Айова по американским меркам является довольно небольшим городком с неспешным ритмом. Он бы, наверное, так и уснул, убаюканный августовским стрекотанием цикад, если бы не студенческая жизнь и кампусы. А еще литературные круги и осенняя писательская резиденция.
Со Штатами меня косвенно связывал один семейный анекдот. В старых бабушкиных документах, в частности ее свидетельстве о рождении, значился довольно любопытный населенный пункт – «Нью-Йорк». Конечно же, это не был тот самый знаменитый мегаполис, расположившийся некогда на земле племен Манахаттоу и Канарси, и превратившийся после в голландское поселение «Новый Амстердам», а в 1664 году захваченный и переименованный англичанами, получив, тем самым, наконец, привычное для себя название. «Нью-Йорк», о котором шла речь, несмотря на американское название, был немецким поселением, колонией немцев-меннонитов. Как населенный пункт он существовал на территории современной Донецкой области с XVIII века. Позже, в 20-х годах XIX века, знаменитый род Голицыных получил здесь земли, а младшая из дочерей самого князя в 1835 году вышла замуж за одного из русских генералов по фамилии Игнатов. Известно, что до 1939 года здесь проживало 13051 жителей. До 1951 года поселок, почти приросший к городу, так и назывался Нью-Йорком, и под этим именем даже упоминается в драме Виктора Некрасова «В родном городе». Название исчезло из-за холодной войны между США и СССР в том же 1951 году указом Верховной Рады Украинской ССР от 19 октября, а сам населенный пункт был переименован в Новгородское. Мне так и не удалось там побывать. Но бабушка рассказывала, что в их тогдашнем городке был театр, где по вечерам выступал её отец, который научил ее игре на гитаре.
По правде сказать, ни один из этих семейных талантов мне так и не передался, но особое отношение к музыке сформировалось с детства. А еще мне удалось побывать в настоящем Нью-Йорке, и подобно Керри Брэдшоу, главной героини сериала «Секс в большом городе», надо сказать, достаточно познавательном в плане разговорного английского языка и не только, выпить знаменитый коктейль «Космополитен» на Манхеттене. На гитаре там никто не играл, зато брали непомерные чаевые в кафе, в котором можно было выбрать себе туалетную кабинку, в зависимости от того, к какому полу вы сами себя причисляете, а обслуживающий нас официант явно мнил себя какой-нибудь важной птицей, что прочитывалось в каждом, довольно артистическом взмахе его руки.
В Айове было все как-то попроще и более по-домашнему. И если бы мне пришлось выбирать место, где бы когда-нибудь осесть вместе с семьей, я бы, вероятно, остановилась на похожем городке. Говорили, что достаточно недавно, когда река, казавшаяся теперь тихой и мирной, вышла из берегов, здесь был настоящий потоп, оставив отметины на стенах зданий. Некоторые из них с тех пор так и пустовали.
Отель, где мы жили, избежал горькой участи и красовался ухоженным фасадом и идеальным прилегающим участком. Здание находилось на территории кампуса, что не мешало останавливаться здесь как случайным туристам, так и родителям довольно рослых отпрысков; играть здесь свадьбы или просто группами приезжать на какой-нибудь концерт, а также устраивать встречу выпускников.
Надо сказать, мы мало во все это вникали, зато местное население с удовольствием нас рассматривало, хвалили наши туфли, футболки и все такое прочее и были удивлены, если мы вдруг реагировали с запозданием на замечания этих незнакомых нам людей, проходящих мимо.
Зато особый интерес у нас вызывали местные бары. Нет, не напитки, подаваемые там в истинном разнообразии. Скорее, сама барная культура, когда можно прийти самому, сесть за столик и поработать с ноутбуком или поболтать с одиноким соседом или барменом, или, присоединившись к некой компании, померяться силами в снукере. И во всем этом не будет ничего зазорного.
А еще удивляла архитектоника города. Был участок, отведенный под церкви, где бок о бок располагались храмы самых разных конфессий; территория банков и ресторанов; а также улица с «Фоксхэд» и «Джорджисом» и другими злачными местами, свободными от студентов, у которых разрешалось выкурить пару сигарет. Хаотичное строительство запрещалось городским муниципалитетом. Супермаркеты были вынесены за город. Но автобусы ходили по расписанию регулярно, а у местных в руках были автомобили, не менее как по паре на каждый дом.
Лето в этом году задержалось, вытеснив осенние деньки, и радовало теплом. Довольные цикады продолжали жить в кронах многочисленных деревьев, напоминая о себе по вечерам. А вот гуси улетали, образовывая V-образный клин и роняя на стальную воду реки сизые перья. И в этом чувствовался некий далекий отголосок родной земли, разделенной океаном и оранжевыми вечерами.
В свете американской лампы мир видится совершенно иным. Это другая жизнь, момент, между прошлым и будущим, существующий только здесь и сейчас, который никогда не повторится и не воротится, так и застыв прекрасным далеким воспоминанием, словно мираж. И по прошествии многих лет вы неуверенно спросите себя: «А случалось ли все это на самом деле?»
В вечерних красках довольно просторной комнате стены, выкрашенные в светло-серый цвет, сливаются с ковром. На полу бокалы с аргентинским вином, которые Андрес привез в своих двух огромных чемоданах вместе с кучей какой-то тяжеловесной техники. И зачем только могут понадобиться колонки подобных размеров к дорожному ноутбуку? Рубашка в клетку туго охватывает развитую фигуру.
– Моя авиакомпания разрешает иметь два багажа, и я этим пользуюсь, – он указывает в сторону двух огромных чемоданов.
– Ты, наверное, много путешествуешь? – спрашиваю я.
– Немало, – отвечает он, возвращаясь к своему блокноту.
Полумрак медленно расползается по комнате, в которой больше нет доступа к вечернему оранжевому солнцу из-за опущенных ширм.
– Листья уже совсем пожелтели, – замечаю. – И стали по одному падать на грязную воду реки.
Андрес отрывает голову от блокнота:
– В Аргентине теперь весна. Когда я вернусь, будет лето, и мне не понадобится вся эта теплая одежда.
– Как странно, мне всегда была интересна эта часть мира, Латинская Америка, – говорю ему.
– Но, чем же?
– Наверное, теми, кто туда сбежал после Второй мировой войны. Довольно милосердно и жестоко одновременно, не находишь, принять таких людей?
– Ты знала, что в Аргентине запрещены аборты? – неожиданно задает вопрос Каркамо.
– Может, это и к лучшему, в мире и так слишком много убийств.
– На самом деле это вызывает множество проблем. Например, жертва изнасилования, пытаясь получить судебное разрешение на аборт, из-за бюрократических проволочек, по сути, вынашивает ребенка.
– Ах, это.
Потом он откладывает блокнот в сторону, черный, в кожаном переплете, и притягивает меня к себе.
– Ты не забеременеешь, – шепчет он. А затем – текст на непонятном мне языке.
– Боже, он же абсолютное чудовище, – твердит моя подруга. – Он хоть хорошо пахнет? – смеется она.
– Да, – хохочу я в ответ.
– Скажи, как разложены его вещи? У него бардак? – не унимается Ника.
– Да нет, как раз наоборот. Все слишком идеально.
– Я говорю тебе, что он параноик, псих. Будь осторожна, – предупреждает меня серьезным тоном. Ее темные кудри рассыпаются по плечам. – И ты не будешь писать ему после? – интересуется моя подруга.
– Не знаю, – признаюсь я. – Это же все не навсегда.
– Прав был Хью, ты легкомысленна, как бабочка, – вздыхает. – Я бы хотела быть такой же, как и ты, Ида, и не думать больше о музыканте.
– Идем в «Джоржджис»? – предлагаю.
Соглашается:
– Пошли.
В «Джорджисе» темно и людно. Исподлобья на нас уставился темнокожий пакистанец, приятель Никки. Он тоже хотел начать писать рассказы и просил у нее совета. Сам он был поэтом и подрабатывал на местном телеканале, хотя сути его работы здесь я так и не уловила.
– Карим сейчас работает над сценарием, – словно не замечая его, мимоходом кинула мне моя спутница, опираясь на барную стойку. – Эй, Джек, налей-ка нам снова по Бейлису. И сразу же рассчитай нас. Мы здесь ненадолго… Ах, снова идет твой бармен, – закричала она, но ее слова рассеялись в общем гуле человеческих голосов. – Зачем ты ему сказала, что он красив? Тебе все время нравятся какие-то шимпанзе.
– Да так, не зачем, ради шутки, – я пожала плечами. – Я ничего такого не имела в виду.
– Это очень легкомысленно. Когда приедешь ко мне в Иерусалим, тебе придется следить за тем, что болтаешь.
– Непременно, дорогая.
Пакистанец подходит к нам с напускным равнодушием, и Ника нас знакомит. Позже он находит меня на фейсбуке и пишет какие-то сумасшедшие письма. Странно получать такие от незнакомого человека, но поэты – особая каста. Их не разберешь.
«Ида и Ника не способны слушать стихи», – как-то заметила одна из наших кураторов. – Что с них взять – они обе прозаики». Но она, конечно же, неправа.
Я потом встретила этого самого поэта ночью на мосту с женщиной из ЮАР, полукровкой. Ее мать была родом из Индии, отец – африканец. Поэт при виде меня закутался в какой-то ярко-малиновый шарф и пошел позади своей спутницы. Оба сделали вид, что не узнали меня. Женщина была замужем и имела двоих подросших детей дома.
Бессонница – один из видов творческой невысказанности. И поэтому ночью так много светящихся окон в отеле, где обитают литераторы. Последним гасит свет индонезийский редактор.
«Синее тебе к лицу», – пишет мне культурный деятель из Гайаны. Я замечаю его высокую крупную фигуру у окна. Он тоже не спит, попивая свой особый коньяк. Мы договариваемся встретиться в общей комнате, чтобы болтать о сюжете и том, каким должен быть герой. А еще об одиночестве. Нас прерывает вошедшая француженка, с которой у Джонсона роман. По крайней мере, мы все так думаем. Она удивлена и недовольна подобной встрече. Айрин давно разведена, далеко не молода, хотя до сих пор невероятно красива, и сама воспитывает дочь-подростка, перенявшую у нее разве что манеру держаться.
К нам присоединяется все та же женщина из ЮАР.
– У Ли снова гости. Его кровать стоит под стеной, видимо, изголовьем к моей, и я не могу уснуть, – поясняет она.
Ли – гей из Тайваня. И наслаждается американской свободой в полной мере.
– Завтра джазовый концерт под открытым небом, – объявляет Джонсон. – Идем?
Я уже приглашена на него одной землячкой, живущей здесь уже более двадцати лет. Она – профессор и читает курс по Толстому и Достоевскому. Мне как-то удалось посетить ее семинарские занятия, длившиеся почему-то до девяти вечера, приправленные пончиками. У нее свой особый подход к американским студентам. Помимо презентации, в ход идут вырезки из модных журналов и неясные мне параллели. «По-другому не поймут», – объясняет она мне. И мне кажется, что они читают совершенно другого Толстого, хотя перевод текста на английский очень хорош.
Анна родом из Ужгорода. Когда ей было девятнадцать лет, приехала американская делегация, и ее, как талантливую студентку иняза, пригласили переводить. Стивен сделал ей предложение в первую же неделю, приглашая в Штаты. «Но как же я поеду?, – поинтересовалась она. – У нас ведь железный занавес». А через две недели все изменилось, и занавес пал. Теперь у них четверо детей и большой дом. Мальчишки уже в колледже, а девочка ходит в школу. «Я даже не знаю, как мне удалось все успеть между диссертациями», – удивлялась Анна. Она водит крутую машину с открывающимся верхом и любит особое кафе в центре города со старинными крутыми деревянными ступеньками, ведущими на верхний этаж, где подают невероятно вкусные шоколадные пирожные. Она даже пару раз меня ими угощала. Украинского она уже не помнила. На русском говорила с заметным акцентом.
Мы усаживаемся на теплые клетчатые пледы, которые она привезла с собой. Она знакомит с мужем и дочерью и раздает бутерброды. Все поле перед стеклянным зданием превращено в огромный семейный и несемейный пикник. А потом раздаются первые аккорды, и я понимаю, что не хочу уходить всю ночь.
Мимо проходит Джонсон, прогуливаясь с Айрин. У нее наброшен на плечи кардиган. Они не хотят, чтобы их беспокоили. Это невольно прочитывается в каждом их движении.
А затем мне пишет Андрес. Я извиняюсь перед Анной и ухожу. Мы встречаемся на лавочке у реки поблизости, которая уже стала нашей, и мне хочется ее запомнить.
– Я позавчера наговорил тебе много плохих слов, – шепчет он.
– Хорошо что я не понимаю испанский, – отшучиваюсь я.
– Ты очень красивая. Выходи за меня.
Я улыбаюсь, так как все, что происходит сейчас, нереально. Быть может потому, что и самой реальности нет, ведь каждый ее понимает по-своему. Но когда ты за рубежом, и тебя вдруг целует латинский парень, который знает в этом толк, все остальное уходит на второй план. И где-то глубоко внутри я понимаю, что прежней меня больше нет, как и нет прежнего места для меня в моей родной стихии. Но там непременно будет что-то другое, свое, возможно, более правильное.
В воздухе витают звуки саксофона. Покоричневелые листья падают на стальную гладь реки. Я опускаю голову Анресу на плечо. На нем мой любимый черный свитер, в котором прочитывается нечто артистическое. Мне вдруг вспоминается одно местечко во Франции, где весь пол и лестница усеяны пуговицами. Так необычно, они уже никогда не сослужат службы и не скрепят две половинки, как и нет того, что позже сможет соединить расстояние между нами.
И я смотрю на темное джазовое небо, реку, мост и аллеи:
Кружились бабочки в осеннем хороводе,
Их платья были скроены по моде
Известным кутюрье – природой.
Но ветер стих;
И полегли рядами
Сухие листья,
что шуршали под ногами.
22 сентября 2018 года