Марк-Абель. Миниатюры

Привет, я Камиль. Прежде чем начать рассказ, я хочу, чтобы ты знал, что меня нет. Не знаю, если у мертвых имена, — не так уж важно. Главным в моем представлении является рассказ, и если он тебя заинтересует, значит, у меня получилось, а если нет, — то не стоило и затевать все это. Отнесись ко мне как к странному образу или видению, что вторгся без спроса в чужое сновидение. В общем, или слушай, или нет. Мне все равно. Хотя здесь множество людей, просторных залов, по которым духи расхаживают взад и вперед, поговорить толком не о чем. Лишь иногда нам дозволено проникать в людские сны. Тогда мы можем что-нибудь сообщить, но делиться сокровенными знаниями, нам все же не дозволено.

Я рос и жил на улицах Парижа. Родители рано оставили меня. Отец погиб в цеху на работе, а мама слегла от тяжелой болезни. Когда последний приступ унес ее, мне было всего лишь четырнадцать. Моим законным опекуном стал дядя Кристоф. Это был хороший человек, и он заботился обо мне хорошо: жил я прилично, окончил школу в семнадцать и посещал занятия по Сават. У меня неплохо получалось, я никогда не жаловался на боль и не поднимал перчатку, чтобы остановить бой, даже когда кровь шла из носу. Мне кажется, жизнь любит бойцов. В праздник выпускного дня я был в черном красивом смокинге. А моя девчонка, Вивьен, сказала тогда, что я похож на какую-то оперную знаменитость. Она такая живая и веселая, что ей любая шутка к лицу. Сейчас она вышла замуж, и у нее есть ребенок. Но тогда я думал, мы поженимся как-нибудь, и все у нас будет нормально. В тот вечер на ней было надето синее бархатное платье, и вся она сияла, как в небе звездочка. Да что говорить, у нее же мама работала в швейном цеху, уж она-то в этом знала толк! Мы танцевали с ней как заведенные, пот льется ручьем, а мы все танцуем да кружимся. Она заливается смехом, а я ее все крепче прижимаю. Некоторые смотрят с восхищением, некоторые с завистью, а мы не обращаем ни на кого внимания: только я и она. Танцуем наш вальс.

А после бала мы решили прогуляться немного. Погода стояла теплая, было немножко ветрено. Гуляли с Вивьен и говорили о том, что будет дальше: каждый из нас поступит в высшее учебное заведение, но мы все же будем встречаться, расстояния нам нипочём. Я держал ее ладошку в своей руке, и ее ладошка была такая теплая, почти горячая. Еще нам встретился бродячий кот на углу, сидел на бордюре. Вивьен его погладила, а он даже не испугался, когда она его к себе прижимала. Потом мы зашли в кафешку выпить лимонада. Пока нам разливали напитки, в зал зашли Фабьен с Люси. Они, оказывается, тоже прогуливались, а увидав нас, решили поздороваться. Фабьен добрый парень, и Люси ему очень подходит. У них все сейчас хорошо. И я искренне этому рад. Подошли они к нам и поговорили немного, мы посмеялись, вспоминая вечер. Затем они уселись за отдельный столик, а мы с напитками остались сидеть у стойки. Я смотрел в голубые глаза Вивьен и думал, что влюблен. Кажется, она очень чувствовала мой взгляд.

Извини, что я вторгся в твой сон без спроса. Но я тебе расскажу, как я погиб. Вообще я ловкий. Обычно всякие неожиданности со мной не проходили. Но в тот вечер я был слишком расслаблен и не ждал подвоха. Минут через пятнадцать в кафе зашли двое молодых мужчин, странные какие-то, с горящими глазами. Заказали себе алкоголь, а затем зачем-то подошли к столику, где сидели Фабьен и Люси. Они сидели недалеко от нас, и я очень хорошо слышал, о чем они говорили.

— Эй, Филлип, смотри, какие голубки здесь сидят! Может составить вам компанию? — сказал бесцеремонно один и сел к ним за столик. Он взял напиток Люси и сделал из него глоток.

Второй, с прищуром, ухмыльнулся и подошел к столику.

— Они, вероятно, нас ждали, Нил. Не иначе.

— Вам лучше оставить нас, — сказал Фабьен и хотел встать, но тот, что с прищуром, усадил его на место.

— Не нервничай. Разве можно так себя вести в свой выпускной?

— Вызывайте полицию, разве не видите, что происходит? — обратилась Вивьен к застывшему официанту.

— Да, да…— тот сразу подошел к телефону, а те двое не унимались никак.

— Вивьен, выйди на улицу и жди меня там, — сказал я, поглаживая ее по руке.

— Даже не думай туда лезть, — сказала она, схватив меня за рукав, но я одернул его.

— Выйди и жди меня, — сказал я резко.

Она послушно направилась к выходу.

— Эй, милочка, куда же так спешить? — гоготнул один.

Я снял пиджак и повесил его на спинку стула, затем, не волнуясь, подошел к столику. На Фабьене лица не было, а Люси выглядела испуганной.

— Вам лучше уйти, — сказал я.

— А ты что, диктуешь нам условия? — спросил тот, что с прищуром, — хочешь проблем?

— Он хочет, — рассмеялся другой и полез в карман. — Проваливай.

— Нет, — ответил я.

Тогда тот, что полез в карман, вытащил нож.

— А это видел.

— Видел, — сказал я и со всей силы ударил его под дых. Он сразу схватился за живот и присел.

А тот, другой, за столиком, сразу рванулся, но и его я уложил кулаком так, что он начал сползать с кресла.

И вроде бы все. Герой победил. Фабьен и Люси выскочили из-за столика и побежали к выходу, а официант за спиной крикнул, что полиция уже выехала.

Я вернулся за пиджаком, а когда взял его, то увидел в окне растерянное и одновременно восхищенное лицо Вивьен. Никогда не забуду этого взгляда. У меня все так потеплело внутри от этого взгляда. Вот я и замер. Смотрю на нее, а она на меня. Не знаю, сколько это длилось, только по уголку ее губ, а потом по резкому окрику понял, что замечтался. Я только повернуться успел, как грудь пронзила острая боль. Не то, чтобы сильная, просто удар пришелся в самое сердце, понимаешь. Если бы не в сердце, а куда-нибудь еще, в не столь важное место, я б ему показал. А так, сразу усталость необъяснимая навалилась, потемнело в глазах, ноги подкосились, что я привалился к стойке.

— Бежим, бежим! — услышал я со звоном в ушах, а мое тело все продолжало падать.

Слышал я голос Вивьен, как она меня звала, тормошила, но ее голос, такой взволнованный, удалялся и становился глуше. Я проваливался в пустоту.

Иногда я спрашиваю себя, если бы вернуть то время, когда я был живой, поступил бы также? Вмешался бы? И я говорю себе, что вмешался, но уже с большой осторожностью. А впрочем, разве дано нам знать, когда оборвется нить? Спи, дружок. Может быть, ты завтра и не вспомнишь меня, а может быть, вспомнишь и подумаешь о чудаковатом парне, который не смог пройти мимо там, где он нуждался больше всего остального.

За блестящей витриной магазина, в самом дальнем углу зала, на стульчике, сидела кукла. До того она была нарядная! Платье чудесное, шляпка, глаза человеческие, голубой закат. Смотрел он долго и изумлялся, губы тянулись в улыбку. Так и представлял, как дочке ее подарит. Как она воскликнет от радости. Решил зайти, не тянуть больше, зачем? Такая красота — кто-нибудь да купит раньше. Да только сейчас спустился с небес; цену увидел, спала улыбка. Зарплата двадцать пять тысяч — кукла стоит девять с половиной тысяч. Шесть тысяч за коммуналку отдай, остальное — на жизнь. Крушение надежд называется.

— Нет, мужчина, вам не стыдно, да?

Очнулся.

— Простите?

— Не валяйте дурака. Смеетесь?

Он пытался понять.

— Я не понимаю…что…

— Хватит. Стояли десять минут, улыбались. Я вам смешной кажусь, да?

Женщина в белой шубе, лет сорок. Вроде, интеллигентная. Светлые волосы выбиваются из-под шапки. Алкоголем не пахнет.

— Нет, если вы с людей смеяться любите, то давайте-давайте, расскажите! — вместе посмеемся!

Молчал, хоть говорить может, но сказать нечего. Наконец, сказал.

— Женщина, я не понимаю, что вы хотите. Я подарочек дочери выбираю.

— Поэтому на меня смотрел, смеялся в стороне? Мне не девятнадцать лет. Я насмешников вижу издалека.

— Кого?

Она схватила его за рукав.

— Маньяк!

Он выдернул рукав, отстранился.

— Я вам могу чем-нибудь помочь?

— Себе помоги! — воскликнула и зашагала прочь. Села в машину и уехала.

А он пошлел далее выбирать подарок.

И выбрал. Любящее сердце всегда найдет прекрасное.

Живой цветок, чудесный и редкий, в горшочке.

Когда дарил, бросилась на шею, кричала — папочка! Отнесла в комнату, поставила на столик возле рыбок, поливала из чайничка каждый день. Ангел.

В понедельник вышел на работу. Не успел в кабинет зайти — к начальству на ковер.

Максим Георгиевич сидит, смотрит строго, а напротив, за столом, она — женщина в белой шубе, даже в кабинете раздеться не удосужилась.

— Садитесь. Я вас не просто так вызвал. Претензий к вам нет, с работой вы справляетесь, слава богу. Но как объясните, что на выходных, невинную женщину, человека удивительной судьбы оскорбить успели!

— Понимаете, я…

— Ну-ну…

Но что же она смотрит опухшими глазами, платок в руках теребит, вздыхает горько? Все ясно. Все понятно. Нет, ничего не ясно и не понятно!

Прямо брови насупились.

— Максим Георгиевич, я эту женщину не знаю. С ней не знаком. Ничем ее не обидел. Просто ей кажется, что я на нее смотрел, смеялся. Но улыбался как бы про себя. О кукле думал, о…

— О какой еще кукле? Возьмите себя в руки, что такое. Разговор серьезный. Женщина вам не мужчина. Кукла. Смеялись, признайтесь. Мне тоже кажется смешным многое… однако я имею силы признаться. Вам глубочайшие извинения, — голова начальника поворачивается налево, — а вам выговор.

— Ох, спасибо, Максим Георгиевич, спасибо! Радость-то какая! Есть на свете справедливость! — Сразу повеселела, посвежела, румянец проявился. — Хоть день удался. Я на следующей неделе принесу вам пирог из яблок, Максим Васильевич.

— Ну, это лишнее, — заулыбался, не стал себя поправлять.

— Что вы, что вы, сейчас справедливого суда не найти, но честные люди все же не перевелись.

— Лишнее опять говорите, — теперь сам начальник покрылся румянцем.

— А вам… — повернулась, руки в бока, нахохлилась, — мне сказать нечего. Перевоспитываться вам поздно. Но запомните, в чужом глазу соломинку видите, а в своем бревна не замечаете.

Промолчал. Хлопнула дверью.

— Странная, да?

Молчит. Обидно что-то.

— Конечно, я тебе никакого выговора не сделаю. Это я так, для отвода глаз.

— Спасибо.

— А что ты там делал?

— Где?

— Ну, там, возле магазина?

— Мечтал.

Его затолкали в камеру с небрежностью надзирателей. Очутившись внутри нее, Георгий заметил, несмотря на угрозы заселения к ярым преступникам, что она пуста. Дверь с грохотом затворилась, и он сел на твердую металлическую кровать.

— Вот и все, — сказал он.

Декабрьским утром к нему домой пришли сразу шестеро. Провели обыск и нашли те несколько стихотворений, которые он опубликовал в сборнике накануне, излагая в них свои взгляды. Он распечатал сразу десять сборников, часть из которых отдал друзьям, остальные — родным и близким. Эти несколько стихотворений, исполненные протеста против социальной несправедливости, обеднения его народа, были лиричными и философскими. Он точно знал, что они не содержали угроз и призывов, а скорее вызвали бы сочувствие, ощущение того, что, находясь в стесненных условиях, бескрайности, человек все равно остается человеком. Человеком своего времени. Жаль только тех, кто любит его. Сам он все вытерпит, любые испытания пройдет. Более того, он как-то подсознательно тянулся к этому завершению, знал, что оно наступит рано или поздно; и так, лучшие из тех, в ком жило чувство неприемлемости попирания прав и свобод левиафаном, оказывались в первых рядах на пути к голгофе. Кто слушал свое сердце и отважился последовать его зову.

«Девятнадцать лет, — подумал он, — что ж, когда выйду, мне исполнится двадцать четыре. Я буду еще молод, чтобы продолжать. Это же время, проведённое здесь, я посвящу книгам, утону в книгах, чтобы стать мудрее». Он подумал о тех людях, чьи судьбы были отражением его собственной. «И это не ново. Мыслителей боялись больше чем жестоких преступников во все времена. Если ты пробудился однажды, то не сможешь вести себя так, будто ничего не случилось. Он выступил против режима, а тот постарается сломить его; не против конкретного человека, а против системы, и если она не может его исправить, то изолирует.

Внезапно дверь камеры приоткрылась, и в помещение зашел незнакомый человек. Он сел напротив Георгия.

— Ты ведь понимаешь, что об учебе и работе придется забыть.

Сказав это, незнакомец немножко наклонился вперед, словно ожидал отчаяния, вызванного словами.

Георгий ничего не сказал.

— Теперь ты понимаешь, насколько все серьезно?

Георгий не отвечал.

— Я расскажу тебе притчу. Жили-были два пастуха, и стали они спорить между собой о делах государства. Один осуждал правителя, а другой отстаивал его управление. И все бы хорошо, если бы одному из них удалось бы что-то доказать, но ничего не выходило. Тогда они вышли на дорогу в поисках того, кто разрешит их спор. И так, бросив стадо, встретили святого человека, священника. Рассказали ему все, каждый из пастухов привел свои доводы, и попросили рассудить: кто из них прав?

И вот что им сказал священник:

— Суть вашего спора такова, что один из вас доит козла, а другой подставляет ему решето. А коровы оставлены без присмотра.

Незнакомец в довершении улыбнулся.

— Это хорошая притча, — сказал Георгий, — она отражает действительность. Вместо того чтобы спорить, пастухам следовало бы заняться коровами.

— Вот именно, — улыбка спала с лица незнакомца.

— Тогда и я вам расскажу притчу. Один плачущий мальчик поведал случайному прохожему о причине своего уныния.

— У меня было две монетки, чтобы я мог сходить в кино, но тут подошёл парень и вырвал одну монетку из моих рук, — мальчик указал на юношу, стоящего поблизости.

— И ты не воспротивился ему, не звал на помощь? — спросил мужчина.

— Отчего же, — возразил мальчик и заплакал больше.

— И никто не отозвался? — осведомился мужчина, нежно поглаживая его.

— Нет, — плача, ответил мальчик.

— И ты не умеешь кричать громче? — уточнил тот.

— Нет, — сказал мальчик и с надеждой на помощь посмотрел на незнакомца.

Мужчина ухмыльнулся.

— Тогда отдай мне последнюю монетку, — сказал он и, взяв последнюю монету с ладони мальчика, беззаботно отправился дальше…

— А разве мальчику не говорили родители, что с незнакомцами лучше не разговаривать?

— Говорили, — сказал Георгий, всматриваясь в суровые черты мужчины, — но он не знал, что этому человеку нельзя доверять, и что он алчен.

— Ты понимаешь, против чего пошел? В твоей юной голове еще не родилось осмысление?

— Мое осмысление родилось в сердце, а не в голове. Если бы оно родилось только в голове, я бы не стал изливать мысли на бумагу, столь опасно воспринятую вами. Дело не в двойственности вовсе, но в том, чтобы не поступаться человеческими принципами. Можно заглушить голос человека, можно лишить его голоса и зрения, но внутри он останется тем же. Вопрос в том, каков он внутри. И вы, видевшие в своей жизни разные формы беззаконий и злодеяний, должны знать, что человек искусства — это, прежде всего, человек гуманный, цивилизованный. А если говорить о поэзии, то отвечу вам словами Бродского: «Я думаю, это… от Бога…».

— Эксперты решат. У тебя еще есть время измениться. Конечно, тебя, вероятней всего, осудят. Если ты признаешься и открыто сообщишь о своих взглядах и целях, преследуемых созданием этих произведений, то срок может быть минимальным.

— Признаться в чем? Что я против несправедливости? Против того, что воры, прикрываясь фарисейством, обогащаются за счет других? Что люди, прожившие свои жизни с тяжким трудом, не способны позаботиться о себе в старости, и поэтому я вижу их, просящих милостыню, сидящих в каждом квартале? Признаться в том, что лучшие достояния человеческие, такие как медицина, образование и наука нуждаются в решительной поддержке и развитии, и что тысячи взрослых и детей, пораженных суровыми болезнями, обязанных получать первенство в помощи, не получают ее так как военизированные инструменты или развлечения? Или может рассказать вам о том, как долго многое сходило с рук тем, кто имел лицо человека, но внутренности чудовища только лишь потому, что имел огромные капиталы? Или про тех, кто был призван служить, а не возвышаться надменно над простым народом, патронировал этим самым монстрам, грабившим и вершащим насилие? И что люди, в силу своего положения, не вровень слепому садовнику, срезающему лишние веточки с деревьев, чей взгляд затуманен, но внутреннее око бесстрастно, предали Фемиду, обломив ее меч у основания, а чашу весов справедливости заменили чашей личного обогащения? И что можно вести себя так, будто ничего не происходит, когда по надуманным поводам людей отправляют в тюрьмы, ломая и коверкая их судьбы?

— Что такое справедливость?

— И это вы меня спрашиваете…

— Ты много говоришь о ней, так скажи… Что в твоём понимании справедливость?

— «Царством правь, опираясь на правду — лишь в сражении хитрость подмога. Воздержись, и твоим будет мир. Я узнал это вот откуда: рост запретов ускоряет нищание; изобилье оружия в пучину ввергает страну; мастерства процветание много чудесных диковин являет; ширится лихоимство с каждым указом. Поэтому и скажет Премудрый: если я воздержусь, люди к лучшему переменятся. Устремлюсь к тишине — и порядок они наведут. Если перетерплю, придут они к процветанию. А желаний лишусь, и каждый порядочным станет».

— И что ты этим хочешь сказать?

— Только то, что было сказано давно-давно. Алчность поглотила души тех, кто за других в ответе. Богатство и власть поглотила волчица, и будет жаждать еще.

— Смотри. Сейчас решается твоя жизнь, а ты читаешь мне какие-то выдержки из книг. И все-таки ты не ответил на вопрос. Что такое справедливость? Только давай без твоих премудростей, своими словами.

— Справедливость — это воздержание от зла и ущерба другому человеку. Это неукоснительное соблюдение порядка соответствия поступка и воздания за него, наличие у человека прав и их соблюдение, их настоящее признание Законом, опирающимся на фундамент из истинных ценностей. Справедливость — это заслуженное наказание, соразмерное преступлению.

— По-твоему, вносить беспокойство в социум — это невиновный поступок?

— Винновый поступок тот, который перед богом и перед людьми, и перед совестью человеческой вызывает порицание. Я же видел в свои девятнадцать лет невиновных, но осужденных.

— Именно потому что ты молод и не знаешь, как люди жили раньше… Слушай, в том, что случилось, виноват ты сам. Именно потому, что есть закон, и есть наказание.

— У нас с вами разные мировоззрения. У вас — палача, у меня — жертвы. Что бы я не сказал вам, вы останетесь преданны собственным взглядам. Что вы хотите от меня услышать?

— Признание.

— Вот оно. Я предан своим принципам и идеалам. И моя совесть чиста. Другого признания у меня нет.

Человек поднялся и направился к двери.

— Я так и думал.

Когда он ушел, Георгий улыбнулся.

За красоту души своей, за правду,

Что случилась — в один из дней,

За тех людей, что страждут,

Теперь мне жить трудней.

Я выбрал сам из всех глубин,

Ходов и перекрестков

Такую участь льдин, лавин —

Идти дорожкой скользкой.

Но я не ропщу, не грущу —

Земной надеждой полон.

Я справедливость отыщу,

И пусть кружится ворон.

Я не помню, каким он был в точности. Передо мной стоит образ одинокого странника, идущего по жизни с высоко поднятой головой, променявшего из множества предложенного жизнью в угоду безвестности и красоты. Но иные, верящие в силу неизведанности и красоты, любят говорить о ней трепетно, – даже те, кто скрытен и неразговорчив по природе, пытаются раскрыть ее, одурманенные истиной и вином. Нельзя сказать о нем того же…

Энергия, что текла в нем, казалась таинственной, не видной посторонним. Он любил и читал стихи с самого детства, но редко читал их вслух, часто улыбаясь в неясности для других, и здесь, – важно выразить, что он не страдал слабоумием, каким мог воспринять его мир за такую загадочность, всматриваясь в его порой странные и наивные поступки. Основы, чувства, побуждавшие к раскрытию жизни, казалось, время от времени захватывали его, и в такие секунды, минуты, и даже часы он становился отрешенным от всего происходящего. Но как же удивительно то! – что иной раз он мог быть восприимчивым и внимательным настолько, что улавливал или усматривал суть, неподвластную взгляду человеческому, обремененному заботой и суетой. В такие часы, я думаю, он смотрел каким-то умиротворенным и мудрым взглядом, не замечая людей, словно ему шел не двадцать пятый, а сотый год. Такая же давность просачивалась в его стихи, которые он создавал, не думая ни о чем другом, кроме вечности. И когда мне однажды удалось украсть их, и я притворился при друзьях, что это мои собственные сочинения, никто не поверил, решив, что я просто переписал их. Меня успокаивает, что я осознал ошибку, и притом, что он никогда и ни с кем не делился своими произведениями. Когда он создавал восхитительное, настоящее, живое, он сжигал это в камине, и только после, как только выходил из комнаты, мне удавалось найти дотлевавшие исчерканные листы. По ним я признавал элегию или признание, страсть, которая овладевала им в то время.

Я помню своего брата хорошо, все его очертания, жесты, темноволосого, с выразительным лицом, но я не помню, каким он был в точности, по-настоящему…

А в тот новый год мы собрались вместе в родительском доме и ждали только его. Сестры приехали из городов, они сидели на диване в слабо освещенной от гирлянд комнате, а мама в кухонной готовила его любимый пирог с яблоками.

За окном лютовала пурга, да с такой силой, что хлопья снега громко ударялись об окно, словно хотели принести нам скорбные вести или поделиться песней сурового, но прекрасного зимнего романса.

Он мог бы остаться в ту ночь в домике у лесничего, переждать буйную погоду, но мы все не виделись с ним очень давно, и вероятно, это чувство предстоящего праздника, уюта, восторга встречи ощущалось им на расстоянии, и он, несмотря ни на что, двинулся в путь по длинной и труднопроходимой дороге, ведущей через горы и лес в родительский очаг.

Говорят, что разные события происходят не случайно, что многое предрешено, что когда человека одолевает темнота и пронизывает холод, небеса подают ему знак воспрянуть духом и преодолеть остаток пути. А когда рассветает, человек, оборачиваясь, видит, как самое яростное успокоилось, как самое непроходимое стало для него легкостью. Но ведь он был другим… и когда рассвело, его нашли в горах прислоненным спиной к великолепному дереву, с полузакрытыми веками, ресницы которых припорошил снег, с выразительным и неподвижным лицом, где он созерцал все вокруг себя на одно мгновение, на одну минуту, на целую жизнь…

В самом деле, не знаю. Знал бы, сказал. Согласен, у меня больше оснований знать, ведь я там был. Но, правда, не знаю. Хочется, конечно, знать. Иногда порою не спится, сон в голову не лезет, думаешь, думаешь, думаешь, а объяснения не находишь. Пропал, и все. Только курточка и осталась.

Утро было, часов семь. Автобус переполнен, жуть. Люди набились, локтями друг друга прижимают, уже бы катить, не останавливаясь, а все же двери открываются на остановках, трутся о чужое тело, люди выпадают, — потом те, кто выпал, пробуют зайти снова, не доехали же еще, но там уже те втискиваются, кто на остановке ждал, пока выпавшие на ноги поднимались.

Палки и камни, крики и брань. Вот женщина в очках увидела в человеке курицу. А другой, мужчина, вроде солидный с виду, сказал громовым басом:

— ПОКАЛАЧУ.

Давай каждому по калачу. Я бы съел калач. В то утро я очень мало завтракал, все спешил скорее в автобус, место возле окна занять, у поручня, спиной к перегородке. Садиться нет смысла даже на старте, все равно стащат. На каждую силу найдется еще сильнее.

Потому прижатый телами, защищенный, так сказать, от сердитых лиц, сжал кулачок перед грудью, чтобы немножко толкаться, когда задыхаться буду, если воздуха не будет хватать, и слушаю, что там, в салоне, творится. Каждое утро одно то же. Кличат, лугаются, делутся даже иногда. Не знаю, на какой остановке зашел Оскар и как он долго ехал, но когда выходил, вежливым голосом произнёс:

— Люди, извините, пожалуйста, я выхожу, пропустите, пожалуйста. Спасибо вам. Извините за беспокойство

Пропускать не хотели, конечно. Но он так просил добросердечно, что немножко повели плечами, прижались более друг к  дружку, а он, худющий, протиснулся, а на самом выходе остановился, глупый, и сказал, обращаясь к народу:

— Пожалуйста, будьте добрее, терпимее, вы же братья.

Зачем сказал? Не знаю зачем. Шел бы и шел. Вышел бы и вышел. Хороший парень, сразу видно, но зачем с нравоучениями лезть? Ох, что тут стало! — навалились гурьбой и, удивительно даже, простор откуда-то появился, изловчились, схватили парнишку.

Тот, что по калачу хотел раздать, но не стал, схватил за ворот рубашки Оскара, поднял в воздух, так что ботинки от земли оторвались, к самой крыше поднял. Обзываться стали по-всякому: вот тут-то он и пропал. Одна курточка и осталась. В кулаке сжал ее остолоп, смотрит сердитыми глазами, куда Оскар подевался, стали под сиденья заглядывать, водитель остановился, смотрит назад, а лицо удивленное…но под сиденьями Оскара тоже не было, там только монетки всякие. Десять рублей нашла и положила женщина в очках, стала дальше искать, но ничего.

Я потом долго-долго задавался вопросом, пока тихий час шел, куда делся Оскар? Да и сейчас, нет-нет, задумываюсь, уж не ангел ли он?

Он сидел на низком и неудобном стуле уже несколько часов. Человек в черной одежде, сидящий перед ним за столом, все писал и писал, не отрывая взгляда, всматриваясь в каждую строку. Наконец, он спросил приведенного:

— О чем конкретно вы пишете, и зачем вам это?

— Извините, что именно? — не понял писатель сути вопроса.

— Произведения с каким-то глубинным смыслом. «Зверь, который стал бояться собственной тени…», «сошел с ума от неизмеримой алчности и своеволия…», «Сколько пало от безумия существа и сколько падет еще?..« — Это что такое? Это про кого?

— Аллегория. Обыкновенная аллегория.

Человек в черной одежде улыбнулся.

— Я понимаю, я не глупый. Но мне нужно, чтобы вы сказали сейчас, кого изобразили в этой аллегории, что хотели сказать, смысл какой?

— Я хотел сказать, — замялся писатель, — что зверь сошел с ума.

— Какой зверь?

— Тот, что болен неизмеримой алчностью. Долгое время он был ею заражен, так долго, что однажды он удивился, что такое возможно да без последствий, а удивившись, испугался и сошел с ума. Его одолел страх возможных последствий. Страх стал зарождением безумия.

— Что за зверь? Собака? Кто?

— Нет, не собака.

— В вас нет смелости, чтобы сказать, — снисходительно сказал человек в черном, но он знал, что это уловка. — Не кажется ли Вам, что конкретика определяет во многом хорошего писателя? В конечном счете, отвага нужна, чтобы говорить с публикой открыто.

— Во мне есть отвага.

— Тогда что вам мешает сказать?

Писатель наклонился ближе и прошептал одно только слово:

— Вот что это за зверь…

Человек в черном улыбнулся и как-то сразу расслабился.

— Все, конец, — произнес он непринужденно.

Я открыл книгу на странице, что была мне хорошо известна. В ней я прочитал гениальную фразу: «…умей прожить целую жизнь за две ночи, которые тебе отпущены; вместить все, что надо было бы иметь всегда, в тот короткий срок, когда ты можешь это иметь…»

Я задумался. Снаружи завывал ветер – пел далекую песню неведомого, пришедшего из далекого севера. В камине горел огонь; желтые и красные языки пламени вздрагивали и извивались. Я сидел в кресле, положив ноги на стул. В слабо освещенной комнате на стенах играли тени. Часы показали полночь, когда сон меня одолел. Задумавшись о короткости жизни, о времени, данном нам – людям, размышляя, я неосознанно позволил себя увлечь в царство сновидений…

И оказавшись там, я помню, странные, но восхитительные сны виделись мне; сначала, обрывистые, наполненные туманностью, они являлись знаками и силуэтами в сонме таинственных неразгаданных мест, затем, обретая зримые все более ясные очертания, они раскрывались передо мной значениями скрытых, будоражащих, и порой, лежащих как на ладони, истин.

Я видел розовые облака и мог притронуться к ним. Я чувствовал, как ласкающий ветер поднимал меня под самые небеса и убаюкивал, словно малютку. Я радовался и плакал, когда подхваченный невиданным мне существом, я плыл по голубоватым и облачным далям, безбрежным, пусть и одиноким краям. И когда озорной ветер играл со мной: опускал невидимые нити, удерживающие мое тело в воздухе, то я на огромной высоте, был подобен падающей птице, – проваливался вниз, в бездонную яму и падал, пока снова не оказывался парящим, избавленный от жуткого потрясения.

Ласковым взглядом она смотрит вокруг. Нежность в ее взгляде. Так смотрит мать на ребенка, монах на чашку чая; взгляд полный мудрости и грусти, заботы о других.

И есть в этом моменте какое-то предназначение: увидеть эти глаза, встретиться с ними…

Пальмовое дерево за ее спиной раскачивается, каштановых волос касается ветер. Ее кожа нежна. Ее голос звонок и юн. И я вспоминаю такие слова: «лицо может рассказать не меньше чем книга».

Загляни в себя… Где ты бывал раньше? Помнишь тех, кого встречал? Не забыл ли их? Места, люди, – все связано бесконечностью. Их истории, судьбы – поучительны и интересны, удивительны. А где ты теперь? Нет, скажешь ты, Восток не является спасением, но он показывает путь, он не делает тебя осознанным, но убеждает, что ты можешь прийти к этому тогда, когда захочешь.

Смотри, смотри. На этих чудесных людей, что ведут себя как дети, они улыбаются славно и бескорыстно, они заняты делами повседневными, но в каждом их действии, в каждом жесте таится их личное присутствие, то, что они называют переживанием.

Вот она поднимается как ветер, легкая и чистая, словно ранняя весна и уходит на время. Я жду ее и наблюдаю за океаном. Ветер усиливается в пустоте. Тучи заволокли небо. Я вижу, что пляж пуст почти, но те немногочисленные мои братья обращены лицом к огромному океану, застыли неподвижно и наблюдают, как несется волна, летит с отдаленными раскатами грома, все приближаясь и приближаясь к земле.

Волна, порождаемая силами океана, природы, которая породила и меня тоже… Но почему они стоят, безумцы, отчего они не бегут прочь, не бегут скорее от надвигающейся стихии? Они стоят завороженные медитативной силой, которая таит в себе разрушение. Бегите, бегите прочь! – но нет, тело их сковано, будто его опутало невидимыми цепями. Услышав шаги, я резко поворачиваю голову и вижу ее лицо. Красивое лицо девушки, обращенное на восток, полное благоговейного ужаса, но и в то же самое время, некой первобытной решимости, наблюдать это, встретить эту волну лицом к лицу.

Маленький Вилли сидел под навесом, опутанным виноградной лозой. Он сидел, положив голову на колени. На нем была школьная форма, не по размеру сшитая: большая в груди, рукава длинные, в плечах оставалось много места. Башмаки, серые и выступающие из-под брюк, выглядели громадными на фоне его худеньких ног.

Он сидел и не поднимал головы. Пару раз кто-то пытался окликнуть его, но он сидел отрешенно. Вот пробежала с криками детвора у площадки, смеясь, а он сидел, уткнувшись носом в колени. Он, вроде, прятался от мира: закрыл глаза, прикрыл лицо руками. Прозвенел звонок, а он не шевелился. Даже не колыхнулся. Перемена окончилась, а его будто ничего и не заботило. К нему подошел Роберт и сел рядом на деревянную скамью.

– Урок начался, – сказал Роберт.

– Я знаю, – только и отозвался маленький Вилли.

– У тебя много опозданий, – сказал Роберт.

– Я знаю, – ответил все так же Вилли.

– Что случилось на этот раз? – спросил Роберт.

– Ничего, – ответил Вилли.

– Так не бывает, – сказал Роберт. – Я твой друг, расскажи.

– Незачем, – сказал Вилли.

– Все-таки, – продолжал Роберт.

– Опоздаешь на урок, – сказал Вилли.

– Не беда, – ответил Роберт.

Маленький Вилли оторвал голову от колен и посмотрел на Роберта.

– Ого! Кто тебя так? – с присвистом спросил Роберт.

– Все он же, – ответил Вилли.

– Большой тигр?

– Да, – вздохнул маленький Вилли.

– Что же делать? – невзначай спросил Роберт.

– Не знаю, – вздохнул Вилли.

– Ты не ходил домой?

– Нет, – сказал Вилли.

– Так больше не может продолжаться, – сказал Роберт.

Вилли вздохнул.

– Так больше не может продолжаться, – повторил Роберт, – это надо пресечь.

– Как? – спросил Вилли.

– Умом, – ответил Роберт, – умом.

– Но как?

– Я думал, – сказал Роберт. – Большого тигра пора побеждать умом.

– Как это, умом? – спросил Вилли.

– Силой не победить Большого тигра, – сказал Роберт, – он очень силен и всегда в окружении сильных.

– А как это, умом? – спросил Вилли.

– Преимуществом, которое есть у нас, – сказал Роберт.

– А получится? – спросил Вилли, и в его глазах отразилась надежда.

– Да, – ответил Роберт, – если все сделать правильно.

– Расскажи, – попросил Вилли, – пожалуйста, расскажи мне, Роберт.

– Я твой друг, – сказал Роберт, – и я расскажу.

Вилли придвинулся ближе.

– Слушай, – начал Робер. – Я много думал над тем, как победить Большого тигра, и понял, что мы не должны действовать прямо. Это нечестно, маленький Вилли, не действовать прямо. Это не прямое противопоставление реальной силе, но то, что делает Большой тигр, также нечестно. Он обижает слабых, достает девчонок в школе, он ведет себя очень нагло по отношению даже ко взрослым. Он тебя бьет, Вилли, за просто так. И это нечестно, Вилли, – не действовать напрямик, но это разумно и правильно. Пора положить этому конец.

– А как это?

– Это преимущество, Вилли, когда ты знаешь, что представляет собой Большой тигр, на чем основывается его сила. Это страх, Вилли, обыкновенный страх. Вся его сила в том, что его боятся, и те, кто окружают его, тоже боятся, но они хотят быть сильными вблизи Большого тигра, и потому они рядом. Нужно заставить Большого тигра усомниться в своих возможностях, и тогда те, кто рядом, тоже усомнятся и покинут его. Большой тигр станет уязвимым.

– Но как же все это воплотить, Роберт? – спросил Вилли.

– Первым делом, – сказал Роберт, – мы воспользуемся тем, что у него есть. А это его гордыня и самоуверенность, его спокойствие и эгоизм. Мы создадим ситуацию, маленький Вилли, в которой он должен будет себя проявить, но не сможет. Я говорю о Кроко и его братьях, мы столкнем Большого тигра с ними. И если мои расчеты верны, о поражении Большого тигра станет известно всем, и все будут подсмеиваться над ним, пусть и втихомолку. Главное, что те, кто с ним, усомнятся в его силе и охладеют.

– Это пункт номер один, – сказал Роберт. – Тогда Большой тигр потеряет самоуверенность и спокойствие и станет раздражителен и сбивчив. Во всех он будет видеть подшучивающих над ним и даже ужесточится, Вилли, будь готов, потому как зверь перед кончиной всегда становится опаснее. Но мы не потеряем из виду цели: мы будем в стороне, но продолжим добиваться своего.

– Пункт номер два, – говорил Роберт. – Всеми своими действиями он будет подтверждать образ неуверенного в себе, и те, кто рядом, будут еще более убеждаться в этом и терять доверие. И мы не будем вмешиваться, пока Большой тигр не озвереет настолько, что об этом станет волноваться администрация школы. А потом, маленький Вилли, ты подойдешь к Розе на перемене. Да, подойдешь к ней, она тебе нравится, но ты никогда не делал этого из-за страха перед Большим тигром. И предложишь проводить ее до дома после занятий. Ты сделаешь так, когда Большой тигр будет поблизости: он должен увидеть все это. Он озвереет. Его неуверенность возрастет с тем злом, что есть в его душе. Он набросится на тебя прилюдно и станет колотить, сильно колотить, маленький Вилли. Роза, которая тебе очень нравится (может быть, ты даже любишь ее), будет стоять рядом, маленький Вилли… Тебе придется подраться с ним, и ты это сделаешь, потому что, несмотря на слабое тело, у тебя большая душа, друг. Будь уверен, что те, кто с ним, не сунутся: они усомнятся в нем, а твой ответ, твоя реакция заставят их открыть рты. А маленький Вилли будет драться за Розу, за свою правоту, и знай: я буду рядом и начну разнимать вас, и тогда Тигр набросится и на меня, но я ударю его. Ударю так сильно, что он свалится с ног, маленький Вилли. Я сделаю это, обороняясь. Нас отведут в кабинет директора. И там начнется разбирательство. Ты скажешь, как есть: что не сделал ничего дурного, подошел к Розе, предложил ей прогуляться после занятий, а Большой тигр напал на тебя. Ее непременно тоже станут спрашивать, и она подтвердит, она обязательно подтвердит все, как есть, не сомневайся. Его друзья могут заговорить обратное, но старый еврей обязательно раскусит их, они будут сбивчивы в своих ответах и не уверенны. Когда будешь говорить, скажи директору, что устал от притеснений, хочешь мира и спокойной жизни, – он поймет. Не забудь. Когда дойдет очередь до меня, я скажу, что я твой друг и решил помочь тебе, не в силах смотреть, как Большой тигр избивает тебя просто так, от злобы.

В такой ситуации немало преимуществ: буйство Большого Тигра, Роза, фальшивые друзья, старый еврей, чей дед был гоним фашистами при Освенциме, но который всегда боролся за мир. Он всколыхнется. И последнее предупреждение, которое было вынесено Большому тигру, дойдет до апогея. Большого тигра отчислят. Его переведут в школу, куда обычно переводят в таких случаях, в школу, где имеют силу Кроко и его братья.

– А если он вдруг вернется? – спросил Вилли, – подкараулит?

Нет, – сказал Роберт, отщипывая темную виноградину с висящей над головой лозы, – не вернется. В той школе он не будет Большим тигром. А ты, маленький Вилли, станешь храбрым. И все, кто рядом с тобой, станут храбрыми.