Тишину душной августовской ночи пронзил истошный лай соседской дворняги. Ей тут же ответило дружное собачье многоголосье, гулким эхом разлетевшееся по спящему распадку, вдоль поймы обмелевшего от летней жары таежного ручья. На кого в очередной раз забрехали собаки – только им одним ведомо, но в такую темень, да в самую середину ночи вряд ли кто сунется за порог, чтобы разведать, в чем дело. Ночные переполохи поселковых собак – явление привычное. Ведь на то они и нужны в каждом дворе, чтобы охранять хозяйский сон и гонять непуганую дичь, никак не желающую мириться с тем, что в этих недавно еще глухих, девственно-первозданных лесах поселился человек, и начало пускать свои корни в каменистую, малоплодородную дальневосточную землю молодое горняцкое поселение.
В ту ночь собаки не унимались до самого утра. Когда первые робкие солнечные лучи окрасили розоватыми бликами вершины восточных склонов сопок, на окраине поселка прогремел одиночный выстрел из охотничьего ружья, и людей раньше времени разбудил истошный вой бабки Морозихи. Несколько мужиков: кто в исподнем, кто натягивая на ходу штаны, рванули на крик к морозовскому забору. Их взору предстала ужасная картина: еще толком не протрезвевший с вечера от изрядной дозы принятого на грудь самогона, в окровавленной рубахе и грязных, измятых штанах, на завалинке своего небольшого неказистого домика, сложенного из бруса не очень умелой рукой, сидел с берданкой в руках дед, к которому давно и намертво прилепилось нарицательное имя – Дед Мороз. Орущая диким голосом баба Дуся – его жена, металась тут же. Взлохмаченные седые волосы разметались по плечам. Из одежды на ней была только линялая, длинная, почти до земли, ночная рубаха, подвязанная каким-то цветным пояском.
Бабка шлепала босыми ногами по деревянному настилу взад-вперед, заламывала руки, словно исполняя нелепый ритуальный танец, и выла, как дикая зверюга, без слов, визгливо и пугающе. Дед молчал и тупо смотрел куда-то, не мигая, не замечая ни бабку, ни прибежавших соседей.
Первым прервал истошные завывания диковатый, нелюдимый 40 летний бобыль Валерка Плотников.
– Чего случилось, теть Дусь? Всю деревню подняли чуть свет.
– Ой, мужики, горе-то какое! Да что ж нам делать теперь? Как дальше жить? Глянь, что сотворила тварь полосатая! Двух коров порешила!
И тут мужики, наконец, разглядели в предутреннем сумраке две истерзанные коровьи туши, валяющиеся в летнем загоне за изгородью из тонких березовых стволов.
– Опять тигрица – сволочуга наведалась! Что же вы спите, как хорьки дохлые? Неужто не слыхали, что коров ваших рвут на куски, едрена вошь? – подсев к деду на завалинку и закуривая «Беломор», процедил сквозь зубы щербатый мужик Федор Редькин.
Его подворье – ближайшее к морозовскому. Жили они с соседом в состоянии вечной партизанской войны. Редькинские откормленные хряки частенько забирались на морозовские грядки сквозь хлипкую изгородь и перепахивали там своими харями все подряд. Дед Мороз гонял их, охаживая жирные бока деревянными граблями и матерясь, как последний сапожник. А толку-то? Этим наглым тварям у соседа, видимо, все вкуснее казалось. Вот и гавкались два семейства регулярно, используя весь возможный словарный запас, поливая друг друга через забор отборной матершиной: то бабка Дуся с Редькиной Валькой, то сам Федор с вечно кряхтящим и плюющимся ежесекундно, куда ни попадя, Дедом Морозом. Дед, в отместку соседям, пакостил по-своему, по-мелкому, но регулярно. Общий на несколько близлежащих домов и восьмиквартирный барак колодец был местом, где, хочешь – не хочешь, пересекались все, кто обитал на восточной окраине поселка. У сложенного из грубо-отесанных бревен сруба, под двускатной крышей, любили «почесать языки» и «помыть косточки» друг другу и мужики, и бабы. У колодца, порой, зарождались такие невероятные сплетни и заплетались такие интриги, что нынешние социальные сети просто отдыхают! Первое время народ «тусовался» у колодца стоя, но вскоре там сколотили неказистую лавку из березовых чурбаков и корявой доски – горбыля. Местные кумушки – любительницы посудачить, не раз пеняли своим мужикам, чтобы поменяли «сидушку» на лавке. Мол, как посидишь у колодца – весь зад в занозах! Но кому оно надо? Да и в правду, оказалось, не особо надо! Со временем, языкатые сплетницы отшлифовали шершавую поверхность своими мягкими местами почти до блеска!
Так вот, дед Мороз был пакостник известный и, то ли по природной вредности, то ли из мести к паразиту – Редькину, стал методично у колодца гадить. Постоянно его бычки – окурки то из общего ведра, закрепленного на подъемном барабане крепкой, собачьей цепью вылавливали, а то и вовсе из колодца, вместе с водой поднимали. А уж плевки его – это и вовсе беда! Где стоял хоть пару минут старый обормот, все, как верблюд, харчками метил. Он, наверное, даже во сне плевался и матерился – не лечилось это ничем! Домашние к нему давно привыкли и особо не заморачивались, а вот окружающих его дикая привычка изрядно бесила. Деда не любили, подтрунивали над ним, вечно неопрятным, косматым, небритым. Мстя Федьке Редькину за свинский беспредел в своем огороде, дед особенно остервенело плевался именно у его калитки, а иногда и круче мстил – мог наложить кучкой прямо по центру утоптанной тропы к соседскому крыльцу свеженькие коровьи «лепехи». И вляпывались-таки! Орала, посылая проклятия старому придурку, пышногрудая Верка, швырял собранные лопатой котяхи через забор, в морозовский огород Федор. Вот так и жили – не заскучаешь! Но, как известно, горе даже заклятых врагов сближает. Тут, как говорится: «…нет большей радости, когда у соседа корова сдохла», но притом – самому страшновато. Полосатая четвероногая хищная тварь с ужасной зубастой пастью завтра за твоим забором нарисоваться может. И кто ты против хитрого и ловкого уссурийского тигра? Упаси, Господи!
Выкурив папиросу, Федор решительно встал и двинулся в сторону растерзанных коровьих туш. Прошли считанные минуты с начала разыгравшейся трагикомедии, но уже заметно посветлело. Присев на корточки, Федор начал высматривать на влажной от утренней росы тропинке звериные следы.
– Да, крупная скотина! А что пулял-то, снайпер? Небось, не целясь, стрелял? Слышь, пень лохматый, тебя спрашиваю, видел тигрицу или как?
– Как тебя, ирод! – словно только что очнувшись ото сна, промямлил беззубым ртом дед и смачно харкнул себе под ноги.
– Очухался, леший! Я уж думал, что ты язык свой поганый проглотил. Чего раньше-то не выскочил? Глядишь, одной бы коровой тигрица обошлась.
– Да дрых я трупом! Вот такая беда! Нажрался вчера… А бабка моя только гавкать здорова, а сама – глухая, как тетеря! Ей хоть из пушки пали, ешкин кот, спит, как пожарник! Че трындеть-то теперь, прочухал хозяйство. Удавиться, что ли, а Федь?
– Заглохни, дурень! Хорони тебя потом в жару такую! Ты и так изрядно воняешь, и дохлятины тут без тебя хватает, вон по всему двору валяется.
– С коровами чего делать будем? – еле сдерживая рыдания, выдавила из себя убитая горем старушка.
– Запряжем и поедем, – съязвил дед.
– Он еще хорохорится, пень старый! Сколько тебе талдычила, загоняй скотину в сарайку на ночь. Нет же, всех умнее оказался, мол, жарко им в сарайке, пусть в загоне ночуют. Вот и жри теперь свежину, дурень старый!
Почти полдня провозились мужики, наводя порядок и пытаясь хоть как-то укрепить хлипкую морозовскую изгородь. Растерзанные туши разрубили на куски и все по-хозяйски разделили: что собакам на корм, что по мешкам и закопали за оврагом, ну, а кое-что и на жаркое под рюмочку пошло. Причем, Федька Редькин не побрезговал и целую коровью ляжку домой упер.
После этого дед с горя запил. Причем таких затяжных поминок в его биографии еще не случалось. Напрасно бабка пыталась подсунуть ему на закусь говяжью котлетку, он только молча плевался и размазывал по щетинистым щекам горючие слезы…
Подобные происшествия в дальних таежных поселениях случались частенько – это было явлением нормальным. Соседство человека и дикой природы осуществлялось по своим, никем не писаным законам, с переменным успехом и претензией на лидерство. Густо заросшие могучими кедровниками Сихотэ-Алиньские хребты, богатые на урожаи ореха, грибов и ягод, испокон веков были в безраздельной власти зверей, поэтому они без страха выходили к людям, осваивающим непроходимую таежную глушь в поисках так необходимых стране полиметаллических руд…