Владимир Невский. Ложкарь Назар Матвеевич

 За каруселью разных мыслей Евдокия Семёновна не услышала ни скрипа калитки, ни шагов в сенцах. И только голос с порога заставил её непроизвольно вздрогнуть:

— Здравствуйте, Евдокия Семёновна.

В избу вошла девчонка-подросток, угловатая тоненькая фигурка, жиденькие косички и большие глаза. В руках она держала трехлитровую банку молока.

— Ой, Полиночка, здравствуй, родная.

— Я вот вам молочка принесла. Что вы будете ходить в такую даль, — она поставила банку на стол. — А мне всё равно по пути.

— В магазин? — догадалась женщина.

— Да. Только хлеба еще не привезли.

— Ты садись, садись, — Евдокия Семёновна засуетилась, замельтешила около стола. — Сейчас мы с тобой чайком побалуемся. Я блины нафаршировала яйцом и зелёным луком. Посидим, поговорим. Давненько я тебя не видела. Как шестой класс закончила?

— Одна четвёртка, — с грустинкой ответила девчонка. — Не даётся мне математика.

— Гуманитарий ты, — качнула головой старая учительница. — Как хорошо, что ты принесла молоко. Ноги уж совсем не бегают, а мне вчера еще на луга пришлось сходить.

— На луга? — удивилась Полина. — А зачем?

— Ой, — взмахнула рукой Евдокия Семёновна и тоже присела за стол. — Мой чудак, а может чудик, опять фортель выкинул. Всю жизнь бредовые идеи выливаются в затеи и тем покоя не дают. Ни ему, ни мне.

Полина постаралась скрыть улыбку и взяла с тарелки фаршированный блинчик. Да уж, Назар Матвеевич имел в деревне репутацию странного, чудаковатого человека, со своеобразным чувством юмора. Современники охарактеризовали бы так: чувак с бешеными тараканами в голове. Он давно стал местной достопримечательностью, истории его чудачеств стали почти легендами, обрастая новыми, зачастую вымышленными, подробностями.

— А расскажите, Евдокия Семёновна. Нам на лето в «Литературном кружке» задали написать рассказ о хорошем человеке.

— Хорошем, — эхом отозвалась бывшая учительница, вновь качая головой. Но глаза её вмиг потеплели, посветлели от вспыхнувшей гордости за Назара. Дефицит общения тоже сыграл не последнюю роль в готовности поведать девчонке о новой затее мужа.

Назар проснулся незадолго до рассвета. В приоткрытое окно медленно заползла прохлада, неся с собою аромат, приятно окутывая плечи. Назар глубоко вдохнул свежего воздуха. Что-то родное, давно позабытое было в том букете запахов. Непонятное, едва уловимое, но порождающее щемящее чувство тоски. По давно утерянному и невосполнимому.

Он торопливо вылез из-под теплого одеяла. Спешил выйти на улицу, боясь опоздать. Пересёк двор, приусадебный участок с картофелем и грядками, небольшой сад с яблоньками и ягодными кустарниками. Тут, в тени старого ветвистого клёна, была врыта в землю скамейка. Именно отсюда открывалась взору красочная панорама окрестностей. Тихая, а в разгар лета очень ленивая, речка. Пойменные луга с густой травой изумрудного цвета, на которой яркими красками пестрели ромашки, васильки и клевер. Во всю ширину горизонта распластался сосновый бор. Позёмный туман низко растелился над поверхностью земли сплошным тонким сероватым покрывалом.

Назар еще раз глубоко вдохнул свежего воздуха, прикрыв глаза, замер.

— Так и есть! Это запах поспевшей травы. На лугах, полях и оврагах. Она манит своей сочностью и густотой. Она зовет благоуханием букета остропряных ароматов. Эдакая цветущая симфония.

И вновь накатила такая безотрадная тоска, что скулы свело, и сердечко болезненно кольнуло.

Старик не стал дожидаться появления дневного светила из-за бора. Вскочил со скамьи и засеменил в обратном направлении: сад, огород, двор. В избу заходить не стал, хотя и очень хотелось горячего чая испить да трубкой попыхтеть. Направился в гараж, бывший гараж. Мотороллер давно продал. Теперь тут хранились инструменты и всякая хозяйственная мелочь. Копошился совсем недолго, ибо то, что искал, аккуратно лежало на своём месте. Коса, бабка, молоток и оселок.

Назар осмотрел инструмент и вздохнул. Литовка требовала ремонта: и коса подернулась ржавчиной, и косовище совсем рассохлось, выскальзывало из кольца, и ручка разболталась.

— Начнём, — приказал себе Назар, и тихое, чуть несмелое возбуждение охватило его.

Косовище – в чан с водою набухать, бабку – в пенёк, косу – очистить, потом отбить и подточить.

За этим занятием и застала его жена. Немного в молчании постояла рядышком, любуясь работой мужа и наслаждаясь мерным перестуком молотка.

— Ты чего надумал, Назар? — наконец поинтересовалась она.

— Литовку надо в чувство привести.

Евдокия оглядела двор, удивленно приподняла брови. Дед только пару дней назад прошелся по двору с мотокосилкой.

— Зачем?

— На барские луга завтра пойду. Разнотравье поспело. Сенокосная пора пришла.

Евдокия слегка вздрогнула: уж не потерял ли муж разум? Да нет, не похоже. Глаза чистые и ясные. И бесенята в них так и резвятся. Всю жизнь кренделя выкидывают.

— А зачем? Корову мы уж десять годков как не держим. Да и кто сейчас косой машет? Вон, Сыроедов всем на тракторе косит.

— Душа просит, — коротко ответил Назар, принимаясь оселком оттачивать лезвие. Ширк-ширк-ширк, звенит коса. Такой приятный, но давно подзабытый звук.

— А здоровья-то хватит? — обеспокоенно спросила она.

— Должно, — Назар, прищурив глаза, любовался своей работой.

Махнула она только рукой и направилась к курятнику:

— Как налетела блажь, так и слетит, — проворчала себе под нос.

Однако ошиблась.

Около четырёх часов утра муж осторожно ткнул ее в бок и прошептал в самое ухо:

— Я пошёл на барские луга, а ты так к часикам десяти принеси мне завтрак.

Сонливое состояние помешало ей что-либо предпринять. Ни возразить, ни отговорить, ни просто возмутиться. Хлопнувшая калитка окончательно отогнала сон. Евдокия бросилась к окошку.

— О. чёрт! — вспомнила она «рогатого». — А ведь не шутил Назар. Ни косы не видать, ни котомки, что с вечера он приготовил. Да и Чапая с цепи спустил. Значит, точно отправился на сенокос. Ни себе покоя, ни мне мирной тишины. И когда он только чудить престанет? Совсем ополоумел старый.

Она поёжилась от утренней прохлады и захлопнула окошко. Прошла на кухню, уснуть больше всё равно не получится.

Осталась позади сонная деревня. Назар спустился в овражек, по дну которого протекал ручеек.

— Да, долго же я тут не появлялся. — Старик не без труда узнавал местность. Некогда чистый, игривый ручеёк с ухоженными берегами ласкал слух своим журчанием, радовал глаз своей чистотой и утолял жажду живительной влагой. Теперь же бережка поросли глухой крапивой и репейником, между которыми тихо катилась мутная водица. Мостки также имели плачевный вид. Бывало, тут и лошадь с возком сена без страха проезжала, теперь же и пешему человеку пройти было крайне затруднительно. И ведь леса рядом с материалом для ремонта, и плотники в деревне остались, а вот настроения и желания….

Тропинка, что вела к барским лугам, еле просматривалась в густой, кучерявой траве. Да и искать её не было большой надобности. По памяти Назар бодро шагал на сенокос. Изредка усмехался над старым Чапаем, который понуро брёл рядом, вздыхал и тряс большими ушами.

А природа красотой своей обвораживала и пленяла. И такой прилив радостных эмоций, такая энергия счастья накатила, что, казалось, душа не в состоянии её вместить, и сердечко разорвется.

Наконец-то они добрались до барских лугов. Бояре давно уж канули в историю, а луга до сих пор радуют буйством разнотравья. Назар присел на поваленное грозой дерево. Достал из котомки трубку, жестяную баночку из-под конфет монпансье, спички. Курить-то он давно бросил, лишь иногда позволял себе попыхтеть трубкой понюшкой хорошего табака. И оттого его мохнатые брови имели слегка желтоватый оттенок. Ритуал забивания трубки и неспешное раскуривание успокаивали старика, приводили в порядок мысли и чувства.

— Что, Чапай? — обратился он к собаке, которая улеглась около его ног и, высунув язык, тяжело дышала. — Совсем старыми мы с тобою стали. Одышка даже у тебя. А смотри, какая красота кругом. И никто не косит. Через неделю и поздно будет, трава перерастет, переплетется, упадет. А вот раньше бывало: за каждый клочок покоса ссорились. Не дай бог, ненароком на чужой участок с косою зайдешь. Иногда самые отчаянные даже до драки ссоры доводили. А теперь, — он широким жестом руки обвел окрестности, — коси, не хочу. И вся беда именно в том, что «не хочу». Никто. Ни государство, что в свое время развалило все сельское хозяйство. Ни фермеры, которых «душат» налоги и сборы. Ни частники. Молодежь рванула в большие города в поисках работы и приличной заработной платой. И правильно! Не стоит корить ее за это. Жизнь – она одна. В деревне остались лишь пенсионеры да лентяи. Пять коров на столько дворов! Эх!

Он замолчал, погрузился в невеселые мысли, которые в последнее время все чаще стали посещать его.

После десятка взмахов косой, которые дались не без труда, Назар вдруг понял: он разучился косить. И ноги не слушаются, и руки вмиг наполнились тяжестью, и литовка пару раз со вкусом врезалась в жирный чернозём. Грустно стало, до слёз. Но прошел еще десяток метров и почувствовал, как пробудились знания, как вернулись навыки, как очнулся многолетний опыт. Дело пошло намного быстрее и веселее. Взмах – ширк – густая трава смачно ложится в валок. Взмах – ширк – и глаз радуется, и слух наслаждается.

— Коси, коса, пока роса. Роса долой, и мы – домой, — шептал себе под нос Назар, задавая такт, и постепенно вошел во вкус.

Прошел до конца луга, передохнул маленько, прошелся по лезвию косы оселком и направился обратно. За десяток метров заметил белеющий платок. «Евдокия пожаловала», — догадался старик. И вмиг спина выпрямилась, плечи расправились, ноги и руки налились необузданной силой. Взмах – ширк – и новая порция травы покорно в ряд ложится. Взмах – ширк – и радостное возбуждение бурлит в крови.

— А ты еще ничего, — встретила его Евдокия.

— А то, — Назар устало опустился рядом. — О, курочка! Яички, огурчики. А раньше, помнишь, в сенокос обязательно барана кололи? — такого аппетита он давно уже не ощущал.

«Стучат бруски по звонким косам,

Размерены и взмах, и вздох,

И в травах, от росы белёсых

Крикливых птиц переполох…», — подсознание выдало четверостишье. Кто автор! Где прочитала? Не помнила, лишь запали в душу эти строчки. А ведь шла сюда с намерением поругаться с Назаром. Высказать всё, что за долгую жизнь накипело от его выкрутасов.

Да только этот маленький уголок природы был настолько необычным, что хотелось только всматриваться и прислушиваться. И говорить только шепотом, чтобы, не дай Бог, не спугнуть умиротворенность и гармонию.

   Вчерашняя непогода волшебным образом преобразила лес. Назар Матвеевич знал это по личному житейскому опыту, потому и выбрался в ближайший бор за сосёнкой к новогоднему празднику. Юношеский задор, не убывающий с годами, бесшабашно гнал его вперед. Он интенсивно работал палками, прокладывая свежую лыжню, нарушая девственный снежный покров. Широкие короткие лыжи хорошо держали, не позволяя проваливаться в эту пушистую и холодную перину. Чего не скажешь о Чапае. Того подводило любопытство, которое заставляло молодую собаку время от времени соскакивать с лыжни в ту или иную сторону. Чапай тут же по самую шею проваливался в свежевыпавший снег, откуда не без труда, с визгом и лаем, выбирался обратно. Усердно тряс всем телом, выбивая из плотной шерсти облако снежной пыли и, понурив голову, обиженно шагал вслед салазкам, которые хозяин тянул за собой.

На опушке леса, на пороге в царство королевы снежной, Назар остановился, утихомирив-таки своенравный азарт. Он укоризненно покачал себе головой: сердце буквально хлыстало в груди, отстукивая болью по вискам. Пар от разгоряченного дыхания повисал на усах и бороде, и морозец тут обращал его в льдинки. Назар Матвеевич не заострил на это внимание, его взор был прикован к чудному виду заснеженного леса. Замороженный, молчаливый и задумчивый бор встречал одинокого лыжника. Белоснежный покров устлал не только землю, но и набросил на ветви деревьев и кустарника меховые шубы. И казалось, что лес заполнен хрупкими зимними драгоценностями. И слепящим снегом, и прозрачными льдинками, и серебристым инеем. И над всей этой красотой царила тишина. Абсолютная тишина. Сон природы был полон и глубок. И чудилось, что ничего не сможет нарушить эту идиллию.

— Что скажешь, Чапай? — шепотом, а хотелось говорить именно в полголоса, поинтересовался старик у своего верного четвероногого друга, который сидел у его ног и тоже не спускал глаз с леса. Но, в отличие от человека, собака слышала, как живет лес. Как под низко нависшими ветвями величавых елей прячутся зайцы-беляки. Как осторожно скачут по веткам белки. Как притаилась за большим сугробом хитрая бестия – лисица. Как перешептываются птицы, что не покидают родные места в столь холодное время. И даже проказы шаловливого ветерка, который слегка покачивает ветки, выбивая от перестука сосновых шишек замысловатую мелодию.

Зимний пейзаж, конечно же, завораживал. Однако и морозец с упорством напоминал о том, что шутить он сегодня не намерен, не в том, видите ли, настроении.

Назар Матвеевич наклонился и потрепал пса по толстому загривку:

— Ну, что, Чапай, пойдем? Мы же не на увеселительную прогулку выбрались, а за чудом новогодним. Еще осенью я присмотрел прекрасную сосёнку. Поторопиться бы надо, иначе хозяйка в скором времени нас хватится, волноваться начнет, переживать, — и он вновь налег на палки.

А вот с лесной красавицей пришлось изрядно повозиться. Сначала разгребать снежный занос, над которым ветер на славу потрудился и хорошенько так утрамбовал. Фанерная лопата гнулась, грозя в любой момент переломиться, и жалобно трещала. Потом в ход пошли ножовка и топор. Молодая сосенка никак не желала погибать под ударами металла и осыпала лесоруба снежной пылью. Так густо, что Назар Матвеевич стал похож и сам на огромный сугроб пушистого снега. Старик ворчал на погоду, на себя, на сосенку, да и на Чапая тоже, который своим непрекращающимся лаем только отвлекал и раздражал. Собака просто была в полной растерянности от такого букета ароматов и звуков. Она кидалась из стороны в сторону, проваливаясь по уши в снег, и захлебывалась в неистовом лае. Из-под кустов бросились зайцы в разные стороны, переволновались птахи, попрятались по дуплам белки. И только старый дятел не обращал на Чапая никакого внимания и продолжал вынимать клювом ядра из сосновой шишки, которая застряла в развилке веток.

Наконец-то красавица сосёнка, которой предстояло стать новогодней ёлочкой, была срублена и крепко привязана бечевкой к салазкам. Пришла пора возвращаться домой. Зимний день не долог, и уже чувствовалось прохладное дыхание сумерек. Но едва Назар Матвеевич покинул тёмный лес, как из-за серой тучки выглянуло яркое солнышко. И заискрило всё вокруг, и засверкало, и больно ударило по глазам. Даже сам воздух искрился, словно был насквозь пронизан мерцающими крохотными льдинками. А усталость как рукой сняло, как корова языком слизала, даже наоборот: чувствовался прилив бодрости и молодецкой удали.

Свою супругу Назар Матвеевич увидел издалека. Старуха стояла около сада, у самого истока его лыжни, и пристально вглядывалась на снежную пустыню, простирающуюся до самого леса. Заметив Назара, грозно помахала кулаком в воздухе.

— Бой-баба! — усмехнулся старик в замерзшие усы и прибавил ходу.

Пёс тоже заметил хозяйку, взвизгнул на высокой ноте и бросился к ней, преодолевая расстояние огромными прыжками. Подбежал, заюлил, встал на задние лапы, преданно глядя хозяйке в глаза, попытался лизнуть холодные щеки.

— Уйди, окаянный! — отмахнулась Евдокия Семёновна, продолжая с тревогой следить за супругом. Порывалась выйти к нему навстречу, но тут же провалилась, зачерпнув снега коротким валенком. Наконец-то, и сам Назар подкатил.

— Ты чего надумал, старый? — она пыталась сказать грозно, со злом, но лишь тёплая укоризна окрасила вопрос. — Как сердце?

— А знаешь, — сам чуточку удивлённо ответил Назар Матвеевич. — А намного лучше я чувствую себя. Ты не представляешь, какая там красотища в лесу! Ах, если бы я мог выражаться так же красиво, как и ты, то обязательно прямо сейчас бы сел за сочинение, — игриво усмехнулся он.

Евдокия Семеновна скинула варежку и тёплой ладонью растопила льдинки на его бороде.

— Сейчас же прямо к дому заказать ёлку можно. Зачем самому в лес ходить, где на штраф можно напороться.

Супруг был немного обескуражен такой трепетной заботой, что ничего не ответил жене.

— Да и зачем нам ёлка? — продолжала задавать, больше риторически, вопросы Евдокия. — Гостей мы в этом году не ждем. А Матвей уже совсем взрослый мальчик.

— А традиции? — опешил Назар и отпрянул от супруги, с укором покачал головой. — Нельзя нарушать традиции. Нельзя забывать корни свои. Нельзя историю искажать, исправлять, переделывать. Без прошлого и будущего не будет.

— Пошли в дом, философ ты мой, — и, отвязав от пояса супруга веревку, сама покатила салазки с елкой во двор. Назар шел следом, продолжая ворчать в полголоса:

— И чтобы никаких новомодных салатов на столе не было. Грецкие орехи. Сухарики, ядра граната, ничего! Только ёлка и мандарины, только домашние пельмени и оливье.

— Ладно, ладно, — с легкостью согласилась супруга. — Ты еще «Иронию судьбы» забыл упомянуть.

— И «с легким паром»! А как же? Без Лукашина и Новый год не наступит, — вполне серьёзно ответил Назар.

Ёлку сразу занесли в дом, а вот наряжать красавицу стали только к вечеру. Лесная гостья успела отогреться, распушиться и наполнить дом приятным, насыщенным хвойным ароматом.

Евдокия Семеновна вынимала из коробки новогодние игрушки. Вспоминала где и когда был приобретен тот или иной комплект, какие уже разбились, и при каких обстоятельствах. Глаза её блестели, и счастливая, с небольшой грустинкой улыбка не покидала губ. Назар Матвеевич занимался гирляндой, которая была намотана на свернутую трубочкой газету. И теперь он с любопытством и интересом читал новости годичной давности. Не зря говорится: люди старые, что дети малые. В воздухе витал дух предстоящего праздника, а в душе зарождалась надежда на возможное чудо.

— А помнишь? — они одновременно задали вопрос, глянули друг на друга и тут же громко рассмеялись. Поняли, что оба имели в виду ту встречу Нового года, хотя и минуло с тех пор почти добрых два десятка лет. Просто такое было трудно вычеркнуть из памяти, когда в одно мгновение перемешалось столько чувств и эмоций, на первый взгляд весьма противоречивых и порой совсем несовместимых. Однако все смешалось в большой, насыщенный коктейль.

В тот злополучный год почему-то решили нарушить традицию, а скорее всего, просто погнались за модой и купили, совсем не дорого, искусственную ёлку. Да не простую, а с всякими наворотами. Она не только крутилась вокруг своей оси, но и ярко переливалась огоньками встроенной гирлянды, пела какую-то новогоднюю песенку, и при этом работала не только от электрической сети, но и на батарейках. Одним словом: диковина заморская.

Собрались весёлой компанией за обильно накрытым столом. Ёлочка в углу вертится, светится и песенку поёт на английском языке, но с китайским акцентом. Детишки вокруг бегают, радуются. И вот наступает долгожданный момент – бой курантов. И тут… что-то хрустнуло, затрещало в китайской ёлочке, и через мгновение она вдруг вспыхнула снизу синим пламенем, продолжая между тем петь, но перешла на фальцет. Потом замкнуло электропроводку в доме, пробки перегорели. Началась паника, визг, крики, беготня. Мужики бросились за ведрами с водой, заливать горящую красавицу. Женщины второпях одевали детей и выталкивали их на улицу. В избе – дым и смрад плавящейся пластмассы. Затушили, волоком вытащили во двор, воткнули в сугроб. Но что удивительно: она продолжала мигать, правда, только одним насыщенно-синим цветом и петь хриплым, словно прокуренным, голосом, и только на своем родном, китайском языке.

Пока искали запасные пробки, пока проветривали комнату – полночи-то и пролетело. Потому и без настроения сели за стол, быстренько встретили новый год, закусывая салатами со вкусом горелой пластмассы. Алкоголь не брал, и гости стали расходиться почти трезвыми, что уже само по себе было чем-то необычным, непривычным, вопреки всему и вся. Супруги Ложкари стали убирать со стола и мыть посуду. Евдокия моет, а Назар вытирает.

— Плохо помыла, жирная тарелка, — говорит он ей и возвращает салатницу. Она протягивает вторую, и та едва не выскальзывает из его рук. Назар присмотрелся к жене и едва не скатился на пол со смеху. Евдокия, такая спокойная, но с отсутствующим взглядом, продолжает мыть посуду, но вместо моющего средства льёт на губку обильно растительное масло.

Да, такой новогодний праздник забыть почти невозможно.

— Кстати, — нарушила тишину воспоминаний Евдокия Семеновна. — Почтальон тебе бандероль принес. Очень даже интересную.

— Как, пришла? — обомлел Назар Матвеевич. — Она же должна была только завтра прийти.

— Завтра на почте выходной, — жена ушла на кухню и принесла бандероль. Присела рядом на диван. — Тут написано, что это из «Книжного клуба». Ты же меня всегда уверял, что цены в каталоге слишком завышены, а сам….

— Эх! — с досадой хлопнул себя по колену Назар Матвеевич. — Весь сюрприз насмарку.

— Какой сюрприз? — глаза супруги блеснули радостным светом. — Значит, это книга не про рыбалку?

— Эх! — повторил разочарованно Назар Матвеевич и полез на антресоль книжного шкафа, откуда достал большую коробку.

— Что это? — изумленно воскликнула Евдокия Семеновна.

— Новая российская энциклопедия в восемнадцати томах. Полтора года, по два тома в месяц.

Евдокия Семеновна неожиданно всплакнула. Она так давно мечтала приобрести эту энциклопедию. И каждый раз, листая каталог «Книжного клуба», лишь тяжело вздыхала, сетуя на дороговизну.

— Ну, что ты? — Назар Матвеевич присел рядом и обнял жену за плечи. — Это тебе мой новогодний подарок.

— А я, грешным делом, думала, что ты с каждой пенсии откладываешь на резиновую лодку.

— А зачем мне лодка? Рыбачить и с берега можно.

— А я тебе ничего не приготовила в подарок, — Евдокия Семеновна вытерла слёзы и виновато глянула на супруга.

Назар Матвеевич нежно прикоснулся губами к её пульсирующей жилке на виске:

— Главный подарок – это ты. Подарок на всю жизнь. Жаль, что я так поздно понял это. Мало любил. Мало уделял внимания. Мало одаривал подарками.

— О чём ты? — нахмурилась Евдокия Семеновна.

— Ценить надо человеческие отношения. Несмотря на то, что они порой такие запутанные, такие мучительные, такие…, — он больше не смог подобрать эпитета. — Но главное: это любовь. Вот то чувство, которое необходимо бережно хранить, оберегать, холить и лелеять. Знаешь, что насчет любви сказал фантаст Казанцев Александр Петрович?

— Что? — Евдокия Семеновна уже стала забывать супруга именно таким. Серьезным, романтичным и где-то даже сентиментальным.

— Любовь – это и есть самое удивительное чудо света! — тихо сказал Назар и снова с нежностью поцеловал супругу.

— Вот и Покров пришёл. Осень с зимой повстречались, потолкались, поссорились, поворчали друг на друга. Выпал первый снежок. Такой пушистый, такой воздушный. Да только глаз порадует совсем недолго. Осень влагой его пропитает. И станет мокрый снег с хрустом ломать сухие веточки, срывать последние уцелевшие листочки. А дальше – больше. Ненасытные зарядят дожди, которые и смоют всю богатую палитру живописной росписи волшебницы осени. И сменит шепот листьев под ногами мокрая прилипающая грязь. Слякоть. — Назар Матвеевич отвёл взгляд от окошка. — И на душе слякоть. Муторно, пасмурно, неприглядно. А ведь еще нескоро дождинки на лету в снежинки обратятся, чтоб прикрыть всю эту неприглядность. Эх, Чапай, Чапай!

Он вдруг почувствовал, как предательски повлажнели глаза. Тряхнул головой, отгоняя неприятные мысли, осторожно поднялся с кровати и неспешными шагами направился на кухню, откуда доносились аппетитные запахи праздничного ужина. «Что-то я становлюсь сентиментальным на старости лет».

— Зачем ты встал? — всполошилась жена.

— А! — слабо махнул рукой Назар Матвеевич. — Не такой уж я и больной. Подумаешь: сердечный приступ. — Он опустился на свою любимую табуретку.

— Не простой сердечный приступ, а прединфарктное состояние! — строго возразила Евдокия Семёновна, а потом добавила уже мягко: — Чаю налить?

— Налей, — кивнул головой старик. — Старость – само по себе болезнь. Так что теперь? Все время лежать, что ли? А жить-то когда? И как жить?

— Ограниченность удовольствия только увеличивает его ценность.

Видимо, она давно приготовилась к такому повороту разговора, ибо хорошо знала супруга.

— Не умничай, — нахмурил брови Назар Матвеевич. — Ты вот лучше мне скажи, зачем ты детей всполошила? Напугала только почем зря.

— А как иначе? — удивилась супруга и тяжело вздохнула. — Вот только Ванечка не сможет приехать, он сейчас в Болгарии. А и Ирина в другом конце света. Только внук и приедет. — Она бросила взгляд на настенные часы. — Примерно через полчаса.

И кукушка, словно подтверждая слова хозяйки, выскочила из-за дверки и хрипло оповестила, что время уже пять часов после полудня.

Назар потеребил бородку:

— Дальнобойщик-международник и начальник поезда. Да, хорошая парочка. Как только умудрились такого отличного парня воспитать.

— Мы тоже приложили немало усилий, чтобы Матвей вырос хорошим человеком, — не без скромной гордости заявила Евдокия Семёновна.

— Вот и напрасно ты оторвала его от учебы, — вернулся старик к истоку разговора.

— А вот и не зря, — начала проявлять раздражение жена. — Может, только он и сможет тебя убедить, что смерть собаки – это не такой уж и весомый повод так сердце рвать.

Назар Матвеевич промолчал, лишь мысленно возразил: «беда беду родит – третья сама бежит».

Евдокия Семёновна продолжала возиться с приготовлением угощения для любимого внука и, не дождавшись ответа, сказала неожиданно тёплым, мягким, чуть подрагивающим голосом, в котором читалась неподдельная укоризна:

— Ты бы обо мне подумал. Не дай Бог, что случись с тобой, как я одна-то останусь на свете. — И глаза при этом старательно прятала.

Назар совсем не ожидал от супруги такого проявления чувств. Не молоды ведь совсем. А тут в паре фраз столько трепетного тепла, столько нежности, что он вмиг почувствовал неловкость, которая мгновение спустя переросла в чувство стыда.

— Извини, — тихо пробормотал он.

На что жена только как-то обреченно махнула рукой, продолжая прятать от него влажные от слез глаза.

— А вот и я! — раздался голос Матвея. Из прихожей потянуло свежим воздухом, чуть прихваченного морозцем. Через мгновение внук и сам ввалился на кухню.

Евдокия Семёновна естественно бросилась к нему, с вздохами, вопросами и уже не скрываемыми слезами. Назар Матвеевич умело сдерживал радость, улыбнулся и тут же для солидности нахмурил мохнатые брови.

— Ну, ладно, мать, — наконец-то не выдержал он. — Ты словно солдата после двухгодичной службы встречаешь. Прошло всего-то полтора месяца.

— Дед, как ты? — Матвею и самому стало неловко от такого наплыва неуправляемой сентиментальности.

— Да всё хорошо, если б не было так грустно.

— А я не с пустыми руками, — внук метнулся в прихожую, и … принёс крохотного, пушистого щеночка. Белый, словно снег, с маленькими бархатными ушками и большими, влажными, черными глазами-пуговками. Евдокия Семёновна тихо ахнула в восторге, а Назар Матвеевич вдруг снова прослезился, не стесняясь этих слез, и протянул руки навстречу этому маленькому чуду.

— Держи, дед.

И ладони вмиг утонули в мягкой, плотной шерсти и почувствовали, как тревожно бьётся маленькое сердечко. Назар прикоснулся щекой к влажному и холодному щенячьему носику.

— Ну, привет, дружище, — глаза старика заблестели искренней радостью. — Привет, Чапай XVII Последний.

— Дед! — укоризненно воскликнул Матвей.

— Ладно, ладно, — пошел на попятную Назар Матвеевич. — Пошутил я, видимо, не совсем удачно.

— Совсем «в молоко», — по-детски шмыгнул носом Матвей. — Да я и сам уже придумал ему кличку: Чапай XVII Покровский. Я же его сегодня с утра и купил.

— Всё, собаководы-любители, у меня готов ужин. Быстро мойте руки и за стол.

— Эх, бабуль, так вкусно пахнет! Я еще на остановке почувствовал аромат твоих пирогов с мясом. — Матвей бросился к умывальнику.

— Сначала надобно Чапая накормить, а потом уж и себе брюхо забивать, — проворчал Назар Матвеевич.

— Давай, накормлю твоего Чапая, — с ласковой улыбкой Евдокия Семёновна забрала этот маленький живой клубочек шерсти из рук супруга.

Она в очередной раз превзошла саму себя, и стол изобиловал кулинарными шедеврами, заставляя напрочь забыть о «коренной» страсти, первой из восьми – чревоугодии. Матвей расплылся в счастливой улыбке, громко вздохнул от предвкушения. А вот перед Назаром жена поставила небольшую тарелку с неприятной на вид и буквально убивающей чувство голода перловой кашей с зернами алого граната и кусок отварной рыбы. Он, было, с укором глянул на супругу, но её взгляд был в тысячу раз красноречивей слов, сказанных ранее. И старик промолчал, чем непомерно поразил внука. Матвей просто привык видеть деда независимым, упорным, а порой даже излишне настырным человеком. Он всегда знал, чего хочет, как добиться желаемого, и ведь всегда добивался. А теперь… какая-то обреченная покорность. Да, болезнь не только не красит человека, но и кардинально меняет его внутренний мир.

— Дед, а я что-то не припоминаю, чтобы ты когда-нибудь болел. Даже по мелочи, насморк там, температура. Не говоря уже про то, чтобы в больницу загреметь.

— Мы, Ложкари, крепки духом и телом! — не без большой порции гордости заявил Назар Матвеевич. — Правда, в больнице я все-таки один раз лежал. Аппендицит мне вырезали, но это было в тысяча девятьсот затёртом году. Я уже и не помню.

— Зато я все прекрасно помню, — подала голос Евдокия Семёновна.

— Да? — наигранно удивился старик.

— Да! — подтвердила бабушка. — Как такое можно забыть? Тебя же чуть не выписали за нарушение больничного режима. Остался бы без больничного листа, с очередным темным пятнышком на репутации.

— О! — Матвей отложил кусок сочной кулебяки и, в ожидании подробностей, потёр руки. — Это очень интригующе.

— Ничего не помню, ничего никому не скажу, — буркнул Назар Матвеевич и стал нарочито громко прихлёбывать травяной отвар.

— А я вот расскажу, — сказала Евдокия Семёновна.

— Ура! — не скрывая детской радости, воскликнул Матвей, с обожанием посмотрел на бабушку.

И бывшая учительница словесности, чисто рефлекторно, словно находясь в классе перед толпой учеников, начала рассказывать историю о Назаре, причем, в третьем лице:

— Жил-был на белом свете Ложкарь Назар Матвеевич. Славился своим крепким здоровьем и неуемным желанием к розыгрышам. Но однажды случился с ним острый приступ аппендицита, и попал Назар на стол операционный. А дело-то было в святой праздник, и Назар, естественно, уже успел принять на грудь энное количество горячительного напитка. А алкоголь, как всем известно, очень плохо сочетается с наркозом. Может и поэтому швы у него срастались очень плохо. И приходилось Назару каждый божий день ходить на перевязку. Мало того, что, превозмогая боль, он осторожно доходил до процедурного кабинета, где надо было забираться на высокий стол, покрытый холодной клеёнкой, так еще приходилось оголяться. А кроме хирурга-мужчины, там постоянно присутствовали медсестра и две совсем молоденькие практикантки, ровесницы Назара. Стеснялся он лежать перед ними, гладко выбритый, широко раскинув ноги. И только на четвертый день, краснея и запинаясь, поинтересовался у врача:

— Скажите, доктор, а когда мне уже наконец-то можно будет трусы надевать?

На что хирург ему и отвечает:

— А и сам не знаю, почему ты без трусов ходишь. Еще подумал, что таким экстравагантным способом ты хочешь привлечь внимание присутствующих тут дам. Вот! — на столь высокой ноте закончила бабушка своё повествование.

Матвей давно так задорно и заразительно не смеялся. Воображение выдавало красочную картинку в процедурном кабинете. А сам дед, спустя столько лет, чувствовал неловкость, покрываясь лёгким румянцем. Насмеявшись вдоволь, Матвей поинтересовался:

— И что, за это дедушку чуть не выгнали из больницы?

— Да нет, — покачала головой бабушка и продолжила рассказ. — Как было ранее сказано: Назара хоть хлебом не корми, а дай пошутить или разыграть кого-нибудь. Лежал у него в палате один мужик после операции. Не ходил еще. А лежал, надо сказать, около двери, и потому его просквозило. Открылся у мужика дикий насморк. Из носа текло так, что он не успевал платочки менять. К вечеру стало совсем невмоготу, дышать просто не мог. Вот и попросил он Назара сходить к дежурной медсестре и попросить каких-нибудь капель. Но на посту сестрички не было, и Назар вернулся в палату, где и заявил мужику серьёзным голосом:

— Медсестра сказала, что здесь не «ухо-горло-нос», а «хирургия», и самое малое, что она может сделать, так это зашить тебе ноздри, чтобы сопли не бежали.

У мужика от наглости такой, а может где-то и от страха, насморк прошел в одно мгновение, без всяких там капель. Но утром, на обходе, он сообщил об этом врачу. Тот вызвал «на ковёр» медсестру, та – в слёзы и истерику. Короче, с трудом, но добрались до правды. За это едва и не оставили Ложкаря без бюллетеня.

— Да, дед, — Матвей даже зааплодировал. — Ты, как всегда, «в ударе».

— Я бы сказала, «в репертуаре», — поправила бабушка. — И он не меняется всю жизнь.

— Консерватор, — улыбнулся дедушка. — И раз пошла такая пьянка, режь последний огурец. Расскажу вам еще одну историю из области медицины. Только с условием: я её ещё никому не рассказывал, и вас прошу не запоминать. Мне до сих пор немного стыдно и как-то неуютно. Провожали мы тогда Пашку в армию. Родители его устроили проводы во славу себе и на зависть другим. Портвейн мы хлыстали, словно лимонад. А утром мне надо было проходить медосмотр в районной больнице. Состояние, как вы понимаете, у меня было ужасно-отвратительное. Голова чугунная, мысли – в разброс, да и тело почти в разобранном виде. Короче, ничего я не соображал, а действовал исключительно на «автопилоте». Как ходил из кабинета в кабинет – не помню, а вот у невропатолога и произошел со мной этот казус. Посмотрел врач мою карточку, более внимательно глянул на меня и говорит:

— Молодой человек, отойдите к стенке.

Я отошёл.

— Поднимите руки вверх.

Я поднимаю.

— Теперь опустите руки вниз.

Опускаю, но всё делаю по инерции, не задумываясь и не соображая.

— Теперь встаньте на носочки.

И тут я… снимаю свои носки и встаю на них!

У невропатолога случилась нервная истерика. И только его гомерический хохот вывел меня из состояния полного отрыва от реальности. Вот так я опростоволосился.

Весёлый смех за столом привлёк внимание щенка. Он буквально вкатился на кухню и, перебирая своими коротенькими лапками, подошёл к Назару Матвеевичу. Положил голову на его ногу, вздохнул как-то тяжеловато и замер.

— Признал хозяина, — почему-то шепотом сказал Матвей.

— Я не хозяин, и он не наёмник. Мы друзья, — также в полголоса ответил старик и осторожно потрепал щенка по толстому загривку. — А знаете, я, кажется, только сейчас понял, как оставаться счастливым всю жизнь. Вывел формулу постоянной радости.

— Эликсир хронического счастья? — улыбнулась Евдокия Семёновна.

— Да.

— И?

— Над головою – крыша, на столе – пища. Верная и добрая жена, послушные и успешные дети. Работа по нраву и хобби по душе. И друзья. И среди них обязательно должен быть вот такой, четвероногий. — Он на мгновение задумался. — Ну, и чувство юмора, конечно.

Над столом повисла тишина. Призадумались.

— Знаешь, дед, — после продолжительной паузы сказал Матвей. — Вот теперь я за тебя спокоен. Ты скоро поправишься и будешь жить еще долго-долго.

— И откуда такая уверенность? — усмехнулся Назар Матвеевич.

— А ты всегда соблюдаешь золотое правило: чтобы дольше жить, надо чаще умирать со смеху.

И вновь со скрипом распахнулась дверка часов, и кукушка как-то удивлённо намекнула, что во дворе поздний вечер, и пора уже задуматься о грядущем сне.

— Бабуль, а где у нас дедушка? — Матвею порядком поднадоело перебирать грибы, и он решил «откосить» от столь малоприятного и нудного занятия.

Евдокия Семеновна оторвалась от тазика с белыми грибами, задумалась на мгновение, потом бросила взгляд на настенный календарь:

— А! сегодня же година по «Петрушке».

Наступил черёд удивленно задуматься Матвею. В мыслях сначала вспыхнул образ куклы народного потешного театра, потом кустик растения семейства зонтичные, и лишь потом озарение согнало с его лица тихую задумчивость. «Петрушка» – это Жигули пятой модели, ярко зелёного, с перебором насыщенного цвета. Дедушка именно так ласково и нежно называл свою машину. Долгие годы автомобиль верой и правдой служил Назару Матвеевичу. Но они оба как-то незаметно, даже где-то скоротечно постарели. Дедушка ослаб здоровьем, и зрением в том числе, а Жигулёнок исчерпал все ресурсы, поизносился до неприличия. Пришлось продавать его только частями – на запчасти, частями – на лом.

И каждый год именно в этот предпоследний день уходящего августа на деда нападала смертельная тоска. А когда дед находится в таком плачевном настроении, то и всем окружающим становится как-то не по себе, грустно и немного тревожно. А почему? Да потому, что все уже давным-давно привыкли видеть Назара Матвеевича в бодром расположении духа, в ореоле жизнерадостного оптимизма, которым он так щедро и бескорыстно одаривал всех и вся. Люди «заряжались» от него хорошим настроением, надеждой на лучшее, верой в солнечный грядущий день.

— Теперь сидит в своем гараже, перебирает инструменты, — вздохнула бабушка. — И уже наверняка выкурил недельную норму этой заразы.

Матвею захотелось поддержать любимого деда:

— Отнесу я ему чай, пожалуй.

— Тогда и зефир захвати, — кивнула головой Евдокия Семеновна. — Он из всего разнообразия сладостей предпочитает именно этот шедевр кулинарной мысли.

И она оказалась права: в гараже витало облако от выкуренного дедом ароматного табака. Матвей распахнул ворота настежь. Дед сидел на пеньке и натирал до блеска гаечные ключи пропитанной маслом тряпочкой.

— Привет.

— Привет, — ответил старик, не поднимая головы.

— А я тебе горячего чая принёс, с зефиром.

— Это можно.

Матвей выкатил из угла гаража еще один пенек и присел напротив деда.

— Слушай, дед, я давно хотел тебя спросить, да то забывал, то время было не подходящим.

— А теперь что? — Назар Матвеевич глянул на внука.

— А теперь вот помню, и настроение у тебя то, что надо, настроено на философию.

Старик лишь слабо усмехнулся:

— Спрашивай, коли так прижало.

— Вот ты мне постоянно говоришь: запомни, внучок, это главное правило полноценной, счастливой жизни, а дальше озвучиваешь каждый раз новый совет.

— И? — Назар Матвеевич не понимал, куда внук клонит разговор.

— Так какое из этих всех правил самое главное?

На этот раз старик широко улыбнулся, а потом, вздохнув тяжеловато, стал говорить серьёзным, переходящим временами на нравоучительный, голосом:

— Истину глаголешь. Правил для счастливой жизни много, но если я начну нумеровать, а это значит, выделять. Делать одно правило приоритетным над другими. Ошибка это. Все правила равноценны по значимости своей, и все их нужно соблюдать. И только в этом случае ты сможешь получать от жизни радость и удовлетворение.

— А ты сам сейчас и нарушаешь! — воскликнул Матвей, довольный тем, что разговор пошел по намеченному руслу.

— Что? Какое это?

— Сейчас, — Матвей задрал голову, прикрыл зеленоватые глаза и быстро-быстро стал говорить. — Нельзя жить прошлым, каким бы оно, это прошлое, не было. Слишком мрачным или божественно светлым. Особенно не стоит мысли свои концентрировать на тяжелых событиях лет минувших. Плохие воспоминания утяжеляют сознание и заводят в духовный тупик. И потому неизбежно приводят к ухудшению морального и даже физического здоровья. Бессмысленное погружение в прошлое исключает всякую возможность начать новый этап жизни. — Он не без толики гордости глянул на деда. — Вот!

Тот лукаво прищурил глаза:

— Это я сказал?

— Ну, да.

— Ой, не ври, внучок! Родному деду врешь. Не могу я так красиво, по-книжному, выражаться.

Матвей малость смутился:

— Ну, понимаешь, дед, я просто копирайтингом увлекаюсь. Как это получше объяснить? Короче, я довожу текст, написанный любителем, не профессионалом, до состояния реализации. Поправляю, улучшаю, придаю гармонию и пластику. Но сейчас не об этом. Ты же уловил суть сказанного?

— Да понял я, — Назар Матвеевич вновь тяжеловато вздохнул и опустил голову, словно провинившийся первоклассник. — Всё можно, только осторожно. Можно, да не вдруг! — после продолжительной паузы сказал он, а потом продолжил более уверенно: — Видишь, Матвей, я – не идеальный. Исключение из правил. Но что делать? Автомобиль – это гораздо больше, чем просто средство передвижения. Эта игрушка для взрослого мужика, а гараж – единственное место, где можно спрятаться от нравоучений жены, от ворчания тещи, от мелких повседневных бытовых проблем. Вот такой островок свободы. Да, всё прошло, как огнём пожгло. А вот пепелище осталось.

Матвей понял, что своим разговором еще больше вгоняет деда во мрак плохого настроения закоренелого пессимиста. Необходимо было, как можно быстрее, разогнать эти «свинцово-тяжелые тучи»:

— Дед, а я вот из сладости обожаю настоящие печатные тульские пряники, но даже и за парочку, ни за что не поверю, что у тебя не было забавного случая, связанного с «Петрушкой». Были ведь? — он широко улыбнулся, растягивая веснушки на щеках, стараясь передать деду игривость своего настроя.

— Были, конечно, — совсем слабо улыбнулся тот.

— Может, расскажешь? Очень я люблю слушать твои воспоминания. Интересно так, и в то же время весьма поучительно, — Матвей льстил по всем законам этой науки.

И дед «клюнул» на столь дешевую приманку.

— Было одно потешное приключение. Правда, это случилось не на «Петрушке», а на «Волге».

— «Волге»?

— Да, только не на моей машине, на председательской. В тот год мы собрали рекордный урожай пшеницы, и наш колхоз премировали автомобилем Горьковского автомобильного завода. Но, к сожалению, автомобиль оказался с заводским браком. Вот председатель и командировал меня в город Горький, на завод. Молод я бы и горяч. С радостью согласился, покатил. А когда стал подъезжать к Горькому, то вдруг понял, что я и города совсем не знаю, и картой по наивности не разжился. Куда ехать? Как ехать? Ничего! Но на моё счастье, останавливает меня один военный, полковник. Говорит:

— Выручай, шеф. Моя машина сломалась, а я жутко опаздываю в училище. Преподаю я там.

Спасительная мысль меня-то и озарила:

— Я города совсем не знаю. Давайте, вы сами поведете машину, раз права у вас имеются, а мне по пути и поведаете, как проехать на автозавод.

— Не вопрос! — с радостью согласился военный и прыгает на водительское место. Жмёт на газ, видимо, и прям жутко опаздывал на важную лекцию.

И тут, как на грех, пост ГАИ нарисовывается. И скучающий, а может, и голодающий сотрудник службы постовой машет «полосатиком». Требует остановиться и «трудовыми» поделиться.

— Ваши права, — обращается он к водителю, то есть полковнику.

Тот уже руку в карман кителя тянет, а я возьми и скажи:

— Не давай!

Полковник одернул руку, глянул на меня недоуменно. Замер.

— Ваши права, — настойчивее требует гаишник.

— Не давай! — еще громче, еще наглее повторяю я.

И тогда постовой решил полюбопытствовать: кто это такой наглый пассажир, который советует водителю нарушать законы. Спрашивает у меня:

— А вы, собственно, кто такой?

И тут я довольно нахально и ехидно отвечаю ему вопросом на вопрос:

— А ты сам подумай, лейтенант, кто я такой, если водитель у меня – полковник?

В глазах постового вспыхнул неподдельный страх. Мгновенно козырнул, махнул жезлом и попросил даже:

— Проезжайте, пожалуйста.

Всю дорогу потом полковник качал головой и посмеивался. Вот такая вот история.

— Ну, ты, дедушка, и дал. Здорово! Вот это блеф! Да тебе только в покер играть и «банк» срывать.

Назар Матвеевич резко сменился в лице, грозно нахмурив мохнатые брови:

— Никогда! Слышишь, никогда не играй в азартные игры. И никогда не рискуй, заведомо не зная, что риск твой оправдан.

— Да я просто так, к слову сказал, — стал слабо оправдываться Матвей, крайне удивлённый столь резкой переменой настроения деда.

— Ладно, — тут же смягчился Назар Матвеевич. Пошли ужинать. Бабка, наверное, уже нажарила картошки с грибами.

— Пошли.

Пока Матвей закрывал гараж, копошился с замком, Назар Матвеевич любовался окрестностями. Сентябрь еще не наступил, но дыхание осени уже чувствовалось. Природа словно выдохлась, устав расти, цвести и пахнуть. Трава местами посохла, пожелтела за лето от распаленных солнечных лучей. Деревья слабо шелестят поникшими листьями. Птицы начинают сбиваться в стаи, поднимаясь все выше к мягким солнечным лучам, готовятся к долгому перелёту. В садах осыпается «антоновка», насыщая воздух душистым спелым ароматом. Дни пропитаны нежностью, утонченностью и в каком-то смысле мудростью, которая вызывает лёгкий привкус грусти. Что-то не сделал, что-то упустил, что-то невосполнимо утратил. И не только минувшим летом, но и всеми прожитыми годами.

Матвей уже лежал в кровати с томиком Лескова, который он собирался полистать перед сном, когда в комнату зашел дед.

— Не спишь еще? — он осторожно присел на краешек кровати, похлопал внука по ноге. — Говоришь, «интересное и поучительное»? Так вот, слушай теперь весьма поучительную историю, и поймёшь тогда, почему я так резко отреагировал на твоё предложение блефовать.

— Да, — Матвей отложил книгу и сел в кровати, по-восточному скрестив ноги, замер в предвкушении очередной байки от деда.

— Торопился я тогда страшно. Куда? Сейчас и не скажу, память подводит. Да и неважно это. Короче, гнал я свою «Петрушку» под сотню километров в час. И тут он – чертёнок с полосатой палочкой. Пришибленный такой мужичок, словно в воду опущенный да жизнью застиранный, аж до тошноты.

— Что это вы, гражданин, нарушаете? — забирает мои документы и знаком приглашает пройтись с ним до радара, который притаился в кустах на треножнике. Тычет в него жезлом, а там цифры ярко так горят «102». Постовой сбрасывает с радара показатели и поворачивается ко мне:

— Что скажете?

А у меня было приподнятое настроение. Очень-очень приподнятое. Округляю я, значит, глаза и удивленно так интересуюсь:

— А что я нарушил, лейтенант? Ехал, согласно знаку, не больше «шестидесяти».

Постовой, было, собрался кивнуть на радар, а показатели-то сам сбросил. Краснеет:

— Как «шестьдесят»? Я же вам только что показывал.

— Ну, да, — соглашаюсь я. — И там было ровно «шестьдесят».

Гаишник просто багровеет, шлепает беззвучно губами, словно пойманная рыба, и… взмахом жезла отпускает меня.

И я, весь такой довольный, такой счастливый, иду обратно к машине. И вдруг понимаю, что все мои документы остались у постового. Возвращаюсь. И тут уже он, страж порядка, не уступая мне в актёрском мастерстве, изображает полное недоумение:

— Какие документы? Вы мне ничего не давали.

Вот так. Пришлось мне и штраф заплатить, и утратить настроение на целую неделю.

— Всё? — не дождавшись продолжения, спросил Матвей.

— Не всё, — покачал головою дед. — Еще про риск хочу сказать. Иногда стоит рисковать, но не ради бокала шампанского, а ради того, чтобы потом не жалеть об упущенном шансе что-то поменять, что-то исправить в своей жизни.

— О! — разряжая совсем не радужный разговор, воскликнул Матвей. — Сам утверждал, что не умеешь так красиво выражаться.

Назар Матвеевич горько усмехнулся:

— Это я сейчас в книге «Афоризмы» прочитал. Ладно, давай, ложись-ка спать. Что-то мы с тобой слишком много нафилософствовались за день. А жизнь, она намного проще. Тут главное: научиться радовать самого себя. По настоящему, без показухи перед другими, и только тогда положительный заряд бодрости и отличного настроя надолго скрасит серость будничного бытия.

— Тоже главное правило? — улыбнулся Матвей.

— А как же! — кивнул в ответ дед и, кряхтя, поднялся. — Вчера уже не догонишь, а вот от завтра – не уйдешь. Так что, дай Бог, нам счастливо день дневать, да ночь ночевать.

— Спокойной ночи, дед.

— И тебе снов безмятежных.

  Молодые люди остановились на крыльце и стали спорить, и в открытое кухонное окно доносились все тонкости, все нюансы разговора.

— Жить на речке, и не уметь плавать – это же парадокс, — в голосе внука все чаще проскальзывали иронические нотки деда.

— А у меня фобия, — оправдывалась Полина. — Гидрофобия.

— Надо наступать на горло своим страхам, чтобы дальше идти по жизни с высоко поднятой головой.

— Ой, — чуть наигранно рассмеялась девочка. — Ты, прям, как Назар Матвеевич говоришь цитатами и афоризмами. За ним хоть ходи с блокнотом и записывай.

На том беседа и прервалась, молодежь шумно, как присуще только ей, ввалилась в избу, где их и встретила Евдокия Семёновна.

— А вот и мы.

— Купальный сезон закрывается после Ильина дня, — больше для проформы проворчала пожилая женщина.

— Ба, да на улице плюс тридцать. Дышать нечем. Вот, Полину, кстати, обучаю плавать. Надо же: у воды – и не напиться.

— И как успехи? — Евдокия Семёновна радовалась, что между молодыми людьми зарождались такие тёплые, чуть трепетные дружеские отношения. По крайней мере, она надеялась, что общение с умной, начитанной девочкой пойдет на пользу её внуку. И уже пошло: пару раз она замечала Матвея с книгою в руках. — Баттерфляй?

— Нет, — возмутился внук. — Баттерфляй слишком сложный стиль, нам бы сначала кроль освоить.

— Аппетит-то хоть нагуляли? Минут через десять и обед поспеет.

— Пить хочется.

— Компот свежий сварила, в холодильнике.

Матвей распахнул дверку холодильника, замер на мгновение, а потом весело и громко рассмеялся:

— Поль, иди-ка сюда. Посмотри на это, — парнишка достал двухлитровую бутылку с прозрачной жидкостью, на которой красовался стикер, где бабушкиным почерком было написано: «Святая вода».

— И? — Полина искренне не понимала, что так могло рассмешить Матвея.

— Смотри дальше. Это уже ответы дедушки, — он стал поочередно доставать из недр холодильника ёмкости с такими же красочными наклейками на боках и читать вслух, подражая голосу Назара Матвеевича. — «Праведное молоко», «Безгрешный компот», «Освященные попом Василием грибочки», «Сакральные огурчики», «Непорочное варенье из крыжовника».

— Куражится Назар Матвеевич, — сквозь непрерывный смех выдохнула все же Полина.

— Да, дед сегодня явно в ударе.

— Он всю жизнь в ударе, — подала голос Евдокия Семёновна, промокнув глаза уголком платочка. — Обед готов, — добавила она громко.

И на кухню вышел Назар Матвеевич:

— Я слышал глас, зовущий на трапезу.

— Ух, ты! — внук не смог сдержать громкого восторженного возгласа, ибо дед появился при полном параде. Черный в мелкую полоску костюм, белоснежная сорочка, красный галстук, и под цвет ему носовой платочек, чей уголочек кокетливо торчал из кармана. Даже все свои наградные значки, еще армейские и уже трудовые, нацепил.

— А что? — Назар Матвеевич глянул в зеркало, попутно поправил жиденькую прическу. — Каков есть, такого и в люди несть.

— И куда это мы такие нарядные лыжи-то навострили? — Евдокия Семёновна нахмурила брови.

— Зовут к соседу на весёлую беседу.

Догадка озарила её лицо:

— Понятно. Значит, Ракитин из города приехал?

— Да, — подтвердил её догадку дед. — Пал Палыч приехал на уборку урожая, то есть корнеплоды убрать, отсортировать да в погреба засыпать. — Дед был в приподнятом настроении.

— Опять пить да дурить будете!? — прозвучало больше убеждение, чем вопрос. — От старых дураков и молодым покоя нет.

— Что это? — возмутился Назар Матвеевич. — Мы культурно посидим, выпьем, поговорим.

— Свежо предание, да вериться с трудом, — Евдокия Семёновна продолжала ворчать, накрывая на стол. — Вы как с Ракитиным схлестнетесь, так обязательно что-нибудь да учудите. А мне потом на улицу глаз казать стыдно.

— Да ладно, мать, не нагнетай, — деду было трудно испортить настроение. Он буквально светился в предвкушении от встречи со старым другом. — Не так уж и часто мы с ним встречаемся.

— Хоть редко, да метко.

— Хоть жду, да дождусь, — тут же парировал своей присказкой дед.

Матвей бросил выразительный взгляд на бабушку, в котором искрил неподдельный интерес:

— Бабуль, а расскажи-ка нам, что там дед во хмелю куражил?

— Да, — неожиданно того самого потребовал и дед. — Ведь ничего, по большой сути, и не было-то.

— Ой, ли! — театрально всплеснула руками бабушка, держа в одной руку большую ложку, чем напомнила дирижера. — А кто устроил ралли на тракторах, да всходы озимых попортил? А кто додумался общественный туалет около конторы на другое место переставить?

— Что? — внук подскочил на месте в ожидании очень смешного рассказа.

— Да, — бабушку тоже было проблематично остановить, когда она входила в раж. — Приходит утром начальство на работу, и что они там видят?

— Что? — теперь и Полина проявила интерес.

— Выгребная яма отдельно, а сам кабинет туалета – рядышком стоит. Извините, что не ненароком аппетит попортила. А случай с Елисеем?

Дед только слабо отмахнулся, словно от навязчивой осенней мухи:

— Да когда это было? Ты бы еще времена Чапая III Добродушного вспомнила.

— А вы и тогда шалили? — очаровательная улыбка не сходила с губ Полины.

— Совсем мальцами мы тогда с Пашкой-промокашкой были. Однажды очень ранним утром пробежали мы с ним вдоль нашей улицы да позакрывали на всех домах ставни. Раньше на окнах ставни ставили. Народ просыпается, смотрят в окна – а там ночь еще, да и на другой бочок. А пастухи уже ругаются, недойная скотина орёт, председатель ногами сучит. — В его старческих глазах блеснула легкая грусть по прожитым годам. Можно даже сказать – скорбь. — Эх, как же быстро жизнь промчалась. Не могли мы в свое время оценивать те счастливые мгновения, не могли, не понимали. А вот теперь их за любые деньги не купишь, не воротишь.

Все-таки сменилось настроение у деда, как-то уж стремительно, даже страшновато стало.

— Он один приехал или с супругой? — Евдокия Семёновна перевела тему разговора, пытаясь отвлечь мужа от невесёлых раздумий.

Он усмехнулся в бороду, понимая её желание:

— Не волнуйся, мать. Я ненадолго. У нас всего одна «беленькая». Магазины закрыты, самогон сейчас уже никто и не варит. Это же не город.

— А у нас в городе тоже после десяти часов спиртное не продают, — решил блеснуть своей осведомленностью Матвей.

— Ха, — дед моментально вернулся в отличное расположение духа. — Да разве этот факт может остановить русскую смекалку? Вот я, например, когда гостил полгода назад у Пал Палыча, то нашел способ в полночь купить бутылку водки.

— Это как? — Матвей даже ложку отложил, отрываясь от превосходно приготовленной окрошки.

— Нам бы выпить, да полночь пробила. Паша сразу раскис, спать собрался, а ему пари предлагаю, что сейчас вот пойду в супермаркет и любую, какую душа попросит, просто возьму и куплю. Ударили по рукам, пошли. И вот она стоит, родимая, на полочках, разноцветными этикетками подмигивает. И денег в кармане много, и купить честно не разрешается. Тогда я подхожу к полке, беру бутылку водки, быстро, с хрустом, сворачиваю крышку, делаю два внушительных глотка прямо из горлышка и ставлю спокойно её на место. Охранники от такой наглости дар речи потеряли. Случился с ними акустический резонанс, ставший причиной лексического замыкания. — Дед, довольный таким речевым оборотом, даже пальцем в небо ткнул. — А когда отошли они от шока, то стали буквально на коленях уговаривать меня купить эту бутылку.

— Нашел о чем с детишками разговаривать, — укоризненно покачала головой бывшая учительница.

— Да они сами больше нас знают, — оправдываясь, смутился Назар Матвеевич.

— Так и должно быть, да вот только подначивать не стоит.

— Ладно, мать, спасибо за окрошку. Пойду я. — Заждался, наверное, Павлуша, да и у водки срок годности может закончиться, — усмехаясь и кряхтя, дед поспешил из избы.

После сытного обеда чай решили пить на открытой веранде: там не так жарко, да и слабый ветерок дул с реки. По сложившейся давным-давно традиции чай пили из самовара, правда, электрического, со свежим вареньем. Сегодня это было яблочно-грушевое повидло.

— Евдокия Семёновна, — обратилась к бывшей учительнице Полина. — А расскажите, пожалуйста, историю с Елисеем.

— Да, баб, — оживился Матвей. — Я что-то не помню эту историю.

— Да что там рассказывать? — Евдокия Семёновна задумчиво посмотрела вдаль, погружаясь в события давно минувших дней. — Ничего особенного и интересного.

— Ну, бабуль, — словно младенец заканючил Матвей.

— Был у нас в деревне мужичок. Каким ветром его занесло в наши края – история о том умалчивает. Звали его необычно – Елисеем. Вот такое сказочное имя, хотя до царевича ему было далеко. Семь вёрст до небес, да и те лесом. И был он то ли набожным православным человеком, то ли адептом старой веры, а может и сектантом каким. Никто тогда этим особо не интересовался. Времена были иные: пионеры, комсомольцы, партийцы. Комсорг наш, было, взял Елисея в оборот, да в скором времени отступил. Крепко сидела в мужичке вера, свято следовал законам божьим, слепо чтил и соблюдал все традиции. Привыкли мы как-то к этой странности. Ведь человеком он был неплохим, да и работником отличным. Вот только Назар со своим закадычным другом Пашкой никак не могли угомониться. Постоянно цеплялись к Елисею, лекции всякие читали, да больше подшучивали над его набожностью. Особенно когда «принимали на грудь». И однажды они жестко разыграли его, если не сказать жестоко. Алкоголь ведь затуманивает разум, отключает напрочь всякое здравомыслие.

Дело было перед Пасхой. Павел затеял дома нешуточный ремонт: перегородку поставить, обои поклеить, полы выровнять. Вот Назар с Елисеем по вечерам и ходили к нему помогать. А Ракитин, надо признать, был электриком отличным, золотые руки. Кроме обычного, что около двери, выключателя, был у него еще один, потайной. Под столешницей кухонного стола. Значит, поработали мужики пару часов, Паша и говорит:

— Все, мужики, пора перекусить.

— Обязательно, — вторит ему Назар, и оба смотрят так выразительно на Елисея. Тот качает только головой:

— Я только чай пустой попью. Пост великий.

А друзья только этого и ждали, паразиты. Давай в четыре руки накрывать на стол, при этом комментировать и расхваливать блюда. Картошка из печки с румяными боками, маринованные грибочки в сметане, рыба жареная с луком и морковью, яблочки, моченные в капусте, сало соленое, сало копченое с мясными прослойками. Ну, и самогон, конечно. Куда же без него, без «хозяина» стола? Смотрит Елисей на такое изобилие, скулы сводит, желудок сжимается. Пьет огненный чай большими глотками, организм обмануть пытается.

— Да съешь кусочек, мы никому не скажем, — уговаривает его Паша.

Тот снова лишь качает головой да в потолок пальцем показывает: мол, он, Бог, все видит.

И Назар подначивает, выпивает рюмку, приговаривая:

— Эх, хорошо пошла. Словно Бог с тросточкой прошелся.

И сидят два здоровых мужика, да после тяжкого труда, да после самогона, метут все со стола, словно в год голодный. Быстро убавляется еда со стола, а Елисей все держится, только часто в лице меняется. То бледнеет, то краснеет.

— Бог любит троицу, — произносит Назар очередной тост.

Вот тут-то нервы у Елисея и не выдержали. Схватил он вилку да нацепил на нее большой шмат копченого сала, и…. И в это время Паша воспользовался своим тайным выключателем. Хоп – и свет гаснет. Елисей даже вилку от неожиданности уронил, а потом бросился на колени и давай поклоны бить, крестные знамения на себя накладывать да в потолок шептать:

— Спасибо тебе, Господи, что не дал согрешить верному рабу твоему.

А рядом по полу друзья катаются да смехом захлёбываются.

Евдокия Семёновна закончила повествование и глянула на молодежь. Те, словно прилежные ученики, сидели тихо, ни разу не перебили ее ни вопросом, ни возгласом.

— Вот, собственно, и вся история.

— А что потом стало с Елисеем?

— Недолго он прожил у нас. В скором времени он уехал, говорят, что видели его где-то под Москвой, в мужском монастыре. А Назар с Пашкой, как были шалопаями, таковыми и остаются до седых волос. — Она бросила тревожный взгляд на соседний дом и тяжело вздохнула.

— Бабуль, да не волнуйся ты так. Всё будет хорошо.

— Надеюсь, — слабо улыбнулась женщина. — Пора бы уж давным-давно остепениться. А он как герой мультфильма «Котенок по имени «Гав»:

— Не хоти туда, там джут тебя неприятности.

— Ну, как же туда не ходить? Они же ждут.

Настроение удалось немного приподнять.

Назар Матвеевич вернулся в потёмках. Матвей не спал и слышал, как хлопнула калитка, как радостно взвизгнул Чапай, как дед тяжело опустился на ступеньку крыльца. Наверняка, достал трубку и кисет с душистым табачком. Матвей накинул на плечи плед и вышел на крыльцо. Хотя целыми днями стояла жаркая погода, ночи становились с каждым разом всё холоднее и холоднее.

Дед обернулся:

— А, внучок. Что, не спится?

— Бабушка тоже не спит, хотя и старательно делает вид, — Матвей присел рядом. — Волнуется.

— Ну и зря. Выпили мы по «стопочке» и сдулись. Жара, года, толстая медицинская карточка. Остались только одни разговоры, пустая хвальба да горькие воспоминания.

— Это жизнь.

— Это старость, — с грустинкой ответил Назар Матвеевич и после продолжительной паузы добавил: — Удивительно всё-таки устроен человек. Мы всегда огорчаемся, когда теряем богатство, деньги, что-то ценное, и при этом остаемся абсолютно равнодушными к тому, что уходят дни нашей жизни. Так стремительно. На веки вечные. Без права на возврат. Запомни, внучок, первое правило счастливой жизни: ни одна минута жизни не повторяется, и каждый миг – начальная точка отсчета. Надо научиться ценить это каждое мгновение.

  Матвею никак не удавалась заснуть. Может от тревожной мысли, что дед не разбудит его на утреннюю рыбалку. Не из-за вредности, конечно же, нет! А по причине жалости. Постоит около дивана, полюбуется безмятежным сном внука, почешет затылок, вздохнет тяжело, но не громко: «пусть поспит», и отправится на речку один. А может от переизбытка чувства ожидания. Ведь предвкушение праздника порой приносит больше волнения и приятных мгновений, чем само действие.

Он запрокинул голову и посмотрел в окно. На темном небосводе сверкали яркие звёзды. Россыпь звезд, словно веснушки на носу ранней весною. И среди этих блёск – огромная, лимонного цвета, луна. Этакий «космических глаз», который взирал из бесконечного пространства на их тихую деревушку, залитую собственным холодным светом.

Прохладный воздух едва заметно теребил тюлевую занавеску, натянутую на окно как спасательное средство он назойливых насекомых. Наполнял небольшую комнату ароматом, и было очень непросто разобраться, какой именно запах доминирует в столь насыщенном букете разнообразных примесей. Тут было все: и запах свежескошенной травы второго укоса, и аромат спелых яблонь и груш. И легкий горьковатый привкус дыма вчерашней сожженной картофельной ботвы, и нежной дыхание благоухающих цветников. И свежий дух недавно отгремевшей грозы там, за речкой, над бором сосновым.

И всё было бы прекрасно, если б не навязчивый писк комара. Матвей прислушался, положил руки поверх одеяла, ждал, когда кровопийца усядется, чтобы через мгновение оказаться прихлопнутым.

А мысли вновь и вновь возвращались к рыбалке, от неё к деду. Матвей любил посидеть на речке с удочками именно с дедом. В отличие от отца, который требовал абсолютной тишины и состояния полного покоя. А вот дед Назар любил разговаривать, хоть и в полголоса, но говорить, говорить. И эти рассказы, пропитанные мудростью прожитых лет, насыщенные юмором, надолго врезались в память, оставляя неизгладимые следы первого впечатления.

Самый первый и, пожалуй, самый яркий рассказ, который услышал Матвей, уже давным-давно стал семейным преданием. Такой красивой легендой, почти мифом. Однако именно его иногда вспоминали за столом семейного праздника, и снова смеялись, снова подшучивали, отчего становилось еще теплее и уютнее в небольшой деревенской избе.

С юных лет Назар был заядлым рыбаком. Но когда женился, то оказалось, что молодой жене было не совсем по нраву его почти маниакальное увлечение. Особенно она злилась тогда, когда Назар пропадал на рыбной ловле сутками напролет. И вот однажды она решила показать супругу свою, так сказать, позицию. Приезжает Назар домой с уловом после двухдневного отсутствия и видит дом опустевшим. Ни жены, ни вещей ее, ни маломальской записки. Понятное дело: к матери, в соседнее село укатила, поплакаться да пожаловаться на супруга. Назар, недолго думая, садится на «Жигули», и к теще. Молчком берет в охапку жену с вещами и возвращает домой. Однако через некоторое время история снова повторяется: он – на рыбалку с ночевкой, она – к маме под крыло. И опять он, молча, без скандала и выяснений отношений, возвращает супругу. Но вот в третий раз, не застав дражайшей женушки дома, Назар сначала смачно выругался, отвел душу, и снова за руль родной «пятерочки». Приехал, отодвинул тещу, которая пыталась не пустить его в дом, подошел к Евдокии, нежно взял ее за руку, посмотрел в глаза и таким спокойным, лилейным голосом сказал:

— Милая моя, я – пахарь нивы голубой. Я рыбачил, рыбачу, и буду рыбачить. А если ты еще раз сбежишь из дома, то я хрен за тобой приеду.

И Евдокия смирилась. Лишь иногда, провожая мужа на очередную рыбалку, сокрушалась:

— Это не у вас, рыбаков, жизнь незавидная, это у ваших жен доля, одобрения не заслуживающая.

А Назара до сих пор приятели иногда называют «пахарем голубой нивы».

Повествуя о своей первой рыбалке, дедушка сам смеется до слез. Хотя, по большому счету, он и не рыбачил вовсе, но принял активное участие. А дело было так.

Отправился старший брат Игнат на речку, но был задержан окриком матери:

— На рыбалку? Тогда возьми с собой Назара и Маньку. Братик рядом посидит, а она хоть травку пощиплет. Некогда мне за ними присматривать. Поедем с отцом на дальние луга, сено сгребать. — Сказала, как отрезала. Ни перебить, ни слова вставить, ни возмутиться.

Игнат тяжело вздохнул. Ему так хотелось посидеть в тишине да в одиночестве. Помечтать о встрече с кареглазой соседкой, а тут…, на тебе: шестилетний карапуз и старая коза. Он грозно посмотрел на эту «парочку». Назар, в коротких штанишках с помочами, майке с разноцветными заплатами, с вечно вымазанным дорожной пылью лицом и грязными босыми ногами. И коза Манька, с большими глазами и постоянно что-то смачно жующая. Оба не отрывали от него глаз, в которых явно читалась хитроватая усмешка: «что, брат Игнат, накрылось медным тазом твое уединение»? Неприятности уже маячили где-то на горизонте. Игнат щелкнул братишку по лбу и, пока тот бросился со слезами жаловаться мамке, размазывая серую пыль по щекам, выскочил со двора. Прихватил только Маньку. Коза вряд ли могла нарушить задуманный отдых на речке.

Привязал ее к колышку на берегу, где росла сочная кучерявая травка, а сам, удобно расположившись неподалеку, стал разматывать удочки. В ожидании клёва, Игнат упорно вглядывался в поплавки, но те замерли, даже ленивое течение не «беспокоило» их. А солнце между тем поднималось все выше и выше, грело все жарче и жарче, нагоняя состояние легкой истомы. Не выдержал Игнат, прилег на травку, прикрыл глаза кепкой, и…, минут через пять провалился в глубокий сон.

Проспал около часа, а разбудила его коза, которая подошла совсем близко, позвякивая колокольчиком на шее. Маня в упор смотрела на него, смачно жевала, мелко трясся бородкой. Игнат отогнал ее взмахом руки, вытащил удочки, поменял наживку и вновь принялся смотреть на неподвижные поплавки.

И тут он отчетливо услышал за спиной: «Игна-а-а-ат». Явно голосом козы. Он даже подскочил на месте, кепка слетела с затылка. С опаской посмотрел на Маньку, которая так и не спускала с него своих больших глаз.

— Солнышком припекло, что ли? — Игнат потряс головой и продолжил свое занятие. Лишь иногда бросал через плечо осторожные взгляды на козу.

— Чё-ё-ё, не клюё-ё-ёт? — спросила Маня.

И нервы у парня не выдержали. С визгом, прямо в одежде, он бросился в речку и, отчаянно работая руками, поплыл на противоположный берег. На середине пути до него донесся радостный смех. Он оглянулся и увидел Назара, который катался по берегу, захлебываясь в собственном гомерическом хохоте.

А много лет спустя уже и сам Назар стал жертвой розыгрыша друзей-рыболовов. Не хотелось ему тогда ехать на рыбную ловлю, как чувствовал. Но друзья уже целую неделю уговаривали его, придумывая каждый день свежие аргументы за рыбалку на Дальних озерах. Просто проходу не давали, ни на работе, ни по вечерам, ни по телефону. Били по душе в переносном смысле, а по затылку – в прямом. И понять-то их было можно. Дальние озера потому так и назывались, что находились на довольно-то приличном расстоянии от деревни. А машина в то время была только у Ложкаря. Когда он все-таки понял, что от поездки не отвертеться, согласился с одним весомым условием. Сам он участие принимать не станет, отвезет друзей на озера, а через пару дней приедет за ними. Потому как супруга была на последнем месяце беременности, и оставлять ее одну совсем не хотелось.

Галдящая орава рыбаков загрузилась в машину и, едва выехав за деревню, принялась раскупоривать бутылки с самогоном.

— Рыбак душу не гнетет: рыбы нет, так водку пьет!

Самогон испарялся с завидной скоростью, пришлось останавливаться в придорожном кафе, закупаться водкой. А когда прибыли на озера, то друзья были уже в очень подогретом состоянии. Настроение было приподнято, и о рыбалке даже речи никто не заводил. Назару пришлось помочь горе-рыбакам разбить лагерь, скосить высокую траву, поставить палатку, натаскать дров для приготовления будущей ухи. А пока он занимался хозяйством, друзья мельтешили, слонялись, мешали ему. То один, то другой постоянно приставали, предлагая хотя бы пригубить божественный напиток Менделеева. Назар, как мог, отказывался, соблюдая «золотое правило»: садиться за руль только абсолютно трезвым. Наконец-то, товарищи поняли тщетность своих попыток.

— Ну, ладно, — сдался Иван. — Кати к своей ненаглядной. Приедешь за нами послезавтра. Пошли, хоть провожу тебя до машины.

«Жигули» он оставил на трассе, так как к озеру подъезда не было. Когда вышли на дорогу, Назар просто потерял дар речи: его любимая «пятерочка» стояла на бревнышках. Колес не было! Ни одного! Сняли! Умыкнули! Разули «красавицу»!

Он стоял и просто смотрел на машину, находясь в шоковом состоянии. И друг притих, топтался рядом, изредка матерился. Потом протянул Назару стакан водки:

— Ничего, Назар, завтра на трезвую голову что-нибудь да придумаем. А пока на, хлебни для успокоения.

Ложкарь, молча, в три глотка опустошил граненый стакан водки и даже не поморщился. И тут друг повернулся в сторону посадки и радостно закричал:

— Выходи, народ! Накатил наш Назарушка!

Из близлежащих кустов показались остальные рыбаки, которые минутами ранее уже отправились поспать и протрезветь. Ан, нет, вот они, красавцы. Выскочили, и в руках у каждого по колесу.

Как хорошо, что Евдокия в тот день так и не собралась рожать!

Матвей очнулся от воспоминаний и заметил, что в комнате стало светло. Значит, скоро и вставать. Прислушался. Нет, пока рано. В доме царила звенящая тишина.

Взгляд его остановился на комаре, который всю ночь раздражал своим писком. Кровопийца сидел на руке и напился уже так, что не мог попросту взлететь. А Матвей даже этого и не почувствовал.

— Да, — произнес он вслух, прихлопывая насекомое. — Дед был прав, утверждая, что когда рыба клюет, то комаров совсем не замечаешь.

И широко улыбнулся, уловив краем уха осторожные шаркающие шаги дедушки.

 Назар вместе с внуком весь вечер посвятил подготовке к утренней рыбалке. Матвей привез из города импортные лески, крючки, поплавки. Старик обрадовался подаркам, словно малое дитя. Восхищенно смотрел на снасти, перебирал руками, довольно покачивая головой и причмокивая. И совсем утратил легендарное красноречие. Зато Матвей балаболил почти без пауз, перескакивая с одной темы на другую, щедро приправляя новости своим виденьем, своим подростковым мнением. Вывалил на деда водопад информации из различных областей человеческой деятельности, не давая времени вникнуть, задуматься, осмыслить.

Евдокия Семеновна несколько раз выходила на крыльцо и приглашала рыболовов отужинать, но те лишь кивали головами «сейчас» и тут же забывали о ней.

— Ах, да, вспомнил! — в очередной раз воскликнул Матвей. — Знаешь, с кем я познакомился в городе? — и, не дожидаясь догадок деда, продолжил. — С Василием Кукушкиным!

Назар нахмурил мохнатые брови: имя было до боли знакомым. Наконец-то, память прояснилась, улыбка озарила его лицо, разгладились морщинки на лбу:

— Василёк Кукушонок?

— Всё может быть.

— И как?

— Стою я, значит, на остановке, жду маршрутку. Подходит ко мне рыжеволосый мужчина, пару минут меня внимательно рассматривает, а потом спрашивает: «Молодой человек, а ты случайно не сын Ивана Ложкаря?» Ну, я, конечно же, не растерялся и без раздумий отвечаю: «Да, я сын Ивана Ложкаря. Но совсем не «случайный», а вполне запланированный и ожидаемый. К тому же, вовремя рожденный, без каких-то либо отклонений и патологий». — Матвей, довольный самим собой, широко улыбнулся. Отчего его веснушки приняли овальные формы, растеклись по всем щекам.

— И что Кукушонок? — дед слегка улыбнулся.

— Опешил поначалу, а потом и говорит: «Вот теперь я точно вижу, что ты – внук Назара Матвеевича. Тот тоже на любые вопросы отвечает шутками да прибаутками. Осторожней с этим, паря. Дед твой однажды дошутился. И сам пятнадцать суток заработал, и меня в довесок потянул». Махнул рукой и пошел своей дорогой.

— Да, — Назар потеребил жиденькие волосы на затылке. — Было такое дело.

— Как? — поразился Матвей. — Ты сидел? — гримаса разочарования исказила его лицо.

Назар не ожидал от внука столь бурной реакции и потому растерялся, не нашел слов для быстрого ответа. Не подумал даже, что внук так трагично примет этот факт. После довольно продолжительной паузы, он стал оправдываться:

— Я просидел всего полтора дня. Председатель ходатайствовал за лучшего комбайнёра в районе, — неспешно проговорил он. — Да и не за убийство же я сидел, не за кражу или грабёж. Так, мелкое хулиганство.

Однако это не помогло смягчить разочарование Матвея.

— Но сидел же? — пробурчал он под нос. — Это такое грязное пятно на репутации. Клякса на биографии.

— Грязь не сало, потёр – оно и отстало, — нахмурившись, парировал дед, и отвернулся, стал перебирать старые удилища.

И Матвей вдруг устыдился за своё поведение. По сути, не такая уж и трагедия, чтобы так обидеть горячо любимого деда.

— Прости меня, дед, — он приобнял старика за тонкие плечи. — Глупость сморозил. Не подумав, рот открыл. Прости.

— Да ладно, — взмахнул рукой старик. — Чего уж там, было, так было. Проехали, проглотили, проморгали.

— Расскажи, как это случилось? — в его зеленоватых глазах бурлил неподдельный интерес.

Назар совсем забыл про обиду. Достал свою знаменитую трубку, но забивать табаком не стал. Просто так посасывал, стараясь обмануть организм.

— Это было давно. Еще во времена Чапая VII Разноглазого.

Матвей, перебивая начатый рассказ, рассмеялся в голос. Его всегда забавлял тот факт, что дед, вспоминая прошлое, всегда привязывал то или иное событие к своему четвероногому другу. С малых лет у деда были собаки, и все – Чапаи. Не заморачивался он с выбором имён. Вот и были одни Чапаи, да с номерами, как у царских особ. Да еще и дополнительная кличка, отображающая либо особую примету, либо нрав, либо индивидуальную черту. Лапшеед, Хитрый, Пилигрим. Сегодняшний, например, именовался полностью как Чапай XVI Вислоухий. Вон, лежит в конуре, мается. И спать хочется после сытного ужина, и за хозяином надо присматривать. А вдруг тот пойдёт со двора, а как без охраны-то. Вот и борется Чапай с дремотой.

— Работал я тогда комбайнёром, — продолжил своё повествование дед и вздохнул тяжело. — Ах, какое это было время! Какая замечательная профессия. Жара градусов под тридцать, а в комбайне – и того больше. Пыль. Пот струится, заливает глаза. Всё тело зудит от ржаной пыльцы. Руки мелко дрожат на штурвале.

— Да уж, изумительно, — поддел деда Матвей.

— А ты чувствуешь машину как собственное тело, — Назар не обратил на реплику внука никакого внимания. — Чувствуешь, как слаженно работает все агрегаты, как стучат шестерёнки, как скрипят ремни. А поле спелого жита катится к тебе навстречу, пропадает в жатке, а в бункер сыпется золотистое, сухое, шуршащее зерно.

Лицо деда сказочно преобразилось. Морщинки разгладились, глаза заблестели молодецкой удалью. Даже легкая грусть по прожитым годам не портила романтического облика старика.

— И? — Матвей все же удержался, «выдернул» деда из состояния легкой эйфории.

— И работал у меня штурвальным как раз этот Вася Кукушонок. Надо сказать, что природа щедро наделила парнишку всем. Хотя, нет. Одно у него было не меряно – силушки богатырской. Да только пользоваться он ею не умел. Многие в деревне от него пострадали. Где можно было обойтись легким тумаком, Василий же ударом могучим то зубы выбьет, то ребро поломает. Короче, старались не связываться с ним, избегать конфликтных ситуаций. Это так, тебе для справки, чтобы потом вопросы не задавал.

Дед никак не мог обойтись без «лирических отступлений» и дотошных подробностей. Видимо, ощущал дефицит в благодарных слушателях. Матвей понимал это, терпел, лишь изредка красноречиво, по собственному мнению, вздыхал. Но дед не желал слышать вздохи нетерпения и продолжал говорить протяжно, медленно, с расстановками и «рекламными паузами».

— Дело было уже под вечер. Нам оставалось пройти два прогона. Урожайность была в тот год не ахти. Не ко времени дожди, не по сезону жарко. Так что машину за зерном мы и не ждали. Сказали, чтобы мы закончили поле и с полным бункером поехали на машинный двор. Штурвал доверил я Василию, а сам отправился к посадке, где стоял УАЗ нашего агронома. Сигареты у меня закончились, вот и намеревался у него стрельнуть парочку. Не успел я и подойти, как дверка машины распахнулась, и с возгласом «перебор» наш агроном вывалился в мягкую траву. И тут же захрапел по-богатырски. В деревне его за глаза, конечно, называли «опрыскивателем». Потому как любил он всё и вся опрыскивать удобрениями и химикатами. И про себя не забывал. Частенько опрыскивал себя алкогольным продуктом местного производства. А самогон тогда гнали почти в каждом доме. И у каждого был свой рецепт, своя изюминка, свой вкус. Разнообразие, одним словом, да и цены подходящие. «Да, — говорю я вслух. — Как ни бьёмся, а к вечеру напьёмся». Сигарет у него не оказалось, и, что самое главное, бензина в машине тоже ни капельки. Стою я, значит, и ломаю голову: как нам этого «опрыскивателя» до дома довести. Смотрю: бежит по полю Василёк, яростно руками машет, кричит что-то. Предчувствие меня не обмануло:

— Ремень? — спросил я, когда он почти добежал до меня.

— Ага, — выдохнул он тяжело.

— Вот незадача! — воскликнул я. Нет, я, конечно, другое кричал, но это самое безобидное. Не хотелось оставлять рожь не убранной. Не гнать же завтра комбайн из-за двух прогонов, да и погода обещала испортиться. Надо было либо сообщить в мастерскую о поломке, чтобы нам привезли ремень, либо кого-нибудь за ним отправить. А кого? Агроном – «в лоскуты», бензина нет. А Кукушонок быстренько в посадку нырнул. Большим любителем он был по грибы сходить. Как только выпадает оказия, как он раз, и в лесок, на тихую охоту. Намаялся я с ним и с его пристрастием.

— Вот бы пригодились тогда мобильные телефоны, — Матвей заполнил очередную паузу.

— Мобильник? — в ответ усмехнулся Назар. — Наше время тоже было продвинутым. И совсем не диким.

— Что? — удивлённо спросил Матвей.

— У всех начальников в машинах, в мастерской, в конторе были рации.

— Рации? — удивился ещё больше внук.

— Да, рации, — не без гордости ответил дед.

Беру я рацию и вызываю мастерскую.

— «Пятый», «пятый», ответьте «третьему».

— Ложкарь, ты, что ли, — послышался голос Марии-кладовщицы.

— Я.

— Озоруешь?

— Ремень полетел, приводной. Давай, присылай кого-нибудь.

—А кого я пришлю, вечор уже, — возмутилась Мария. — Председатель в командировке, инженер отпросился на пару дней, в город укатил. А агроном, как я понимаю… — она замолчала, боясь ляпнуть что-нибудь эдакое.

— Дал душе он волю, так завела его в неволю. И бензина совсем нет. Так что и бутылку бензина пришли.

— Да я бы с радостью нашла гонца, — хрипела рация. — Да у меня отчет очень срочный, не могу отлучиться. Придумай сам чего-нибудь.

— А я-то чувствую, что врёт Маня. Нет у неё никакого отчёта. Опять, поди, с Гришкой в складе заперлись, с полюбовником своим. И тут нежданно-негаданно, скоро и сразу, подожгло наитие разум мой, — дед загадочно улыбнулся. — Запомни, внучок, что только нечаянное, только спонтанное запоминается на всю жизнь. Будь то шутка, то розыгрыш, али встреча, или посиделки с друзьями, неважно. Главное, что неожиданное. Вот вспоминаешь такое, и снова на душе тепло и ясно. А заранее запланированная радость – это уже не радость.

Матвей не стал в очередной раз одёргивать деда, а просто задумался над его словами.

— Короче, не знаю, что тогда нашло на меня. Но я решил одним выстрелом убить двух зайцев. И Василия отучить сбегать в лесок в рабочее-то время, и Марию наказать за ненасытное прелюбодейство.

Кликнул я Василия, обрисовал ему ситуацию, приврал, конечно:

— На складе дверь заклинило. Мария сама сидит взаперти, нас ждет, когда мы приедем и вызволим её.

Он вздохнул тяжело, затеребил грязными руками свои рыжие кудри и говорит:

— Дядя Назар, да я туда бегом, а оттуда на велосипеде. Мне бы только инструмент какой-нибудь, чтобы дверь взломать, — и видит он в открытой двери машины монтировку.

Не успел я и слово вымолвить, как Вася схватил монтировку и побежал по дороге. Только пыль поднимает да руками размахивает. Едва он скрылся с глаз, как я опять схватил рацию:

— «Пятый», «пятый», ответьте «третьему».

— Да что тебе, Матвеевич, — раздражённо ответила Мария.

— У Кукушонка совсем с головой плохо стало. Как узнал, что ты не собираешься нам ремень присылать, схватил монтировку и побежал с тобой разбираться.

Конечно, она мне сначала и не поверила. Но когда увидела в окно, как с монтировкой наперевес к складу бежит Василий, с красным лицом и растрепанными кудряшками, то не на шутку испугалась. Заперла дверь на все замки, задвижки, крючки и запоры.

А Вася с энтузиазмом принялся вскрывать металлическую дверь. Мария в панике орёт:

— Милицию вызову!

На что Кукушонок спокойно так и отвечает:

— Да ладно, я сам справлюсь, — и с большим рвением ломает дверь. И чем больше продвигалась его работа, тем больше орала Мария. А чем больше орала Мария, тем старательнее работал Вася, пытаясь быстрее освободить кладовщицу из плена.

Не удержалась Мария и вызвала-таки участкового по рации.

А он, надо тебе сказать, был совсем молоденьким, едва поступивший на службу. И потому, старания и рвения было – хоть отливай. Вот он и завёл на меня и на Кукушкина дело. Меня – за подстрекательство, а Васю – за хулиганство. Успел папку завести, на которой красочно написал «№001. Дело хлебороба».

— Да, — дед всё-таки забил трубку ароматным табаком и с аппетитом закурил. — Долго меня потом в деревне подкалывали. «Как дела, хлебороб», «как здоровье, хлебороб», «вон хлебороб идёт». Уж думал, что на всю жизнь кличка привяжется. Ан нет, пронесло.

— Да, дед, удачно ты пошутил, — сделал свои выводы Матвей. — С шутками надо быть предельно осторожным. Не над всеми можно ведь шутить.

— Что это? — возразил Назар Матвеевич. — Смеяться можно над чем угодно. Но только ко времени и месту. Жизнь ведь сама по себе штука серьёзная. Всегда, — и он в очередной раз сделал сценическую паузу. — Но жить постоянно серьёзно нельзя.

Задумался и Матвей над этими словами.

— Ладно, что-то засиделись мы с тобой. Пошли, внучок, спать. Нам уж через три часа на рыбалку вставать. Не проспим, надеюсь?

— А то, — улыбаясь, ответил Матвей.

  На запад солнце повернуло, унося с собой аномальную жару. Спасительная прохлада лениво и вальяжно разбавляла густой, раскаленный воздух. Полное безветрие царило над селом. Замерли листочки на понурых ветвях деревьев. Бархатистая пыль лежала на кучерявой траве, скрывая ее изумрудную окраску.

После вынужденной, необходимой сиесты жизнь постепенно возвращалась на улицы и переулки. Из крон берез и тополей, из густых кустарников сирени и вишни выпархивали птахи, весело и задорно щебеча. С речки потянулись нестройные ряды гусей и уток, спешившие по домам с желанием забить зобы вкусным кормом. Собаки всех мастей и окрасок устроили нешуточную перекличку.

А потом и сельчане стали покидать дома с работающими вентиляторами, пользы от которых было совсем мало. Те лишь гоняли по комнатам горячий воздух, создавая мнимую прохладу.

Чета Ложкарь тоже вышла ко двору, на лавочке посидеть да на улицу посмотреть. В былые времена жизнь кипела на селе, а теперь редкий прохожий был в радость и подвергался тщательным расспросам и долгим разговорам по душам.

Но пока на улице никого не было. Евдокия Семеновна направилась в палисадник, проверить, как ее цветы выдержали очередной натиск изнуряющего пекла. Назар Матвеевич принес с собой ворох вываренных прутьев ивы и удобно расположился на скамейке. Выкурив понюшку хорошего табака, старик собрался посвятить весь вечер любимому занятию, а именно плетению корзин и туесков.

— Ох, ну и жара, — рядом опустилась Евдокия. — Макушка лета. И ни одного дождя. Значит, зима будет студеной и снежной.

— Ха, — усмехнулся Назар, выпуская клубы ароматного дыма. — А помнится, в январе, когда снегу было мал мала меньше, ты утверждала, что лето грядущее нас дождями зальет.

— И? — Евдокия насупила брови.

— Ты уж определись, мать: либо зиму по лету определяй, либо лето по зиме. А то идешь по цепочке, и… ералаш получается.

— А! — отмахнулась Евдокия. Спорить было слишком жарко.

А Назар же напротив, поймал кураж и стал развивать свои мысли:

— Сейчас нельзя верить народным приметам, которые безотказно служили предкам многие века. Погода непредсказуема. Даже синоптики говорят, что их приборы не в состоянии точно спрогнозировать погоду на ближайший день, не говоря уж про месяц, два, полгода.

Не дождавшись ни слова в ответ, старик прервал свою тираду и принялся за изготовление очередного короба.

Погрузившиеся каждый в свои мысли, они не заметили, как к ним подошла Полина.

— Здравствуйте.

— И тебе наше с хвостиком, с начинкою да с пряным запашком, — тут же бодро ответил Назар.

Девочка широко улыбнулась.

— Как вы поживаете? — поинтересовалась она.

И снова дед Назар не дал своей супруги и рта открыть:

— А живем мы пыльно, курим дымно; окурки есть, а выкурки нет. Так что живем – покашливаем, ходим – похрамываем. Года-то идут, и толстеют наши аптечки. Да вот в чем парадокс: как идти? Быстро пойдешь – беду нагонишь; тихо пойдешь – беда тебя нагонит. Вот и получается: страху-то много, а плакаться, вроде, не на что. Потому как жизнь – это не прямая дорога, а сплошное кривое бездорожье. Эдакая смесь и сладости, и горести. — На одном дыхании, почти без пауз, выпалил Назар, чем привел девчонку в легкое замешательство.

В широко распахнутых глазах ее плескалось удивление, переходящее в полный восторг.

— Да угомонись ты, наконец-то! — Евдокия остудила игривое настроение мужа.

Видела, что Назар готов был уже обрушить на бедную девочку очередную порцию своего красноречия. И сказала она это, вроде, вполне миролюбиво и спокойно, не повышая голоса, не усиливая тональность, однако это волшебным образом подействовало. Назар замолчал и вернулся к прутьям.

— Не обращай на него внимания, Поленька, — Евдокия обратилась к девочке. — Матвей, внук наш, подарил ему сборник русских поговорок и пословиц. Теперь это его настольная книга. Читает ежедневно и еженощно. И ведь память не подводит, — в ее глазах искрилась теплота. — На любой случай у него приготовлено несколько вариантов, от серьезных до смешных.

— Классика, — поддакнул Назар.

— А как у вас дела? — поинтересовалась Евдокия Семеновна.

— Ой, — совсем по-взрослому вздохнула Полина и присела на лавочку. — Папа вон из Москвы не может выехать. Зарплату задерживают, а вахта закончилась. Пришлось мамке занимать и высылать ему на дорогу. Брат из армии пишет, что никак не может привыкнуть. Постоянно получает наряды вне очереди. А тут еще поросята заболели. Короче, какая-то черная полоса наступила. Эх, жизнь! — опять тяжело вздохнула она, чем непроизвольно вызвала улыбку у стариков.

— Жизнь у всех одна, судьба у всех разная, — Назар в солидарность тоже тяжко вздохнул. — Трудно стало выживать. И только чувство юмора спасет нас. Ведь кто по жизни с улыбкой идет, тому и судьба чаще улыбается. Да только юмор, как, впрочем, и все в этом мире, должен быть ко времени и в меру. И шутки должны быть безобидными. Должны придавать разговору колорит и сочность, снимая при этом напряженность и тяжесть.

На некоторое время повисла тишина. А потом Евдокия Семеновна решила сменить тему:

— Ну, а ты откуда идешь, Поля, в столь душный послеобеденный час?

— Из библиотеки.

— Литературный кружок?

— Да, — она кивнула на пакет с книгами. — Пишем эссе на тему «Объяснение в любви». Самое красивое, самое оригинальное, самое неожиданное. Вот, взяла почитать.

— Письмо Онегина к Татьяне? — первое, что приходит обычно на ум, озвучила Евдокия Семеновна, но была приятно удивлена.

— Нет. Клятва Демона Тамаре.

— Лермонтов?! — улыбнулась бывшая учительница. — Тоже очень красиво. — Память тут же выдала первые четыре строчки:

— Клянусь я первым днем творенья,

Клянусь его последним днем,

Клянусь позором преступленья

И вечной правды торжеством. — Да, — с грустинкой в голосе сказала она. — Умеют же некоторые так красиво признаваться.

— Изысканно и галантно, — в тон добавила Полина и опять не по-детски вздохнула.

— А что вы удивляетесь? — подал голос старик. — Это раньше были времена. Теперь остались лишь моменты.

Полина никак не отреагировала на реплику, задумавшись об эссе.

— Хотела написать о том, как папа признался маме в любви, но, — она развела руками, — все обычно, все буднично. Не романтично, не созерцательно.

— Не всяк красиво говорит

И привлекательно наружно.

— Да утихомиришься ты сегодня или нет? — рассердилась Евдокия Семеновна и бросила в Назара горсть семян подсолнечника. — «Перпетуум Балабола» просто.

Полина улыбнулась, вспыхнувшая идея просто озарила ее.

— А вот вы, Назар Матвеевич, наверное, как-то необыкновенно признались в любви к Евдокии Семеновне?

Старики переглянулись между собой и через мгновенье весело рассмеялись. Полина поняла, что за этим кроется интересная история. Она сложила ручки и умоляющим голосом попросила:

— Расскажите. Ну, пожалуйста.

После некоторого раздумья, Евдокия Семеновна согласилась.

— Хорошо. Только хочу сразу тебя предупредить, что тут совсем мало романтичного и красивого.

— И пусть, — девочка приготовилась внимательно слушать.

— Мы уже тогда были женаты. Года три, а может и все четыре. Посмотрела я тогда в клубе фильм. Сейчас даже и название не помню. Тогда много индийских, итальянских и французских фильмов о любви привозили.

— Во! — возмутился Назар. — Она не помнит! А тогда мне устроила «сладкую жизнь». Хотя, что тут удивительного? Женщины ведь не объявляют войну, но воюют на всех фронтах.

Очередная горсть семечек пролетела в старика, и тот отреагировал моментально:

— Раньше была девочка – красавица, а теперь жена – бензопила.

— И что? — Полина боялась, что учительница упустит нить воспоминаний, переключится на ссору с мужем.

— Так вот, — женщина продолжила. — Там один парнишка объяснялся девушке в любви: выложил цветущими розами слова признания перед ее окнами. Красиво получилось. Знаешь, Поля, мне так завидно стало, так обидно. Вот я и набросилась на Назара. Постоянно ему об этом напоминала, постоянно в упрек ставила.

— Бабий язык, куда не завались, достанет, — проворчал себе под нос Назар.

Евдокия Семеновна даже бровью не повела, полностью погрузившись в то далекое время.

— И вот однажды, проснувшись ранним утром, едва открыв глаза…, я увидела признание от Назара.

— Какое? — с нетерпением спросила Полина, не давая паузе возможность затянуться.

— Ядовито-красной краской на белоснежном фоне он написал «Я люблю тебя». И где написал-то! На потолке!!! Прямо над кроватью, — счастливая улыбка играла на ее губах, а глаза излучали добрый, дивный свет.

И Назар Матвеевич посмотрел на супругу с не угасшей за сорок с лишним лет нежной любовью.