размышляя таким образом, я не заметил, как голова моя склонилась на грудь, мышцы, несмотря на холод, расслабились, и я заснул неповоротливым пьяным сном.
***
Холодный искусственный свет слепит до тошноты. На уши давит неестественная тишина. На удивление легко ступают ноги. Шаг – жуткий скрип, рвущий тишину на тысячу клочков. Ещё шаг – грохот, во сто крат сильнее грома в летнюю ночь. Вдалеке – тёмные фигуры. Нужно двигаться к ним. А под ногами пусть взрываются бомбы.
– Челси, почему ты ничего не ешь? Вот патока, вот рисовый пудинг, а вот твой любимый яблочный пирог. А ты, Томми, можешь взять себе ещё курицы. Хочешь крылышко или ножку?
Волнистые пепельные волосы, серо-голубые глаза и белоснежная кожа. Высокая грудь и стройные ноги в туфлях-лодочках. Настоящая красавица. Это синее, до колен, платье так идёт ей. Она, кстати, никогда не смотрит прямо в глаза; голова чуть склонена набок… Руки застыли в изящном изгибе.
– Барбара, послушай. Мы так давно вместе. Каждый день, проведённый с тобой, я готов проживать снова и снова. Пожалуйста, будь моей…
Соблазнительные губы оказались неживыми на вкус. Не мертвыми, нет. А именно – не-живыми. Как пластмасса, которую, сколько ни грей, никогда не заменит тёплое человеческое тело. А эти глаза, только недавно казавшиеся загадочными из-за пышных ресниц и немигающего взгляда, оказались всего лишь стеклянными вставками с синтетическими нитями.
Этикетка на синем платье гласит: “скидка – 30%!”.
Красивый мир дорогих вещей и манекенов оказался немым, безответным и бездушным. Здесь на всё – пронзительный крик, горький плач, приступ бешенства, дикий хохот, душераздирающий вой – готов один ответ: лёгкая полуулыбка на холодных губах и полуприкрытые пластмассовые веки.
***
Обманчивое тепло сна сменилось холодом заснеженного тротуара. Справа темнеет скорчившаяся озябшая фигура дворника. Дворника! Живого человека! С трудом поднявшись и справившись с головокружением, я на обессилевших ногах двинулся к нему.
Человек, человек!
Развёл в стороны руки, готовясь обнять его.
– Эй, парень, – хрипло и глухо прозвучал голос того, к кому я шёл. – Шёл бы ты отсюда.
Бюро находок Старика О,Коннела
Дедушке
1
И Вам доброго утра, сэр! Да, это Бюро Находок. Притом, заметьте, сэр, совершенно бесплатное. Каждый хоть раз что-то терял, и я буду не я, если не постараюсь… Ах, верно… Вы ищете зонт? Зонтов пока нет. Непременно приходите завтра, сэр. Мы с Куманом обыскиваем телефонные будки по вторникам.
2
Куман! Кум! Ну, куда запропастился этот пёс! Фью-фью-фью! А, вот и ты, дружище. Опять, чай, гонялся за кошками! И не прячь глаза, я тебя, плута, знаю.
Бери пример с Одноглазки. Вот уж кто сидит себе спокойненько, в гнёздышке, никому не мешает… А ты носишься да лаешь, как бешеный… Ну, не обижайся. Смотри, какие косточки я припас для тебя. Верно, с королевского стола!..
3
Эй, девонька… куда ж ты так спешишь, милая? Вот и шарфик обронила. Хорошо, хоть я приметил, а то бы так и убежала… Искала б потом. А ручки-то какие холодные! Верно, мёрзнешь в своём тоненьком пальтишке.
Да отвяжусь я, конечно… Чего уж… Старый, да… Старый… Не понять им, молодым, каково-то старым быть. Вроде и на человека похож, а толку никакого. Одно и занятие, что смотреть на них, молодых, да беспокоиться об них. Только не нужна им забота…
И внучка моя, чай, эдак бегает теперь да мёрзнет. Всё где-то ездит… Но старика не забывает: на прошлое Рождество прислала мне открытку из… дай Бог памяти… ну, верно – из Парижа! То-то я дивился… Буквы-то как вычурно написаны. Всё обещалась приехать…
4
Доктор, сэр, выручайте, прошу Вас! Оно бы, может, и само как-нибудь, да вишь ты… Доктор, Куман, мой пёс… Облили кипятком, обварили едва ли не всю спину… Насилу пришёл он домой… И всё дрожит, бедный, трясётся… Страдает… Я кинулся, было, лечить, да нечем. Ей Богу, нечем! И всё бы ничего, да воет… воет день и ночь… Соседи уж грозились вызвать полицейского…
Вы, дорогой Доктор, сэр, как-нибудь уж… Деньги? Да нет у меня их. Да разве деньги – главное? Да разве… Вот я: не беру ни копейки! Если только кто чаевые оставит, из благодарности. Они ведь, деньги-то…
5
Кто здесь? А, это ты, Одноглазка… Извини, что разбудил. Ну, не злись, не фырчи… Я ведь… Один вернулся. С похорон. Теперь бесплатно, милая, только убивают…
6
Проходи, проходи. Да не кричи ты так на меня, старика. Чемодан, говоришь? Был, был, да не один. Опиши-ка, как твой выглядит. Цвет, размер… Да убери ты свою железяку, меня ею не напугаешь. Я, мальчик мой, в войну такое видел, что тебе и не снилось…
7
Так точно, сэр: чемодан. Так точно, сэр: с пистолетом. Да как я ему отдам, коли он и описывать его не хочет? Оно, чтоб вещь у меня получить, надобно доказать, что твоя… Чемодан-то?.. Я его сразу заприметил, на вокзале он был… Ничейный. И ни бирочки на нём, ни царапинки…
Цел, цел, а то как же. Что мне, старому, сделается? Я, сэр, войну прошёл, мне, сэр… Да это всё Одноглазка, кошка моя. Как вцепится тому парню в руку, так и давай… Небось, и шрамы останутся. А я говорил: Одноглазку мою не обижай!
Да что Вы, что Вы, сэр! Какое ещё вознаграждение! Мне, сэр, не нужно денег, нет. Они ведь, деньги-то… Мне, сэр, только бы входную дверь чуть подправить, а то накренилась вся, от времени-то, уж и не закрывается… А? Служба? Служба – это, конечно… Да… Я понимаю, сэр… Спасибо, сэр. Мне денег не нужно. Они ведь, деньги-то…
8
О Боге? О Боге я думаю всегда. Ведь Он всегда рядом. Рядом с нами.
Выходишь на улицу и тут же смотришь вверх – на небо. Небо… небо… А какое нынче небо?..
Старик вздохнул в последний раз и прикрыл глаза. Со стороны казалось, что он спит.
Бум
Бум. Лезвие перочинного ножа вгрызается в столешницу.
Бум. Глухо пробарабанила капля, просочившаяся из крана.
Бум. Пробили одиннадцать раз часы.
Нетерпеливое возбуждение и дрожь в руках, словно ожидание чуда в сочельник. Совсем как в детстве – тёмная комната, глухие удары сердца, и – вот он! – праздник. Счастье можно буквально высечь из воздуха – нужно лишь чиркнуть спичкой и поднести её к свече.
Бум. Пробило двенадцать часов. К горлу подкатывает тошнота от запаха газа, наполнившего квартиру.
Бум. Заухало в груди – открывается входная дверь. “Клаус, ты дома?” – говорит она в темноту. Щёлкает выключателем – тщетно.
Бум. Это упала на пол ваза с туалетного столика в прихожей.
Счастье можно буквально высечь из воздуха. Нужно лишь щёлкнуть зажигалкой…
Бум.
Без названия
Я промаялся за письменным столом до пяти утра. Мысли, неуклюжие и тяжеловесные, давили мне на виски так сильно, что временами я испытывал желание зажать голову между колен. Но продолжал сидеть, бездумно водя пером по бумаге. Иногда я останавливался, просматривал написанное; то были лишь каракули или, в крайнем случае, слова и обрывки фраз.
За окном чернело неприветливое зимнее утро, когда я, наконец, собравшись с мыслями (но не придя, однако же, к какому-либо внятному решению), встал из-за стола и в волнении прошёлся по кабинету, чтобы размять затёкшую спину. Заглянул в спальню, где в полутьме угадывались очертания ненавистного мне ложа, и поморщился. На что люди придумали кровать, орудие пыток думающего человека и жертвенный алтарь для мыслей? Большую части жизни мы проводим в постели: в младенчестве это наша единственная обитель; мы возвращаемся в постель каждый вечер, или же когда нам нездоровится и нет сил подняться… Оттого не лучше ли прибегать к услугам кровати как можно реже?
Рассуждая подобным образом, скорее чтобы развлечь себя, я спустился на кухню. За круглым ореховым столом, предназначенным для утренней трапезы, сидел человек в небрежно накинутом халате, с растрёпанными волосами и усталым взглядом, пил кофе и что-то читал. Я не удивился и не обрадовался его присутствию. На меня вдруг напало странное равнодушие, я молча сел напротив и принялся разглядывать собственные ладони.
– Лжец! Ты научился лгать не краснея, – оторвавшись от своего чтива, вдруг сказал он. А я вздрогнул: настолько громко и сухо прозвучали эти слова в пустой кухне.
Я поднял взгляд от своих рук. Рядом никого, кроме меня, не было. Воистину, утро после бессонной ночи идеально подходит для разговора с самим собой.
С
Эта идея так же внезапно и беспричинно пришла мне в голову, как и большинство других. Я просто шла по улице, увидела девушку со щенком и подумала: “Я хочу собаку”. То есть, не было никакой предмысли или предыдеи о том, что щенок – это мило, или о том, что с собакой полезно гулять. Нет, я просто подумала, что хочу собаку. У меня именно так и рождаются мысли – как будто шмякнут чем-то по голове. Может, у всех так?
“Собака – это очень затратно, ты же знаешь. Все эти прививки, средства для ухода, корм, в конце концов… Собака ведь живая и хочет есть. А ещё с ней нужно гулять каждый день… Нет, собака – это очень затратно.” Так мне сказали. Я лишь сжала губы и промолчала. Что на такое ответить? Что жить – тоже затратно. Если, конечно, не есть, не носить одежду и никуда не ходить. Но это на жизнь мало похоже.
Скорее всего, они просто боятся, что я перестану интересоваться этой собакой, что она мне скоро наскучит и станет ненужной, как наскучивает и становится ненужным всё остальное. И тогда я перестану следить за животным или, чего доброго, убью его в неконтролируемом приступе бешенства. И я даже не знаю, правы они или нет. Конечно, правы, скажут они и тут же припомнят случай с красными туфлями, которые я надевала всего один раз с момента их покупки, и крысу Томми, которого я стала бояться и, в конце концов, позволила вернуть в зоомагазин.
Вот если бы врач сказала: “Купите ей собаку. Это научит её ответственности”. Но она так никогда не скажет. Она вообще считает, что со мной следует обращаться как с животным.
Мечтая о собаке, я задумалась: а что вообще я знаю о них? Я совсем не разбираюсь в породах. Естественно, я могу отличить пуделя от овчарки, но не более того. Какие-то там заморские чао-чао и пекинесы (как правильно пишется это слово?) сливаются в моём представлении в одну непонятную волосатую особь.
С детства собака казалась мне символом домашнего уюта и благополучия. Сразу представляется картина: аккуратный загородный дом, белая изгородь, счастливая семья из трёх человек (возможны вариации) и добрый пёс с верным взглядом – огромная овчарка или дворняга.
Но такая роскошь, увы, не для нас, грешных. Мне бы подошла маленькая собачонка с заискивающей физиономией; милая до слёз. И тёплая. Чтобы можно было класть её с собой под одеяло, смотреть телевизор и гладить мохнатую лапу… Или драться за любимое кресло у окна, или ходить на прогулку в круглосуточный магазин за сигаретами…
В общем, собака бы заменила мне мужа и ребёнка.
Вспомнилась фраза Карлсона “Но я ведь лучше собаки”. Раньше желание Малыша завести питомца казалось мне нездоровым, а теперь я сама, кажется, свихнулась на этом.
Когда я рассказала друзьям о своей мечте, они приняли всё за очередной мой розыгрыш и ждали, когда же я рассмеюсь или скажу пошлость.
– Я хочу собаку.
– Съесть или трахнуть?
– ЗАВЕСТИ собаку, понимаешь? Хочу собаку. Не по-собачьи и не с собакой. А просто – собаку…
А сейчас мне больше всего хочется пойти к тебе, не дожидаясь лифта подняться по лестнице и, пытаясь установить дыхание и раздувая ноздри, дрожащим голосом сказать:
– Давай заведём собаку, а?
Но ты, скорее всего, скажешь, что собаки тупые и воняют. И вообще, у меня есть кот.
Блок
Звёзды всегда казались далёкими и чужими, но сегодня одна из них села ему прямо на ладонь.
Они ехали с приёма в застуженном экипаже. Весь день шёл снег, а с приближением ночи началась метель. Ветер заносил в открытое окно бурные потоки снежинок.
Л. Д. зябко повела плечами и теснее прижалась к мужу. Прикрыла глаза и, вздохнув, спросила:
– Вечер прошёл хорошо, не правда ли?
А. А. тем временем старался расположить свою руку так, чтобы заслонить женщину от сквозняка, идущего из щели в двери. Его ладонь не смела коснуться золотистых локонов на плече Л. Д. – он словно боялся запятнать святыню.
– Полностью с Вами согласен, – ответил он, не вникая в смысл сказанной фразы. Он интуитивно знал, что согласен. Так зачем размышлять? Не лучше ли стараться сохранить малейшие частички тепла, исходящего от любимой?
Л. Д. долго сидела с закрытыми глазами, покачиваясь в такт повозке. Она согрелась почти сразу – несмотря на дикий ветер, беснующийся вокруг экипажа. В конце концов, она заметила ладонь мужа, на считанные сантиметры удалённую от её плеча. Должно быть, он придерживал её на протяжении всей поездки.
– Что Вы! – слабо возмутилась она. – Не стоит и беспокоиться. Я уже согрелась, спасибо. Можете надеть перчатку.
Но А. А. не слышал её возражений. Он неотрывно рассматривал лицо своей спутницы из-под полуопущенных белёсых ресниц. Он словно таял от удовольствия. И Л. Д. не смела ему мешать.
Когда они выходили из экипажа, она опёрлась на его галантно протянутую руку, ту самую, которой он стерёг её тепло. Ладонь была мягкой, суховатой и – горячей.
Ноги
Закат сегодня не богат яркими красками. День просто угасает, как свеча, у которой вот-вот кончится фитиль. Сказали, нам повезло, что тут есть окно. Некоторые заключённые проводят свои последние часы, не имея возможности даже взглянуть на небо.
Камера, в которую нас поместили, кажется огромной для одного и тесноватой для четверых. Но и на это не приходится жаловаться: тюрьмы сейчас переполнены.
Он просит разрешения положить свои парализованные ноги на мои. Голос звучит неуверенно, хрипло – волнуется. Я тут же соглашаюсь. Эти тёплые, покрытые мягкими вьющимися волосами, лодыжки оказываются удивительно лёгкими. Должно быть, оттого, что силы давно покинули их.
Двое других (кажется, мужчина и женщина) сидят в противоположном углу и разговаривают. А может, это шумит у меня в ушах?
Раньше и представить было нельзя, что я захочу спать в такой момент. Но я опускаю голову на плечо своего товарища по несчастью и погружаюсь в забытье.
Моя маленькая большая любовь
Город-эгоцентрист, город-эгоист, нарцисс. Он влюбился в самого себя и красуется перед зеркалом рек и каналов.
В Городе приняты шарфы, сигареты и проводки наушников. Здесь зонт прирастает к руке. Воздух пропитан музыкой. Ритм барабанов, визг тормозов, рекламные слоганы, крики людей… А когда стемнеет, наступает время вечернего блюза – мягкие звуки гитары и саксофона разносятся по улицам, отражаясь от домов, мостовой и воды в каналах.
На крышах люков, проездных билетах, в объявлениях, вывесках, в парадных – имя Города. Даже надписи им гордятся.
В метро – привычный запах пыли, сдержанное убранство станций; чуть спёртый, веками не меняющийся ветер взметнул волосы. Приближается поезд. Внутри десятки людей, которым нет до тебя никакого дела. У них свои мысли в головах, свои проблемы на плечах и свои ноши в сумках. Можно смело обласкать взглядом симпатичное личико блондинки, сидящей напротив. Ведь вы, скорее всего, больше никогда не увидитесь.
В Городе ты один и рад этому – никого не нужно, кроме вас двоих: тебя и Города. Он живёт по своему, особому ритму, а ты стремишься не отставать, не нарушать его; ваши сердца бьются в унисон. Вливаешься в потоки людей, которые в синхронном порыве предаются обыденной гонке по улицам, безразлично скользя взглядами по серьёзным, напряжённым лицам друг друга и смирённым физиономиям бомжей.
Я уже готов всю жизнь ездить один в метро и смотреть в собственное отражение в окне вагона. Отражение, готовящееся стать стариком.
Кактус
Когда утром я включаю телевизор на кухне, громкость его звука всегда снижена до самой последней степени. Всегда удивляюсь. Создаётся впечатление, что кто-то уже включал его до меня и поколдовал над пультом управления. А потом вспоминаю: это я вчера, точнее, уже сегодня, смотрела телевизор, спасаясь от одиночества и бессонницы.
Ссыпала измолотый кофе в турку – ежедневный утренний ритуал. Потягивая горячий напиток, пялюсь в окно. Это тоже своего рода обычай. Как будто подглядываю за чужой жизнью. Во что нарядились люди и куда идут и, главное, с кем? Я почти забываю о телевизоре, уже не слышу его бормотания о новых катастрофах, провальных законопроектах и скандальных выходках знаменитостей.
Кстати, о скандалах: у меня зацвёл кактус, и я не поехала на работу.
Змея
Ждать? О, это я умею. Лучше всего на свете я умею ждать. Свернувшись кольцами, как змея, таюсь в своей норе. Примеряю, как шкуры, различные эмоции. Питаюсь воспоминаниями: проглотив кусок впечатлений, я медленно перевариваю их, по одной секунде счастья в неделю.
Мне говорят: “В тебе есть что-то от животного”. Боятся или стесняются сказать, что я – вылитая змея.
А мама с папой по-прежнему зовут меня “котик”.
Тони
Я познакомилась с Тони в конце семидесятых, когда наслаждалась приобретённой свободой от родителей. Я снимала квартиру в пятиэтажке в районе Трайбека, а он был моим соседом слева. Он помог мне перенести вещи и даже повесил репродукцию Магритта на стене. Одалживал мне деньги, а я ему – еду. Мы ходили в одну и ту же прачечную, а по вечерам курили травку или крэк.
Беседовали мы мало и редко. В основном, обменивались впечатлениями и воспоминаниями. Чаще всего говорил он, а я молча слушала. Он был на десять лет старше.
Тони почти никогда не работал. Покидая квартиру, он давал мне знать. Поэтому я очень удивилась, когда в тот день его не оказалось дома. Я звонила, стучала и долго прислушивалась, но за дверью было тихо. Тогда мне пришла в голову мысль, что Тони решил уединиться с какой-нибудь женщиной или просто ушёл по неведомым мне делам. Я устыдилась своей надоедливости и вернулась к себе. Но когда стемнело, забеспокоилась. Проклиная собственное любопытство, перелезла на его балкон.
Вспоминая то, что я тогда увидела, не могу не удивиться своему хладнокровию. Тони лежал на диване, свесив руки вниз. На внутренних сгибах локтей – засохшая кровь. Должно быть, неумело тыкал иглой в вену. Я прижалась к его посиневшим губам – он едва дышал. Я громко звала его по имени, кусала за мочки ушей и шею, пока он не пришёл в себя. Орала на него. Но когда его затошнило, быстро заткнулась, принесла из ванной полотенце, тазик и аптечку.
Я промучилась с ним до глубокой ночи. Когда мы, не зажигая свет, пили на кухне чай, Тони, всё ещё бледный и обмотанный бинтами, как мумия, прохрипел:
– Не стоило так беспокоиться. Может, мне бы повезло, и я сдох.
– Закрой свой рот, Тони, детка, – просто сказала ему я. – Не время кукситься. Всё будет хорошо. Найдёшь себе какую-нибудь бабищу, женишься, появятся дети…
Он удивлённо и даже как будто испуганно посмотрел на меня и протянул: “Не знаю”.
Когда я собралась уходить и уже готовилась перекинуть ногу через перила балкона, Тони вдруг сказал:
– Не знаю, найду ли я женщину лучше тебя.
И поцеловал меня в лоб.
Эрик
Впервые я услышала упрёк в моём алкоголизме от своей знакомой. Не упрёк скорее, а шутку. Мы сидели в баре в ожидании заказа и что-то возбуждённо обсуждали. “Радостное предвкушение выпивки является признаком алкоголизма”, – вскользь обронила она. Мы даже посмеялись тогда.
А потом я сошлась с Эриком, который не пил и постоянно делал мне замечания. Но я не принимала его слов всерьёз. Во-первых, потому что свято верила в то, что проблем у меня нет, а во-вторых, ведь это Эрик.
Особого дара к врачеванию у него не было, но он очень старался. А ещё он адекватно, даже хладнокровно, воспринимал трупы. И вроде бы собирался избрать специальность патологоанатома. Поговаривали, что он некрофил. Но уж я-то знаю, что это не так.
Когда мне поставили сахарный диабет, Эрик сам вызвался делать мне инъекции инсулина. При этом он любил читать нравоучения о моём образе жизни. И делал это, надо сказать, очень искусно. Я на пару минут была полностью в его власти: не убегу же я со шприцем в мягком месте? Он деликатно намекал на тяжесть моего заболевания, сетовал на стремительную потерю мною веса. Ещё он говорил о вреде алкоголя и о том, что стоит восстановиться в университете, о том, что я – талантливый врач, Эскулап и Гиппократ в одном лице. Говорил, что нас ждёт большое будущее, что он никогда не оставит меня, что поможет бросить пить. Всё, что нужно – это захотеть. Я лежала, уткнувшись лицом в подушку, молча кивала или послушно “угукала”.
В его отношении ко мне было что-то заботливо-отеческое. Он целовал мне ступни, гладил спину и ягодицы. От этих изощрённо-нежных прикосновений меня бросало в дрожь, но я боялась пошевелиться, вздохнуть – боялась спугнуть это прекрасное чувственное наваждение.
Ночью, уже в постели, он целомудренно целовал меня в лоб. “Чтобы сон был крепким”.
Но утром, едва он уезжал в университет, я брала деньги и – бесконечное счастье, беззаботность и лёгкость. Я становилась необыкновенно разговорчивой, смеялась. И ни в чём не нуждалась: ни в Эрике, ни в его любви, ни в карьере… Даже в крыше над головой не нуждалась.
А потом он ушёл. Я начала пить весенним утром, а очнулась ноябрьской ночью в луже собственной блевотины. За это время Эрик успел найти новую пассию, и, по слухам, летом они собираются пожениться.
Люблю ли я его? Нет. Не знаю. Наверное. Я хочу, чтобы всё было, как раньше – мы любим друг друга, и он способен часами выслушивать все мои глупости, пока я не иссякну и не станет стыдно, а он просто скажет: “Бред какой. Идём спать”.
Вот что я сделаю: изменюсь, исправлюсь и верну его. Вот только допью эту бутылку…
Весенний лес
Я хожу в лес, как на работу. Каждое утро, едва проснувшись, иду на прогулку. Иногда встречаю там бомжа по имени Георгий. У него почти нет блох и неприязни к бродячим псам. Он знает много песен в стиле пьяных завываний, пьёт водку и мастерски готовит варево из объедков, найденных за пиццерией.
Вы что, ещё не были в весеннем лесу? Там земля пахнет так же маняще и пряно, как самка, готовая к совокуплению.
Ник
– Тётя, тётя, можно погладить собачку? Она не кусается?
Я уже собиралась обидеться на “тётю”, но подняла взгляд. Передо мной стояли две девочки в ярких розовых курточках. Они с восторгом смотрели на мягкий клубок шерсти и жизни, дремавший у меня на коленях. Это щенок, которого я нашла у дверей магазина, где обычно покупаю кефир и сигареты. Теперь я приволокла его к себе во двор и не решаюсь пригласить в квартиру.
– Конечно, можно. Не бойтесь, – улыбнулась я.
Маленькими ладошками девочки осторожно гладили спину моего щенка. На лицах читалось упоение. Они чуть ли не пищали от восторга.
– Какой маааленький. Какой миииленький!
Я смеялась, весело болтала ногами и озиралась по сторонам. Во двор въехал автомобиль Ника. Через несколько секунд оттуда показался хозяин. Заметил нас и медленно, будто нерешительно, двинулся в сторону песочницы.
– Как щеночка зовут?
Вопрос застал меня врасплох, потому что я не знаю никаких собачьих кличек, кроме Рекса и Шарика, а они мне не нравятся.
Я пожала плечами:
– На кого он похож?
Девочки молча уставились на меня, тараща синие глазёнки. Когда приблизился Ник, они окончательно испугались и убежали.
Не здороваясь, Ник улыбнулся и спросил, кивнув на мои колени:
– Твой?
– Мой, – тоже улыбаясь, ответила я. Задрала голову, пытаясь рассмотреть выражение его лица.
Щенок пошевелился во сне и тоненько запищал. Уткнулся мордочкой в мою ладонь.
– Как ребёнок, – отметил Ник, опустился на корточки, хотя мог сесть рядом на скамейке. Решил, что я не разрешу?
– Ага. Как ребёнок.
Я опустила взгляд, опасаясь смотреть мужчине в глаза. А ещё я боялась, что он скажет что-нибудь вроде: “У нас с тобой могли быть дети”.
Должно быть, он как раз об этом подумал, потому что смущённо кашлянул. Но промолчал. Несколько минут стояла неловкая тишина, пока он вдруг не спросил (голос звучал хрипловато):
– Ты опять сошлась с ним?
Я ждала этого вопроса, но не ожидала, что он задаст его так прямо, без обиняков.
– Эээ… Нет. Он просто оставался на ночь.
Ник ничего не ответил, лишь сцепил зубы и сжал кулаки. Его голова была на уровне моих колен, и мне на секунду показалось, что он сейчас уткнётся в них и заплачет. Но вместо этого он сказал:
– Мне кажется, если бы мы поженились, ты бы мне изменяла.
– Изменять – плохо. Я об этом читала.
– Где же? В Библии?
– Нет, в женском журнале.
– Когда ты так говоришь, мне хочется тебя удушить.
“Ну и души на здоровье. Всё равно не хочется жить вот так”. Эти слова вертелись у меня на языке, но я сдержалась.
А Ник, словно прося прощения, погладил щенка на моих коленях, потрепал его по голове и мягким мнущимся ушкам. Ладонь ненароком коснулась моей груди, потом ещё и ещё… И вот он уже ласкает меня среди белого дня, на глазах у детей, играющих в песочнице.
– Я приглашаю вас с Чарли в гости, – прохрипел Ник, и я, как слепая, побрела за ним. Ну и чудовище же я. Готова кинуться к нему в объятия в любой момент. Впрочем, я соскучилась по нежности и тёплым прикосновениям. А если надоест, меня не удержат ни мольба, ни угрозы. Потому что, в отличие от собаки, верности во мне нет ни грамма.
Без названия
Первые месяцы мирной жизни прошли по заведённому порядку: дни слились в одни бесконечные сутки со сменой увеселений. Но было одно утро, которое выбилось из ряда остальных. Я необыкновенно рано поднялся с постели и по неизвестной мне причине отправился к реке, не поленившись прошагать два квартала пешком. Несмотря на всё мое дебоширство до этого, настроение у меня было хорошее. Головной боли как не бывало.
Солнце так и не вышло из-за туч, но его лучи продолжали греть, даря тепло. Ветра почти не было. Я стоял на набережной, спокойно и как-то отрешённо наблюдая за рекой, всё ещё скованной льдом. Я закурил и, нелепо складывая губы, выдувал изо рта колечки дыма. Сначала они выходили крупными сгустками, как кровь в воде, а потом расплывались и приобретали более правильную форму. Так я стоял и что-то бездумно бормотал.
Неподалёку прогуливался пожилой мужчина (наверняка бывший военный). На скользком подтаявшем льду старые не слушающиеся ноги его скользили, но он продолжал идти, а следом так же спокойно и даже гордо волочилась его дряхлая слепая собака. Обоняние заменило ей зрение. Её вёл исходящий от хозяина запах табака и хозяйственного мыла – привычный запах старости.
Мне стало так же стыдно перед этими двумя существами, как когда я укрывался от обстрела на христианском кладбище. Они все, как один, ужасны в своей псевдо оптимистичности, с искусственными венками и ухоженными оградами. Было неловко перед истлевшими останками бывших людей за свою молодость, здоровье и нелепые мысли о смерти. В тот раз я, не читая надписи на надгробных плитах, быстрым шагом покинул погост, избегая смотреть назад.
Я проводил старика взглядом, а он даже не повернул головы в мою сторону. Потом я ещё долго стоял, пока голод и холод не погнали меня в ближайшую закусочную. Приподнятое настроение было утрачено. Я попросил рюмку водки, непомерно дорогую для такого заведения, и выпил за помин души. Не знаю, чьей.
Фонарщик
Никогда бы не подумала, что в двадцать первом веке сохранилась ещё такая профессия – фонарщик.
Два месяца назад под моим окном появился фонарь. Весьма удобная штука, вынуждена признать. Когда я выходила гулять по ночам, этот фонарь, как маленькое солнышко, освещал мой путь к дому. А когда на деревьях появилась листва, ярко-жёлтая зелень окрашивала всю подъездную дорожку.
Меня ничуть не беспокоило, кто, когда и как оживляет этот фонарь. “Его установили владельцы собак, чтобы не блуждать в темноте”, – решила я для себя и отмахивалась от мыслей о фонаре, как от надоедливых мух.
А потом произошло вот что. В 4 часа утра, когда мне, по обыкновению, не спалось, я встречала рассвет на балконе. Солнце ещё не взошло, но серые очертания предметов уже можно было рассмотреть. Я над чем-то размышляла и не сразу увидела фигуру в капюшоне. Мужчина появился будто из ниоткуда, приблизился к фонарю, щёлкнул чем-то на столбе, и свет погас. А потом я отчётливо услышала звук льющейся мочи.
Пора
Мы молча сидели на скамье. Был поздний вечер, а может быть, уже ночь. Сейчас так трудно определить, который час. Мне жутко хотелось пить, но я подавляла в себе это желание. В жизни ведь постоянно чего-то не хватает, и с этим приходится мириться.
– Ты очень много куришь, – отметил он, когда я в очередной раз швырнула окурок в урну. Я уже было разлепила пересохшие губы, чтобы возразить, но лишь молча пожала плечами и поправила волосы. Мне казалось, что стоит сказать хоть что-нибудь, и всё очарование нашей близости рассеется, и появится близость мнимая: сантиметры, разделяющие нас, превратятся в километры и даже световые годы.
Он молчал, а я ждала, когда он скажет “пора”. Чтобы не мучиться, озвучила свои мысли:
– Давай останемся жить на этой скамейке? Будем сидеть здесь бесконечно, курить, и… Только нужно купить воды.
Он усмехнулся.
– Ты же понимаешь, как это нелепо.
Конечно, я понимала. Вздохнула, поднялась и сказала: “пора”.
Утром
В круглосуточном магазине я старалась не смотреть в лицо продавцу, молча оплатила покупку и, низко опустив голову, ушла. Я стеснялась своего наряда – кроссовки прямо на босую ногу и спортивный костюм. Однако им случается обслуживать людей во много раз чудаковатее меня.
Открыла пачку сигарет и закурила. Утро было свежим и каким-то оптимистичным, а ветер – тёплым.
За рассматриванием облаков на небе я не заметила, как ко мне подошёл молодой человек и попросил закурить.
– Можно?
Я протянула сигарету.
Юноша присел рядом, сперва осведомившись, не буду ли я возражать. Я пожала плечами.
Он глубоко затянулся, вытолкнул сигаретный дым из лёгких и произнёс с благоговением: “Какое утро”. Я искренне согласилась, промычав что-то утвердительное. Было понятно его желание поделиться радостью от нового дня, хотя я не совсем тот человек, с которым следует это делать. Вероятно, незнакомец считал иначе. Он с интересом рассматривал меня и моё одеяние, я чувствовала его взгляд на своём лице и нарочно смотрела то на облака, то вдаль, то на сигарету в руке.
– В моей коллекции это утро займёт почётное место, – ровным голосом сказала я, и юноша рассмеялся.
Мы дошли до моего дома, разговаривая, как старые друзья, которые договорились встретиться после долгой разлуки. Он очень напоминал мне того, умершего. Было нечто похожее во внешности, манерах, даже голосе. А может, я сама наделила его этими качествами.
Я представила, как буду в одиночестве поглощать холодные, как трупы, спагетти, пить кофе, и, в отчаянном порыве ухватившись за руку молодого человека, пригласила его к себе. Он молча кивнул. Воспринял моё предложение как нечто само собой разумеющееся: будто незнакомые люди частенько приглашают его в гости по утрам.
Дома, в привычной обстановке, я почувствовала себя увереннее. Как и положено человеку, очутившемуся в новом месте, юноша осматривал интерьер, но не вертел головой во все стороны, лишь беглым взглядом окинул прихожую и кухню. А посмотреть было на что. Он чуть кивнул сам себе, и мне показалось, что он поставил в голове галочку.
Он взял с журнального столика газету и зачитывал казавшиеся смешными моменты. То были либо курьёзы, либо забавные ляпы журналистов, пропущенные корректорами. Я мысленно напряглась, когда он дошёл до страницы c моей статьёй, но она не привлекла внимания. Должно быть, из-за серьёзности темы.
Я на минуту отлучилась и помчалась в спальню. Там я стянула с себя спортивный костюм и переоделась в бежевый пеньюар. Критически оглядела отражение в зеркале. В целом смотрелось неплохо, правда, бёдра полноваты, но – что поделаешь? – возраст… Зато глаза блестели от возбуждения.
Мой гость, когда я вернулась, жевал яблоко и рассматривал натюрморт на стене. Почувствовав чужое присутствие, он обернулся и замер. Затем присвистнул, отложил яблоко и направился ко мне. Он был сообразительным парнем и сразу понял, чего я хочу.
Потом мы в изнеможении лежали на кровати, и в тот момент мне казалось, что моя грудь в его ладони больше принадлежит ему, чем мне. Я была готова отдать себя целиком, до последней клеточки, но знала наверняка, что этого-то как раз ему не нужно.
С растрёпанными волосами и красными от страстных поцелуев губами я провожала его у порога. Он обещал прийти вечером, но, естественно, не пришёл. Как не пришёл на следующее утро, и следующее, и через неделю…
Теперь я привыкла и внушила себе, что он тоже умер, но каждое утро, возвращаясь с пробежки, невольно ищу глазами подтянутую фигуру. И не нахожу.
Фрагмент
что за чёрт? я не жду гостей и не имею желания их принимать. но в дверь уже барабанят вовсю, поочерёдно то руками, то ногами. бом-бом-бом.
стиснув челюсти, чтобы не взорваться от гнева, я потянул за ручку. на пороге стоит Эмбер. я сразу понял, что она пьяна – запах алкоголя заставил меня закашляться.
– Джимми-бой! – завизжала Эмбер и повисла у меня на плечах. я ощутил на шее слюнявый поцелуй.
– приютишь меня снова, м?
– ты на завтрак пила “Космополитан”? – Я отлепил Эмбер от себя и помог пройти в квартиру. быстрым взглядом окинув комнату, она повернулась ко мне.
– что, даже бельишко не сменил после меня? ты не из брезгливых.
я предпочёл промолчать. взгляд её глаз вдруг затуманился, и она зажала рот. через несколько минут я придерживал волосы Эмбер, пока она изливала содержимое желудка в раковину. затем я помог ей забраться в ванную (прямо в одежде), включил воду. сам уселся рядом, на полу. принялся рассматривать её лицо. я словно увидел Эмбер впервые – как будто яркое освещение ванной комнаты позволило проникнуть в её суть. голова откинута назад, карие глаза смотрят в потолок. тёмные волосы, от воды ставшие чёрными, облепили лоб девушки, как черви. но это совсем не портит её. у меня руки чешутся нарисовать её, но я боюсь, что, стоит мне отвлечься, всё изменится: она будет не она, а я не я.
“я где-то читала, что у многих людей есть укрытие. они в нём нуждаются психологически. например, какой-то мужчина залезал в шкаф, потому что в детстве он часто прятался в шкафу, когда родители ругались. вдыхал запахи духов, меха, кожи и успокаивался…
а моё укрытие – это ванная. с детства люблю сидеть в ванной. обожаю запах мокрого кафеля. люблю лежать под водой, задержав дыхание, с открытыми глазами. и кажется, что я плаваю в море… вижу медуз, слышу шум волн..”
сказав это, Эмбер закрыла глаза и задремала. я принёс блокнот и быстро зарисовал её. потом с трудом достал её из ванной, попытался освободить от мокрой одежды. джинсовая юбка плотно прилипла к телу. в конце концов, я уложил её в кровать и укрыл одеялом, как ребёнка.
ИМВДФ
поздний вечер после 12. я иду по улице, гадая, что же страшнее: встретить маньяка или заглянуть в глаза тому, к кому я так тороплюсь. мы познакомились осенью в такой же одинокий вечер, как и сегодня. он гулял с собакой, я гуляла сама с собой. он был рад, что привлёк внимание, а мне было всё равно. и мы говорили и говорили. я вернулась к себе под утро и не могла заснуть – всё прокручивала нашу беседу и дивилась, как легко мы сошлись. потом я встретила его ещё раз. и ещё. у меня появился повод подольше не идти домой, а он просто получал удовольствие. кто он?
мой друг – обычный человек. на самом деле, он не отличался бы от других людей, если бы не хромал. парализована левая сторона туловища. последствие несчастного случая. на мои вопросы он лишь качает головой и говорит, что “сгеройствовал”, однако мне удалось выяснить, что он работал телохранителем у главы городской администрации и заслонил того от пули. потом – операция, инвалидность, одиночество. разбил машину, сломал кран в ванной и развёлся с женой. странно, что у него до сих пор холодильник работает. и что собака не сдохла.
где-то в голове у него – железная пластина. врачи отводят ему 10-15 лет при условии ведения здорового образа жизни. естественно, он пьёт. много. но остаётся по-прежнему остроумным, ковыляет по городу и как будто жжёт глаза своей хромотой.
сначала он не вызывает ничего, кроме неприязни, но потом словно раскрывается и поражает своей неординарностью, проницательностью, мудростью, даже оптимизмом. и ещё гордостью. он всегда отклоняет мои порывы помочь ему надеть куртку или обувь.
что нас связывает? общий взгляд на жизнь? разве что-нибудь может объединять инвалида – почти седого, не от старости, а от перенесённых тягот, – и меня – молодую и… благополучную?
я иду, постоянно оборачиваясь, пугаясь каждой тени и прислушиваясь к каждому шороху. и вот, когда я уже готова заорать от ужаса, я распахиваю дверь его парадной. оттуда хлынул поток света. все ночные страхи тут же отступили под напором жалкой лампочки в 40 ватт.
в его квартире стоит вонь от тонны выкуренных сигарет. кухня – тесная и тёмная. днём в крохотное окно едва проникает свет. на грязном полу разлёгся чёрный немецкий дог – огромная псина с вечно слезящимися глазами. за ним давно не ухаживали, но он по-прежнему выглядит благородно. изящно поднял свою крупную тяжёлую голову, когда я вошла. хозяин квартиры сидит тут же, в руке дымится сигарета. взгляд его глаз замер на цветочном орнаменте обоев. я молча стою в проходе, ожидая, когда на меня обратят внимание. наконец мужчина повернул голову в мою сторону. надбровные дуги поползли вниз – он хмурится.
– чего тебе надо?
я, конечно, ожидала неласкового приёма, но от таких слов всё же опешила и промолчала. А. долго неприязненно разглядывает меня и, не дождавшись ответа, делает взмах рукой. мол, чёрт с тобой. я интерпретировала этот жест как разрешение остаться и поманила дога. тот встал и, несмотря на видимое неудовольствие хозяина, тяжело протопал ко мне. он здорово исхудал с момента нашей последней встречи; лопатки торчат из его спины, как иглы дикобраза.
– так чего тебе надо? – повторил А., устав наблюдать за моей игрой с собакой.
– поговорить. мне одиноко.
– вокруг тебя вечно столько народу, а ты жалуешься на одиночество!
– я слишком хорошо знаю людей.
– а я что, не человек?
я не отвечаю и пытаюсь стряхнуть с себя страх. сигаретный дым бездвижно повис в воздухе, как гранитная плита. кажется, я сейчас задохнусь.
А. снова прерывает молчание:
– “раньше у нас была религия и прочие глупости. а теперь надо, чтобы у каждого был кто-нибудь, с кем можно поговорить по душам, потому что отвага отвагой, а одиночество свое все-таки чувствуешь”, – продекламировал он и добавил: – Хемингуэй.
цитату я узнала, так как недавно прочитала роман (опять же, по науськиванию А.).
– я не верю в бога.
– даже когда приспичит?
– когда приспичит – тем более, – пожимаю плечами я.
и тут мне стало совсем невмоготу. горло зажал, как тиски, спазм, а сердце бьётся так громко, что я опасаюсь забрызгать своей кровью все стены. впервые за этот вечер на его лице появилось нормальное человеческое выражение, хотя это могло мне показаться, потому что я стремительно лечу куда-то вниз.
я проваливалась в пустоту и слушала гул моря. а когда, наконец, достигла дна, моё тело тряхнуло, и открылись глаза. надо мной склонился А., дует мне в лицо и то и дело отгоняет пса, который тревожно лает и поскуливает.
он легонько касается ладонями моих щёк, и я остро чувствую, как по всему телу, груди, животу, проходят мурашки, как тонкая сеточка мороза.
– ты замёрзла. какая же ты холодная, – произносит он, и его шёпот издевательски громко звучит в пустой квартире.
Не оставляй меня
Я размазываю слёзы по щекам и потерянно оглядываюсь вокруг себя. Хочется вырваться из убогой обстановки этой квартиры, впитавшей запах несчастья. У моих ног, прижав голову к коленям и обхватив себя руками, сидит Тони. Раскачиваясь из стороны в сторону, он пронзительно, безостановочно кричит: “Не оставляй меня-а-а, не оставляй меня-а-а!”.
Я поднимаюсь с кресла и порываюсь сделать шаг. Тони тут же выходит из транса, ложится плашмя на пол и истошно орёт, чтобы я подождала ещё две минуты. Его тело судорожно извивается. “Ыыы”, – верещит он, а я, не в силах больше сдерживать рыдания, опускаюсь рядом, целую его в темечко, хрупкое, как у ребёнка. Изо всех сил прижимаюсь к нему и чувствую, как медленно теряю его и себя.
Наши квартиры похожи друг на друга как две капли воды. Минимум техники и мебели. Соседи снизу почти всегда пьянствуют, и наши крики гармонично вписываются в “климат” дома. Так и живём: наркоман и девка со справкой из психушки. Сладкая парочка, нечего сказать. Кухня пропахла испарениями крека и героина. Клочки обоев, как шматы кожи, свисают со стен; пол усеян ожогами от окурков. Однако до пожара дело не дошло: мы зорко следим друг за другом.
Стоит ли говорить, что гости редко наведываются к нам? А после того, как Тони и его дружки обдолбались моими нейролептиками, визиты друзей и вовсе прекратились.
Последние полгода я испытываю безотчётный страх перед Тони. Хотя мы примерно одного роста и весим одинаково, под кайфом он становится необыкновенно сильным. Он дважды взламывал дверь туалета, где я запиралась, боясь, что он ненароком меня задушит.
Самой популярной темой наших скандалов по-прежнему остаётся выяснение, кто из нас больше сошёл с ума. И каждый раз я, доведённая до исступления, обливаюсь слезами, а Тони молит о прощении, жадно исследуя своими воспалёнными глазами моё лицо.
Мы недолго были счастливы после того, как Тони впервые превысил дозу. Он предлагал пожениться, но я не согласилась. Нам и так неплохо живётся, ответила я. Может, я уже тогда боялась связать свою судьбу с человеком, которого ничего не держит на этой земле.
В этот раз всё по-другому. Тони мечется по комнате, шурша пакетами. Он то схватит шкатулку со стола, то включит и выключит телевизор. Сигарету, которую он закурил со стороны фильтра и швырнул на пол, я подняла и выбросила в окно. Не замечая ничего вокруг, сосед повествует о своём детстве и мечтах о тихой смерти, а я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не завыть от отчаяния.
– Если бы я кололась всякий раз, когда мне снится, что я умерла, я бы давно скончалась от передозировки.
Тони игнорирует мои слова. Он молча плавит в половнике белый, как снег, порошок.
– Помоги мне, – он указывает подбородком на своё предплечье. Не пытаясь его отговорить, я с силой сжимаю его руку. И тут же отворачиваюсь, чтобы не видеть, как он вводит иглу в посиневшее запястье.
– Многовато, – всё же отмечаю я.
– А мне всё равно, – голос Тони звучит странно тихо, как шипение змеи. – Отпускай.
Я разжимаю руки и затыкаю кулаком рот, чтобы не заорать от ужаса окружающего меня суррогатного мира. Размазываю слёзы по щекам и потерянно оглядываюсь вокруг себя.
Ино
– Ейсё! Ейсё! Ейсё! – хлопая костлявыми ладошками, восклицает он. И от возбуждения даже подпрыгивает на кресле. Он похож на ребёнка – маленький, худощавый, краснокожий инопланетянин. Но это обманчивое впечатление. В чёрных, обильно налитых кровью близко посаженных глазах полощется недюжинный интеллект.
Я улыбнулась.
– Хорошо, Ино.
Настоящее имя пришельца сплошь состоит из гласных звуков, поэтому я зову его “Ино”. Он не возражает. Я показываю Ино слайды с фотографиями, фильмы об истории Земли и человечества. Многие часы мы проводим в видеозале и смотрим, смотрим, смотрим… И он не перестаёт просить: ещё, ещё, ещё.
Прилети Ино раньше, я бы устроила ему тур по всей планете. Мы бы отправились в любую точку мира, куда бы он ни пожелал. К счастью, Ино большой домосед. Он искренне рад, что мы нечасто покидаем дом – пришелец не любит привлекать внимание.
А по ночам мы сидим на террасе. Ино не привык к чёрному цвету неба – в системе его родной планеты (выучить название которой мне не удастся и за месяц) целых три солнца. Сумерки там бывают раз в три дня, да и то они не сильно отличаются от полдней. Ино с непреходящим изумлением, сложив худые ручки на груди, смотрит на небо. Звёзды отражаются в его широко раскрытых восторженных глазах. У себя дома он – крупный учёный в сфере генетики, а здесь, на чужой планете, – маленький жизнерадостный ребёнок.
Но сегодняшний вечер не похож на остальные. Видеопослание от мужа не принесло ожидаемой радости. Ино безошибочно угадал моё настроение – говорят, жители его планеты неплохие медиумы. Он вышел на террасу, шлёпая босыми ножками по напольному покрытию, и встал рядом.
– Мигга, – тихо позвал он. Он не очень чётко произносит согласные, а звук “р” и вовсе не выговаривает. Наверное, строение речевого аппарата пришельца отличается от человеческого. Но всё-таки он очень хорошо говорит на Общепринятом, нам почти не приходится прибегать к помощи переводчика, продолговатого кулона, висящего у инопланетянина на шее.
Я молчу и не поворачиваю головы. Как всё надоело! И этот маленький пришелец, и инвалидное кресло, и длительная разлука с мужем.
Ино чутко уловил злость и печаль, слившиеся во мне. Он снова позвал, растягивая слоги:
– Миииггаа.
Я не могла не обратить к нему заплаканного лица.
Молча, в абсолютной тишине, пришелец докатил моё кресло до спальни. Стыдливо махнул ручкой на слова благодарности. И ушёл, неплотно прикрыв за собой дверь.
Я разделась и нырнула в постель. Интересно, каково Майлсу на чужой планете? Впрочем, он никогда не испытывал трудностей в общении. Наверняка, сейчас он с толпой таких же учёных-фанатиков изучает растительный мир планеты, название которой мне не выучить и за месяц.
Ветер
Путь от космодрома до гостиницы Ино проделал в уютном такси – шарообразном летательном аппарате, без окон, с искусственным светом и идеально увлажнённым для пришельца воздухом. Поэтому инопланетянин был удивлён, когда мы отправились на его первую прогулку в институт генетики. Но поразили его вовсе не многолюдные улицы, освещение или звуки, а ветер. Обыкновенный ветер.
– Как вы это называете? – Ино тонкой ручкой схватился за моё запястье, и я почувствовала сухость его красноватой кожи.
– Что?
– Это, это… – и он погладил своё лицо ладонями.
Я несколько секунд непонимающе смотрела на него, прежде чем вспомнила об особенностях родной планеты Ино. Атмосферное давление там распределяется равномерно, и потому такое явление как ветер отсутствует.
Должно быть, пришельцу понравилось новое ощущение на коже. Я улыбнулась:
– Это – ветер.
Ночью стало прохладней; жизнь, конечно, не утихла в огромном, густонаселённом городе, но поток транспорта заметно уменьшился, и ветер, получив, наконец-то, свободу, зашумел, искусно обтекая высотные дома, будто играя на неведомом музыкальном инструменте.
В доме с окнами, выходящими на один из крупнейших городских парков, сидел на террасе маленький пришелец. Услышав лёгкую игру ветра в кронах деревьев, он обратил к хозяйке дома любопытствующий взгляд.
– Как вы это называете? – сделав руками пару плавных волнообразных движений, спросил он.
– Это ветер, – последовал ответ.
Доброе утро
В густом, пронизанном солнечными лучами воздухе плавают золотистые пылинки и мелкие чешуйки табака; пахнет тлеющим древесным углём из камина и – совсем немного – свежей травой.
Сквозь сон я слышу его лёгкое покашливание и шорох мягких домашних туфель по полу. На пару миллиметров приоткрываю глаза. В поле зрения возникает пустая чистая тара на столе – после дойки к нам приходит девочка с молоком.
На полу у камина, положив большую косматую голову на лапы, лежит наша собака. Её тёмные, чуть подёрнутые дрёмой глаза следят за передвижениями хозяина по комнате.
Я окончательно распахиваю глаза, зеваю и потягиваюсь. Он это замечает.
– Кто это у нас проснулся? Доброе утро.
Сколько нежности в его голосе! Даже во сне я чувствую его заботу: он то и дело гладит меня по голове.
Он стоит у окна. Прохладный вечерний воздух разбавил густое тепло комнаты, ветер взметнул вверх пылинки. Красные полосы заката ползут с пола на стену. Приближается ночь.
С удовольствием предвкушая охоту, я медленно вылизываю своё тело и урчу от удовольствия. Умылась и как следует протёрла лапами глаза.
Мой хозяин неотрывно смотрит перед собой, мимо улиц и даже мимо неба. Что может он видеть? Что вообще видно ему в его слепом, лишённом света, мире? Бедняга даже не может охотиться на мышей. Он передвигается по улицам с помощью собаки. Дома его поводырём становлюсь я.
Я с лёгкостью забралась на подоконник и приготовилась к прыжку.
– Доброе утро, – повторил он. Зашло солнце.
Последняя трапеза
Охранник и служащий тюрьмы кивнули друг другу в знак приветствия. На лицах – серьёзное выражение. Охранник проделал привычную процедуру обыска с неизменной тщательностью и дотошностью. Только когда он убедился, что ни форма служащего, ни его обувь, ни его груз не содержат запрещённых предметов, позволил себе улыбнуться.
– В девятую? – спросил он, указывая подбородком на тележку с ёмкостями для еды и столовыми приборами, которую катил перед собой напарник.
– Как видишь, – пожал плечами тот. Несмотря на то, что он хотел казаться спокойным, лицо его было слегка бледнее обычного.
– Что он попросил?
Мужчине с тележкой, по всей видимости, не понравился этот вопрос. Он повёл плечами и слегка наклонил голову, словно желая боднуть собеседника.
– Тушёную картошку с куриными желудками, салат Цезарь, шоколадный кекс на десерт… и пицца с ветчиной, – нехотя ответил он. Стала ясна причина его недовольства: охранник вытаращил глаза и, широко раскрыв рот, загоготал на весь коридор (эхо, должно быть, разнеслось по этажам).
– Пицца! Кекс?! Гха-ха! Губа-то у парня не дура! Видать, не даром он их… – мужчина не договорил и расхохотался, закинув голову назад.
Коллега смерил его презрительным взглядом и, бормотнув что-то похожее на “гм-гм” или “иди ты”, двинулся дальше. У металлической двери с неровным красным мазком в виде девятки он остановил тележку и заглянул в небольшое, с сеткой, окошко.
Заключённый 09936 сидел на кушетке, рассматривая собственные руки. Кажется, он чистил ногти. Светло-русые волосы, хоть и нуждающиеся в мытье, были аккуратно причёсаны. 09936 поднял глаза и встретился взглядом с тюремщиком. Тот вздрогнул – то ли от неожиданности, то ли от тех эмоций, которые отразились на лице заключённого. Однако поспешил принять бесстрастный вид, преодолел дрожь в руках и, звякая многочисленными замками, отворил дверь.
Закончив сервировку, он едва удержался от соблазна сказать “кушать подано, сэр”, но ограничился лаконичным “ужин”.
А потом поспешил удалиться, не желая смотреть, как заключённый наслаждается своей последней трапезой.
Без названия
В такие утра совершаются самоубийства.
Это может быть утро после праздника или после похорон. Время, когда нужно принять произошедшее событие (будь оно плохим или хорошим) и жить дальше.
Но сил жить дальше, как правило, нет. И даже погода не способна подарить облегчение: идёт какой-то бесхарактерный полуснег-полудождь, тают рыхлые сугробы, а безразличные матово-серые облака решили навеки укрыть за собой солнце.
Я сидел у окна, брезгливо хмурясь. И погода, и некрепкий бесполезный сон, и по-деревенски скудный, хоть и обильный, завтрак были мне неприятны и вызывали отвращение. Стоило, должно быть, подняться и занять себя какими-нибудь домашними делами, но голова моя нещадно болела, и я продолжал, подперев щёку рукой, смотреть в окно до ломоты в глазах.
За этим занятием меня застал старик, когда вошёл. Звонко шмыгая носом и изредка покашливая, он очистил валенки от снега и встряхнул тёплое пальто на овчине.
– Погодка нынче, – вместо приветствия бодро прогудел он.
В ответ я промямлил что-то про оттепель, слякоть и хандру. Старик усмехнулся, приблизился к окну – уверенные шаги его при этом прогрохотали по всей избе. Тяжёлая ладонь легла мне на плечо.
– Радоваться надо. Может статься, это последняя зима, – раздался его спокойный глубокий голос.
Я обернулся и посмотрел в совсем ещё не старое, с ясными голубыми глазами лицо. Седая борода старика была всё ещё влажной от снега – он провёл по ней рукой.
У меня не возникло сомнений, что он говорил не о себе.