Великие и могучие сибирские просторы манили во все времена пахаря и кормильца – крестьянина. Сюда все века стекались люди со всей России, по воле или неволе покинувшие свои обжитые места. Сибирь принимала всех, но не все приживались в Сибири. Тяжелой была жизнь в те годы, осенью дожди проливные, с ноября снег и метели, да такие, что днем в двух шагах человека не увидишь, сугробы наметало трехметровые. Стихнут бураны, откопаются дворы, новые напасти начинаются — лютые морозы. Да такие лютые, что бревна сруба в избах трескались, а под крышкой колодцев намерзало так, что бадья не проходила к воде. Суровый климат и нелегкие условия труда создали, по сути, новую породу человека, породу сибиряков с невероятной выносливостью, неприхотливостью и огромной духовной и физической силой. Жившие в одиночку и слабые не выдерживали и уезжали. Поэтому, наверное, Сибирь сплотила всех в один народ, который жил по своим неписаным законам. Здесь не было запоров и замков, здесь не было краж, воровство во дворах считалось позором. В деревне почти все были повязаны родством. Роднились здесь не только по крови, но и со временем сложившимися сибирскими обычаями и традициями, роднившими друг друга. Поэтому торжества в любой семье сопровождались шумными гулянками в полдеревни. Не пригласить на торжество кума, свата, друга или соседа считалось в народе серьезной обидой. Умели в то время веселиться, лихо отплясывая барыню, какие душевные песни пели в застолье! В деревне от мала до велика при встрече приветствовал друг друга коротким сибирским «здрасьте!» с поклоном головы.
Зимой и летом проезжий и прохожий мог постучать в любой двор, и ему без всяких расспросов давали пищу и ночлег. Попавшие под метель, днями ожидая погоды, жили у незнакомых им людей, общаясь доверчиво, ведя вечерами жизненные беседы. Расставаясь, обнимаясь по-родственному, говаривали: «Спасибо вам за приют, Петр Макарыч и тебе хозяюшка! Как будете в наших краях, спросите Григория Михалыча Власова, меня там всяк знает, укажет мой дом, милости просим».
Связав из платка узелок со скоромными припасами на дорогу, ходившие за тридцать верст помолиться в церкви многочисленные сухенькие старушки, отправляясь в свое паломничество, наказывали родным: «Я с Михевной пошла в церкву с ночевой, заночую у добрых людей, а завтра к вечёру буду».
И это было привычно в то время, никого не беспокоило и не удивляло. Отказать путнику в ночлеге считалось в народе большим грехом. Вот такой своеобразный и добрый народ сложился в ту пору в сибирских деревнях.
Вдоль леса, растянувшись верст на пять, стояло красивое старинное сибирское село Александровка. Живописные, богатые лесом и пашней места когда-то в далекие годы облюбовали первые поселенцы. Да и по истине, лучше места не найти. Народ в селе проживал разноликий, хохлы с украинским говором, шипящие первопроходцы чалдоны, потомки ссыльных, осевший, пришлый неизвестно откуда люд разной веры и национальности. Несмотря на это, жили дружно и беззлобно. Здесь не принято было задавать вопросы, народ был малоразговорчивый, а людей проверяли делом. Сразу же за селом шли ровные сибирские поля. В весеннее половодье потоки талой воды промывали почву до родников, создавая ложбины с ручьями чистой ледяной водой, стекавшей в лесные озера и болота. У деревянного мосточка, в одной из таких ложбин на кромке леса, в демидовские времена беглый душегуб Ванька Петухов грабил казенные и купеческие обозы, сколотив в лесу разбойничий стан. Ваньку и его злодеев изловили прибывшие из Змеевской заставы казаки, а вот за ложком этим на века закрепилось его имя. В народе его прочно окрестили Петуховым логом, долго еще боязливо крестились обозники, проезжая это место. Здесь каждый лог, каждый колок и лесной район носил свое народное название, передаваемое из поколения в поколение. Вместе с названием передавались сельские байки и многочисленные поверья, связанные с этими местами. Любил народ насладиться рассказами о чем-то небывалом и удивительном. И поэтому при встрече сельчане рассказывали друг другу всякие небылицы, будто бы произошедшие с ними накануне в одном из таких отдаленных от деревни мифических мест.
Встречаются у ларька два кума и один другому:
— Здорово, кум Григорий, как там у тебя? Как кума, как ребятишки?
— Здорово, кум Степан. Да ничё, помаленьку.
— Слыхал, кум, какая история со мной давече приключилась?
— Да нет.
— Ну так вот, отсеял я овес у Петина колка, у меня там полторы десятины, ну ты жа знаешь. А уже завечерело, на ночь с быками ехать не решился и заночевал на заимке. Ну, а утром собрался, коня впряг, быков за телегу и поехал. А солнушко тока встало, тихо так, птички поют, еду, значит. К Петину подъезжаю, смотрю, а из колка мужик с бабой выходят, росту вершков под сто оба, не мене. Вру, кум, баба чуть помене была. Во всем белом, рубахи как у нас, но до пят, прямиком на Маховое шли. Я вожжи натянул, лошадь приостановил, чтобы получше разглядеть их. Тут мои быки как заревут. Они услышали, обернулись на меня, лица молодые, красивые, светлые, а глаза большие и светятся. Я их вот так видел, чуть-чуть дальше того забора, и тут такой туман пошел, что молоко, бело вокруг стало. А когда туман-то осел — никого; как испарились. Вот такая оказия, кум, хошь верь, хошь не верь, прямо с Петина выходили.
Кум слушал его заворожено, а придя домой, пересказал эту байку, со своей приукраской, жене. Та, выслушав, кидала знаменитую на все село фразу: «Ну и брешет же!»
В деревне действительно иногда происходили невероятные вещи. Вот что произошло за год до германской. Жил на отшибе села дед один, звали его Егором, сам старый, а борода длинная, черная, ни одного седого волоса. Глазищи у него были черные, с хитринкой, будто постоянно улыбались. Ходил в длинной рубахе, штаны холщевые, а из-под картуза лохмы черные кудряшками торчали. Такого ночью встретишь, со страху умрешь, вылитый разбойник. Откуда он пришел, и сколько лет ему было, никто уже не помнил, но уважали и побаивались в селе. Крутого нрава дед был, из староверов. Жил он с бабкой Матреной, бабка была тихая, смирная и добрая. Бывало, подойдут ребятишки по осени к их дому поиграть под ветлой, ветла такая раскидистая у них росла прямо у забора, а бабка в фартук яблок наложит и семенит — ребятню угощать. В общину дед не вступил, несмотря на все уговоры и угрозы, жил особняком. Дом крепкий стоял, две двери имел — одну на улицу, вторую на огород, с высоким крыльцом. Держал он с бабкой двор: два коня, быков пара, коров голов пять, овцы да птица всякая. Земельки было на Апсакале десятин пять, хорошей, черноземной. Сдавали они в купеческую заготконтору зерно, молоко, мясо, картофель, тем и жили. Дед старой закваски, жизненный опыт имел большой, сказывали, будто слово он знал, и потому у него земля хорошо родила. В огородах ни у кого бахча не росла, а у деда Егора всегда арбузы большие, сладкие и красные вызревали. Сад у него был хороший и яблоки крупные, что было в диковинку в то время в сибирских деревнях. Весь двор стерег здоровый злобный кобель Трезор, привязанный на цепи у амбара с камышовой крышей. Сам Егор, несмотря на годы, был крепкий, с налитой, коренастой породой. Два сына у деда было, далеко, где-то в городах жили. Вначале приезжали изредка, а потом и вообще навещать перестали. Была у него библия, на старом, непонятном языке написана. Дед часами ее читал и любил рассказывать. Идет по улице с покидовского ларька, мешок на плече, серянки накупит, соли, крупы на кашу да на кулеш. Узрит ребятишек на лавочке, подсядет и давай им рассказывать про Отца небесного, про Сатану, про Вселенский мир. Отсюда, наверное, и слухи пошли о его колдовских способностях, сказывали, мог он на человека блуд напустить. Все эти деревенские сплетни подогревал один очень странный случай, произошедший в его дворе лет десять назад. Ребятня в селе росла бойкая, озорная, два парня из баловства полезли к нему ночью в сад за яблоками. Что уж там они увидели, никто не узнал, но один паренек, Федькой звали, заикаться стал. Дома-то родители его расспрашивают, что, мол, с тобой произошло. А он заикается и толком рассказать ничего не может. В то время один доктор на весь уезд был, да и то к нему никто не обращался. Все недуги и болезни лечили приветливые деревенские старушки — знахарки. Да и роды они же принимали, завязывая пупки младенцам. В деревне бытовала избитая, любимая всеми угроза и поговорка в споре силы: «Тебе кто пупок завязывал? Смотри, а то как бы не развязался!»
Так вот значит, повела мать парня к бабке Дуньке, она самая сведущая из всех старушек была. Та как глянула на парня, сразу сказала:
— Это Егор, его работа, вы что, бесенята, поди набедокурили у него? Ну что, я тут бессильна идите к нему, пусть Федька попросит прощения, он снимет причуду свою.
Да тут еще меньшой братец Мишка матери проболтался:
— Мам, они с Колькой ночью к нему яблоки воровать лазили.
В Сибири бабы в то время бойкие были, медведя могли завалить рогатиной, а за своего ребенка не то что деду Егору, черту глаза выдрали бы. Схватила мать парня за руку и к деду, тот во дворе кур кормит, ходит, бормочет что-то. Бабенка прямо с калитки:
— А ну, старый яман, снимай с парня свой наговор, а то глаза сейчас и бороду твою выдеру! Тебе что, яблок так жалко, что человека готов за них изувечить.
Дед хитро улыбнулся в свою смоляную бороду, посмотрел и говорит:
— Мне, дочка, яблок-то не жалко, вот созреют, пусть приходят, моя бабка всех угостит, а не по ночам зеленые с сучками ломают. Да и зря ты на меня грешишь, он говорит побойче, чем ты. Сказывай, Федор, нам с матерью, прав ли я?
В плечо паренька легонько рукой толкнул, тот как будто от сна очнулся.
— Дед Егор, прости, мы больше не полезем в сад. Пошли, мам, домой.
— Ну вот, а ты уж меня оговорила, будто я заикой его сделал, напраслину, дочка, на меня возводишь.
Федька за калитку шмыгнул, мать за ним пошла. А дед вслед:
— Федя, за яблочками-то с другом по осени приходи, бабка Матрена угостит!
Мать повернулась и деду:
— Пошел ты, чалдон, к черту со своими яблоками, чтоб ты подавился ими! И плюнула.
А дед стоит, улыбается в бороду. С тех пор его двор в селе побаиваться стали и обходить стороной. Поболтали в деревни про этот случай и со временем притихли. Но к деду в сад желающих слазить больше не было.
В августе ночи стояли лунные, ночью как днем, хоть иголки собирай, так видно было. Молодежь вечером собиралась у леса на посиделки, песни пели, дружили до утра, иногда озоровали как дети. Вот в одну такую ночь, навеселившись, стали расходиться небольшими кучками по домам. Ночь стояла теплая, лунная, настроение у всех было веселое, спать не хотелось. Одна девица, Маней звали, вдруг предложила:
— Давайте к деду Егору в сад слазим, яблок нарвем! Мы, девки, посидим за огородами, подождем, а парни — кто смелый? Кто полезет и нарвет яблок, того я поцелую!
Озорная, бойкая девица была. Парни, понятно, хоть и охота себя показать перед девчонками, но к деду Егору лезть ночью в сад как то не особо хотелось. Тут Андрей, крепкий восемнадцатилетний парень (Манька ему давно нравилась) говорит:
— Я схожу!
Подошли к огородам с околицы, уселись кучкой в обводной канаве перед оградой. Вокруг стояла тишина, село спало, спали даже деревенские собаки.
— Сидите тихо, ждите здесь, я быстро сбегаю, — сказал полушепотом Андрей.
Ловко и бесшумно перемахнул через жердину в ограде и межой пошел к саду. Ночь стояла светлая, было хорошо видно, как он подошел к калитке тесового забора, огоражевшего сад. Девки с парнями сидят за огородом, глаза навыкат, переживают, ждут, что дальше будет. Кто то из парней, шутя, щипнул за ногу девицу и потихоньку:
— Ав!
Она взвизгнула, все на них зашипели:
— Тише там! Собак разбудите!
Андрей повернул вертушку, оставил калитку открытой, вдруг придется убегать, и шагнул в сад. Длинные черные тени от яблонь и журовец колодца с кованой бадьей, возвышавшегося над крышами, вызывали в душе легкий трепет. На цыпочках вдоль забора он потихоньку стал подкрадываться к крайней яблоньке.
«Собака бы не проснулась, а то такой лай поднимет, не то что дед, полдеревни проснется, — подумал он. — Вряд ли это старый хрыч колдун, но капканов запросто мог в саду наставить».
Медленно переставляя босые ноги, которые то и дело обжигала густо росшая вдоль всего забора крапива, подошел к крайней яблоне. Вокруг стояла тишина, лишь где-то в картофельной ботве цвиркал полуночный усач, пахло свежими огурчиками и укропом.
Вдруг как из-под земли вырос дед, он стоял во всем белом у колодца. На секунду пробила дрожь, по телу прошла испарина.
— Ты, поди, за яблоками? А что ночью-то пришел, днем бы сподручнее, зеленых сейчас в потьмах нарвешь, пойдем, я тебе укажу, где яблоки спелые. Да иди, не бойся, — сказал дед. — Смотри не потопчи, не видишь, что ли, они на дорожке лежат, бабка вчера вечерком насобирала, а порезать не успела. Накладывай за пазуху, лазить, деревья ломать не надо. Чуешь, какой запах от них.
Смотрит Андрей и правда, у колодца на дорожке яблоки лежат, да красные спелые налитые. И так вкусно яблоками пахнет, аж слюни потекли. Дед стоит, улыбается.
— Бери больше, не жалко, друзей угостишь, все равно пропадут, завянут.
Андрюха рубаху в штаны заправил и за пазуху набивает, выбирая одно за другим.
«Дед-то ничего, не злой и не жадный, другой бы колом огрел, а он даже ни слова и сам яблок набрать предложил, а я воровать полез, стыдно как-то», — вертелось в голове.
— Ну, набрал, ступай к своим, а то поди заждались, угости их яблочками. Да по ночам не лазьте, потопчете больше, чем нарвете. Ступай.
Душа пела, теперь Маня не открутится, все слышали. С полной за пазухой яблок Андрей дошел до забора, глядь, а калитки нет, сплошной забор идет.
— Что за черт, здесь же была, я только что заходил, — пробормотал он, быстро перебирая руками заборные доски. Выхода не было, а дед стоит у колодца и говорит:
— Что заблудился, что ли, темно на дворе, калитку потерял? Подожди, я тебе сейчас посвечу, а то до утра тут блудить будешь. Держи фонарь-то.
В деревянной колоде колесо от телеги замачивалось, взял его дед и изо всех сил толкнул на него. Смотрит Андрей, а по дорожке не колесо, а огненный обруч катится, искрами брызжет. Он в сторону, споткнулся, упал, катается по земле, от огня уворачивается. А обруч от деда к забору, от забора к деду, в него попасть норовит, лицо, руки, ноги, жжет. Сколько Андрей так крутился с боку на бок, увертываясь от огненного колеса, не помнит, только когда колесо исчезло, оказался он у забора. Лежит в крапиве, все лицо, руки, ноги огнем горят, и катяхи конские свежие под рубахой к телу налипли. Поднялся, вытряхнул конское дерьмо из-под рубахи, все тело горит, чешется.
А дед все так же у колодца стоит и ухмыляется.
— Ты что, Андрюша, никак калитку потерял? И яблоки все просыпал, подавил. Сейчас тебе мой Мишка поможет дорожку к друзьям найти.
Мишка — это бык был у деда, злой страшно, его в деревне не только ребятишки, но и мужики боялись. Смотрит Андрей, а бык и вправду на него несется.
«Побегу — догонит, сшибёт, закатает до смерти, и поминай, как звали», — мелькнуло в голове.
Бык с ревом несся, нацелив на него свои рога. В последний момент он ловко увернулся от рога и изо всех сил стукнул кулаком в крутой бычий лоб. Вдруг разом все исчезло, стоит Андрей в саду у деда Егора, быка нет, а возле забора дед в крапиве валяется. И снова такой запах свежих огурцов и укропа ощутил, и усач где-то в огороде цвиркает.
— Ну что смотришь, помоги подняться, руку-то дай. Ишь, вражина, как саданул, чуть не убил, аж до сих пор искры летают. Рука-то тяжелая, как безмен, видать, в деда своего Макарку пошел. Тот по молодости на спор ковш банный до краев самогону выдует и быка двухлетку с ног кулаком сшибал. Ни Бога, ни черта не страшился, такой же скаженный был.
— Дед Егор, прости, я не знал, что ты, мне причудилось, будто бык на меня.
— Бык на тебя, бес тебе в ребро, вот именно что причудилось, где ты здесь быка увидал, кто б его в сад пустил, — прервал его дед, потирая здоровенную шишку на лбу. — Иди вон лучше к колоде, умойся да конские коврижки смой, а то от тебя как из конюшни несет, — пробурчал он и захихикал.
Андрей скинул рубаху, холодная колодезная вода приятно студила, снимая с тела жгучий жар крапивы. Смыв с себя конское дерьмо, хорошенько вытряхнул, сполоснув и отжав, надел на себя рубаху.
— Обмылся? — спросил дед.— Давай выведу тебя, не бойся, чудес больше не увидишь и так чуть деда не угробил. Да не сказывай своим-то, что причудилось, засмеют.
Дед вывел Андрея за калитку, и он быстро пошел через огород к ожидавшим его друзьям.
— Ну как, нарвал? — кинулись с вопросами ребята.
— Да зеленые они еще, попробовал — кислятина, зачем зря губить, лучше по осени нарвем….
Маня и без яблок жарко целовала Андрея на лавочке под старой черемухой, только вот свадьбу им не довелось сыграть. Через год грянула война, Андрея мобилизовали. А к лету пятнадцатого пришли в управу казенная бумага, что он храбро пал за Веру, Царя и Отечество, пятьдесят рублей ассигнациями и два Георгия.
Маню в тот же год сосватали из соседней деревни.