Запах барсучьего жира и тройного одеколона наполнял пространство трехкомнатной хрущевки. Уличным фонарем подсвечивались морозные узоры на окне. А за ним стояла уже заправленная кровать.
Из висевшего на стене радио грянул гимн. Он никого не разбудил. Да и чей сон он мог бы нарушить? На три комнаты был всего один жилец. Но в то время он уже мыл картошку, чтобы засунуть её целиком в микроволновку и приготовить себе завтрак. Третий раз за неделю была картошка, и всё время она казалась ему одинаково безвкусной.
До этого он уже успел умыться, почистить зубы и закинуть рубашки в стиральную машину. Пока тарелка с едой крутилась, он решил, что перед приемом к врачу надо принять душ. Залезть в ванну было трудно — ноги еле сгибались, а боль по всему телу еще сильнее сковывала движения. Было нелегко, но он все-таки совершил задуманное.
Решил побриться. Раньше делал это каждый день. Оказался вынужден воспользоваться зеркалом. Из-под густых седых бровей на него смотрел старик, который с каждым днем все увереннее одерживал верх над еще полным энергии шестидесятилетним мужчиной, которым он ощущал себя, но который остался в девяносто седьмом году.
Покончив с делами личной гигиены и обильно надушившись «Тройным», он обнаружил еду уже скорее теплой, нежели горячей. Когда с завтраком было покончено, вся посуда была тут же вымыта.
Прозвенел заведенный по привычке будильник. 6:30. Он пошел в спальню и выключил его. Пора собираться. Больница была достаточно близко, но путь предстоял долгий. Он знал это.
Застегивать бежевую рубашку было не просто: пальцы тяжело выполняли отдаваемые им команды, а мизинец и безымянный на левой руке вообще практически не двигались, застыв в каком-то неестественно изогнутом положении. Но неизвестно, что было трудозатратнее: застегнуть шесть пуговиц или завязать шнурки на полуботинках. Взяв клюшку, он вышел в подъезд.
В воздухе витал такой стандартный для домов, ставших жертвой борьбы с архитектурными излишествами, запах табака и кошачьей мочи. И хотя практически вся жизнь прошла в квартире этого подъезда, он все еще не мог принять этот аромат. Между вторым и третьим этажом в пролете валялся полный мусора пакет. «Даже себя не уважают, свиньи», — с такими светлыми мыслями вышел он в темное зимнее утро.
***
В больнице было невозможно обнаружить что-то новое. Очереди, напряженные люди и белые халаты. Даже закрыв глаза, он не мог отстраниться от места: запах и полные недовольства и жалоб интонации не давали этого сделать. Но на сей раз один недовольный голос выделялся особенно сильно.
— Вот пришли на ЭКГ, с работы отпросились, а ждать сколько можно-то?! — бросала вопрос недавно подошедшая женщина с короткими волосами цвета «хна», толстыми губами и вторым подбородком одновременно и в пустоту, и всей очереди сразу. На секунду ему показалось, что он уже видел эту женщину, то ли в восемьдесят четвертом году, то ли в девяносто четвертом, а может, даже и в семьдесят шестом. Но это точно не могла быть она — он очень хорошо знал, что человек не может столь хорошо сохраниться.
— Женщина, вы куда лезете? Мы тут занимали, а ну отойдите от двери, — тот же резкий голос нашел конкретного адресата.
— Да я стою тут просто, не иду же.
— Стойте в другом месте, вон тут коридор целый. Или вон сядьте. Молодой человек, уступите женщине место.
— На этот раз причиной мгновенного раздражения ощущающей себя жертвой нерасторопности врачей особы стал парень, сидящий в наушниках на скамейке.
— Вы посмотрите, делает вид, что не слышит. Да сколько ждать-то?
— Да, долго они, — ответил ей мужчина, занимавший сразу за ней.
— Наверное, чай там сидят-пьют, нет уважения к людям совсем.
— Да, уважать людей надо.
— А вы тут как?
— На медосмотр с работы пришел.
— Да, и я… Мужчина, в очередь встаньте!
Казалось бы, со временем человек привыкает ко всему: но слушать эти речи было так же противно, как и раньше.
— Стрельцов! — грузная медсестра с короткими седыми волосами и тяжело сходящимся халатом, которую скорее надо было бы назвать «медмать», наконец назвала его фамилию.
Опершись на свою клюшку, он совсем не быстро зашел в кабинет.
— Петр Семенович, раздевайтесь, ложитесь.
В тот момент ждущая в коридоре решила, что времени и так было потрачено достаточно.
— А ну пойди, раздень деда, — сказала она своему соседу по очереди. А то мы тут еще год стоять будем. И так битый час тут. Поможешь ему.
Без лишних слов и не теряя ни секунды на колебания, лысоватый мужчина вошел в кабинет. Да и почему он должен был задерживаться? Ведь у него не возникло ни тени сомнений в том, что он делает благое дело: помогает пенсионеру совладать с его собственной одеждой. К тому же сохраняет всем время.
— А ну, дед, давай-ка я тебе помогу. — На рубашке Петра Семеновича четыре пуговицы еще были застегнуты.
— Да я… — тут пациент осекся.
— Да ничего, нормально, — ответил его благодетель и быстро расстегнул рубашку, стянул её, оголяя затертый синий якорь на плече объекта своих действий, да еще и стащил майку. — Ну, штаны как-нибудь сам.
С чувством выполненного долга и преисполненный гордости за свою благодетель, мужчина с залысинами вышел.
Процедура была проведена, а результаты получены.
Петр Семенович понес результаты дальше по направлению.
— Ну как, не помираю еще? — спросил он врача — мужчину лет сорока пяти, с нагловатым взглядом, говорящим, как он устал от этой рутины.
— Еще живы. Но сердце не очень, хотя вы и сами должны знать. Ну, а чего хотели, в вашем-то возрасте? Вот вам направление. Следующий.
***
На ужин Петр Семенович ел гречневую кашу с молоком. Только он доел, как раздался телефонный звонок.
— Да?
— Привет, батя!
— Здравствуй, Лёша! Как ты, как Лена?
— Да мы-то нормально. Только вот что-то колено болит у меня, ну это возраст, сам понимаешь. Тут, кстати, Сережа хотел спросить: они приедут к тебе после Нового Года? И с правнуками пообщаешься. Да и год не виделись вы.
— Да уж два. А сам-то чего?
— Да мы работаем. У тебя еда-то есть? Не голодаешь?
— Да какой там голодаешь. Вот в больницу ходил утром только.
— И что сказали?
— Да как сказали: живу пока. Сегодня один пацан попытался с меня рубашку-то стянуть, пока я у врача. Так я ему мол: «Ты что, молоко еще не обсохло! Пошел отсюда!». Еще не давал я с себя портки стягивать. Уважение к себе быть должно, милый мой.
— Это да, ты такого не позволишь.
— Я вот тут как думаю — на Волгу бы сходить, посмотреть, а то рядом живем, да уж столько не был. А проработал-то там! На море-то уж не посмотрю теперь, поди.
— Да брось, бать. Захочешь — посмотришь еще. Мы тебе и денег можем скинуть, съездим.
— Это ты брось, милый мой. Деньги лучше Сережке дай, раз девать некуда.
— Ладно, бать, не ругайся.
***
Перед сном Петр Семенович как всегда пошел умываться. Чистя зубы, он видел в отражении себя в восемьдесят один год. Он вспомнил, что не вымыл тарелку после ужина, но решил, что сделает это потом.
В кровати лежал долго и никак не мог уснуть. Такое случалось часто, но сегодня все ощущалось как-то иначе. Петр Семенович решил, что подхватил что-то в больнице: в груди было как-то тяжело, да, к тому же, еще и шея с плечом болели сильнее, чем обычно.
Наконец, сон застиг его. Давно он не наступал так спокойно, совсем без этой ноющей боли, сковывающей движения. Хотя сны случались редко, чаще всего видел он то, как учился в мореходке, или еще совсем молодую жену, из-за которой он оставил море и перешел в речное судоходство. Но впервые за очень долгое время ему снилось детство: как они в сорок восьмом с друзьями бегали на речку и купались весь день. И был Петя очень весел. А когда начало вечереть, развели костер. В золу закинули картошку. Горячая и пачкающая пальцы, еда эта была самой вкусной из всей, что он ел в своей жизни. Все было пропитано водой, костром и летом.
***
Фонарь подсвечивал замысловатые рисунки, оставленные морозом на окне.
На кухне заиграл гимн.
Зазвенел будильник.
Улицам больше не нужен искусственный свет. Наступил новый день.