М. Парфёнову — фронтовику и деду.
— А тебе страшно было на войне?
— Приходилось…
— Как?
В тот летний день Женька впервые услышал признание взрослого мужчины — своего деда — о пережитом страхе, который тот испытал на войне. Ему же, двенадцатилетнему, эта отрицательная эмоция была, конечно же, знакома, как и любому ребёнку, и он испытывал не раз это чувство. Но только ведь то был возрастной, специфический страх, возникающий у каждого подростка после просмотров фильмов про вампиров, после кем-то рассказанных, особенно на ночь глядя, жутких историй про домовых или о всяких мистических случаях на кладбищах. Вообще, Женька испытывал различный страх: его пугала, например, темнота, он опасался укусов змей, боялся быть украденным цыганами…
Но в тот день Женька узнал от своего деда про иной страх. Такого его проявления у человека он тогда, в силу своего юного возраста, ещё не ведал и ни от кого никогда не слышал.
Жениному отцу дед приходился дядей, ему — двоюродным дедом. Но мальчишка считал его своим родным, настоящим дедушкой (кровный умер, когда Женьке не исполнилось и трёх лет).
Почти каждое лето родители отправляли парня на две-три недели к деду в станицу, чему мальчик всегда безумно радовался, потому что любил старика: простого, доброго, весёлого, шутливого, мудрого человека, с которым ему было интересно, как с другом. Всю жизнь дед проработал шофёром, и, может быть, поэтому общаться с ним было легко: в своей речи он не употреблял высоких или заумных слов, не имел в лексиконе научных и философских терминов, а был прост в общении и современен. Женька с ним чувствовал себя, как говорится, на равных.
Дед был невысокого роста, смуглый, всегда коротко стриженный; отличался сильной худобой, причиной которой являлась язва желудка, приобретённая в голодном 33 году 20 века и крепко закрепившаяся в последующие, военные годы. Но, будучи тощим, он всё равно обладал необыкновенной физической силой и выносливостью, коей наделены все сельские мужчины вне зависимости от комплекции. И без того впалые щёки проваливались внутрь лица ещё глубже, образуя две глубокие ямки и рельефно выделяя кости черепа в те моменты, когда дед, во время курения, делал затяжки. Густые седые брови козырьками нависали над маленькими, круглыми и впалыми глазами, когда-то синими; но, подёрнутые мутной плёнкой, как глаза недавно пойманной рыбы, теперь они имели бледно-голубой цвет — даже почти белый — и постоянно слезились. Взгляд у деда был прямой, честный, немного насмешливый, с некоей хитрецой, но излучающий доброту и открытость. Настроение его читалось не по глазам, как обычно у всех людей, а по губам и рту. Когда он проявлял недовольство или ругался, верхняя половина его лица оставалась неподвижной, и взгляд не менялся никак, тогда как косо открытый рот, обрамлённый неестественно искривлёнными тонкими губами, своей формой явственно выражал негодование или злость. И тогда из него изливался такой поток бранных слов и выражений, что незнакомому с ним человеку могло стать и жутковато. Жилистый, мускулистый, лёгкий — он всегда был подвижным и бодрым, и никогда ни на кого и ни на что не жаловался, в том числе и на здоровье. Вёл обычный образ жизни. Даже по прошествии нескольких десятков лет Женька не сможет припомнить деда пьяным, хотя отвращения к алкоголю тот никогда не выказывал и, как и все русские, — к тому же будучи казацким потомком, — естественно, употреблял спиртное в разумных количествах во время многочисленных православных праздников да на всевозможных станичных гулянках (если, конечно, эти торжества не совпадали с приступами язвы). Дед, обладая «культурой пития», как он о себе говаривал, просто-напросто, умел пить, не превращаясь в свинью, как большинство мужиков. «Казаки без дыму не хуляют!» — намеренно произнося на украинский манер протяжное «хэ» вместо «гэ» и игриво подмигивая Женьке, он не раз бросал эту фразу в шутку просто так, ни к чему не привязывая, разговаривая, как обычно, с самим собой.
А вот курил он открыто, с удовольствием и постоянно, и никогда не сетовал на пагубную привычку. Это не нравилось бабушке, его жене, которая страдала астмой, но, по-видимому, повлиять на мужа в этом вопросе она оказалась не в силах. Он курил всю свою жизнь, с раннего детства, причём всегда крепкие марки табака: советскую махорку «Крепкая номер 1» и «Астру» или «Приму» — сигареты без фильтра. И то, курил сигареты, если истощались запасы табака. Но табак он предпочитал в особенности. Раз в два-три дня дед садился на кухне за стол и, используя газетную бумагу «Правды», «Труда» или «комсомолки», терпеливо и сосредоточенно, будто ваяя какую поделку, ножницами нарезал стопку ровных прямоугольников, в которые потом, скручивая в трубочку и склеивая края бумаги слюной, заворачивал табак, — получалась самокрутка. Во время перекуров он нередко, с ребячьей задорностью, цитировал слова из весёлой песенки Марка Бернеса, немного перефразируя текст: «Курил я злые табаки в Стамбуле».
Дед пережил и голод 33 года, и блокадный Ленинград, и Великую Отечественную войну, во время которой, будучи шофёром, доставлял на полуторке по ладожской Дороге жизни продовольствие в осаждённый город. Он прожил почти девяносто лет, несмотря на все трудности, выпавшие на его судьбу; несмотря на язвенную болезнь и на то, что он постоянно курил, точно молодой. Он стойко перенёс и смерть супруги, и одного из своих сыновей; и при этом продолжал оставаться оптимистом: всегда улыбался, был общительным, миролюбивым и имел в копилке подходящий анекдот, которым мог подбодрить и поднять настроение каждому человеку. Единственной плохой чертой его характера — даже не чертой, а чёрточкой — можно было назвать жадность, которая иногда проявлялась в отношении продуктов, еды и хлебных крошек, оставленных на столе после приёма пищи. Но грех было за это обижаться на деда — он же «блокадник», чем всё и объяснялось.
Дед любил и жизнь, и жить. Глядя на него, Женька никогда не ассоциировал старость с чем-то печальным, ужасным и смертельно-опасным. В его голове даже не возникало мысли, что дед может когда-нибудь умереть: он всегда выглядел таким здоровым, весёлым и вечным.
Старик редко вспоминал войну и никогда подробно о ней не говорил. Чаще повторял уже знакомые всем эпизоды из своего предвоенного и военного прошлого, незначительно разбавляя сюжеты новыми деталями. Из всех дедовых рассказов внук запомнит немногие. Большинство историй сотрутся в Женькиной памяти, кроме, пожалуй, ладожской эпопеи, которая больше всего впечатляла мальчишку. И ещё про голод, который дед пережил в тридцать третьем. Он не раз вспоминал про то, как «пух от голода». И сколько Женька не пытался представить себе сухощавого деда опухшим, так ему это и не удалось. Мальчишке не понятно было, как можно человеку растолстеть, ничего не кушая несколько дней. Тогда же мальчик впервые узнал о каннибализме: дед несколько раз упоминал, как во время голода — в начале тридцатых, а потом и в блокадном Ленинграде — люди боялись ходить по улицам, опасаясь быть убитыми и съеденными. Женька не совсем верил этому, считая, что старик преувеличивает и пугает его; а ещё потому, что взращённый коммунистической моралью, он слабо верил в то, что советский — да и вообще, русский — человек способен на такое.
Короткие фронтовые истории, чаще смешные, он рассказывал весело, хотя для него они, несомненно, являлись самыми страшным моментами в жизни.
Женька, в детстве, какую бы то ни было войну, в том числе и Великую Отечественную, не воспринимал как некое ужасное событие. Он считал прошедшую войну неизбежностью, которую должна была испытать многострадальная Россия. И страна с этим испытанием справилась, благодаря отважным и сильным людям, которые героически выдержали натиск гитлеровской армии, а затем дали ей отпор, вытеснив гадину прочь за пределы родины и уничтожив фашизм в его же логове. Детский ум Женьки воспринимал войну, как данность. В то время у мальчишек в моде была игра «в войнушку». В сознании детей оседали только положительные события, связанные с войной. Молодое поколение воспитывалось на многочисленных военных фильмах и книгах, откуда черпались примеры, достойные подражания, — подвиги солдат. Ребята жаждали быть похожими на отважных героев своей страны. Детей не пугала война, потому что она была уже в прошлом; и все знали результат — Великую Победу. А убеждённость в храбрости и несокрушимости русского народа вселяли в ребят непоколебимую уверенность в том, что «мы всегда победим» и «победа будет за нами». Война — она страшна только случайной смертью от вражеской пули или пленением, за которым последуют болезненные пытки в застенках врага; трусость — удел капиталистов. Так считали воспитанные советским обществом тогдашние дети.
Ветераны по-разному относятся к своему военному прошлому и страшным событиям, свидетелями которых они были. Одни с пафосом рассказывают о войне, поминая только хорошие моменты; другие с неохотой делятся пережитым, пуская слезу и заливая страшные воспоминания водкой; третьи — всегда молчат, никогда ничего не рассказывают о том мрачном периоде, живут, не затрагивая этой темы вообще. Но любой солдат войны никогда не постесняется признаться в том, что война — это страшно. Очень страшно.
Тот день дед открыл Женьке другую сторону человеческого страха.
— А ты видал фрицев? — спросил он деда.
Тот, сидя на корточках в тени виноградного навеса — спасительного шатра от вездесущего кубанского солнца, — занимался ремонтом старого доброго «ижака» голубого цвета — мотоцикла с коляской, в то время верного и незаменимого помощника каждого станичного жителя. Отложив работу, он пересел на низкую деревянную скамеечку, достал металлический портсигар серебристого цвета, о чём-то задумался.
— Пришлось повстречаться, — выдержав паузу, ответил старик, достал из портсигара самокрутку и лизнул отклеившийся край бумаги.
— И тебе страшно было, деда? — Мальчик представил фашиста из кинофильма про войну: огромного такого, в каске с рогами, злого, с автоматом наперевес.
Старик закурил, сплюнул прилипший к языку табак и, как-то нехотя, поделился случаем, однажды происшедшим с ним во время войны. Сначала лицо ветерана было серьёзным, но мере повествования его настроение менялось. В конце рассказа он начал улыбаться, хотя и натянуто, и даже подшучивать; а потом, в финале, и вовсе залился смехом.
Женька в первый раз слышал подобное. Эта короткая история осядет в его памяти настолько глубоко, что он будет помнить её всю жизнь, напрочь позабыв про суть всего разговора в целом. И только повзрослев, Евгений чётко поймёт, вспоминая дедов рассказ, насколько это страшно — потерять жизнь. Намного позже к нему придёт и осознание того, что тот случай на войне явился самым ужасным и вместе с тем знаменательным событием в судьбе деда, пережив который, тот уже не так, как прежде, будет бояться войны… да и саму смерть. После испытанного ужаса, дед во сто крат сильнее стал дорожить жизнью, любить её и ценить каждый свой день. Не потому ли он с такой снежной лёгкостью и чистотой смотрел в будущее, не боясь ни болезни, ни старости; не потому ли он умел улыбаться, рассказывая о жизненных невзгодах, и мог смеяться над собой и своими ошибками.
Дед оказался лицом к лицу с фашистским солдатом в полуразрушенном каменном особняке. Взвод, в котором он служил, попал в окружение, и солдаты поодиночке рассредоточились внутри пустых зданий на одной из улиц в предместье Ленинграда. Они прятались от немцев в комнатах, заваленных грудами мусора и камнями от обвалившихся стен и потолочных перекрытий. Где-то там же — на той же улице, в тех же домах — таились и группы фашистских солдат.
Осторожно ступая по скрипучему дощатому полу, стараясь не шуметь и не наступать на осколки шифера и стёкол, дед переходил из одного помещения в другое, подыскивая более безопасное место, откуда будет легче вести наблюдение или просто переждать время до наступления сумерек. Пролезая из одной комнаты в другую через огромную дыру в стене, образовавшуюся вследствие попадания артиллерийского снаряда, он увидел перед собой, буквально в пяти шагах, немецкого солдата, который вдруг неожиданно появился в дверном проёме. Оба воина застыли, как льдины, направив дула автоматов друг другу в грудь. Никто из них не ожидал встретить своего противника именно в эту секунду, а потому не был готов к такому внезапному повороту событий. У обоих не было и секунды на раздумье и принятие решения: обоюдный страх овладел ими, сковал, притупив сознание. Они замерли, боясь шевельнуться. Любое маломальское движение могло быть воспринято каждым из них, как решение выстрелить, и потому два солдата противоположных армий старались угадать намерения друг друга по глазам. Вероятно, в этот момент во взглядах каждого читалось только одно — желание жить. Оба боялись нажать на спусковой крючок, опасаясь быть убитым при одновременном выстреле. А более нелепой и глупой смерти, чем погибнуть на войне так безрассудно и просто, солдату и представить трудно.
Всё длилось не более десяти секунд. Они не позволили дрогнуть ни одной мышце на своём теле, дабы не показать и малейшего намёка на трусость или готовность выстрелить первым. В голове деда хронологической лентой документального фильма пронеслась вся его недолгая жизнь. В эти драматические секунды даже сама война отошла в сторону вместе со всей своей трудностью и жестокостью; прежние страхи перед ней теперь стали такими мелочными и далёкими, что уже не пугали так, как ещё несколько секунд назад. Страх, который обуял деда, теперь был прочий, какой-то другой, незнакомый и до этого им не испытываемый. Когда-то, в тридцать третьем, он претерпевал нечто подобное, но тогда хоть брезжила надежда, прикрывающая собой размытый силуэт смерти, и вокруг был мир. Теперь же, Смерть находилась напротив него в облике фашиста. Дед уже не думал ни о войне, ни о семье, ни о родине, ни об однополчанах, — забылось всё. Он думал только о жизни, о себе.
Рассказывая этот эпизод, старик, как обычно, посмеивался — то ли над собой, то ли над смертью, в глаза которой он тогда заглянул. Казалось, он шутил или пересказывал чужую байку, случай, который произошёл с каким-то другим солдатом, а не с ним. Женька натянуто улыбался, стараясь поддержать деда, хотя, откровенно говоря, ничего смешного в ситуации, в которой тот оказался, не видел. Успокаивало мальчишку то, что развязка повествования будет, по-видимому, положительной, раз дед остался живой после встречи с фашистом и сидит перед ним, рассказывает всё это, причём улыбаясь.
Дед курил, его влажные глаза блестели то ли от едкого вездесущего табачного дыма, то ли от смеха, то ли от волнения. Внук заворожённо слушал, ещё не подозревая, чем закончится история. И был пойман врасплох неожиданной концовкой и… — особенно — признанием деда. Ведь о подобном не каждый-то его сверстник осмелился бы поделиться перед своими друзьями… Да что там! Не каждый солдат признался бы в этом. А тут — взрослый! Да ещё с ним, с ребёнком. Но это же был особенный дед, его дед, который никогда не стыдился своих поступков и умел посмеяться над собой. Число тех людей в мире, с кем дедушка поделился этим случаем, вряд ли превышает количество пальцев рук. И Женька был признателен, что находится в числе этих людей.
— Японский городовой! Я думал — всё! Сейчас фриц опередит меня, выстрелит первый, — и мне кранты! Мы смотрели друг на друга секунд десять, но мне показалось, что прошла вечность. И я, сынок, так испугался, что, признаюсь,… обделался. — Дед рассмеялся. — Да-да, наложил в штаны, представляешь? От страха взял и навалял полные штаны дерьма. Во, как испугался!
Напоследок он бросил постоянную свою то ли прибаутку, то ли чью-то реплику из фильма, продолжая смеяться до слёз и кашлять от табачного дыма:
— А ты, босяк, говоришь, мол, в колхо-оз запишусь, в колхоз… Вот как, бывает и такое. Обделался твой дед от страха тогда. Пришлось гимнастёрку в ледяной Неве стирать.
Женька был смущён, поражённый неожиданными подробностями, и не знал, что и ответить, как эмоционально реагировать на такие откровения деда. Какими бы друзьями они с ним не были, дед всё же намного старше его, и смеяться даже как-то неловко было над подобным казусом, происшедшим со стариком. Женьке никогда и в голову не приходило, что человек — к тому же взрослый! — настолько сильно может испугаться. В фильмах подобного не показывали — в кино только тру́сы и предатели могли заплакать от страха, боли или стыда.
На протяжении всей жизни Женька будет частенько вспоминать рассказ дедушки, представлять этот эпизод. Дабы понять, он будет мысленно перемещаться в далёкое прошлое, в тот разрушенный войной особняк под Ленинградом и вставать на место молодого русского солдата — своего деда, — пропуская через себя испытанный им страх. Для чего? Да чтобы кровью, всеми жилами прочувствовать так же, как дед, и постичь: насколько же это страшно — умереть; да ещё для того, чтобы проникнуться и запомнить, зарубить на сердце: нет на свете ничего лучше жизни.
* * *
Благодаря, вероятно, некой мистической сущности, что сплела вселенскую паутину и невидимыми нитями которой опоясала мир, соединив ими судьбы и мысли людей, человек способен чувствовать и понимать себе подобного на расстоянии, и читать по глазам его намерения.
Они «договорились» — дед и немец прочли в глазах друг друга и страх, и жажду жизни. Противостояние длилось восемь секунд. Как встретились случайно два солдата разных стран, так молча, не опуская дула автоматов, и разошлись, одновременно сделав шаг назад, отступая в спасительную тень полуразрушенных стен здания; туда, откуда вышли, — в будущее.
Два солдата с одинаковой надеждой, но каждый со своим страхом, со своей печатью горя, с личной отметиной: незаживающим рубцом на сердце — однажды пережитом страхом перед Смертью.
Перед глупой смертью…
Какую всегда несёт с собой любая война!
К О Н Е Ц