– Публика какая-то подозрительная, – высовывая в зрительный зал нос сквозь дыру в пыльном бархатном занавесе, нервно сообщил коллегам ответственный за звуковое оформление Гоша Козодоев. – Пьяные – не пьяные, но очень как-то не того… Буйные чересчур…
Небольшому театральному коллективу Натальи Забегай предстояло дать спектакль на сцене сельского клуба. Пьесу подобрали самую, что ни на есть, замечательную и в стихах. Комедия повествовала о крайне сложных взаимоотношениях между безнадёжно стареющим царём, его придворным стрельцом и супругой стрельца. Где бы малочисленная труппа Натальи Забегай ни давала эту постановку, везде актёров ждал бурный аплодисмент с последующим банкетом, состоявшим из натуральных продуктов, жертвуемых местным населением. А именно: неизменных жареных и отварных не первой молодости кур, овощей, представленных по большей части огурцами и помидорами (по зиме солёными и квашеными), потрескавшимися яйцами вкрутую, ржаными лепёшками и алкогольными напитками домашнего производства.
Справедливости ради, нужно сказать, что театральный коллектив мадам Забегай времена переживал не лучшие. Спрос на высокое искусство упал, зритель давно предпочёл высокоинтеллектуальным переживаниям легкомысленные и убогие развлечения. Сборы были мизерными, работать становилось всё сложнее. К тому же возмутительно выросли дорожные расходы и оплата транспортировки скудных декораций и багажа бродячей труппы. Несколько актёров подлым образом покинули передвижной ковчег театрального искусства Натальи Забегай и обрели позорный, но надёжный кусок хлеба, веселя публику пошлым конферансом. Остались самые стойкие и преданные, те, для кого служение театру оказалось неизбежной кармою.
Исполнитель главной роли старого, глупого и давно овдовевшего царя Казимир Дрыщ уже в гриме и царской мантии, пошитой из отпущенных друзьями и родственниками актёров кусков атласа, парчи и облезлых лисьих хвостов, приготовлял себя к выходу на сцену, используя приёмы бессмертной системы одного из величайших апологетов театральной науки. Приёмы эти заключались в следующем: Казимир, страшно выпучивая глаза, с шумом набирал в себя воздуху и с шумом же его выпускал. Начинающие и потому неискушённые в таинствах театрального мастерства молодые дарования Маня Клюквина и Федя Блюменкранц следили за мастером с нескрываемым ужасом и обожанием.
– Казимир, – окликнул товарища из-за кулисы исполнитель ролей героев-любовников и принцев в изгнании Сёма Тополь. – Бражку пить будешь?
Маэстро бросил на коллегу взгляд, полный презрения, и продолжил настраиваться.
– Понял, – вздохнул Сёма. – Ну, как знаешь. У нас тут компашка подходящая. – И, нырнув в кулису, сообщил обществу: Не будет. Индюк кривоногий.
Общество, демократично состоявшее из исполнителей и заглавных, и второстепенных ролей, и технического персонала неудовольствия Сёмы, впрочем, не разделило.
– Ну, и хорошо, – пробасила исполнительница роли няньки Груня Собакина, дама пышная и розовощёкая. – Лишний рот – он хуже… Ну, сами знаете, кого… Вздрогнем…
Возражать Груне коллеги не посмели не только из уважения к её таланту и женским достоинствам, но и помятуя о том, что простым сжатием в кулаке картофеля средних размеров Груня шутя превращала овощ в сырое пюре. Что она, впрочем, и демонстрировала неоднократно.
Янтарное содержимое трёхлитровой банки со сладостным бульканьем наполнило разномастную посуду.
– За театр! – выдохнув, провозгласил осветитель и по совместительству декоратор Петя Чиж.
– Хороша бражка, – осушив железную кружку, прошептала Люся Сопёлкина, впервые задействованная в спектакле в качестве супруги царского стрельца.
– Амброзия, напиток богов, – закусывая варёным яйцом, поддержал коллегу Сёма Тополь. – От благодарных зрителей.
Дали третий звонок. Маня Клюквина и Федя Блюменкранц на правах подающих надежды раздвинули занавес вручную: приличествующих сценических механизмов в клубе отродясь не было. Сам клуб тоже, надо сказать, мало походил на храм искусств: провисший, весь в трещинах потолок, израненные, обитые ветхим зелёным гобеленом кресла в зрительном зале, изрисованные хулиганскими надписями деревянные панели, впитавшие в себя ароматы многих лет, щербатый в занозах настил сцены, отслуживший пыльный занавес когда-то алого цвету, грязные кулисы…
Зритель встретил выход актёров на сцену зычным гоготом и громом аплодисментов. Неизбалованная театральными излишествами публика, впрочем, скоро прониклась действием и искренне сопереживала героям, вслух и громко комментируя происходящее и, в отдельных случаях, даже давая актёрам советы и некоторые не совсем употребительные в культурном обществе характеристики.
Артисты, воодушевлённые столь тёплым приёмом, честно отрабатывали и скудный гонорар, и возможный по окончании спектакля банкет, и предшествовавший спектаклю аперитив.
Пьеса между тем жила своей жизнью. Обременённый житейскими невзгодами, но неунывающий и коварный царь придумывал для стрельца всё новые и новые изощрённые задания, долженствующие свести соперника в могилу. Супруга стрельца в свою очередь отбивала ухаживания обезумевшего от похоти венценосного старца, пока муж пребывал в отсутствии. А сам стрелец с невероятным усердием исполнял любые прихоти домогателя собственной супруги.
Наталья Забегай, занявшая одно из ободранных кресел в восьмом ряду зрительного зала, к удовольствию своему отметила, что по ходу действа актёры её играют всё темпераментнее и раскованнее, и даже нечто мхатовское временами незримо носилось под облезлым потолком сельского клуба. Объяснение этой чудесной метаморфозе было чрезвычайно простым, но скрытым от глаз режиссёра: после каждой картины актёры удалялись в правую кулису, где их ожидал чудодейственный напиток вкупе со скромной закуской. Янтарная жидкость разливалась под многоголосое шиканье. Шёпотом произносились тосты за апологетов театра, неотвратимое светлое будущее труппы Натальи Забегай, гастроли в столице и публику-дуру. С каждым тостом воображение комедиантов разыгрывалось всё более, и нынешнее выступление на сцене сельского клуба уже казалось досадным недоразумением, кривой ухмылкой судьбы.
Спектакль вступил в ответственную фазу. По режиссёрскому замыслу, которым, к слову, очень гордилась Наталья Забегай, в этой сцене нянька в исполнении Груни должна была мять спину распростёртого на лежанке царя. Экзекуцию сопровождал сочный диалог, зачастую дополняемый собственными неожиданными импровизациями мадам Собакиной. Задачу свою Груня исполняла настолько добросовестно, что иногда Казимир Дрыщ долго не мог отдышаться после завершения мизансцены и регулярно выговаривал партнёрше: «Угробишь ты меня когда-нибудь, лошадь ломовая!».
На сей раз Груня Собакина разошлась не на шутку. Подогретая живительным настоем актриса мяла Казимира так, что у того трещали рёбра. Каким-то образом при этом премьер театра умудрялся выдавливать из себя текст. Хотя, временами казалось, что этот самый текст выдавливает из партнёра собственно нянька.
Публика в зале пришла в неописуемый восторг:
– Ну, баба – силища!!! Как она старого хрена-то…
Ободрённая поддержкой зала Груня с удвоенными усилиями налегла одновременно и на текст, и на спину Казимира:
– Чтоб чужую бабу скрасть,
Надо пыл иметь и страсть.
А твоя сейчас задача –
На кладбище не попасть!
На последних словах разбушевавшаяся Груня надавила на позвоночник Казимира посильнее и услышала странный хруст. Ну, как если бы подломилась ножка стула.
Казимир как-то странно задёргался и, вдруг, затих, прервав реплику на полуслове. Коллеги главного героя непостижимым образом почуяли, что произошло нечто чрезвычайное и даже непоправимое.
– Занавес давай, – ткнул кулаком в спину Федю Блюменкранца мгновенно протрезвевший Сёма.
Закрыли занавес.
Наталья Забегай от увиденного находилась в состоянии полуобморочном. Ноги и руки не слушались режиссёра, и подняться с кресла, несмотря на все усилия, она не могла, предоставив последующим событиям разворачиваться без её личного участия.
Бездыханного Казимира отнесли в кулисы и бережно уложили на топчан.
– Казимир, дружище, ты жив? – склонился над телом товарища Сёма Тополь.
Прошло некоторое время, показавшееся комедиантам вечностью, пока Казимир заговорил.
– Так сразу и не поймёшь, – повёл мутным глазом премьер труппы. – Всегда мечтал умереть на сцене, но никак не думал, что именно сегодня. Как-то не готов… Гамлета не сыграл… Лира…
Маня Клюквина беззвучно зарыдала на груди Феди Блюменкранца.
На виновнице ужасного происшествия лица не было.
– Товарищи, я, честное слово, не хотела, – басом всхлипывала Груня. – И приложилась-то чуток, а он возьми да хрустни… Казимир, душа моя, прости…
– Что делать-то будем? – озабоченно пробормотал запасной актёр вторых ролей и по совместительству администратор труппы Кузьма Бурмаш. – Деньги за спектакль уже взяли. Отменить нельзя – морду набьют.
– Отменить нельзя, – подал голос Казимир. – Несите меня на сцену…
– Ошалел?! – охнула Люся Сопёлкина. – Тебя в лазарет надо нести, а не на сцену.
– Лира бы… Напоследок, – прохрипел Казимир…
– Кто о чём, а вшивый… – начал было Гоша Козодоев, но осёкся под мрачными взглядами коллег.
Маня Клюквина завыла, взяв такую высокую ноту, которая сделалась бы предметом гордости любой оперной примадонны.
– Пойло ваше ещё осталось? – облизнул сухие губы Казимир.
– Так, полбанки… – прошептал Сёма. – Может, чуть меньше, конечно… Пять действий отыграли…
– Несите свою отраву… Пропойцы…
– Аха, понял, -–выдохнул Сёма. – Момент… Пётр, метнись!
Осветитель Петя Чиж исчез в соседней кулисе и через мгновение вернулся, прижимая к груди трёхлитровую банку, опорожнённую наполовину. Кружку наполнили и, бережно поддерживая голову травмированного товарища, жидкость аккуратно влили в Казимира.
– Еще, – выдохнул премьер…
После второй порции лицо Казимира посветлело. Присутствующие дружно выдохнули.
– Может, обойдётся, – неуверенно оглядела товарищей Люся Сопёлкина. – Ты как?
– Кишки перепутались, и спину ломит, – простонал Казимир. – Ладно… Наклонитесь сюда…
Братство прильнуло к умирающему товарищу и обратилось в слух.
Через пару минут занавес открыли.
На сцене в полном составе находилась труппа Натальи Забегай. Расположение актёров представлялось следующим: по центру сцены на коленях у присевшей прямо на подмостки Люси Сопёлкиной возлегал Казимир. Голова его покоилась на груди у Люси, что придавало мизансцене особую пикантность: по замыслу автора пьесы героиня Люси именно и являлась предметом вожделений героя Казимира. Бледная как смерть Груня Собакина, ломая себе пальцы, занимала место по левую руку от Казимира и чуть поодаль. Сёма Тополь, опустившись на одно колено, преданно пожирал взглядом главного героя. Маня Клюквина повисла на Феде Блюменкранце, намертво обхватив руками посиневшую федину шею. Исполнители второстепенных ролей заполнили собою сценические пустоты, приняв позы, заготовленные на занятиях по этюдам ещё со студенческих времён. Тень великого классика пока неясно, неотчётливо, но неотвратимо надвигалась на тщедушную сцену клуба.
Наталья Забегай вернулась из полуобморочного состояния. Ничего не понимая в столь неожиданной мизансцене, она внутренне несколько напряглась, но, хорошо зная изворотливость своих подопечных, тревогу проявлять не спешила.
Казимир, коснувшись лба тыльной стороной ладони, хрипло и протяжно задекламировал:
– Сгинь, отрицатель! Кто мог надругаться
Над бедным, кроме жадных дочерей?
Как вижу я, телесное страданье –
Законный бич всех изгнанных отцов.
И поделом! Их тело виновато
В рождении кровожадных дочерей.
«Это же «Король Лир», – пронеслось в голове Натальи Забегай. – Что происходит?!». В зале слышались робкие всхлипывания.
Тем временем бессмертные строки классика звучали под облезлыми сводами клуба набатом:
– Но несчастье меркнет
Пред большею напастью. Например:
Ты прибежал, спасаясь от медведя,
К бушующему морю – ты свернешь
Медведю в пасть. При бодром духе тело
Чувствительно. Но у меня в груди
Все вытеснено вон душевной бурей.
Одно томит, одно я сознаю,
Одно: дочернюю неблагодарность!
Произнося последнюю фразу, Казимир простёр руку в направлении Груни Собакиной, и Груня в ужасе залилась слезами.
– Дочка, вишь, его, внебрачная, – шептали в зале, сочувственно оглядывая няньку. – Узнала, поди, вот папашку-то и пришибла.
Женская часть зрительного зала рыдала уже в полную грудь. А Казимир завывал:
– Ведь это все равно, как если б рот
Кусал его питающую руку.
Но я им покажу! Довольно слез.
Прогнать меня в такую ночь наружу!
Лей, ливень! Вытерпеть достанет сил.
В такую ночь! Регана, Гонерилья!
Отца, который стар и отдал все
И вас любил!.. Слабеет мой рассудок.
От этого легко сойти с ума!
– Ишь, как забирает, – уважительно пробасил кто-то из мужиков с галёрки.
Вдохновлённый Казимир, забыв о боли в спине, полулёжа властвовал на сцене:
– Мне больно. Пуговицу расстегните…
Благодарю вас. Посмотрите, сэр!
Вы видите? На губы посмотрите!
Вы видите? Взгляните на… меня…
Столь вольное обращение с оригиналом в последней строке Казимир позволил себе не без умысла, но зритель, неискушённый в литературных изысках, вольности этой не заметил.
Казимир поднял к потолку левую руку с разжатыми пальцами, погрозил кому-то и… обмяк.
– Он умер, – громко огласил на весь зал Сёма.
Зритель поднялся в едином порыве. Никогда прежде, да и после этого замечательного представления артисты не имели дел с такой овацией.
Актёры обступили кругом лежащего Казимира и, взявшись за руки, согнулись в поклоне. Окончательно ожившая и счастливая Наталья Забегай птицею вспорхнула на сцену. Под гром аплодисментов занавес закрыли. На лице Казимира, как это принято говорить у литераторов, было разлито блаженство. «Знал ведь, что роль прямо для меня написана», – танцевала в голове премьера шумная мысль.
Из кабинета заведующего клубом пахло жареной курицей.
