В свои восемьдесят два года отец был так изношен жизнью, что мог умереть в любую минуту. Сын представлял себе хлопоты, связанные с похоронами, и у него портилось настроение. С первого июля начинался отпуск, и уже были куплены билеты на самолет.
О скорой своей смерти отец говорил уже лет десять, и встречая очередной Новый Год, каждый раз повторял: “Все, последний годочек встречаю”, что вызывало привычные улыбки родственников. Выглядел он старше своих лет: сталинские лагеря, война,
контузия… Был необычайно худым, морщинистым, с крупными руками в синих ветвистых венах, и походил на иссохший каменно-твердый, узловатый саксаул, внутри которого, вопреки всему, теплилась жизнь.
Сын вспомнил, как на одном из давних семейных обедов речь зашла о возрасте стариков. Мать, которая была на два года старше отца, шутливо заговорила с шестилетним внуком.
– Старенькая я. Наверное, не доживу до твоей свадьбы.
– Нет, бабуля! Ты еще не старая, а молодая!
– Ну, сколько лет мне можно дать?
– Пятьдесят! – Выпалил внук.
– Ах ты мое золотко, – прижав его к себе и целуя в пухлые щечки, сказала бабушка.
– А мне сколько? – безразлично спросил дед.
– А тебе – сто десять, – серьезно изрек малыш.
Все рассмеялись, пораженные неожиданным юмором ребенка, а сын подумал: “А ведь он прав”. Дед обреченно покачал головой и налил себе стопку. Теперь, когда отцу исполнилось восемьдесят два года, у него нашли застарелую опухоль, и все поняли – дедуля не жилец. А тут еще отпуск! Так хотелось вырваться из ташкентской жары в лес, на речку!
“Может успею, – думал сын. – Только бы не умер во время отпуска!”. И он живо представлял себе телеграмму со словами о смерти, немедленное возвращение, испорченный отпуск.
Еще в самолете, сын, никогда не носивший нательного креста, решил найти в незнакомом городе церковь, чтобы поставить свечи и заказать молитвы за здоровье отца. Ему было противно за свою мелочную душонку, за слабость к вину, обильным застольям. Он чувствовал себя никчемным, подленьким человеком, думающим только о себе и своем приятстве. Родственник жены – пожилой синеглазый волгарь сразу все понял и довез его на старое кладбище, где стояла чудом сохранившаяся церковь. Потом они ехали на мотоцикле с коляской по длинному волжскому мосту, болтали, смеялись, восхищались необъятной шириной реки, перекрикивая ветер, громко говорили о предстоящей выпивке, и на душе было легко и празднично.
Полетели июльские деньки. Сын со своей женой навестил всех её родственников, которых видел впервые, и везде ломились столы, и было много водки. Погода, как по заказу, была солнечной, мягкой, без изнуряющего зноя, осточертевшего в Средней Азии. Отпускники много купались, загорали, ели уху, жарили шашлыки на лесистом берегу Волги. “И зачем люди за границу ломятся? – изрядно выпив, удивлялся сын. – И у нас в России можно нормально отдохнуть”. А про себя пьяно думал: “И старик не подводит, не умирает”.
С самолета сын, еще не отошедший от бурных проводов, с чемоданами и баулами, пахнущими копченой рыбой, поехал в свой спальный район. Мельком подумал: “Надо бы к бате.., ладно, завтра с утречка заеду, а сейчас душ, пивка и спать”.
Поднимаясь по лестнице, сын услышал настойчивую телефонную трель. Он быстро открыл дверь и схватил трубку. Звонила мать. Сказала, что у отца начались сильные боли и едко добавила: “Что! Еще не наотдыхался?”.
Сын вышел на улицу, взял такси и через пятнадцать минут был у постели отца. Нагнулся с трудом и неловко поцеловал больного в выступающую скулу. Старик улыбнулся обескровленными губами и тихо спросил: “Ну, как отдохнул, сынок?”.
Уже несколько дней не шла моча. Вызвали скорую. Врач, молодая женщина, с трудом вводила катетер. Морщась от боли, отец пытался шутить, называя ее коллегой. Сын побыл немного, и когда отец уснул, уехал домой.
С каждым днем боли усиливались. Уколы помогали ненадолго. Вены на локтевых сгибах ссохлись, а годные для уколов остались только на кистях его больших рук, похожих на руки пианиста. Вскоре и эти вены были сплошь исколоты. “Сколько же людей спас за полвека отец этими руками, делая сложнейшие операции в больницах, клиниках, полевых госпиталях в годы войны! – думал сын, – А теперь сам умирает”.
Перед смертью не попрощались. Сын с матерью не заметили, как умер отец. Последние дни он жил на уколах и все время спал. В душный воскресный вечер в столовой тихонько работал телевизор. Время от времени мать и сын заходили в спальню, привычно видя высохшего старика, спящего с открытым проваленным ртом. Около двенадцати ночи выключили телевизор, подошли к постели и увидели – отец мертв. Выражение лица как во сне, но он уже не дышал.
“Все, умер, – сказала мать. – А мы-то с тобой – проморгали!”.
Еще теплое, податливое тело обтерли влажной губкой и надели приготовленное новое белье – трусы и майку. Трусы были веселой, яркой расцветки и чуть ли не детского размера. Казалось, старик опять стал ребенком, которого приготовили положить в вечную свою колыбель.
С шести утра начались звонки, суета, а отец уже лежал на раздвинутом обеденном столе, одетый в старый, образца шестидесятых годов китель с многорядными потускневшими орденскими планками. Пришла старшая дочь, подошла к отцу и заголосила: “Рученьки мои! Рученьки! Все исколоты!”, и бросилась целовать восковые руки, покрытые зелеными точками.
И столько было боли и искренней любви в этом крике! А сын подумал: “Почему же раньше мы не проявляли хотя бы сотой части вот этой, запоздалой любви?”.
Привезли гроб – сырой, грубый, тяжелый, наспех обтянутый красным сатином…
Отец лежал в гробу. То и дело заходили сослуживцы, соседи, а сын слонялся по скорбной квартире, заглядывал на кухню и норовил тайком выпить водки.
Перед выносом долго совещались. Хрущевка была такой тесной, маленькой, неприспособленной, что умирать в ней было нельзя. Гроб вы носили из столовой через пятиметровую кухонку и проходную ванную, задирая его по диагонали почти до потолка, придерживая покойника.
На кладбище уже прилично выпивший сын не до конца понимал, что находится не на чужих похоронах, ставшими обычным делом, а на похоронах своего родного отца. И когда закрыли крышку и застучали молотки, что-то незнакомое захолонуло его душу. Пелена заволокла глаза, горло сдавил спазм, и заметив близкую истерику, его
единственный друг, человек основательный и серьезный сделал так, чтобы не показать этой истерики другим. Он отвел сына к чужим свежим могилам, что-то стал говорить и не пустил его, когда опускали гроб.