О, пляши для меня, Саломея,
О, пляши для меня – я устал, –
Все редеющим облаком вея
Сумасшедших твоих покрывал!
Очередь, сумасшедшая очередь за итальянскими сапогами стояла сначала на улице, потом в магазине. Где-то часа на два. Сапоги дразнили и манили с витрины и сводили женщин с ума. Вам теперь кажется это смешным? А нам тогда не казалось. Мы замерзли, и мои ноги не чувствовали, а одета я была в резиновых ботиках на каблучке.
В 60-70 годах прошлого столетия легкая промышленность модниц не очень баловала, и покупать приходилось то, что оставалось после нападения на магазин толпы женщин (из народа) и спекулянтов. Мы, стойкие советские девушки, могли выжить без многих благ и удобств, но без импортных сапог выжить было просто немыслимо.
Итак, все кончено. «Финита ля комедия!». Сапоги убрали с витрины, наше девичье счастье нас обошло.
Сдаться? Но, нет. Меня осенило: решение должно быть. Два часа на холоде! Я рванула Ларису за руку, не давая ей опомниться, и мы шагнули в коридор прямо к двери с табличкой “Заведующий обувным отделом. Асаев Гурам Гурамович”.
За дверью сидело очень значительное лицо. Значительное и поразительно круглое: шея, плечи, голова были как бы сложены из шаров разных размеров, и черты лица – все круглое: круглые щеки, нос, глаза. Круглые и блестящие, внимательно нас разглядывающие. Такой шарообразный экземпляр значительного начальника.
И, о чудо! Он нас не прогнал, он нас даже выслушал!
Я старалась кратко изложить, что будущая звезда балета (это Лариса) свои балетные, почти “золотые”ножки может застудить? и тогда что будет с Большим театром и нашей мировой славой?
Про себя я старалась умолчать, только приподняла брюки и спросила:”Ну, что, можно в такой обуви в мороз ходить?”
Гурам Гурамович покосился на Ларису и вдруг пробасил: “Ну, вижу, дело дрянь”. Потом опять взглянуть на Ларису: “Что, правда, танцуешь?” И сейчас сможешь?”
У меня внутри зажглась искорка надежды.
– Конечно, сможем, – брякнула я – но музыки-то нет.
– Как нет, – Гурам Гурамович указал на «ВЭФ Рапсодию», стоявшую в углу? – музыка есть.
Мы с Ларисой переглянулись. И теперь заговорила она: “Да, Гурам Гурамович, мы сможем. Где-то часа через два”/
– Это хорошо, – согласился заведующий самого нужного нам отдела, – как раз магазин закрывается, успеете?
За дверью я ошарашено смотрела на Ларису.
– Ладно, ты действительно балерина. А я, я что буду делать?
– Потом скажу. Поехали за пластинкой и костюмами.
Мне все казалось нелепым анекдотом, и денег, истраченных на такси, было жаль, но Лариса просто заболела этими сапогами, и раз я это затеяла, отступать было поздно.
Помню, как мы переодевались в тесном туалете, и Ларисина балетная пачка задевала за стены.
О, Господи, на кого я была похожа в черном трико и берете с пером? Это было мое второе выступление в балете, первое было в третьем классе, когда я изображала Снегурочку на детском утреннике.
В этом магазинном спектакле я солировала как принц Зигфрид, стоя на одном колене, а вокруг меня порхала Одетта, порхала одна, без поддержки, иногда только опираясь на спинку стула. Она была просто в ударе. Это была ее настоящая лебединая песня. Один раз она чуть не задела лысую голову нашего покровителя. Тот сидел, очень довольный, сиял и блестел, покрывался потом и жмурился от удовольствия, но выражение на лице Ларисы-Одетты выражало такую печаль и даже страдание; страдание юной красавицы, вынужденной жить в заточении или страдание молодой балерины, чьи мечты не совпали с действительностью?
Мне как постороннему зрителю было любопытно наблюдать за лицом Гурам Гурамовича. Трудно поверить, но и его проняло искреннее исполнение танца. Даже слезы появились на его круглом лице. А Лариса летала и порхала и вдруг остановилась, и музыка замолкла.
Гурам Гурамович не произнес никаких слов похвал, ни одной реплики. Он сидел с тем же печальным и огорченным лицом, как будто потерял что-то, что ему было очень важно.
Помолчал долгих полминуты и сказал: “Завтра придете с двумя пустыми обувными коробками, скажете, на обмен. Оплатите чек в кассе и получите сапоги. В отделе не мерить, опять толпу соберете. Все ясно?
Нам, конечно, все было ясно.
На следующий день (благо он был воскресный) мы наши трофейные сапоги не снимали – это был наш триумф: мы гладили их мягкую кожу, ходили только по ковру, конечно, спустили зеркало на пол, чтобы любоваться нашей новинкой. И вдруг Лариса разрыдалась, села на пол и ревела как пятилетняя девочка. Я, как могла, пыталась ее успокоить.
– Да, сказала она, тебе хорошо, ты рассудительная. О, боже, кто бы знал, как я мечтала исполнить Одетту хоть бы раз в жизни. А пляшу в детском театре, изображаю зайчиков и уточек. Сколько лет я ноги выворачивала, не доедала, ничего не знала кроме фуэте, батманов, пассе, грант плие. Зачем? Потому что впереди была Одетта. И вот исполнила. Перед кем? Жирным арбузом.
И опять слезы, слезы.
– Лариса, – строго и громко сказала я, – Гурам Гурамович не арбуз. Он твой зритель. И он, может, в первый раз почувствовал такие глубокие эмоции, которые не переживает самый избалованный зритель в партере Большого. Это не был некий разнузданный танец Саломеи. И поверь мне – ты была настоящей Одеттой, а он настоящим зрителем. Вот так.