Стоял мороз. Колючие снежинки, кружась в бесконечном танце ветра, больно били по замерзшим щекам. Алешка крепко держался за руку деда. От его большой, сухой ладони исходило тепло, и он чувствовал его через пуховые варежки. Дед не носил перчаток. Весь его могучий вид был словно вызовом развеселившейся к полудню вьюге. Его старая куртка-телогрейка была распахнута, а небрежно повязанный вокруг дряблой шеи шарф развевался на ветру. При виде такого бесстрашия Алешка ежился и еще крепче сжимал его руку. Время от времени он запрокидывал голову кверху, чтобы посмотреть, не замерз ли дед, и каждый раз гордился им. Дед возвышался над маленьким Лешкой как нерушимая скала, его тусклые с прищуром глаза смотрели в изгибающуюся на повороте полоску трамвайных путей и ждали.
– Ничего, скоро придет, – кряхтя говорил он; Лешке становилось радостно от этих слов.
Выцветший нос трамвая показался на горизонте, когда Алешка совсем замерз и думал, что, наверное, превратился бы в ледышку, не будь с ним его деда. Резво взлетев по ступенькам, он бодро осмотрелся: свободных мест было мало, но он успел прыгнуть на холодное сиденье и занять место его спасителю-деду, прикрыв седушку ладонью, как учила мама. Счастливый, он весело засмеялся, замотал ногами в серых валенках и, стряхнув с шапки снег, тут же уставился в окно, на котором мороз уже оставил свои загадочные узоры.
– Петро! – услышал Лешка громкое, потонувшее в шуме тронувшегося трамвая.
Дед, развернувшись к нему спиной, приветствовал съежившегося от мороза человека. Человек, кутаясь в черный полушубок, прятал свое вытянутое коричневое лицо под массивную ушанку; глаза его вдруг вспыхнули при виде деда, кривой рот растянулся в беззубую улыбку. Он закашлялся и весь затрясся в ответном приветствии, судорожно пожимая деду руку своей костлявой в крапинку ладонью.
– Петро, ты ли?! Столько лет! Дай обнять старого товарища!
Но объятий не получилось – деду мешала ручка сиденья, да и Петро, охотно потянувшись вперед, только привстал и достал деда до плеча. Лешка в замешательстве наблюдал за тем, как дед, радуясь встрече, вдруг совсем ожил и сгоряча даже стянул с шеи шарф.
– Ты куда собрался? – громко говорил он.
Петро пожимал плечами – с его высохшего морщинистого лица так и не сходила некрасивая улыбка.
– Ты все там же…?
Петро кивнул. Когда он кивал, то закрывал веки, и на них отчетливо проступала синева.
– Жена твоя как?
– Померла…
Дед издал протяжный свист, снял шапку, демонстрируя всем присутствующим свои редкие седые волосы, тут же вставшие торчком на затылке.
– Как же, Петро…
– А так…Три года уж как. Инфаркт, да…
Дед снова просвистел, натянул назад шапку.
– Вот ведь… а моя жива, ага, слава Богу…
Когда речь зашла о бабушке, Алешка оживился, смелее глядя на странного Петро, снова закутавшегося в свою шубу и втянувшего голову в плечи. Петро не смотрел на него: его потухшие глаза все время были опущены на руки, сложенные на трости впереди себя, он лишь изредка поднимал свой печальный взгляд на деда. Тот на миг поутих, произнеся горько “даа…” и снова заговорил:
– А Генка-то! Геннадий Поливанов, помнишь? С тобой рядом жил, а…?
– Помер, – не дослушав, прервал Петро.
– Как так…
– От… – Петро вытянул шею, щелкнул по ней своими длинными пальцами и дед осунулся снова.
– Да как же…
– А так… В гараже и окочурился.
Услышав такое смешное слово, которым бабушка всегда ругала деда, Алешка подскочил на месте и хихикнул.
Петро улыбнулся.
– Внучок?
– Лешка. Шестой годок уже. Самый младшенький, ага!
Поняв, что речь про него, Алешка радостно заерзал на месте и заулыбался во весь рот – у него тоже не хватало зубов.
– А, Петро! А помнишь Витьку хромого из шестого подъезда… переехал-то еще в восемьдесят третьем? Я ж встретил его… в больнице лежали вместе, в кардиологии… Так и живет один. Нет у него никого. Бобылем, ага…
– Витька-то… Молчанов… как не помнить…жив, что ли?
– А что ему станется? Жены нет, умерла ж еще при нас…
– И брат его помер в январе…
– Да ну?
– Да вот… – и Петро снова щелкнул по шее.
Дед тяжело вздохнул, утер лицо шапкой и снова надел ее.
– Ты прям расстроил меня, Петро… – хрипло сказал он. – И не осталось-то никого…
Петро снова закивал, не поднимая глаз на деда, сипло спросил:
– Кто следующий? Я иль ты? – бесцветные губы его сложились в кривую усмешку, он закашлялся в ворот полушубка и замолчал.
– Да ну тебя, Петро…
Петро вышел на следующей остановке. Трамвай устало выдохнул, заскрипел, остановился, и он, опираясь на свою трость, спешно спустился по ступеням. Дед еще долго смотрел ему вслед, не поворачиваясь к Лешке, непонимающему скорбь своего сломленного героя. Дед сидел, сильно сгорбившись, неподвижно и безмолвно, словно совсем забыл о нем. Когда трамвай, шатаясь, тронулся, он повернулся и повязал обратно шарф, в два оборота, как всегда просила бабушка. Потом, приподнявшись и достав полы своей телогрейки, застегнулся. Лешка смущенно проверил и свои пуговицы, посмотрел на деда: тот сидел как истукан, гордо и смело глядя впереди себя. И никто кроме Лешки не видел застывшие в уголках его глаз две прозрачные капельки.