Шел снег. Зима медленно укрывала белым ковром промерзлые грязные улицы, пропитанные свежестью раннего утра и легким дуновением декабрьского морозца.
Антонина Фёдоровна стояла на углу дома №6, что выходил торцом на главную улицу города, и грела озябшие руки в вязаных варежках.
«Брр… вот так мороз Бог послал…»
В свои 69 Антонина Фёдоровна обладала достаточно крепким здоровьем, чтобы в воскресное утро подняться в привычные 5 утра, помолиться и, позавтракав, уже быть готовой исполнять свой земной долг в церкви Святого Архангела Михаила.
Церковь эта была ее любимой среди всех в городе. Маленький молельный домишко, что вмещал не более 50 человек, навевал ей ностальгию по былым временам, когда осуждаемые коммунизмом верующие теснились в крошечных полуразрушенных часовеньках или тайно собирались на великие праздники в дом, один на весь квартал, ничем не выдающий себя среди сотен подобных.
У церкви уже заложили фундамент большой, новой и, как порой представлялось Антонине Федоровне, двенадцатикупольной. Она с нетерпением ждала, когда из неровного, громоздкого бетона, наконец, полезут первые кирпичики стен и, каждый раз проходя мимо рабочих, радостно приветствовала их, расспрашивала о строительстве и угощала конфетами.
У Антонины Федоровны была подруга. Раиса Ильинишна. Доброй души человек. Верующая. Она жила так далеко, что пришедшей к месту встречи Антонине Федоровне как всегда на полчаса раньше вновь пришлось ждать ее у дома №6. Мороз покусывал ее пальцы, но привыкшая к различного рода боли, Антонина Фёдоровна почти не замечала ее и все бросала нетерпеливые взгляды на стрелку башенных часов, что медленно, но верно ползла к цифре четыре.
Город еще спал. Обычно кишевшая машинами главная улица в седьмом часу воскресного дня была тиха и пустынна, как если бы все население города вымерло от чумы, и лишь немногие выжившие быстрым шагом семенили куда-то по делам, укрываясь от колючего ветра капюшонами и стойками воротников.
Антонина Фёдоровна давно привыкла встречать холодный пасмурный рассвет в самом центре спящего города и потому никогда не смущалась редким удивленным взглядам немногих, обращавших свое внимание на одиноко стоявшую на углу старушку с мутным прикованным к невидимой точке взглядом, чуть заметно произносившую губами «Царю Небесный…». В руках ее была сумка и трость, на которую она по обыкновению клала руки и застывала на 30, а порой и более минут в ожидании. Ожидание сопровождалось тихими молитвами и одной лишь ей слышимым церковным хором, что раздавался в ее голове так ясно и четко, что женщине оставалось только повторять за ним давно выученную воскресную литургию. И ни звука извне: ни шума вдруг откуда ни возьмись проехавшего мимо грузовика, ни свиста ветра у лица…Антонина Фёдоровна чуть съёжилась и вновь вся ушла в себя, в мир, что почему-то был так мало похож на тот, в котором ей приходилось жить. Обычно ее одинокую утреннюю молитву нарушал звонкий голос подруги, спешащей по тротуару так быстро, что трость, которую она держала в руках, можно было принять за ее третью ногу, такую же кривоватую и худую.
Но в это утро ее разбудил громкий, вырванный из завывающего свою зимнюю песню ветра, незнакомый мужской голос.
– Бабуль! – голос перешел на крик, Антонина Фёдоровна вздрогнула и увидела перед собой черную куртку с клетчатым шарфом поверх. Как это она так задумалась, что совсем не заметила выросшую перед ней мужскую фигуру, так близко, что ей пришлось даже отпрянуть на шаг и упереться спиной в холодную стену дома. Куртка взмахнула вверх рукавом и протянула ей что-то в оцепеневших пальцах.
– Такой холод, – из-под шарфа, закрывавшего пол-лица незнакомца, показались сухие пухлые губы. Антонина Фёдоровна заметила, как они проговорили что-то очень тихо и вновь перешли на крик, – На вот, купи себе хлеба и иди, не стой здесь!
Громкий колокольный звон раздался позади, и последняя реплика незнакомца утонула в его звучании.
– На, – услышала она в очередной раз, и рука, отцепившая ее ладони друг от друга, насильно вложила в них что-то. Антонина Фёдоровна машинально сжала пальцы и глазами, что заслезились от порыва ветра, впилась в засеменившую прочь фигуру. Фигура уходила в метель по узкой тропинке утонувшего в сугробах тротуара. Женщина проводила ее печальным взглядом, как мать, благословляющая сына в дорогу и, наконец, разжала ладонь. В ладони лежала десятирублевая купюра.
«Нет…» безмолвно запротивилась Антонина Фёдоровна и даже слабо попыталась отмахнуться от образа человека, что еще мгновение назад стоял перед ней. Все её сознание, вдруг заколотившее в оболочку разума громогласным НЕТ панически пыталось протестовать. Сердце заколотилось внутри, больно защемило, и перед глазами вдруг стало темно, как перед обмороком. «НЕТ», – тихо зашептали обветренные губы. Мятая купюра выпала из ослабевших рук, ее тут же подхватил ветер и понес по еще свежим следам на снегу, туда, куда уже ушел случайный прохожий. К тому времени как Антонина Фёдоровна пришла в себя, незнакомец уже исчез из поля зрения, а ее скованные холодом пальцы в синей варежке заколотило колючими иглами ветра.
– Сынок! – запоздало крикнула она в сторону.
– Сынок! – голос ее сорвался на хрип и потонул в очередном колокольном звоне.
Антонина Фёдоровна покорно опустила голову в попытке усмирить беспокойное сердце, но червь, что мучил ее уже несколько минут, наконец, добрался до рассудка и душераздирающе закричал: тебе подали милостыню!!!
Милостыню! Ей, никогда не нуждавшейся ни в чем женщине, подали милостыню! От одной только мысли, что грызла ее изнутри, пальцы, сложенные для молитвы, накладывали на тело святой крест.
– Чего «Отче…» не пела? – зашипела в платок сгорбившаяся старушка. Антонина Федоровна дрогнула, судорожно осознавая, что воскресной службе уже почти середина, а ее поедом едят мысли извне. – «Верую…» скоро. Что ты? Али плохо тебе? – Раиса Ильинишна участливо вцепилась в локоть подруги, стараясь поддержать, но получила немой отказ и чье-то недовольное прысканье в их сторону. Оттого, перекрестившись, развернулась к алтарю и начала усердно молиться.
В этот день Антонина Фёдоровна ушла раньше, чем закончилось Причастие. Гонимая неуемными мыслями, словно великий грешник от святого места, женщина постояла на деревянном крыльце, вдыхая прохладу морозного утра и, крестясь и лавируя между молодыми парами с младенцами, заторопилась домой. Она не видела ни мальчишку, протянувшего ей навстречу руку, ни работника, весело поздоровавшегося с ней. Ее валенки быстро перебирали заснеженную тропку и уносили ее все дальше от дома №6 в суровое зимнее утро.
– … да будет воля Твоя…да приидет Царствие Твое…
Стук замерзшей ветки в окно заставил Антонину Федоровну дрогнуть и замешкаться. Она поправила замасленный фартук, виновато бросила на иконостас полный горечи взгляд и со словами «Господи, помилуй…» перекрестилась.
Молитва не шла. Неуемные мысли носились в голове одна за другой, сбивая ровную мелодию Вечерней. Им в такт стучало внутри сердце, изредка отдавая болью. И женщина никак не могла собраться.
На вечернюю молитву Антонина Федоровна встала позже обычного. Двум образам Богородицы и Христа она возносила выученные наизусть молитвы, по обыкновению перечисляя имена всех своих родных.
Их у Антонины Федоровны было немного, несмотря на то, что род ее всегда славился численностью и знатностью. В семье Богатовых Антонина была третьим желанным ребенком. Отца Федора Павловича и двух своих братьев, Ивана и Валентина, маленькая Тоня видела лишь на пожелтевших фотокарточках. Их забрали на фронт совсем юными и принесли похоронки одну за другой еще в далеком 41-ом. Мать Антонины, Галина Станиславовна, берегла любимую дочь как зеницу ока, ровно до того времени как та, закончив восьмой класс, пошла работать в местную больницу. Едва Антонине исполнилось 15, мать скоропостижно скончалась. Так понеслись нелегкие дни одинокой девочки в большом, неласковом мире. Ее жалели и потому брали на заработки на посевные, на сборы урожая, оставляли в больнице санитаркой на самых сложных операциях. В 17 по настоянию главного врача, седого коренастого старичка в пенсне, Антонина закончила курсы и была направлена на работу на станцию скорой помощи.
– …и да прибудет Царствие Твое, и будет воля Твоя… – Антонина Федоровна закашлялась, отложила молитвослов и, тяжело усевшись на краешек жесткой софы, окинула печальным взором комнату.
Всегда семья Богатовых жила в достатке. Все у Антонины было и при жизни родителей, и в собственной семье. В 17 лет Богатова Антонина Федоровна вышла замуж за фельдшера станции скорой помощи Царева Анатолия Викторовича. Высокий и статный, он был старше ее на пять лет, читал научную литературу и мечтал поступить в медицинскую академию. Она так и не поняла своих чувств к коллеге, на первом же свидании, познакомившем ее со своими многочисленными родственниками, жившими в огромных апартаментах с высоченными потолками. Антонина Федоровна лишь помнила ту робость, с коей ей приходилось отвечать на все расспросы о собственной жизни, и дикое восхищение отдельной комнатой под библиотеку с блестевшим на солнце пианино. Ей было страшно, и в то же время она желала стать частью этой великолепной семьи, поэтому на вопрос о замужестве она по-детски радостно и беспечно ответила согласием.
Выцветшие фотокарточки своей красочной жизни Антонина Федоровна хранила в серванте. Некоторые из них, самые памятные и дорогие, были обрамлены и смотрели на нее любящими задумчивыми глазами мужа, заботливыми – матери, блестевшим юношеским взглядом своих собственных больших глаз, счастливыми и испуганными – своих детей… Их было двое. Старший Володька улыбался ей широкой детской улыбкой с одной единственной фотокарточки, заботливо вставленной в раму под стекло со следами частых поцелуев. Ему на ней ровно 4. Первая фотокарточка, сделанная в подарок на четвертый день рождения сына, стала и последним упоминанием о его короткой жизни спустя десятки лет. Уже никто никогда не вспоминал того мальчугана с золотыми кудрями, ставшего для семьи Царевых отрадой и умилением. И поспешили о нем забыть, как о нелепой трагедии, по несчастливой случайности, ворвавшейся в безмятежный мир столь благополучной фамилии. Мальчик умер на Рождество, едва часы отсчитали вторую минуту по полуночи, на коленях родной матери с температурой под 40.
Антонина Федоровна смахнула нетерпеливую слезинку, побежавшую по сухой щеке, сдавленно кашлянула, не отводя мокрых старческих глаз от изображения сына.
– Вот, Володька, стара я стала совсем. Нет силы встать и поцеловать тебя… – сухие руки привычно затеребили полы цветастого халата. Женщина тяжело вздохнула и замолчала. – Видишь, сынок… – тихо продолжила она, выдержав долгую паузу. – …мамка то совсем сдала – милостыню подают на улице, как нищенке какой… Ты помолись там, на небушке, за меня, рабу Божью Антонину. Господь милостив, он детей любит… А я уж, дай Бог, тебе свечечку завтра поставлю, чтобы тебе там от меня радость была…
Володька внимал и смотрел на мать любящими детскими глазами. Антонина Федоровна верила, что усопший младенец Владимир стал ее защитой и покровителем, после смерти восшедший на Небеса светлым ангелом…
После замужества Антонина Федоровна с супругом некоторое время жили у его родителей в больших апартаментах на центральной улице города. Через год они начали строительство своего собственного дома: дом вырос быстро, как по мановению волшебной палочки, с легкой руки благословляющего строительство знакомого священника. В этом доме с двумя спальнями, светлой передней и верандой потекла тихая семейная жизнь Царевых. В этом доме на кушетке в яблоневом саду на шестидесятом году жизни отбыл к Богу Анатолий Викторович, заснув в жаркий полдень и не проснувшись от остановки сердца. Здесь и по сей день жила Антонина Федоровна.
Наутро снова вьюжило. Ветер играл с колючими снежинками, вздымая их в морозный воздух и рассыпая на узкие тропинки тротуаров. Тусклое пятно солнца высоко в небе растворялось в бездонной серой пропасти. Антонина Федоровна съежилась под неуютным драпом выцветшего пальто и поспешила в церковь.
– Царице моя преблагая… – шептали обветренные губы, повторяя вновь и вновь заученную с детства молитву.
Сильно сгорбившись, женщина семенила по узкой тропке – она опаздывала. В ее руке, сжатой в кулак, таился мизерный сверток из десятирублевой купюры. Она не знала, куда его деть. В голове ее, прерывая молитвы, вертелись мысли о нищих или подаянии в храм, она хотела непременно подать деньги на благое дело и крепче сжимала в своей сухой руке сверточек. У злополучного дома №6 Антонина Федоровна остановилась: на том самом месте, где она не так давно стояла, замерла черная мужская фигура. Женщине на миг показалось, что она увидела того самого парня, который принял ее за нищенку, и она скорее поспешила к нему. Но с каждым шагом она понимала, что ошиблась.
Ссутулившись и подперев холодную стену горбатой спиной, у дома №6 стоял нищий. Вся его наружность безмолвно кричала о жалкой беспомощности и бездне, в которую он сам себя вогнал. Его свалявшийся полушубок, на размер больше его высохшей фигуры, висел на нем, как на вешалке, демонстрируя смело открытую шею в глубоких морщинах. Его коричневое, изрытое морщинами лицо, пряталось в поднятый ворот и большую ушанку. Он стоял, закрыв глаза, замерев с протянутой вперед рукой. Его костлявая рука, торчавшая из широкого рукава, чуть подрагивала от ветра, а тонкие кривые пальцы, сжимавшие в ладони мелочь, казалось, обледенели на ветру. От него разило спиртным, он чуть слышно хрипел.
Антонина Федоровна внимательно разглядывала его. Забыв о службе и своем опоздании, она старательно вглядывалась в черты нищего и пыталась понять, как могли ее принять за нуждающуюся. Ее пальто, хоть и старенькое, имело приличный вид, шаль, подаренная от подруг на именины, выглядела богато. Она задумчиво качала головой и шептала бесконечное “Господи помилуй…”
– Мать, чего смотришь? – прервало ее раздумья. Нищий, оторвавшись от стены, уже тряс перед ее лицом своей иссохшей рукой. – Подай, мать! Ради Христа подай…!
Большой впалый рот беззубо скалился перед глазами. Антонина Федоровна ахнула, закопошилась, быстро разворачивая купюру. Купюра, сложенная несколько раз, не поддавалась, и она поскорее вложила ее в руку нищего и засеменила прочь.
– Спасибо, мать! – хрипел он в спину. – Дай Бог тебе здоровья!
Здоровье у Антонины Федоровны к вечеру начало сдавать. Давление скакало, как при страшной непогоде, виски сдавило нудной нарастающей болью. Молитва не шла. Опустившись на край деревянной табуретки, Антонина Федоровна молча и бездумно смотрела в никуда. В руке ее дрожал молитвослов.
– Баб Тоня! – звонко раздалось из веранды. Женщина вздрогнула, тонкий засаленный молитвослов упал к ногам, она замешкалась и охая поспешила из кухни. – Баб Тонь!
В холодной веранде, придерживая дверь рукой, стояла соседская девочка в красном пуховике, вязаной шапочке и сапогах, носки которых принесли в ветхий дом по бугорку снега. Двенадцатилетняя Оля, внучка соседки по улицы, забегала к Антонине Федоровне каждые выходные. Ее бабка, больная, мучающаяся вечным радикулитом, отсылая внучку в магазин, наказывала зайти в дом напротив и узнать, не надо ли чего Антонине Федоровне. Оля была настоящим подспорьем в холодные морозные вечера – ее быстрые ножки справлялись и с занесенной снегом тропкой, и с ледяной коркой в овраге, и с могучей лестницей в ближайшем продуктовом. Лишь благодаря ее детскому энтузиазму и всеобъемлющей энергии у Антонины Федоровны в самые лютые морозы был свежий хлеб и молоко.
– Оленька… – запыхавшись, бормотала женщина. Вскинув руками, она закопошилась в кармане грязного фартука и, не обнаружив конфет, поспешила назад в кухню.
– Баб Тонь, надо чего? – девочка нетерпеливо сжала влажные губы в тонкую полоску. Румяные щеки от домашнего тепла покрылись багровыми пятнами. – Бабуля послала… – тише проговорила она, прижавшись к косяку, когда фигура старушки скрылась за цветастыми шторками. Шорох в кухне заставил ее прислушаться – она никогда не уходила из этого дома без гостинцев.
– Возьми, Оленька… – уже через минуту, шаркая тапками по деревянному полу, спешила к ней Антонина Федоровна.
– Да ну, баб Тонь…
– Возьми, дочка…
Целый кулак разноцветных карамелек утонул в просторном кармане пуховика. Оля сдержанно улыбнулась, одарив женщину тихим “спасибо”.
– Надо чего? Я в магазин! – звонко защебетала она, когда пауза начала затягиваться, а Антонина Федоровна так и стояла перед ней, пристально глядя в ее лицо. Словно очнувшись, женщина охнула и тяжело опустилась на большой, громоздкий сундук.
– Вам плохо, баб Тонь? Может бабулю позвать?
– Не надо, дочка, хорошо мне, – утирая вспотевшее лицо рукавом халата, ответила женщина. Она жадно глотала воздух ртом и не могла отдышаться. Ее грудь часто вздымалась и издавала чуть уловимый свист.
– Так может купить чего?
– Чего? – запоздало на выдохе переспросила женщина, ее серые, покрытые пеленой глаза вдруг нахмурились, и Оля впервые услышала обидный укоряющий тон. – Что ж я, немощная? Сама дойду… Дай Бог здоровья, Оленька!
Оля удивленно захлопала длинными мокрыми ресничками. От неожиданности она не знала, что сказать, и так и стояла, молча ожидая, когда ее отпустят. Антонина Федоровна не торопилась. Потупив печальный взор, она наконец отдышалась и спросила:
– Не хворает бабуля-то?
– Не…
– Дай Бог…
Повисла очередная напряженная пауза: ходики на стене в соседней комнате отсчитали новый час.
– И тебе дай Бог всего…
Оля, склонив голову, и не зная, что ответить, безмолвно качнула головой. Это подавленное состояние вечно веселой старушки стало ее пугать. Болезненное лицо Антонины Федоровны выражало такую скорбь, словно в ее одинокой жизни случилось горе, и она боролась с ним наедине. Ее частое “Дай Бог”, к которому так привыкла девочка, теперь звучало как-то иначе, с толикой горечи и чувством обезоруживающего бессилия. Оля, раскрасневшись пуще прежнего и отступив на шаг, несмело приоткрыла дверь: холодный поток воздуха ворвался в душный коридор и обвил ноги Антонины Федоровны. Когда она подняла свои усталые глаза, Оли уже не было.
Каждая встреча с соседской Олей напоминала Антонине Федоровне о собственной дочери. Златовласая Варя появилась в семье Царевых на закате совместной жизни. После смерти маленького Володьки солнце в окна Царевых не стучалось; Антонина, храня светлую память о единственном сыне, возложила все заботы о заболевшей туберкулезом свекрови на свои хрупкие плечи. Отношения с мужем охладевали год за годом, Бог не посылал им детей, да и они не ждали. Благая весть озарила тихую гавань Царевых на сороковом году жизни Антонины и не была воспринята окружающими с энтузиазмом. Одни упрекали женщину в подростковой небрежности, другие со знанием дела предугадывали тяжелые роды, но вопреки всему Антонина Федоровна решила дать жизнь. В маленькой Варе она видела опору на старость, ту самую руку, что подаст ей воды. Но неласковая и чуждавшаяся родни Варвара Царева в свои неполные 18 покинула отчий дом и, окончив Московскую Ветеринарную Академию, обосновалась в столице.
Антонина Федоровна не видела дочь уже три года: та звонила по большим праздникам, быстро поздравляла, дежурно справлялась о здоровье и всегда куда-то спешила. У Варвары было двое сыновей. Антонина Федоровна никогда их не видела.
Встретив солнечное утро долгой молитвой, Антонина Федоровна провела его остаток праздно. Мысли о подаянии ей милостыни не шли из головы и преследовали ее за каждой работой, она старательно пыталась вспомнить лицо молодого человека, что так нелепо ошибся, но вместо черт его лица перед ее задумчивыми глазами мелькало лишь черное расплывающееся пятно его куртки. По вискам все отчетливее бил его сильный голос, перебивший молитвы и колокольный звон. От размышлений и переживаний к полудню женщина слегла. Ей на помощь пришла все та же Оля, уже с опаской и робостью шагнувшей за порог веранды. Антонина Федоровна к Оле не вышла, и та стремглав бросилась за бабушкой. Коренастая, сломленная радикулитом Анна Васильевна
доковыляла до соседки через полчаса.
– …а чего не звонишь? Если бы не Олька, так бы и лежала тут одинешенька! А тут я! Глядишь, захаживать буду… Ты где это простудилась-то?
Анна Васильевна была из тех женщин, которые не падали даже при самых страшных ударах судьбы. Сгорбленная, согнутая почти пополам, она перевязывала свою больную спину двумя пуховыми шалями и грозила всем невзгодам своим еще сильным кулаком. Узнав о плохом самочувствии соседки, она, не мешкая, собрала в банки обед, накинула старую телогрейку и вот уже добрых полчаса упрекала Антонину Федоровну в бездействии.
– В церковь ходила, чать и проветрило, – безучастно ответила женщина. От частого биения сердца у нее порой заходило дыхание, и ее острый нос тянулся к потолку в слабом порыве вдохнуть свежий воздух. Присутствие Анны Васильевны ее стесняло: та уже с порога заявила себя сиделкой и разрывала целительную тишину своим громким, почти мужским басом.
– На-ка, тут рыбка жареная, тебе принесла… Вот супчик, строго не суди, что Бог послал…
– Так ведь пост, Нюра…
– У кого пост, а у кого внуки на каникулах… ты давай не противься, а лучше ешь, как следует…
Антонина Федоровна отвернулась – запах чужой еды казался ей постыдно приятен.
– Варя-то не звонит?
Бросив попытки накормить соседку, Анна Васильевна, громко и горько вздохнув, от скуки стала задавать свои привычные вопросы. Ответов она не требовала, глядя впереди себя в складки темно-зеленой занавески. Тяжелое молчание было красноречивее всех слов, и в уме она часто проклинала Варвару. Кивнув задумчиво и уже готовясь спросить о чем-то еще, она повернулась и увидела широко открытые, влажные глаза Антонины Федоровны.
– Нюра, – тихо проговорила она. – Пальто у тебя выходное… новое?
Анна Васильевна от удивления подалась назад, упершись сгорбленной спиной в спинку деревянного стула. Лицо ее, окаймленное двумя плотными платками, вытянулось, губы сложились бантиком, а подбородок задрожал.
– Да ты ли бредишь? – засуетилась она подле соседки: проверила температуру, пульс, долго и безмолвно смотрела ей в глаза. Глаза Антонины Федоровны ждали ответа, и ей ничего не оставалось, как пожать плечами и судорожно закивать. – Ну, как новое… пять годков. Дареное же, а худое – моль прогрызла в одном месте, вот что не к добру в самом начале было… А ты чего это?
– Да так… В нем ли в церковь ходишь?
– Да уж и не хожу, чать знаешь. Висит в комоде, кому оно нать?
– Продай мне его, – жалостливо попросила женщина. Анна Васильевна схватилась за сердце, заохала.
– Да на кой?! Так возьми, что ты!
– Не надо так, продай…
– Возьми, говорю… Тебе вон в свет ходить, а мне до свинарника да обратно…
– Продай… – еще настойчивее прервало ее речь.
Анна Васильевна замолчала. Серое невзрачное пальто, подаренное невесткой на юбилей, так и не пришлось ей одеть. Лишь однажды она, красуясь в обновке и утопая лицом в мехе песца, хвалилась соседям по всей улице, благодаря невестку и представляясь всем барыней. Зачем Антонине Федоровне понадобилось ее пальто, она недоумевала, но от волнения и удивления готова была принести его сию же минуту. Посидев молча, обдумав, Анна Васильевна согласилась и снова замолчала. Лишь перед уходом она развернулась на
пороге передней и спросила:
– А твое прохудилось ли, Тонь?
Антонина Федоровна чуть заметно кивнула, ее сухие губы читали благодарственные молитвы.
В этих молитвах звучали имена всех ее родственников, усопших и живых; Антонина Федоровна по несколько раз, словно в беспамятстве, произносила имена своих детей, с особой нежностью и лаской выговаривая «младенец Владимир». В списке младенцев она поминала внуков, желая им здоровья и всех жизненных благ. Но с особой теплотой и рвением Антонина Федоровна молила за Анну Васильевну, прося ангелов даровать ей терпения и сил. Анна Васильевна прерывала ее вечерние молитвы образом барыни в светло-сером пальто с богатым песцовым воротником. Антонина Федоровна представляла, как оденет его на себя и встанет на углу злополучного дома №6 – тогда-то ее шаль не будет казаться столь ветхой, а сама она обретет вид самодостаточной и благополучной женщины. От этих мыслей, что зароились у нее в голове, на лицо Антонины Федоровны проступила довольная, лучезарная улыбка, осветившая ее влажные глаза и застывшая на ее лице навечно.
С этой благоговейной улыбкой Антонина Федоровна под утро отошла в мир иной. Пришедшая навестить ее Анна Васильевна с ужасом обнаружила охладевшее тело соседки. В руках ее, крепко сжатых на груди, замер требник, а на лице – выражение полной удовлетворенности. Хоронили Антонину Федоровну по обычаю на третий день. В сером пальто с песцовым воротником. На улице шел снег.