В память тети Ани Соколовой
Когда старинные ходики отсчитали полдень, и деревянная кукушка, скрипя, высунула клюв из своего импровизированного дупла, в комнате Ивана Алексеевича все еще было темно. Тяжелые шторы, сквозь щель которых пробивался пасмурный день, оставляли ощущение позднего вечера. Иван Алексеевич, лежа на кушетке в ворохе одеял, впивался неподвижным взглядом в ноябрьский полдень и не мог оторваться. Там, в щелке меж массивных штор, в грязное стекло старого окна билась ледяная крупа, и завывал ветер. Стеклянные глаза Ивана Алексеевича почти не моргали, желтая грубая кожа лица, открытый рот, сложенные на груди руки – весь он напоминал труп; и лишь когда за мутным стеклом мелькнул размытым пятном знакомый зеленый платок, старик глубоко вздохнул, и его сухие губы дрогнули в подобии улыбки.
Через минуту тишину комнаты нарушил скрип крыльца. В сенях хлопнула дверь, и послышались глухие, тяжелые шаги.
Иван Алексеевич весь превратился в слух. С каждым новым звуком он отчетливо представлял, как низкая сгорбленная старуха в шерстяном зеленом платке отряхивает обувь, шаркая по деревянным половицам, застеленным картоном вместо половика, затем снимает старые бурки, одетые в грязные калоши, и тяжело переступает высокие пороги.
Она вошла тихо. Держась за косяк двери, за резной комод и тумбу, помогая себе кривой клюкой, достигла стула, что значился гостевым у постели Ивана Алексеевича, и грузно на него опустилась. Стул жалобно скрипнул, женщина выдохнула и задышала тяжело и часто, будто только что выбралась из воды. Прислонив клюку к постели Ивана Алексеевича, она, наконец, отдышалась и позволила себе расстегнуть верхнюю пуговицу старой мужской фуфайки. Из-под фуфайки вылезали полы зеленой болоньевой куртки. Вся она в своем ветхом одеянье, осунувшись и сгорбившись на стуле, напоминала гору ненужного тряпья, брошенного одно на другое: фуфайка, куртка, фартук, пестрый фланелевый халат, теплые шерстяные гамаши, вязаные носки; на голове зеленый клетчатый платок, под ним еще один, чуть тоньше – оба они туго завязаны, чтоб плотно удерживать старую мужнюю формовку. Матвевну, или тетю Нюру, как звали ее соседи, уже несколько десятилетий никто не видел простоволосой. Зимой она кутала голову в несколько платков и формовку, летом выходила во двор в вязаной шерстяной шапке, а в ветреную погоду повязывала сверху теплый платок. Говорят, она перенесла менингит и всю свою жизнь берегла голову.
– Владьке завтра память, – тетя Нюра зашуршала пакетами в застиранной тряпичной сумке. Ее хриплый голос долгожданно разорвал томящую тишину комнаты и утонул в шорохе полиэтиленовых пакетов. Наконец, она выпрямилась, замерев со свертком в руках, и стала похожа на истукан. Глаза ее с мутной поволокой уставились в невидимую точку, сухие губы чуть вытянулись вперед.
– Чего принесла? – тихо спросил Иван Алексеевич. Он не смотрел на тетю Нюру – водя глазами по шторам, он нетерпеливо ждал, когда она привычно заговорит о чем-нибудь, ноздри его раздувались, на скулах дергались желваки. Тетя Нюра перевела взгляд на старика, сверток в ее руках дрогнул.
– Владьке завтра память… – спокойно ответила она, перекладывая теплый, ароматный пирог на грязную табуретку у дивана. Старик равнодушно повел глазами, следя за движениями женщины, и остался неподвижен. Когда до него донесся пряный запах свежей сдобы, он пожевал губами и громко сглотнул.
– Память завтра, а притащилась сегодня, – голос его надорвался, он закашлялся, закрывая рот трясущейся рукой, и вскоре снова уставился на гостью. – Помирать, что ли, собралась?
Женщина взялась за край старенького халата.
– Как Господь призовет, так и помру, – ответила она и перекрестилась.
– Видать, забыл про тебя Бог! – злобно огрызнулся старик. Тело его под тяжелыми одеялами дернулось, он сделал попытку отвернуться к спинке дивана, но только неуклюже вытянулся вперед и застыл.
– Всех пережила, Матвевна, – прорычал старик в край подушки. – …и Владьку, и Егорыча… На кой ляд ты на свете живешь? – он снова дернулся и вдруг обмяк в своей постели: голова его с редкими седыми волосами утонула в сальной подушке, руки спрятались под одеяла.
– Богу угодно, вот и живу, – смиренно произнесла тетя Нюра, словно ставя точку в их беседе. И в душной комнате вновь воцарилась тишина. Во время их молчания старик закрыл глаза, тяжело дыша через рот. Когда он молчал, легкие его издавали тихий сиплый свист, а в горле чуть слышно клокотала мокрота. Матвевна сидела неподвижно, сложив руки на коленях. Над их головами тихо отсчитывали время ветхие ходики.
– Ольга не приходила? – через несколько минут спросил старик и приоткрыл глаза. В его надломленном болезнью голосе уже исчезли нотки злой обиды. Он обреченно смотрел впереди себя, насколько позволяло его лежачее положение. Тетя Нюра вопрос слышала, но отвечать не спешила и только теребила полу халата скрюченными пальцами.
– Давно ль твои-то были? – не унимался старик. Тетя Нюра перевела на него стеклянный взгляд и молча развела руками.
– Поганцы! Коська твой – поганец! И Павлик – поганец! Не было от тебя, Матвевна, всю жизнь никакого толку! Один Владька – человек – и тот дурак! – старик резко развернулся к стене, злобно фыркнул и продолжил. – Живешь сто лет, а попусту землю топчешь! Сколько людей померло… – он громко закашлял, отхаркивая мокроту в кулак, сотрясаясь всем телом под горой одеял и словно наполняя комнату густым, как желе, страшным нечеловеческим рыком. Когда он прокашлялся и затих, Матвевна потянулась к ковшу на табуретке и налила в стакан воды. Не предложив старику, она молча придвинула стакан к краю табуретки и снова застыла на своем стуле.
– Пойду к Магдалине, – с поклоном привстала она, сгребая с пола свою заметно опустевшую сумку. Старик молчал. – Потом к Николавне. От Маруси Лапиной тебе привет и пожелания доброго здоровья.
Старик хмыкнул, отвернулся.
– Не померла еще?
– Лежит.
Матвевна затянула потуже теплый зеленый платок, оправилась.
– Здравствуй, Иван. Пойду, – осторожно шагнула через высокий порог, держась за косяк, и уже в сенях, топочась мокрыми калошами по грязному картону, зашептала молитву и перекрестила впереди себя.
– Матвевна! – донеслось из задней. – Коли не помрешь, приходи завтра!.. А уж помрешь, так…
Отчаянный возглас Ивана Алексеевича прервал громкий надрывный кашель. Он словно заметался в легких старика, никак не находя выхода, и рвался через сухое горло то нечеловеческим криком, то удушливым лаяньем. Матвевна стояла в сенях и кивала своей покорно склоненной головой, губы ее беззвучно шептали слова молитвы. Крестясь, она глухо хлопнула дверью, и Иван Алексеевич, откашлявшись наконец в край влажной подушки, замер, боясь шелохнуться и нарушить хрупкую тишину, в которой утонуло и мерное тиканье настенных ходиков, и стук ноябрьского полдня в окно. Все вдруг замерло в стылом липком воздухе темной комнаты. Иван Алексеевич беззвучно вытянулся на постели, прислушиваясь к тихому скрипу то половиц веранды, то ветхого крыльца. Мысленно он провожал Матвевну из двора до массивной двери, закрывал за ней вечно лязгающий засов, смотрел ей в след и даже слышал, как едва уловимо затворилась покосившаяся калитка сада, ведущая в тесный проулок меж их домами. Он потянулся вперед, глаза его выжидающе впились в узкую яркую полоску дневного света. В ней после тягостной минуты ожидания мелькнуло зеленое пятно платка тети Нюры. И старик выдохнул. Ветер швырнул в окно пригоршню ледяной крупы, ходики побежали вперед, и под обмякшим телом старика еле слышно скрипнули пружины дивана. Он лежал неподвижно, уставившись стеклянными глазами в крашеный потолок, не шевелясь и не моргая, сложив руки на груди, и весь напоминая труп. И только в горле, в тихом звуке клокочущей мокроты еще долго раздавался его горький надсадный вой.