Пятнадцать минут первого. На улице неприятно зябко, как нечасто бывает в это время года. Люди на остановке устало и немного слишком нервно всматриваются в ночь. То ли из-за темноты, которая, несмотря ни на что, пробивалась между огнями фонарей, то ли из-за холода, они стараются прижаться друг к другу, но, прижавшись, огрызаются. Прижимаются, отталкиваются и снова прижимаются. Есть в этом что-то забавное. Многие пошатываются. В их неуклюжих движениях и нелепых жестах читается алкоголь. Кто-то умиротворённо курит в полумраке, ввернув жёсткое словцо, кто-то жадными глотками пьёт горькое ларёчное пиво. Неясные, угловатые очертания лиц, силуэтов, красные угольки, выхватывающие обрывки естества каждого – всё это придаёт какую-то особую загадочность происходящему.
Пятница – крайний день, всегда ощущается шероховатым асфальтом на щеке, пусть далеко не всегда физически, но почти всегда неоправданно реально. Конец второй смены. Последний трамвай. Пьяный трамвай. Он стремительно появляется из абсолютного Ничто, отрывисто качаясь и дребезжа стёклами. Люди, толкаясь, вбегают в тускло освещённый вагон по трое-четверо одновременно. Они заполняют трамвай подобно воде. Заносит волной. Последний. Успели. Пусть среди мутных ламп, терпкого от табачного дыма воздуха и жалкого клочка пола под ногами, но отсечёнными от темноты и холода. Эта привычная атмосфера заставляет жить. Жить и наполняться смыслом, отогревая замёрзшие пальцы, задать себе вопрос:
– Кто я?
Но только мимо, чтоб не зацепило, не зажало. Мгновение – всё. Всё приходит в движение слишком быстро: гул голосов, стук колёс, частые вспышки жёлтого света от перепадов напряжения.
В конце вагона, болтая ногами, сидит мальчик семи лет. Время от времени он теребит белую майку с красным корабликом на груди. Его лицо чуть тронуто веснушками, широко открытые глаза, полные любопытства, смотрят по сторонам. Он улыбается, будто знает что-то особенное, весь мир сейчас в его глазах. Рядом с ним, неуверенно держась на ногах, грубый мужик с приплюснутым кривым носом стал что-то доказывать своему товарищу.
– Мы теперь вот где, а не Там! – Говорит он, всматриваясь в темноту за окном, и почему-то побледнев, инстинктивно начинает ощупывать себя. Торс, руки, лицо, словно боится, что потерял их там.
Его знакомый, молодой парень в синей олимпийке с белыми полосами на рукавах, заливисто засмеялся, время от времени кашляя в кулак. Он не замечает руку, занесённую над своей головой. Мужик явно намеревался ударить парня в затылок.
Мальчик с интересом следит за ними. Заметив это, мужик нехотя опустил руку, пожевал обветренными губами и раздосадовано прошептал:
– От, зараза…
Ребёнок мгновение хмурится и, посветлев лицом, радостно восклицает:
– Мама сказала, что мы сегодня «Трёх толстяков» смотреть идём, если я кашу съем! – при слове каша он с отвращением скривился и добавил. – Я её всю, всю съел.
Мужик, слегка пошатываясь, смотрит остекленевшими глазами на ребёнка и отворачивается, с огорчением бормоча себе под нос:
– …От, зарраза…
– Совсем распустились! – раздаётся недовольный женский голос из сизой глубины вагона.
– Мало того, что заводы остановили, так ещё тарифы на коммунальные услуги подняли! Где мне на них деньги взять, когда зарплата мизерная… дома и так жрать нечего!
Слова, произнесённые не к месту, показались ещё более весомыми и реальными, чем это должно было быть. Она просто думала вслух, но эмоции сами собой поднимались в её груди, требуя выхода.
– Кризис у них, – отозвался кто-то – в Америке.
– Где?!
Наступившая тишина оглушила неровным стуком колёс, молниеносно заполняя вагон. Она начала затягиваться, как петля на шее. Становилось неприятно и тяжело.
– В Америке! – Уверенно выкрикивает грубый мужик с видом полного понимания дел.
– Да! – шмыгнув носом, тонко поддакнул парень в олимпийке. – Кризис у них там. Должны они много, внутри должны и снаружи должны.
Пассажиры переводят на него любопытные взгляды. Он заметно нервничает. Парень уже успел испугаться и, наверное, даже представил, как его выбрасывают наружу. Туда где…улица.
– А мы причём? – с угрозой в голосе спрашивает женщина с передней площадки.
Парень бледнеет и чуть более уверенно, чем нужно, кладёт руку на плечо коренастого соседа.
– А хрен его знает.
Трамвай останавливается и через открытые двери в середину вагона торопливо входит девушка лет восемнадцати-двадцати. Длинные каштановые волосы перевязаны шнурком, короткая джинсовая юбка стесняет решительные движения. Она определённо хороша собой, но люди не обращают на это внимания, их взгляды направлены ей за спину. Кто-то нервно закашлял, кто-то закурил частыми короткими затяжками, но почти все непроизвольно отодвигались от дверей как можно дальше. Дохнуло холодом, и двери захлопнулись.
– У меня скоро сын родится!!! – Счастливо воскликнул крупный усатый мужчина с тёмными кругами под глазами, взметнув бутылку пива над головой. Конечно же, он пролил на себя, но не замечает этого. Усатый и парень, который успел успокоиться, увидев, что от него отвлеклись, чем-то неуловимо похожи. Как если бы видеть кого-то долю секунды, но, встретив потом, ощутить неприятное чувство тревоги, узнавания. Их смазанные черты лиц, одинаково выпяченная вперёд челюсть, глубоко посаженные глаза выдавали в них, по крайней мере, родственников, но это было не так. Между ними лежит пропасть.
Гул возобновляется, становится легче. Но за этой очевидной лёгкостью есть что-то искусственное, отвлечённое оттого, Что все и каждый знает и чувствует. И всё-таки как же странно, что люди говорят друг другу в лицо и, даже когда молчат, смотрят на одежду своих собеседников, на пол, на поручни, в потолок и никогда в окна. Отворачиваюсь с каким-то смешанным ощущением недосказанности и нехотя смотрю на улицу. Едва различимая дорога в мутном свете расплывается в пустоте, силуэты деревьев, возникая вначале трамвая, исчезают позади. Кажется, что за хрупким стеклом всего лишь обрывки памяти, памяти человека, которого никогда не знал. Пролистываешь точно альбом, а за ним Ничто.
Снова дёрнуло. Растрёпанный старик встаёт, заботливо оправляет плащ и обречённо бредёт к передней площадке.
– Пропустите дедушку! – Кричит кто-то.
– Хорошо, что он первым. – Глухо и с каким-то загадочным облегчением проговорила напомаженная женщина в тёмно-синем платье без рукавов. Она всё время затравленно оглядывается и пытается отодвинуться вглубь, но по-прежнему стоит у дверей. Двери ползут в стороны. Старик ненадолго задержался у выхода, и прежде чем сделать шаг, смотрит в тёмный проём. Он всматривается так безнадёжно внимательно, как если бы всё, абсолютно всё сейчас зависит от этого, но не видит ничего. По его щекам текут слёзы.
Через минуту стук колёс успокаивающе отдаёт в ноги, приводя реальность в движение. Однако некоторые, те, кто находился ближе к переднему выходу, были подавлены. Они уже догадались, что выход один и ничего не могли сделать с людьми напиравшими сзади. Трамвай никогда не может быть пустым и никогда переполненным. В нём столько, сколько нужно для входа и выхода.
– А-а-а чёрный во-ора-ан, что ж ты… – пьяно запели из середины.
– Заткнитесь! Заткнитесь все! – Вдруг кричит женщина в тёмно-синем платье. – Я хочу знать!
Она почему-то мнёт сумку в руках, с надеждой заглядывая соседям в глаза.
– Я хочу знать, – словно испугавшись своего голоса, тихо повторяет она, – что там?
– Улица. – Твёрдо ответила старуха, тяжело опираясь на суковатую палку. – Светлая улица. Дом.
– Врёшшь! – Зашипела женщина, и двери открылись.
Она хватается за пуховик первого попавшегося, но не может удержаться. Ноги словно сами тянут её к выходу. Она кричит, цепляется за поручни, скребёт ногтями, захлёбывается слюной. Она хочет остаться. Ещё секунда, и её поглощает тьма.
Старуха устало потирает виски и кладёт валидол под язык.
– Пенсию завтра должны перечислить. Дочка, говорит, прибавили. – Она мечтательно подняла голову вверх. – Вечером за конфетами пошлю.
Совсем рядом, нехотя открыв сумку, худая, слишком перетянутая чёрными брюками девушка достала телефон и набрала номер.
Зазвонил телефон.
– Ало. – Чуть хрипловатым голосом отзывается курносый рыжий парень с задней площадки.
– Ты где? – Повышая голос, сердито спрашивает она.
– В трамвае еду.
– А я в универе зачёт сдаю, тупо смотрю на дверь аудитории. Заедешь?
– Не знаю,…наверное, да. – Отвечает рыжий, скорее чтобы отвязались, чем желая встречи, и «кладёт» трубку.
Они стоят на расстоянии двух метров и не замечают друг друга. Каждый поглощён своей жизнью.
В проём, неизвестно каким образом, на полном ходу влетел низкорослый толстячок в банном халате. Человек бледный и серый.
– Последний. Успел. – Отдувался он, вытирая пот со лба.
От него ещё идёт пар и пахнет берёзовым веником. Люди обступают его недоверчиво и враждебно смотрят. Когда он начал густо краснеть, отворачиваются, оставляя его в недоумении, которое, впрочем, быстро сменяется осознанием того, что понятно только ему. Осознание становится животным ужасом. Он судорожно хватается за сердце и изо всех сил пытается что-то сказать, но его уже тащит вперёд, протискивая между пассажирами, и выбрасывает наружу.
– Случайный. – Успевает жалобно прохрипеть он.
Как можно не успеть? Трамвай не приходит слишком поздно и не приходит слишком рано. Он просто приходит. В него нельзя не войти и нельзя не выйти.
Почему-то там, где радовался пьяный усатый мужчина, теперь сидит женщина в длинном чёрном платье. Она постоянно поправляет платок и мне кажется, что я знаю её. Это девушка в джинсовой юбке, это точно она. Поднимаюсь и, пробираясь вперёд между спинами, иду к ней. С каждым шагом становится тяжелее. Ноют ноги, сердце гулко неровно бьётся, тяжело дышать. Тошнит. Подойдя почти вплотную, смотрю в её постаревшее осунувшееся лицо и не могу оторвать взгляд. Я знаю каждую чёрточку, именно «Я». Кто?..
«Мама сказала, что мы сегодня «Трёх толстяков» смотреть идём, если я кашу съем»! – с всепоглощающей ясностью проносится в голове вместе с обрывками образов детства. Моего детства!
«Да! Кризис у них там. Должны они много, внутри должны и снаружи должны».
Подгибаются ноги, в виски мощно бьёт кровь. Хватаюсь за поручни и пытаюсь отвести взгляд.
« У меня скоро сын родится!!!»
Чувствую приятный холод бутылки в руках, пьяную радость, тепло в груди и страх. В глазах становится темно, почти падаю на чью-то спину, но меня не замечают. Они не видят этого, они видят только то, что хотят видеть.
Женщина в чёрном платье пустыми глазами смотрит в окно и тихо поёт колыбельную. Она тонет в этой колыбельной, успокаивается в ней.
Рядом сидит мой сын, взрослый, уже чуть тронутый сединой.
– Мам я завтра на работе задержусь, начальник отчёт требует… Так, что ты сама…Хорошо?
За спиной что-то скрипнуло и со стуком остановилось. Обернувшись, я увидел Ничто и только теперь с удивительным спокойствием понял:
– Моя остановка.