Она совсем не героиня этого рассказа. Просто она, читая очередную главу (хотя делала это не смакуя), вдруг закрыла книжку и, легко сорвавшись с потрёпанного, болезненно кряхтящего диванчика (ещё динозаврами переброшенного через Мезозои и Кайнозои к ней во двор, и удачно тут приткнутого в закутке под навесом) — где в тайне от солнца этим и занималась, — оставила несвежий брикет в сто тысяч слов на тут же сколоченном столике. После чего была внезапно поглощена чёрной дырой галактики своего дома.
А он транзитом проскочил ряд городов и чью-то свиноферму, с трудом преодолел бермудские поляны и несколько кордонов посадок, легко перемахнул через посапывающий забор и наконец, оказался у неё во дворе. Его случайный визит был неожиданно приятно встречен, что было подмечено тонким выражением радости и заметным оживлением. Кувшин на штакетнике начал приплясывать, глухо цокая своему хитровыдуманному танцу, летний душ замахал занавеской, а припаркованный где попало детский велосипед вообще завалился от счастья в траву, прыснув пару раз заливистым звоном. Оглядевшись вокруг, он увидел сразу за домом рядком в шеренгу растщие пирамидальные тополя, бритые с затылков вечной тенью северной стороны. Вокруг яблони, отошедшей в затишье поближе к сараю, как на невидимых колышущихся паутинках, подвешены мелкие фруктовые мушки. Весь двор в зелени райского спорыша. Только дорожки, выложенные пластушником — этими большими бесформенными слитками — к калитке и сараям, бесполезно местами удобрены курами, выпущенными сюда для ухода за газоном-самородком. Большое разновозрастное семейство зелёных велюровых ёжиков забралось на тёмные крыши сараев и, не испытывая неудобств, отсыпалось на солнцепёке. Самозваному визитёру захотелось в непричёсанную эстетику внести немного порядка на свой вкус. Поэтому он хорошенько встряхнул здесь пыль, пнул со скамейки давно забытый потрескавшийся мяч, который, шмякнувшись с полуметровой высоты, печально выдохнул, сделал попытку отскока и, обессиленный, обнял землю, прикрыл, но затем снова распахнул дверь в сарае, а прислонившийся к нему сгнивший трап, жутко напоминающий деревянный крест с прямыми и внизу наклонными поперечинами, уложил вдоль стены. Заметив на бельевой верёвке маящийся постиранный пакет-маечку, после небольшого надувательства высвободил на волю. Теперь можно расслабиться и, сидя вот на том диванчике, полюбоваться из надёжного укрытия своей работой. Любое существо в природе нуждается в покое. Это только акулы, как парящие планеры, остановившись на мгновение, сразу идут ко дну и погибают. Мимоходом, он шмякнул входной дверью местной галактики с наигранной досадой, что не успел молодой девушке шаловливо задрать юбку и, по-ребячески лихо, прыгнул в неостывший ещё диванчик. Прямо перед ним, на крепко сколоченном столе с давно обновлённой умбристым пластиком крышкой млела от жары вновь початая книга. Разделив на неравные части (верхняя была тоньше), из неё торчал розовый квадратный язык. Полистал её: так, дамский бульварный роман. В нём даже каждый лист имел по две страницы одновременно. И хотелось его уже захлопнуть, как взгляд притянуло то, что служило закладкой. Это была обыкновенная промокашка, которую, пожалуй, сейчас и не встретишь. А как красиво, умиляюще звучит, настраивая на романтичный, утрированно нежный тон это слово — Промокашка… На ней было нежно выведено: «Ты самая, самая, самая…» и далее весь квадрат стороны — фиолетовая мужская рукопись. И хотя она стала отворачиваться от него и прятаться за шелестом беспокойных страниц, смутно, размазано, но он успел сфотографировать взглядом, чтобы когда-нибудь попытаться расшифровать. А пока так даже интереснее! Пусть эта загадка останется на потом. Может, она будет по одному новому словечку считываться с оригинала в течение всей жизни. Увиденные слова соотносились только с образом этой нежно-розовой, нежно-бархатной, чувственной скромницы, и Ветер незамедлительно предложил ей показать весь мир, страсть скорости и высоту полёта. «Ты могуществен, но всё-таки прозрачен настолько, что призрачен!» — колебалась она. «Видеть меня я не пожелал бы и врагу!» — объяснял он природу своей таинственности. Промокашка в нерешительности долго ещё трепыхалась, удерживаемая толщей листов, и всё-таки, медленно подобравшись к самому краю, в отличие от сплющенного мяча, испытала реальность антигравитационного полёта. А он закрыл книгу и хорошенько встряс. Гулко все слова перемешались внутри. Вот это будет шутка! И подхватив татуированную нежную спутницу, они помчались быстро прочь, как пацанва, нашкодившая ночью в чужом дворе. Но не успев взлететь высоко, Промокашка влипла в стенку обветшалого сарая с плешивой макушкой, парой усталых мутных окон и расшагаканной дверкой, с повисшим там на одном гвоздике маленьким засовом. И не то чтобы этого ей хотелось, но и оторваться уже не могла. Его рябая поверхность проступила и через неё. День резко нахмурился, и астрономическое множество жидких хлопков загромыхало во всей округе. Солнце на всякий случай решило отсидеться за ширмой. Дождь холодными полосами жиганул плоть, которая с испугу мгновенно стала прозрачной, оставив на стене лишь фиолетовые чернильные строки. И сразу же несколько жёстких ударов ливня рассекли в нескольких местах тонкое беззащитное существо, случайно попавшее в эту мясорубку. Подлетевшая стая пираний в считанные минуты разлохматила беспомощное тело, зверски выдирая клоки кровожадными хапальниками. Молча, ни на кого не ропща, оно покидало этот совсем не отведанный мир, пока наконец, было проглочено всё до последнего волокна, до последней запятой. Не задерживаясь, победным маршем под внушаемую барабанную дробь, мокрый полк продолжил свой не знающий отклонений парад преображения прямиком по другим местам, даже и не заметив, как навсегда только что уничтожена была чья-то радость. Пусть даже одного единственного, может быть даже, одна единственная.
Как ни в чём не бывало, высунулось солнышко. В это же время вернулся запыхавшийся Ветер. Чёрная дыра впервые выплюнула — пожалела такую красотку — девушку, которая вернулась к своему ненадолго прерванному чтению, чтобы быстрее ознакомиться, что ещё там есть интересного и, не затягивая, вернуть подруге её книгу. Она несколько удивилась, не обнаружив чужой закладки, но примерно раскрыв разворот, поймала знакомые места. Дальше было такое впечатление, словно это она уже читала. Ветру было безразлично, что фокус не удался, что в этой книге слова как не тасуй, ничего особенно не менялось. Он моментально высушил все мокрые дела, но Промокашку так и не нашёл. С тех пор он одиноко носится по свету, иногда скуля, иногда завывая и буяня, и уже почти не озорничая. Лишь изредка встречающиеся на лету разрозненные слова он благоговейно собирает, понимая, что, сумев восстановить тот самый текст, сможет долго хранить в себе её розовый образ. Несколько из них ему уже встретилось. «… самая… очень сожалею, что…»