Он родился в страшную грозу. Лило как из ведра. От грома, казалось, вот-вот разорвётся небо.
Его молодая мать жила одна. Не было у неё в этой богом забытой глуши ни родни, ни подруг. Напротив, все сельские за что-то невзлюбили её, прозвав ведьмой. И вроде, не было в ней ничего особенного. Обычная детдомовская девчонка. Бабка, у которой она жила, завещала ей здорового пса, пару котов, да избу в лесу с небольшим огородом в глубине. Алкашей в этом доме девушка не привечала. Вот и плели они в отместку всякую ересь о сироте. Будто ходит она по лесу обнажённая, а по ночам на помеле летает и пугает до смерти запоздалых путников. И конечно, когда увидели её у речки беременной, всем селом единогласно решили, что сам дьявол приходил к ней ночами.
Разумеется, было всё совсем не так. Дьяволы в этом лесу не водились. Зато водились здесь беглецы-заключённые.
Сирота никогда не пускала к себе мужчин, запиралась в доме и безмолвно ждала пока уйдет незваный гость, оглохший от собачьего лая. Но однажды этот лай продолжался весь день и всю ночь, а на утро девушка нашла у ворот спящего парня, измождённого и совсем ослабшего. И, конечно, не смогла его там оставить.
Он рассказывал, как предал его лучший друг, как на суде отводил глаза. Рассказывал, как приговорили его к пожизненной неволе, молодого, сильного и невиновного. С этим смириться парень был не в силах. Он бежал, бежал прямо в объятья тайги, потому что лучше умереть среди этого вечного, непостижимого, прекрасного леса, чем жить без надежды, без будущего среди этих озверевших человеческих тел. Три дня за ним шли по пятам надрывающиеся псы. А на четвёртый его защитил медведь, вставший на пути погони.
Никто не знал в деревне, что у сироты в доме живёт молодой беглец. Эту тайну бережно хранили исполины-сосны и ели, плотно обступившие старенькую избу, да ведущая к ней тропинка, вьющаяся меж деревьев, как нить в траве.
Девушка верила глазам этого человека, сама не зная, почему. Просто добрые, ласковые, светлые глаза. Как им можно было не верить? Она дорожила каждым днём, прожитым с ним вместе, каждой улыбкой его, каждым взглядом. И однажды, спустя много месяцев, он вдруг посмотрел на неё как-то странно, грустно и даже чуть с горечью. Затем обнял, утонув лицом в её волосах, и прошептал так тихо, словно про себя:
— Роди мне сына… нашего сына.
Девушка бросилась к парню на шею и тихо сказала: «Да». Она его отчаянно любила…
Утром она ушла в райцентр. А когда вечером вернулась, увидела распахнутую настежь дверь, фуфайку на полу, кровавый отпечаток ладони на сосне и своего пса, который выл обречённо и глухо. Сирота поняла, что ждать ей теперь одной то крошечное существо, которое они вдвоём с беглецом мечтали вырастить…
И вот пришёл срок. Она рожала одна. Никто из деревни всё равно не пошёл бы к ведьме в лес, да ещё и в такое ненастье. Все в деревне в тот момент сидели по домам и крестились после каждого удара грома. Сквозь ливень пробралась молодая женщина к заводи реки, где вода стоячая нагрелась за день летним солнцем. И когда тужилась, заглушал гром её крики, а слёзы смывались ливнем. Быстро родила она, в реке омыла младенца и назвала в честь любимого своего Иваном.
Когда пришла в местную церковь через полгода крестить ребёнка, увидали бабки, как красив он, как смеётся в купели. Ещё пуще стали болтать по селу, мол, дитя дьявольское над батюшкой в церкви так и потешалось, так и хохотало смехом недобрым.
Рос Ванька быстро. Не дитя, а подарок судьбы. Тихий, ласковый. Мать проблем с ним не ведала, хоть и отдавала ему всё своё тепло. Когда стал он подрастать, странную особенность за ним заметила. Не лаяли на Ваньку собаки, ни деревенские, ни охотничьи, птицы разные к нему слетались, садились ему на плечи, на голову. Смастерил он дудочку, и с тех пор, как ни заиграет, слетались все птицы на его мелодию и повторяли её голосами своими. Ещё одна странность была у Ваньки. Ребёночком сядет он на пенёк у речки, словно задумавшись, и такая тоска колючая в глазах у него, такая печаль, и слезинки по щёчкам катятся. Ринется мать к нему, обнимет, станет расспрашивать, а сынок твердит каждый раз одно:
— Ничего, ничего, мамочка. Просто мысль не та пришла в голову.
Вырос Ванька красавцем. Глаза синие-синие, волосы золотыми волнами льются на плечи сильные, широкие. Руки ловкие да умелые. Звонкий голос и улыбка детская. Вот только грустным был его взгляд.
Чудеса вокруг него так и вились. То медведя в лесу вылечит, то корову чужую, то козу, овцу потерявшуюся выведет из таких дебрей, куда и смотреть-то страшно. Перестали люди их с матерью бояться.
Девушки почти каждый вечер приходили на речку дудочку его послушать. И плакала дудочка, будто душа в ней живая, будто кается она в чём-то, или кличет кого. Видел Ваня девичьи слёзы, прерывал игру. Говорил он им, что не может из них ни одну выбрать, что любимая где-то ждёт его, снится каждую ночь и зовёт. Понимали его девушки, а всё равно каждый раз плакали. Однажды оказалась в толпе одна новенькая. Она к бабушке в гости приехала. Сильнее всех под дудочку ревела. Прервал Иван игру, подошёл к ней.
— Не губи, — говорит — родное дитя своё. Хоть отец его и не любит тебя, даже знать не желает судьбу твою, сохрани его сына, роди. Не спеши стать убийцей, прошу тебя…
Говорил он и вдруг сам заплакал. И сорвавшись на крик, продолжал в толпу:
— Что ж вы делаете? Люди, что ж вы делаете?! Не увидевших свет убиваете! Отца с матерью проклинаете! Ваши души для счастья созданы. Для любви сердца предназначены. Счастье вами за мусор продано. Ерундой умы озадачены!
Повернулся парень и в лес пошёл. Долго брёл, не видя дороги, не слыша окриков за спиной. И только старый, вылеченный им когда-то медведь сопровождал его.
Не видели его с той поры в родной деревне. Но другие сёла и посёлки, и городишки небольшие стали полниться слухами о парне, исцеляющем болезни руками, а души — музыкой своей неслыханной. Мог он человека здоровым сделать, умным и красивым, но только по воле доброй, по просьбе самого этого человека. Родственникам же, и другим, просящим не за себя, а за кого-то, говорил он, что не может ничего сделать, что свобода выбора есть у каждого, что не может он помимо воли помогать. Важно человеку самому признать, что нуждается в помощи. А они все просили снова и снова одно и то же раз за разом. Всё это выглядело так, как если бы человек, не умеющий плавать, упрямо лез бы в воду. Его спасают, он опять тонет и опять, и опять… Учиться плавать не желает, на берегу сидеть — тоже.
Как приходил Иван в сёла неожиданно, так же и уходил, чтобы появиться уже совсем в другом месте. Прозвали его Чудаком в народе, но слово это произносили с уважением, а некоторые даже и со страхом каким-то непонятным. И вроде ничего не было в Иване страшного. Разве что взгляд необычайный, словно насквозь видящий. И тем не менее…
Много, очень много лет скитался он так по миру. Устал. Понял, что всё без толку. Никому неведомо было, где осел он, в каких лесах, в какой глуши. Слухи ходили только, что живёт в берлоге с медведицей, что весь белый свет опостылел ему. Так и время шло. Возмужал Иван, не парнем стал, а статным мужиком русским, могучим. В лесу он построил себе землянку. Не было похоже на берлогу его жильё, скорее на холмик, заросший малинником, усланный внутри душистой сухой травой и хвоей. Сад вокруг насадил Иван. И был сад его похож на рай земной в глубине леса. Разговаривал он с растениями, и понимали они его. Сорнякам если запретит расти в огороде, не растут. Повелит цветам взойти где-нибудь — всходят. Слушалась его вся живность лесная. Не боялся их Иван, любил. По-отечески как-то, по дружески. И весь лес, от букашки малой до огромной медведицы, от травинки-былинки до многовекового дерева, весь лес от корней до зелёных макушек своих боготворил Ивана, словно преданный пёс ласкового хозяина.
Люди со злыми мыслями, например, бандиты или охотники, не ходили сюда. Пугал их лес, запутывал, скрежетал стволами старинными, выл по-волчьи, вонял болотами. Добрые же люди, детишки малые принимались лесом радушно. Угощал он их сладкими ягодами, грибами да целебными травами. Правда, к хозяину своему всё равно не подпускал. Отводил от сада чудесного путями окольными, чтобы никто и ничто не мешало Ивану и его раздумьям.
Лет двадцать прошло. В деревнях мужики все состарились. Их лица покрылись морщинами. Животы отвисли, мешки под глазами выросли. А Ивана не трогало время, как был здоровым, статным, на лицо приятным, так и остался. Лишь одиночество тяготило его. И степень этого одиночества, залегшего где-то невероятно глубоко в этих добрых синих глазах, степень этого вселенского одиночества не смог бы понять не один человек. Не смог бы даже если б очень захотел. Всего лишь понять. А уж что говорить о том, чтобы пережить подобное, прочувствовать…
Время всё шло. Деревни пустели. Старики в них умирали потихоньку, а те, что были ещё в силе, молодёжь, все покидали насиженные места, дома, сады, заложенные еще дедами. Уходили они в города, к большим, холодным огням в отчаянной, слепой надежде найти средь них счастье. И никто из них не возвращался. Разваливались деревни без шумных гуляний, без детского смеха. А города переполнялись, словно выгребные ямы, несчастными, разочаровавшимися, заблудившимися муравьями, которым не нужен муравейник, не нужны хлопоты с детьми и стариками, а нужен лишь сироп, огромная бадья сладкого сиропа. Возле неё они готовы жить и умереть, из неё они едят и гадят тут же неподалеку, чтобы не тратить и без того ничтожные силы на бесполезные поползновения. Они даже готовы за эту сладость, за эту блажь перегрызть пополам соседа в битве за большее количество или выгодное положение у кормушки. Самое страшное в этом было их полное согласие с таким существованием. Не ведая иного, они принимали за счастье чувство сытости и покоя.
Остался хозяин леса теперь совсем один на многие километры вокруг. Он не обвинял их, забывших свет звёзд, голос ветра, песни души, забывших любовь и себя, жалких муравьёв. Только часами, днями, годами напролёт думал Иван над человеческими жизнями, думал, как вернуть людей к хорошему, доброму, чистому творчеству, не задевая при этом их свободу воли и выбора. Ведь только так приходит к счастью человек. Нет окольного пути и нет у счастья многих вариантов. Оно одно для всех, и путь к нему один.
Перебрал Иван все горести людей, особенности психики, души. Но всё ответ к нему не приходил. Так Иван и ждал его, сидя на песке у ручейка, пока не подошёл к нему старик, невесть откуда взявшийся.
— Ванюша, — сказал старик мягким скрипучим голосом. — Скоро срок мой придёт умереть. Но почувствовал я, что зовёт меня лес, и пришёл. Уж, наверно, не выберусь. Ты под дубом лесным закопай моё тело.
Удивился Иван. Первый раз к нему лес человека привёл. Встал он, поклонился дедушке.
— Ты на меня, Иван, не серчай, — продолжал старик, — Я не ради забавы покой твой нарушил. Твоя мать умерла, не успел повидать, — вдруг намокли глаза старика, и скрипучий приятный его голос дрогнул. — Я отец твой, Иван. Перед смертью пришёл на тебя посмотреть…
Рванулся Иван к старику изо всех своих могучих сил. Обнялись они, осели оба на песок. И заплакал старик в руках сына. Прощения за что-то стал просить, каяться. За всё простил Иван старого своего отца. И качать его стал, как ребенка малого в руках своих. Говорил он ему:
— Ты прощён. Не страшись умирать. Я останусь с тобой. Сад расцвёл у меня. Ты уснёшь в том саду и проснёшься опять молодым. И не будешь ты больше болеть и страдать.
Встрепенулся старик, улыбнулся. А потом вдруг серьёзно Ивана спросил:
— Что за сила в тебе? Кто дал право тебе обещать мне покой и прощенье? Уж не Спаситель ли ты? Не Иисус Христос?
Улыбнулся Иван.
— Иисус приходил много раз. И всегда распинали его. И сейчас распинают, в уме и в сердцах. Люди жаждали чуда. Он подарил им множество чудес, а что толку. Самого Христа: его голос, улыбку, походку, глаза, как он смеялся, — всё забыли. Но Меня ни распять, ни забыть невозможно. Даже лгун, говорящий, что нет Меня вовсе, даже он не сумеет стереть свою память, забыть, как шуршала листва для него, как парили над ним журавли, как река улыбалась и чистый, нетронутый, девственный мир, сотворенье Моё и подарок Живой, расстилал перед ним необъятность своих горизонтов. Просто всё. Ты теперь мне отец, ты мне жизнь подарил. Но когда-то давно ты был сыном Моим, ты и все остальные, до и после тебя.
— Так это Ты? — ошеломленно прошептал старик. — Но как?!… Зачем Ты сам?..
— Я изнутри хочу помочь. В душе у каждого проснуться отголоском. Мой голос человеческий услышат все. Мой ум, в обличии земном не отличим от миллиардов остальных. И если Я умом найду ответ, как человечество вернуть в Мой Сад, в Мой Рай, то каждый тоже сможет это сделать. Пусть спят они, но Я не сплю, Я разбужу, Я позову их голосом, словами, им понятными. Они придут, все придут ко Мне, и обниму, согрею, и утру их слёзы… Будет Раем Земля, она опять станет Раем…
Улыбался старик, словно в сон счастливый погружаясь на руках у сына. Уже почти неслышным шепотом он вдруг спросил:
— Скажи, зачем живем и умираем? Зачем ты создал всё из ничего?
— Я создал всё для радости, для счастья. Прекрасное хотелось сотворить. Зачем детей родить стремятся люди? Ведь одному и Мне тоскливо быть.
Старик, всё так же улыбаясь, закрыл свои уставшие глаза. Грудь его замерла на выдохе и больше не поднялась. Подождав немного, Иван положил его остывающее тело на траву. Затем достал свою старую дудочку и, прикрыв веки, заиграл так, как никогда ещё не осмеливался. Мелодия эта разлеталась на многие, многие расстояния, не угасая, не теряя ни единой ноты своей. Казалось, её воспроизводит сам лес, само пространство, передавая, транслируя по всем направлениям звуки неимоверной чистоты и силы. Иван играл, а где-то в разных уголках Земли сначала один, затем ещё и ещё подхватили, словно из воздуха, прекраснейшую мелодию музыканты. Время шло, и вдруг на поляну, где звучала дудочка, вышла женщина с золотыми волосами. Высоко подпрыгнув, она начала сказочный танец, вторя каждому переливу, каждой ноте необычной музыки. Её движения дышали изгибами лебединых шей, лёгкой рябью на потревоженной ветерком глади озера, медленным, но мощным набегом морской волны и причудливыми узорами созвездий Млечного Пути.
Иван оторвал от губ дудочку. Мелодия не прервалась. Он подошёл к танцующей женщине. Залюбовавшись, долго стоял он, не в силах прервать это чудо. Когда же слёзы брызнули из его глаз, и улыбка осветила всё лицо, женщина сама остановилась напротив Ивана, опустила руки, набок склонила голову. Открытым, ясным был взгляд её несказанных глаз.
— Это Ты… — выдавил из себя Иван. — Ты меня нашла…
— Да, — она подошла ближе. — Ты теперь никогда не будешь одинок. Они возвращаются. Слышишь?
Он слышал, слышал свою Мелодию, звучащую из радио и телевизоров, из каждого дома, двора, транспорта. Люди пели и играли на инструментах Мелодию, Его Мелодию. Он видел танцующих под неё людей прямо на улице.
— Слышу…, — Он плакал от счастья. — Благодарю тебя, Любовь, за вдохновение. Я смог найти решенье. Они поймут, теперь они почувствуют своих Отца и Мать.