Ваха приехал в деревню в марте. Было тепло, снег таял, ручьи текли. Он, когда вышел из автобуса, то на него из всех окрестных домов пялиться начали. Здоровенный! Борода чёрная! В камуфляжных штанах, бушлате и черной вязаной шапке. Бабка Маруся ажно перекрестилась.
А Ваха на них и не глядел. Он закурил и пошёл как ему Рамиль объяснил. От остановки налево и до конца улицы. Дом на берегу реки. Старый, косой. От которого уже гнилью пахнет. А Вахе всё равно. У него на плече одна сумка спортивная. В ней шмота кот наплакал. Не стал брать много. Этого хватит.
На второй день пошёл в магазин. Магазин в центре. Шёл через всё село. На него все, кто не на работе, смотрели. Кто таков? Что за басмач? Или этот, как его, террорист! Точно! Он самый и сумка большая.
В магазине пахло хлебом, колбасой и дедом Яшкой. Хотя какой он дед. Так, от водки почернел. Сидел сейчас, растопырив ноги, в порванных на ширинке штанах, старом ватнике и ушанке с оттопыренными ушами. Старым подожком что-то чертил в грязных лужах на кафельном полу магазина. Продавщица Танька скучала. Отгадывала сканворд.
— Мне хлэба, молока, и колбасы. Только говяжья, если ест, — сказал с сильнейшим кавказских акцентом Ваха.
— Молока нет.
— У кого молоко купит можна?
— У тёть Клавди Наумовой. На вашем порядке, угловой дом.
— Порядке? А, понял, на улицэ. Спасыба.
Ваха дал денег, взял сдачу.
— А, ещё картошка кто продаст?
— Я продам. Сколько?
— Мешок.
Танька ушла в подсобку. Слышно было, как там что-то шумело, переставлялось и ругалось.
— Чечен? — писклявым голосом спросил Яшка.
— Чечен, — не глядя на него, ответил Ваха.
— А к нам зачем?
— Захотелось.
— А звать как?
— Ваха.
— Вахабит?
— Ваха! Это имя такое! — повернул на него белые, в красной сетке жил глаза кавказец и до треска в мослах сжал кулаки. — Сложно запомнить? Не выучишь?
— Выучу, — мерзко, беззубым ртом улыбнулся Яшка.
Танька вытащила из подсобки сетчатый мешок картошки.
— На. Деньги сразу отдашь или в долг?
— Сразу. На, — Ваха насыпал на обшарпанный прилавок две сторублевки.
— Аю! Аю! Открывай! Ты дома, Аю?
С улицы кричали с татарским акцентом. Это Рамиль приехал в гости. Чёрный «Лендкрузер» облепили местные пацаны, и самые знающие начали рассуждать сколько в нем литров и лошадей.
— Да, брат, заходит.
Ваха пустил Рамиля на двор. Это Рамиль тогда прозвал Ваху «Аю» — медведь, по-татарски. С него если бушлат и свитер снять, он волосатый как медведь. Вот Рамиль его тогда увидел так, и кричит — «Ваха, да ты — Аю!».
Аю — так его все и звали. Даже как-то перепутали, написали вместо Ваха Валиев, Аю Валиев. Ладно, сам заметил.
— Как ты? Обжился?
— Да, брат, красота вообще. Воздух, чуешь, как в горах у меня, — улыбнулся Ваха широченной улыбкой.
— Может к нам, все-таки. В район.
— Нэт. Там людей много. Не хочу. Тут я с народом нормално. Всех почти знаю уже.
— Не достают?
— Нормално, говорю.
— Не шарахаются от рожи бородатой, — засмеялся Рамиль.
— Есть немного, — добродушно, по-медвежьему улыбнулся Ваха. — Это ладно. Я на речку хожу.
— А чем заниматься думаешь?
— Весной в пастухи пойду.
— Аю — ты, в пастухи? Ты что. Говорю, давай ко мне. А то и… Инструктором будешь. Пацанов учить.
— Не хочу, брат. Я там, — Ваха махнул рукой, — устал. Я здесь отдыхать буду…
— Как скажешь, брат.
— Пошли, там чай вкусный купил. Для тебя у бабка-татарка чак-чак купил.
Друзья скрылись за воротами…
Чечену овец доверить?
— Я с дэтства в горах овец пас. Я лучше всех из чеченов баран пасу — смеялся Ваха на дворе у тёть Нюры Шабалкиной. — Дай, давай свой баран. Все отдали и ты давай. Не пропадет твой баран.
Сначала не доверяли. Потом поглядели — пасёт хорошо. Доверили и коров. Немного, но сколько есть. В напарники к Вахе напросился Серёжка Старохвалов. Человек он хоть и пьющий, но беззлобный. И холоду будто не боится. С апреля и по ноябрь в одной старой кофте ходит. Она уж вытерлась давно, моль рукава поела.
— Серожа, давай я Рамилю скажу, он тебе костюм спортивный привезёт, — хлопал нового друга по плечу Ваха.
— Не надо. Брось, — смущенно улыбался Серёжка. — Эта кофтейка волшебная. Я в ней круглый год не мёрзну.
Хорошо в поле вдвоём. Сядут под деревом. Тут коровы. Тут овцы. Серёжка из фляжки настоечку потягивает. Ваха самосадом дымит. Больно уж ему приглянулся дядь Семёна Никифорова самосад. Он у него сразу много купил. Он ажно до мозгов продирал.
— Ну как, пробрало, — улыбнулся беззубым ртом дядь Семён.
Ваха даже прикашлянул.
— Бери, весь. Я скоро помру.
— С таким самосадом, точно помрош, — засмеялся Ваха, а с ним и дед.
Так прошла весна. Проходило лето. Ваха немногословный. Серёжка немногословный. Болтать не любят. Иногда разве… Ваха про свой аул рассказывал, про отца, про мать, про братьев. И всегда говорил:
— Ну, это до войны, короче, Серож.
А ещё рассказывал про друзей. Говорит, в Грозном сейчас хорошо, красиво. Да и вообще, красиво у него там.
— Тут тоже хорошо, Серож. Но там, прям… Понимаешь…
— Ну, там родина, она завсегда красивше, — отвечал Серёжка.
— Родина, да…
Серёжка никогда не спрашивал, почему Аю уехал. Кто у него остался там, на родине. И почему поехал жить в деревне, хотя в друзьях у него был Рамиль — деловой мужик из района, с областными дела крутивший.
Ещё Ваха никогда не рассказывал про войну. Серёжка не спрашивал. А у Вахи все рассказы заканчивались, когда он был молодым, а потом сразу после войны. Почти 10 лет жизни будто выпали из жизни этого человека. Но Серёжка думал так — не рассказывает, значит не нужно.
Сам он тоже больно не говорил. Ну, родился тут. Ну, в город поехал. Ну, в техникуме учился. Ну, связался там, с одними. Ну, начали там по вечерам, то да сё. Ну, мелочь там. Ну, это, кроссовки там, эти… шмот, в общем. Ну, поймали, конечно. Ну, там, отсидел три года. Ну, вышел. По городу помотылялся. Встретил этих, что дружки.
— Они, говорят, пошли на дело. А я говорю — ну вас. Я в тот раз сидел, а вы нет. Ну, они на меня драться. Я в больнице полгода пролежал. Ну, думаю, не… Хватит, тут я подохну так. С больницы вышел и сюда…
Так и проходили дни…
По вечерам Ваха любил курить самосад на лавочке и слушать радио. Серёжка иногда и вечером к нему приходил. Жена у него, ругалась иногда — «И так целыми днями с этим чеченом!». Но потом мирилась. Ваха ему много пить не даст. С Вахой не побьют. Бывало, что и задремлет Серёжка на лавочке. Светка идёт:
— Аю, мой у тебя?
— У меня, Свэт. Спит. Не ругай, Свэт, он устал сегодня. Я стадо сторожил, а он из леса выгонял.
— Ладно, чего там. Ты заходи, Аю. А то всё один…
— Зайду, Свэт, зайду…
Только Яшка-дурак, про Ваху продолжал сплетни распускать. Хуже бабы, ей богу. Начнет тарахтеть, мол, у него дружок в начальниках в городе, сказывал, что этот чечен — самый что ни наесть боевик. Мол, за ним скоро приедут и заарестуют его. Они, мол, выжидают пока. И дружка его татарина, тоже заарестуют.
То начнёт болтать, что по телевизору смотрел, как чечены наших солдат резали, а там этого самого бородатого показывали.
— Да он, он. Я еще на видик записал. Потом пересмотрел. Смотрю — так ведь это наш!
И ведь находились те, кто этому дураку верил. Обходили Ваху стороной. Не здоровались.
Болтал Яшка, естественно, в магазине. И только стоило туда зайти Вахе, как тот тут же замолкал. А бабы на Ваху косятся. А ему что. Танька вот — хорошая баба. Этого дурака не слушает. Раз то ли в шутку, то ли в серьёз, тряхнёт кудрями и одним зубом золотым улыбнётся:
— Аю, женился бы ты, что ли, на мне.
Ваха даже напугался. Хлеб чуть не уронил. Перекладывать давай.
— Подумать надо, — как-то смущенно ответил он.
— Ну, ты подумай, Аю. А то, чай, без бабы тяжело. Ты, чай, медведь, а не бирюк какой, — и как засмеётся.
Яшка сидит тогда, ничего не понимает, щёки небритые надувает. А Аю улыбнулся, и какой-то больно лёгкой походкой домой пошёл.
Как-то в октябре в село приехал Юрка Юртаев из соседней деревни. Мордвин. Мужик весёлый, бойкий. Но с грустинкой в глазах. Она у него появилась после того, как он с войны пришёл. Зашёл в магазин. Услышал, что брешет Яшка.
— Ну-ка, где этот ваш ваххабит живёт. Пообщаться я с ним хочу.
Ваха у ворот, как всегда, курил. Радио слушал. Любовался речкой. Подъехали «Жигули». Вышел Юрка. Демонстративно размялся. Ветерок спортивный костюм треплет.
— Ты что ли чечен?
— Я — чечен, — хмуро смотрит Ваха.
— Поговорим, нохчи.
— Поговорим, если хочэш говорить, — отвечает Ваха.
— Ну, давай, вставай. Расскажешь, что ты тут делаешь, и что там делал.
— Что я тут делаю, тебе люди скажут. Что там делал, тебя не касается, — хмуро смотрит Ваха.
— Меня-то как раз и касается. Ты мне не дерзи. Там, значит, нашим головы резал…
— Рот закрыл, — хрипит Ваха.
— Чего?
Ваха встал. Зашёл в дом.
— Ха, ссыкло, — осклабился Юра. И пошёл к машине.
— Эй, иди суда, — кричит с хрипом Ваха и открывает ворота.
Юра сжимает кулаки и идет на Ваху. Подходит ближе.
— На! — Ваха кидает в него кипой фотографий.
Юра не понял, что случилось. Смотрит на Ваху, на фотографии. Снова на Ваху.
— Иди отсюда. Дурак! — машет рукой Ваха.
Юра глотает тяжелый душный ком. Не оборачиваясь, идет к машине и едет прочь. Вечером Юра напьётся. И скажет жене:
— Люд, я сегодня такого человек обидел. Такого…
Пришла зима. Новый год. Серёжку уговорили переодеться в новый спортивный костюм. Даже Рамиль приехал сюда праздник справлять.
В полночь салюты стрелять.
— Вы идете, — говорит Рамиль. — А мы с Вахой тут подождём.
Ладно. Серёжка, Светка, пацаны их на улицу, салюты пускать. Разные, яркие.
А как зашли. Сидят Рамиль с Вахой. За плечи обнялись. А на глазах у обоих слёзы…
23 февраля.
Ваха шёл по селу нараспашку. Широким шагом. Широко же открыл дверь магазина.
— Таня, дай мне лимонаду и торты вафельные — два. Нет, три.
— Чего эт ты праздновать собрался, — прогнусел вечный житель магазина Яшка.
— Празднык у меня сегодня.
— Какой-эт у тебя празднык? — передразнил его старик.
— День русского солдата.
— Это ты-то русский солдат? Да ты ж — ваххабит проклятый, — полупьяный Яшка понес ту самую околесицу, что городил бабам. — Видал я, как ты пленных резал, да пытал. Ишь ты, солдат, нашёлся.
Ваха побледнел. Даже под бородой было видно, как побледнел. Повернулся к Яшке и одним взмахом левой ладони сшиб его со скамейки. Тот уполз в угол. Ваха распахнул бушлат пошире.
— Я РУССКИЙ СОЛДАТ. А ТЫ СВИНЬЯ ПАРШИВАЯ!
Он топнул ногой, и Яшка залез под лавку.
Из-под бушлата у Вахи блестели значок «гвардия», две медали и один орден в виде креста.
— Я РУССКИЙ СОЛДАТ! — хрипя, повторил Ваха. — А почему ты пьяный, я не знаю.
Ваха вышел на улицу. По-весеннему сияло солнце. Так же размашисто, как он шёл в магазин, пошёл назад. Только лицом был хмурый. Повернулся.
— Тьфу, из-за такого дурака расстраиваться! Нэт. Я здесь. Я дома. Я живой. Я — нохчи. Я — русский. У меня праздник, — и во весь голос. — Эй, я — русский солдат! У меня сегодня празднык!
И как мальчишкой бегал по тропинкам своего аула, побежал домой. Сегодня приедет Рамиль. Надо зайти к тёте Алие, купить у неё чак-чак.
Эпилог
Из заметки в районной газете:
«… в рамках празднования Дня защитника Отечества в школе № 1 прошёл урок патриотизма. Его провели два ветерана обоих чеченских кампаний — председатель районного отделения «Боевого братства», майор запаса Рамиль Ягупов и его боевой товарищ, капитан запаса Ваха Валиев. Рамиля Ягупова у нас знают, без преувеличения, все. А вот Ваха Амирович переехал в наш район совсем недавно. Он уроженец Чечни. Но в обеих войнах сражался на стороне федеральных сил. Сам Ваха Валиев очень скромный человек, хотя награды на его груди говорят о многих совершенных им подвигах. Как говорит Рамиль Ягупов, медалями и орденом отмечена только малая толика тех героических поступков, которые совершил Ваха Валиев, или, как его звали боевые друзья — Аю. Что по-татарски значит «медведь».