Дед был старым, сморщенным, как сухофрукт, нелепым и смешным. Он почти не менялся с годами, иногда казалось, что и родился уже таким: худощавым, с вечно неопрятной, лохматой головой-кочерыжкой, передвигающийся на полусогнутых ногах какими-то резкими скачками и прыжками, с обезьяньими ужимками и гримасами. Но кличка «Урюк» прилипла к нему не только из-за его помято-вяленого внешнего вида; это незатейливое слово, как неистребимый сорняк, разбитной дедуля вставлял в свои замысловатые речевые обороты по поводу и без него, где придется и сколько хотелось! Может, от этого во рту у него становилось слаще, может, это было его любимым лакомством – никто так до последнего и не узнал. Но при встрече с односельчанами, вместо привычного и общепринятого «Здравствуйте», он звонко цокал языком и хриплым, прокуренным голосом, растянув рот в беззубом оскале, смачно цедил свое фирменное: «Урюк!» Ну, а дальше, запускал в ход «изысканный» словесный монолог, сопровождаемый неконтролируемой жестикуляцией и телодвижениями, с неограниченной амплитудой колебаний!
Словом, при жизни дед Урюк был главным клоуном на деревне! Как правило, он выныривал там, где его никто не ждал и, выделывая невероятные «кренделя» своей единственной рабочей рукой, старался непременно кого-то ущипнуть, ухватить за нос или ткнуть костлявым пальцем в бок! Причем, приставал, по большей части, к молодым девчатам, но при их отсутствии в поле зрения не брезговал и бабенками постарше. «Кадрить девок» дед не переставал практически до последнего дня своей жизни! Эти брачные игры престарелого ловеласа напоминали ритуальные танцы папуасов-аборигенов, сопровождаемые дикими возгласами: «Эх, молодуху бы мне!» В такие моменты объекты дедовых домогательств разбегались кто куда! Реально его никто и никогда не боялся! Урюк хоть и был до безобразия прилипчив, но при этом абсолютно безобиден! А вот ему иногда перепадало от какой-нибудь особо темпераментной молодки, зазевавшейся по сторонам и подпустившей старого диверсанта близко к телу! Ущипнутая в пышный бок, она могла запросто «отоварить» кадрилу тем, что попадало под руку! Дед обычно позорно бежал, втянув свою головенку в торчащие костяшки плеч и согнувшись в три погибели. Но ретировавшись на безопасное расстояние, резко оборачивался назад и строил такие рожи, что злиться на него не было сил!
Левая рука, висящая бездвижной сухой плетью, телепалась сама по себе, словно какой-то отдельный и не принадлежащий деду рудимент. При резких движениях, она раскачивалась по сторонам и стукалась о корпус худощавого тела скрюченной кистью. Мало кто знал, из-за чего у деда были эти неполадки с организмом. Он особо никогда не распространялся о своем «боевом» прошлом и, лишь изрядно заложив за воротник, мог всплакнуть, размазывая слезы по сморщенным щекам, вспоминая проклятую Советскую власть с ее волчьими законами.
А крутанула судьба-злодейка его когда-то, как крутанула многих в те далекие довоенные годы. Шестнадцать лет сталинских лагерей схлопотал в свое время Урюк за умыкнутый им при разгрузке вагонов мешок с зерном! Можно сказать – еще легко отделался! Вот там и прошел он школу жизни по полной программе, изрядно потрепала ему судьба-злодейка перышки! Придавленная на лесоповале бревном левая рука так и не ожила за долгие годы. Повисла плетью, напоминая каждый день о том злосчастном мешке, словно немой укор за совершенное воровство. После тех жестоких лагерных уроков он и под ружьем бы, и, наверное, даже умирая с голоду, не взял бы никогда чужого! Отмотав срок, вышел на свободу с женой под руку. Встретил там, в суровой неволе, свою половину – такую же горемычную, позарившуюся на казенное добро бабенку. Стараясь вычеркнуть из памяти те лихие времена, рванули подальше, в глушь, где их никто не знал и не ткнул бы пальцем в спину. Сляпали себе домишко, народили дитя и зажили тихо: не лучше, но и не хуже других.
Тяжкие испытания не сумели извести под корень природное чувство юмора. Урюк, даже если ему бывало совсем худо, старался юморить и вечно лыбился своим беззубым ртом. Вставные зубы в ту пору, да еще в такой глуши, были невиданной роскошью, поэтому дед довольствовался тем, что осталось. А осталось – несколько одиноко торчащих вразнобой гнилушек, которыми он умудрялся не только как-то жевать, но и еще до безобразия громко скрипеть и скрежетать! Этот его фирменный скрежет зубами многих вгонял в трепет. В такие моменты земляков одолевали сомнения: что означает это жестокое движение сомкнутых челюстей? Может, маскируемая за ширмой юмора, накопленная злость, а, может, просто банальная вредная привычка? Инвалидность и однорукость не мешали Урюку лихо управляться с нехитрым хозяйством: и коровку они с бабкой держали, и свинку, и курочек, огород и садик – все, как у людей!
Но любимым его увлечением, другом четвероногим, был единственный на всю деревню конь по кличке «Огонек». Лошадей в наших краях как-то не особо жаловали, поэтому сухопарый и жилистый, весь в хозяина, конек-Огонек, был забавой и любимцем всей окрестной детворы! Тяпнувший очередную порцию браги Урюк выкатывал на центральную улицу на деревянной телеге, грохочущей по колдобинам колесами на железных ободах и, нежно постегивая Огонька, гарцевал, собирая в повозку желающих покататься. Восторгу малышни не было предела! Они весело тряслись в повозке вместе с дедом, объезжая все местные закутки и улочки кругами, по десять раз взад – вперед! И неизвестно кому эта бестолковая езда доставляла больше радости – визжащей малышне или гордо восседающему кучеру? Так и телепалась повозка – местный аттракцион развлечений тех лет, пока Огонек не надумал сдохнуть от старости. Дед долго горевал, запивая свою беду наливками собственного изготовления, которых у него было запрятано по тайникам великое множество. Закуркованные за каждым кустом и сараем от зоркого бабкиного глаза, они регулярно опустошались и пополнялись свежим содержимым – Урюк был предусмотрительно запаслив! Замены преданному коню не было, да и быть не могло! Вскоре боль потери поутихла, и дед снова начал балагурить и хохмить.
Была у него одна странная, многим не понятная привычка, видимо, с тех же тюремно-лагерных времен: отправляясь летом в лютую жару на покос, брал для себя и для помощников, без которых с одной рукой было просто не обойтись, по соленой селедине. Сразу по прибытию на место, кромсал соленую рыбину ножом на куски и заставлял всех съесть, как минимум, по одному, не запивая водой. Те, кто впервые подвергался этой экзекуции, вызвавшись помочь деду с заготовкой кормов на зиму, крутили пальцем у виска и называли его недобитым фашистом! Ведь по логике вещей, после соленой селедки, да в такую жару – обопьешься и потеть будешь, как конь загнанный. Но, перетерпев отведенное дедом время, к своему изумлению убеждались, что пить-то и не особо тянет, да и потеешь при этом меньше! Урюк, наученный жизнью выживать в экстремальных условиях, только хитро щурил глаз и молча ухмылялся, выслушивая похвалу в свой адрес.
Он любил молодежь, и его всегда тянуло туда, где они кучковались. Подросшие внуки частенько собирались с друзьями и девчонками на лавочке около его дома! И тут уж, вырвавшись из цепких лап вечно ворчащей бабки, он отрывался по полной! Хорохорился и выпендривался, прямо как юный дембель! Внуки на него не сердились, но когда деда начинало заносить через край, молча брали его под руки и насильно утаскивали в избу – другого способа завершить моноспектакль просто не было! Ну а там уж за чистку мозгов бралась бабка! И он ей безропотно подчинялся, хотя кряхтел, бухтел и скрипел… Скорее всего, его показушная бравада выплескивалась исключительно на людях, а дома он был другим – возможно, настоящим! Но это не было ведомо постороннему глазу.
Дед помер от старости и немощи как когда-то его коняга Огонек. Вслед за ним упокоилась бабка. Это было давно, уж лет сорок назад. Поросли за эти годы травой могильные холмики, одиноко торчат покосившиеся кресты, а я каждый раз, до сих пор при слове «урюк» вспоминаю того колоритного неординарного персонажа из своего далекого беспечного детства, и становится на душе одновременно грустно и светло…