Елена Ибукова. Интуиция

 

Суть одновременного светового контраста заключается в том,

что светлое пятно на тёмном фоне кажется светлее, чем оно есть на самом деле,

а тёмное на светлом – темнее. 

(Учебное пособие по изобразительному искусству)

 

Из записей Алёны Богомоловой

Нас было трое. Треугольник – классика жанра. Антураж и освещение вокруг постоянно менялись. Невидимые прожектора окрашивали стены то в ядовито зелёный, кислотный цвет, то кричаще розовый или умиротворяющий лазурно-бирюзовый. Свет фиолетовыми пятнами стекал с потолка на лица, предметы, их контуры и очертания. Безликие люди слонялись туда-сюда, они были частью декорации, бесполыми тенями, заполнявшими пространство.

Гремела музыка, дикая, разнузданная, и в этом безумном балагане, в духе вызывающих киноэкспериментов Гаспара Ноэ, мы ели мясо, сырое мясо, отрезая кусок за куском от огромной кровавой туши. Это было как резать по живому и вкушать живую плоть, сырую, но ещё тёплую…

Он, состарившийся лет на десять, держался в стороне, но глаза его следили за каждым моим перемещением. Вдруг он подошёл сзади и резко спросил: «Тебе непременно нужно чьё-то разрешение на твоё удовольствие?». Я растерянно молчала, он смотрел на меня сверху вниз, вертя в руке окровавленный нож. Она была рядом и ехидненько смеялась, запивая сырое мясо вонючим пивом. Эта безалаберная фигуристая девица не имела ничего общего с оригиналом. Раздобревшая, безвкусно размалёванная, как уличная девка, она буравила меня своим бесстыжим взглядом.

Но он был он, пусть стареющий, с потухшими глазами, и он взял меня за руку, повёл в сторону, поговорить наедине. Девица, изображавшая его возлюбленную, криво ухмылялась. До двери, замаскированной под шкаф и скрытой в глубине комнаты, оставалось несколько шагов… Вдруг что-то загудело прямо под ухом, я тряхнула головой, чтобы избавиться от навязчивого звука, но он становился всё громче и невыносимее, а пространство сна рассыпалось на части, унося с собой всех его обитателей.

Я открыла глаза. Гудел телефон. Проклиная этот чудовищный способ пробуждения и прогоняя последствия сна, я долго уговаривала себя встать. Обычно я опережаю будильник на несколько минут, которые помогают собраться с мыслями перед болезненным переходом из мира сумбурных сновидений к серой обыденности.

А сегодня внутренний будильник дал сбой. И всё потому, что нужно было ложиться вовремя, а не смотреть трэш про зомби, захвативших поезд, в котором ехала маленькая девочка. Если бы не девочка, я бы, может, и не смотрела, но найдут же режиссёры таких трогательных малюток, что очаровываешься с первого кадра и обречённо продолжаешь пялиться в экран, будто под гипнозом. Знаешь же, что зомби девочку не съедят, иначе к чему фильм. Но как именно не съедят, как она будет спасаться – в этом вся суть. Неужели я пытаюсь найти суть в фильме про зомби? Со мной явно что-то не так.

Душ, кофе, бутерброд на ходу… Я безнадёжно опаздывала. В голове было странно пусто, и мысли в этой пустоте зависали короткие, недодуманные.

Кот крутился рядом, призывно мяукал, требуя уделить ему хоть капельку внимания. Лучше бы помог отыскать ключи, которые я куда-то закинула вечером.

Дальнейшее оказалось вполне предсказуемым. На маршрутку я опоздала: водитель демонстративно закрыл дверь прямо перед моим носом. Втиснувшись с трудом в следующую, стоя на одной ноге, чудом уцепившись за верхний поручень, я попыталась отключиться, чтобы не слышать, как сквозь попсовые хиты тридцатилетней давности водитель пытается докричаться до пассажиров. Кто-то не передал за проезд. Вечная паранойя всех маршрутчиков.

Был вторник, значит, можно расслабиться: по вторникам начальство до обеда заседало на «пятиминутке». Мои сослуживцы были в сборе, каждый сидел на своём рабочем месте, уткнувшись в телефон. Проверяли соцсети. Лайки, комменты, репосты – за ночь там многое могло измениться. Даже не заметили, что я опоздала. Я же после дежурного приветствия прошмыгнула в свой уголок. Вспомнился фильм про зомби…

Так, что тут у меня сегодня? Бумаги, в папках и без, разложенные вчера аккуратными стопками по столу (и кто придумал, что утро вечера мудренее?) намекали на мою безответственность. Ладно, ладно, до конца недели со всем разберусь. Лишь бы так называемые коллеги подольше зависали в своей виртуальной жизни и не лезли ко мне.

Я ждала Марину. В дни совещаний она забегала с утра пораньше. Во-первых, потому что начальство не могло заметить её отсутствия на рабочем месте. А во-вторых, она чувствовала непреодолимую потребность участвовать в совещаниях с руководящим составом, куда ей допуска не было. За это право Марина отчаянно боролась. Но пока, чувствуя себя отверженной, она изводилась и не знала, куда себя деть.

Она прибежала цветущая. Тренинг по женской привлекательности помог, что ли?

– Хорошо выглядишь, – заметила я.

– А ты не верила. Через месяц ты меня совсем не узнаешь.

– Да ну?

– Я записалась на курсы по развитию интуиции.

– Чего-чего?

Маленькое лирическое отступление. Кроме работы, Марина была помешана на самых разных курсах, тренингах, семинарах: личностное развитие, йога и медитация для начинающих, секреты женственности (желанности, привлекательности). Как жить полной жизнью, достигать своих целей, стать счастливым, богатым и преуспевающим – этим и прочим премудростям вас могли научить за одну-две недели и всего за несколько тысяч рублей.

Поначалу я пыталась ей втолковать, что никакой «инструктор» не поможет разобраться в собственной жизни, но ваятели этих курсов были гораздо более тонкими психологами и умелыми манипуляторами, чем я, – им Маринка верила охотнее. Мне оставалось со стороны наблюдать за её трансформацией и следить, чтобы она не перегибала палку.

Независимо от целеполагания все курсы выглядели примерно одинаково и учили одному и тому же. Утром (а просыпаться нужно обязательно рано, летом – вместе с солнцем, чтобы быть с ним на одной волне), не успев подняться с постели, ты должна не проклинать будильник, а благодарить вселенную (космос, создателя – допускаются вариации) за новый день, который не будет очередным днём сурка, а подарит массу ярких впечатлений, встреч, знакомств, событий и тому подобное. Вечером перед сном, после прогулки, медитации, релаксации, та же мантра повторяется в прошедшем времени и закрепляется конкретными примерами встреч, событий, впечатлений, которым нужно придавать смысл, значимость, ведь за ними прослеживается путь к просветлению, успеху, гармонии с собой.

Хочешь быть счастливым – будь им. Весь день лучезарно улыбайся, принимай всех и вся, цени каждый миг (жизнь ведь так коротка!), дыши полной грудью (про дыхание отдельная песня, но сейчас не до того), будь благодарной за те чудесные, неповторимые, сказочные мгновения, которые дарит жизнь.

Не исключаю, что есть чувствительные и впечатлительные особы, которым это помогает, кто проникается или внушает себе, что проникается; короче, Марина не из их числа. А уж я со своим циничным здравомыслием и подавно.

И всё же каждый раз она настойчиво пытается втянуть меня в очередное экзистенциальное (красивое слово, может, неуместное – ну и ладно) приключение. Но развитие интуиции – это, кажется, что-то занятное. Надо послушать.

– Оказывается, интуицию можно развивать. Нужно лишь добиться состояния расширенного сознания. Тогда мозг начинает работать на полную силу…

– А для этого, конечно, нужно правильно дышать?

– Смотри-ка, а ты начинаешь вникать. Но дыхание это не всё. Нужно отключиться, понимаешь? Перейти на другой уровень. И это не какие-то онлайн семинары. Только живой контакт. Курсы ведёт практикующий йог. Настоящий гуру.

Пока я соображала, как возразить на столь серьёзный аргумент, она положила на мой стол папку с документами. И как некоторые могут мгновенно переключаться с одного на другое?

– Долин приходил. Просил тебе передать.

– Когда?

– Вчера, в районе семи. Искал тебя. Сказал, ты в курсе.

Спокойно. Вдох-выдох. Никаких мыслей сейчас. Вернусь домой, запрусь от всего и вся и… А что сейчас? Боже, почему он всегда застает меня врасплох, почему я оказываюсь не готова к очередному его манёвру? Не думать!

Что-то неприятное всколыхнулось. Металлический привкус во рту, тошнотворный запах сырого мяса. И его слова, похожие на цитату из какой-то мрачноватой и претенциозной книги.

– Ну так что? Идём сегодня вместе? Хочешь, я тебе ссылку на этого гуру скину? Глянешь, сама убедишься, что это серьёзно.

А может и правда пойти? Марина права: нужно отключиться.

– Ладно. Кидай, посмотрю.

Значит, он решил, что нам не нужно видеться. Знал, что не застанет меня так поздно, что я и на пять минут больше положенного в конторе не просижу. Всё-то он про меня знает. А я, дурочка, никак не могу привыкнуть к его холодности.

И это называется не думать…

Гуру… Решила ничего о нём не узнавать. Иначе неизбежно разочаруюсь. Мысленно я уже представляла его. Болезненно худ, будто питается исключительно солнечной энергией, каменно спокойное лицо, отсутствующий взгляд. Обитает в своих поднебесных мирах, и нет ему дела до нас, смертных, которым от скуки захотелось поиграть в йогов. Причём здесь интуиция?

– Интуиция для него что-то вроде халтуры, – пыталась объяснить по дороге Марина. Она везла меня на курсы на своей новенькой иномарке. – Без развитой интуиции, правильного дыхания к йоге приступать рано. Вот он и готовит новичков вроде меня. Берёт не всех, сначала проверяет карму, биополе и всё такое. Но если уж у меня с этим всё нормально, у тебя и подавно.

И кого она сейчас обманывает? Будто не знает, как я из раза в раз совершаю одну и ту же ошибку, и, видимо, продолжаю расплачиваться за грехи прошлых жизней.

– Кстати, как Долин поживает? Слышала, он раскрутился, стал большим человеком.

Вот это интуиция! Кажется, курсы действительно работают…

– Да, у него своё дело. Недостатка в клиентах нет, – механически отвечала я, глядя в окно. Этот разговор ничего не значит, ничего.

– Не сомневаюсь. Такой сноб стал. И как ты его терпишь?

– Перестань.

– Сколько можно помогать всем подряд?! Пойми: для всех хорошей не будешь, – продолжала Марина. – Мне обидно за тебя. Ты отличный юрист.

– Он тоже так говорит.

– Ну-ну. Проявляла бы больше рвения, давно заняла бы кресло своей начальницы.

– Боже упаси!

Машина обогнула клумбу перед высоким офисным зданием. Кажется, здесь обитает гуру из каменных джунглей.

– А он бегал тогда за этой маленькой, рыженькой из отдела кадров. Помнишь? Она у нас сейчас не работает. Интересно, чем это закончилось…

– Они два года как женаты.

Я легко произношу эту фразу. Слишком легко. Я привыкла, смирилась с ней.

– Не может быть, – усмехнулась Марина. Она высматривала место для парковки. – Никогда бы не подумала.

– По-моему, они хорошая пара. Она кажется очень милой.

– Тем хуже для неё.

– Не злорадствуй.

– Терпеть его не могу.

– Перестань. Ты его плохо знаешь.

– А ты знаешь?

– Мы работали вместе…

– Вот именно: работали. И ты не смогла понять, кто он такой на самом деле.

– Он часто меня выручает. Так что у нас всё взаимно.

Зачем я это сказала? Надо было как-то по-другому выразиться.

Маринка ничего не ответила. Не заметила моего волнения. Вытащила ключ из зажигания, посмотрелась в зеркальце, поправила причёску. Яркая, стильная, уверенная в себе. Только интуиции не хватает.

Гуру оказался высоким широкоплечим парнем, чуть постарше меня, с задумчивыми зелёными глазами. Он бросил на меня беглый взгляд, и задумчивость его будто умножилась. Что-то в моей внешности ему явно не понравилось. Он попросил пройти в свой кабинет, усадил меня в широкое и неудобное кресло. Сам расположился за столом напротив. Обычный офис: скучные стены, скучная мебель, скучная благопристойность, которую пытались нарушить картины с кляксами и разводами – бездарное подражание Поллаку. Скучная дань моде.

– Итак, вы решили к нам присоединиться, – начал он, глядя прямо в глаза. – Или заглянули как на экскурсию?

– Сама ещё не поняла, – честно ответила я.

– Ясно. На всякий случай заполните анкету, а потом, если вы не против, я проверю ваше биополе и уровень экстрасенсорных способностей.

Он говорил так спокойно и серьёзно, что трудно было не заподозрить его в шарлатанстве. При этом, кажется, был слишком умён, чтобы не понимать, что занимается полной ерундой. Не терпелось разобраться в этом.

– Я не против.

– Тогда приступайте, я скоро подойду. Если затрудняетесь, можете пропускать вопросы, но желательно этого не делать. Мне нужна целостная картина.

Он сделал неопределённый жест, будто рисуя в воздухе ту самую целостную картину. На секунду в глазах мелькнуло нечто вроде усмешки.

Слева стоял небольшой столик, я перебралась за него, достала из сумочки ручку. Анкета была напечатана на трёх разноцветных листах. С первым – бледно-розовым – я разобралась довольно быстро. Имя, возраст, семейное положение, дети, учёба, работа, увлечения, достижения… так легко было обратить некоторые вопросы в прочерки. Хотелось узнать, на что у них ещё хватит фантазии…

С листочком бирюзового цвета всё оказалось не так прозаично. Первым пунктом значилась просьба пересказать в нескольких словах любимую сказку. Дальше – больше. Чувствуете ли вы нотки безысходности в увертюре «Тристана и Изольды» Вагнера? Какие эмоции у вас вызывает «Крик» Эдварда Мунка? Считаете ли вы «Осеннюю сонату» Бергмана провокационным фильмом? И совсем уже нелепое: знаете ли вы наизусть письмо Татьяны к Онегину? Был ещё вопрос по философии, что-то на тему «Логико-философского трактата», сформулированный таким же витиеватым образом, каким написан сам трактат, из которого я помнила одно единственное изречение: о чём невозможно говорить, о том следует молчать.

На последнем, жёлтом листочке вопросы экзистенциального характера (может быть, хоть сейчас применю слово в тему) соседствовали с откровенно личными. Верите ли вы в жизнь после смерти? Вы испытываете страх перед Богом? Простите ли вы измену? Какие ассоциации у вас возникают со словом «скука»? Опишите ваш первый сексуальный опыт (хм… первый… опыт). Возникали ли у вас мысли о самоубийстве? Вы видите цветные сны?

Не обращая внимания на то, что откуда-то издалека махал ручкой вечно живой и неутомимый дедушка Фрейд, я со скрупулезностью школьницы исписывала бланки, пытаясь вместить ответы в отведённые на это строки.

Зеленоглазый гуру вернулся, прервав мои размышления о том, стоит ли пересказывать сон про лестницы, мучивший меня с завидной регулярностью. Он мельком взглянул на исписанные листки, и тень хитрой ухмылки вновь пробежала по лицу.

– Любопытные вопросы, – отметила я.

– Спасибо, что оценили, – уже совершенно серьёзно сказал он, поспешно пряча анкету в стол. – А сейчас я попрошу вас закрыть глаза. Это займёт минут пять, не больше. Сядьте поудобнее. Расслабьтесь.

Я откинулась на спинку кресла, представляя, как глупо должно быть сейчас выгляжу. Не удивлюсь, если он вдруг захохочет, завершая свой нелепый розыгрыш. В комнате было тихо, ни звука, ни шороха, ни вздоха. Даже посторонние шумы не проникали с улицы. Он заговорил вкрадчиво, голос звучал приглушённо, а слова превращались то в беспорядочный набор звуков, то в последовательное чередование рифмуемых слогов, то в знакомую, но забытую мелодию из детства…

Когда я очнулась, он сидел за столом, с сосредоточенным видом писал что-то, не замечая моего замешательства.

– В последнее время ты… – он так естественно перешел на «ты», будто случилось нечто, что позволило ему безболезненно совершить этот переход. – Не заметила за собой ничего… странного?

– Я пришла сюда и почти час терплю происходящее. Пожалуй, это странно.

– Давай серьёзно. Это похоже на… У тебя есть домашние животные?

– Есть кошка, точнее кот.

– Кошки, – повторил он, размышляя о чём-то своём. – Нет, это не то. Не будем делать поспешных выводов. Давай как-нибудь повторим сеанс. В неформальной обстановке.

 

Материалы по делу об исчезновении Богомоловой Алёны Александровны. Опрос свидетеля Марины Крутилиной.

– Как давно вы знали Алёну?

– Мы дружили со школы. За одной партой сидели. В студенческие годы общались меньше, а когда она пришла в нашу контору, снова сблизились.

– Когда вы виделись в последний раз?

– Накануне того, как она… пропала. Вечером я подвезла её домой.

– Как она вела себя? Что говорила?

– В том-то и дело, что всё было как обычно. Я освободилась раньше и предложила её подвести. По дороге мы говорили о работе, обсуждали начальство, сплетничали. Она поддерживала разговор, шутила.

– Вы подвезли к дому?

– Да.

– И видели, как она вошла в подъезд?

– Да. Двор хорошо освещён.

– Точное время можете припомнить?

– Было около шести.

– Почему на следующий день вы решили, что с ней что-то случилось?

– Она не пришла на работу и не отвечала на звонки. Днём я решила к ней заехать. Дома её не оказалось. У меня был запасной ключ: когда она уезжала к матери, я кормила кота. Кот набросился на еду, как будто она с вечера его не кормила. В маленькой комнате я нашла ещё одну кошку. Наверное, она подобрала её совсем недавно. Хорошенькая, кажется, породистая. Глаза огромные, зелёные. Только пугливая. Кошек я пока взяла к себе. Рыжий уже привык, а новенькая прячется, ест плохо, может, болеет. Надо ветеринару показать.

Компьютер работал, рядом лежал телефон с моими пропущенными вызовами. И самое странное: верхняя одежда была на месте.

– А что полиция?

– Предложили обзвонить всех друзей-знакомых и предупредили, что заявления о пропаже людей поступают к ним каждый день, шансов мало и тому подобное. Ваш телефон мне дали в «Лизе Алерт», объяснили, что вы специализируетесь на подобных делах и ваши услуги, если можно так сказать, относительно недороги. Всё, что зависит от них, они сделали. Поэтому вы наша последняя надежда.

– Вы нашли её дневник?

– Да, тетрадь лежала на столе, я сразу её заметила.

– Вы его читали?

– Нет, конечно. Это же личное. Я сомневалась, нужно ли передавать записи вам. Как бы она отнеслась к тому, что кто-то другой их прочтёт?

– Не переживайте, мне показалось, что она писала с расчётом на читателя. Какие у неё были отношения с матерью?

– Как вам сказать… Доверительными их трудно было назвать. Они редко виделись.

– А с отцом?

– Отец бросил их, когда ей было три года, и с тех пор не появлялся. Она показывала его фотографию, она была на него отдалённо похожа.

– Кроме вас у неё подруг не было?

– Раньше были. В последние несколько лет, наверное, нет. Так близко она точно ни с кем не общалась.

– А мужчины?

– Она жила одна уже полгода, с тех пор как от неё ушёл этот рекламщик недоделанный. Не знаю, как она его терпела, убожество полное, а самомнение… Она говорила, что ей жаль его. Она вообще очень жалостливая.

– Рекламщик – это Вадим Самуцевич?

– Он самый. Уникальная в своём роде личность. Я звала его рекламщиком, потому что на этой работе, что-то связанное с рекламным дизайном, он продержался дольше всего: четыре месяца, две недели и сколько-то там дней. Ну а потом загулял. Он частенько уходил в загулы. Снимал так напряжение. Художник, одним словом. Богема. Нам не понять.

Они плохо расстались и совсем не общались. Она переживала, старалась не подавать виду, но от меня это не скроешь. Переживала не только из-за него, а вообще из-за своих проблем с мужчинами. Просто ей не везло. Одна только история с Артёмом чего стоила. Вот послушайте. За ней ухаживает мужчина: умён, привлекателен, успешен и понимает её с полуслова. Она моментально влюбляется. А потом выясняется, у него был тяжёлый разрыв, и он начинает отыгрываться на ней за страдания, которые причинила ему предыдущая девица, представляете? И, в конце концов, заявляет: давай не будем торопиться, я не готов к серьёзным отношениям (чего ж начинал тогда, спрашивается), останемся друзьями, а пройдёт немного времени и тогда всё может быть. Два года они оставались друзьями, и всё это время он ей названивал, плакался, изливал свои страдания по очередной девушке. Говорил, что её голос действует на него успокоительно, что она одна его понимает и прочее-прочее. А Алёна слушала и утешала…. На этих разговорах всё и заканчивалось. Как она выдерживала? Конечно, она надеялась.

Тогда за ней начал увиваться один парнишка, симпатичный, водителем у нас работал. Вы не представляете, с каким обожанием он на неё смотрел, как добивался. Она твердила, что у них мало общего и за этим нет никакого будущего, к тому же он был младше её на несколько лет. Он ей нравился, просто она боялась к кому-то привязаться. И оказалась права. В один вечер он пришёл к ней и сказал: всё кончено, сама понимаешь, мы разные, так что… Что вдруг на него нашло? Через год он женился на маникюрщице, она кучу детишек ему нарожала.

После этого она порвала с Артёмом: он ей позвонил, как обычно посреди ночи со своими излияниями, она ему: «Извини, дорогой, сейчас не до тебя». Она слишком хорошо его знала, чтобы не понимать, к чему это приведёт. Звонки прекратились.

Алёна потом долго ходила потерянная. Сильно изменилась внешне: у неё были роскошные светлые волосы, она коротко постриглась и зачем-то покрасилась в тёмно-каштановый. Стала заниматься спортом, записалась на кикбоксинг, знаете, такие фитнес-тренировки с ударами.

Когда с ней поселился рекламщик, ну то есть Самуцевич, ей было всё равно, с кем жить. Он этим воспользовался. Бывало, месяцами не работал, то заказов ждал, то вдохновения, жил за её счёт, при этом куча требований и претензий. Я была рада, когда она его выставила. Она говорила, что он сам ушёл. Что-то сомневаюсь.

– Он ревновал её?

– Бывало иногда. Как-то даже взломал её почту, чтобы почитать переписку.

– С кем-то из сослуживцев она близко общалась?

– С кем у нас общаться? Один высокомерней другого. Головной офис всё-таки. А она… не выносит высокомерных и бестолковых людей. На работе её недолюбливают. Слишком умна, слишком ответственно относится к работе, слишком прямолинейна. А если честно, у нас такой коллектив: каждый думает, как свою работу спихнуть на другого и занять место начальника.

– А как же Долин?

– Он давно у нас не работает. Противный тип. Но вы это не сразу поймёте. Будет вам улыбаться и изображать из себя симпатягу-парня. А что он думает о вас на самом деле, вы никогда не узнаете. Ведь он считает себя умнее всех, весь такой интеллектуал. Может, он и неплохой юрист, недаром же преуспел. Но в нашей конторе он сильно не напрягался. Только за девчонками и бегал.

– И за Алёной?

– У него бы смелости не хватило. Она бы тут же его поставила на место.

– В последнее время вы видели их вместе?

– По-моему, она его избегала. Были у них какие-то дела, я не вникала.

 

Из записей Алёны Богомоловой

Продолжаю по совету Максима вести записи, фиксируя то, что представляется важным: события, мысли, поступки. Не понимаю, что он собирается из этого выудить и что противоестественного во мне обнаружил. Кажется, это его пугает. Занятно.

И всё же пересказывать свои будни, день за днём, демонстрируя их предсказуемость и банальность, – что может быть безнадёжнее?

На работе отмечали день рождения начальницы. Я не могла отделаться от чувства неуместности происходящего. Все с пафосом произносили дежурные пожелания, наигранно улыбались, а я не знала, куда себя деть, всё в себе казалось огромным и неуклюжим. Будто на меня давило что-то, я не в силах была выдержать этого напряжения. И я вдруг увидела себя со стороны: что я делаю и говорю, откуда эти интонации, глупые ужимки, неуместная смешливость и жалкие попытки спрятаться за смехом – зачем всё это?

Мне хотелось поскорее забраться в свой уголок и не высовываться до конца рабочего дня. Знаю, что нельзя так. Но не хочу, не хочу, не хочу…

Маринка поймала меня в коридоре и начала допрос по поводу моей аудиенции с Максимом. Её возмутило, что он отказался принять меня в группу. Я грубовато отмахнулась: работы много, сейчас не до того, и поспешила в свой кабинет. Но Марина шла следом, не переставая возмущаться на ходу:

– Нет, ну надо же! Я всегда чувствовала, что с тобой что-то не так. Неслучайно тебе не везёт с мужчинами. А чего он хочет? Индивидуально с тобой заниматься?

– Ничего. Проверяет мои способности. Ерунда всё это, – в кабинете я понизила голос. Мои глубокоуважаемые коллеги, разгорячённые после застолья, только и искали повод, чтобы оторваться от работы и занять себя хотя бы ненароком подслушанным разговором.

На столе красным пятном выделялась его папка с документами. Раз уж она пришла, лучше поскорее покончить с этим.

– Да, кстати, если Долин появится, передай ему.

Она взяла бумаги одной рукой, будто проверяя их вес и таким образом определяя содержимое.

– А вы только через посредников общаетесь?

Марина умеет вдруг ни с того ни с сего огорошить прямым вопросом. Значит, вчерашний разговор был неспроста. Значит, она что-то поняла. Быть может, пора с кем-нибудь этим поделиться? Поделиться, освободиться…

Я пожала плечами.

– У него много работы, никак не получается пересечься. А ты всегда в офисе.

Пришла домой, на автомате поела. Не терпелось продолжить вчерашнюю запись. Вчера я с лёгкостью исписала несколько страниц. Потом в голове возник сюжет рисунка, но сил воплощать его уже не было. Просмотрела старые карандашные наброски. Почти детские вызвали умиление, остальные – непонимание.

Продолжу писать. Хотя с чего бы я ни начинала, куда бы ни пыталась увести свою мысль, она резко меняет направление и стремится только в одну сторону…

Когда я впервые почувствовала опасность? Когда его рабочий стол опустел, и стало слишком много пространства вокруг. Когда лишилась наших легкомысленных разговоров, его обаятельной непосредственности. Или когда поняла, что всё же какая-то неуловимая связь между нами осталась…

Спустя пару месяцев после увольнения он заглянул ко мне. Его место занял безнадёжно плоский и невыносимо скучный тип. А Сашка прибежал сияющий, заключил меня в свои крепкие объятия, потом уселся напротив и, не отводя глаз, стал расспрашивать, как я тут без него. Непонятно, что покоробило моего нового коллегу – слишком тёплый тон нашего разговора, пристальные взгляды или наша обоюдная радость при встрече, но после его ухода он не без намёка поинтересовался:

– Это тот самый? Мой предшественник? Всё понятно.

Я пропустила его язвительный тон мимо ушей. Разве можно было этому самоуверенному зануде что-то объяснить?

А потом… потом была череда странных встреч, разговоров, после которых мне отчаянно хотелось плакать. И он был всегда разным, нерешительным или нарочито развязным, а я – растерянной, смущающейся под его невыносимо настойчивым взглядом, а он всё сидел и смотрел, а разговорный поток лился сам по себе, отдельно от нас и мимо нас, будто мы отпустили ненужную часть себя и, лишившись её, стали честнее и ближе. И если вдруг в словах возникала пауза или наше уединение нарушал кто-то третий, нас накрывал смысл разговора, и стены кабинета давили, и ощущение неуместности происходящего становилось отчётливым. Я знала, что он уйдёт, и ничто не сможет его удержать, и я останусь наедине с пустотой, которая вдруг станет осязаемой… И казалось, пока я говорю, он будет рядом, он не сможет прервать этот поток…

Я сопротивлялась. Я уверяла себя, что мне хватит сил и здравого смысла. Но оно нарастало во мне. И я почти физически ощущала, как глубоко оно проникало, как распространялось, перехватывало дыхание… И чем легкомысленнее были наши внешние отношения, чем больше мы смеялись и шутили, тем оно становилось значительнее, тем сильнее укоренялось, тем больше требовало к себе внимания и занимало пространства внутри.

А встречи вне кабинета выдавали наше неумение скрывать нарастающее тяготение…

Это была полуофициальная вечеринка. Моя начальница не смогла пойти, и эту повинность пришлось отбывать мне. А он был завсегдатаем подобных бессмысленных и пафосных сборищ.

Мы стояли посредине огромного зала и разговаривали о чём-то далёком от того, что хотелось сказать. Мимо ходили люди, знакомые, отдалённо знакомые и откровенно чужие. К нам обращались, нас пытались отвлечь друг от друга невразумительными призывами: «Пожертвуйте на строительство храма Непорочного зачатия», «Подтвердите участие в конференции «Закон превыше всего», «Подпишитесь на журнал «Семейное право: вчера, сегодня, завтра»… Казалось, мы стоим так неприлично долго, и все это замечают. Каждый ждал, что первый шаг за него сделает другой и найдёт для этого достойный повод.

Слишком громкая, назойливая музыка, нарастающий гул толпы… Мы были вынуждены всё ближе и ближе наклоняться друг к другу, испытывая себя в мудрёной науке читать по губам, по глазам, по движениям рук. Первые преступные прикосновения, предельно допустимая близость, узаконенный флирт… В тот вечер я почувствовала, что между нами есть и всегда была невидимая нить, и он может то натягивать, то ослаблять её, а я – лишь податливо отдаляться и приближаться…

И я перестала сопротивляться.

 

Материалы по делу об исчезновении Богомоловой Алёны Александровны.

Опрос свидетеля Александра Долина.

– Может, вы всё-таки пришлёте вопросы по электронке, и я постараюсь на них ответить.

– Почему вы не хотите разговаривать?

– Мне легче сформулировать свои мысли письменно, чтобы избежать неточностей.

– Вы можете не отвечать, пока не обдумаете свой ответ. Вы вообще можете отказаться от этого разговора.

– Нет, поймите меня правильно. Я хочу, чтобы она нашлась. Но весь этот допрос… Вас наняла Марина? Я так и думал. Не понимаю, почему вы обратились ко мне. Я ничем не могу помочь, я понятия не имею, где она. Я года два… полтора её не видел.

– Я пытаюсь больше узнать об Алёне, понять ход её мыслей, узнать окружение. Поэтому разговариваю со всеми, с кем она общалась.

– Вы зря теряете время. Ещё раз говорю: мы давно не общались.

– Расскажите, как вы познакомились.

– Да ну, в общем, ничего интересного. Я был на дне рождения приятеля, поздно ночью, точнее, под утро решил двигать домой. Смотрю: на лестничной площадке стоит девушка, курит и как-то странно, отрешённо смотрит в одну точку. Я подумал: наверное, что-то случилось, и мне захотелось ей помочь или приободрить, не знаю… Разговорились, выяснили, что работаем в одной сфере, есть даже общие знакомые. Вот так мы стояли, курили и разговаривали, хотя она была расстроена и одета по-домашнему, но совсем не стеснялась. И тогда она сказала, что в их отделе есть свободная вакансия.

– И вас сразу взяли на работу?

– Алёна за меня поручилась. Помогала на первых порах, советовала.

– Как у неё складывались отношения с коллегами?

– Она мало с кем общалась. Мы с ней довольно тесно работали, вели одно направление. С ней было очень… легко. Проблемы она чаще всего высмеивала и вообще не паниковала по пустякам. Единственный раз я видел её подавленной – при нашей встрече. И курящей тоже.

– Вы общались помимо работы?

– Можно сказать нет. Так, пару раз выпивали в одной компании. Это было несколько лет назад.

– Но вы до сих пор поддерживали с ней общение?

– Мы иногда переписывались по работе. Я советовался с ней. Она настоящий профессионал, я знал, что могу на неё положиться.

– Вы говорили на личные темы?

– Очень редко.

– Но вы были в курсе её личной жизни?

– В общих чертах.

– Она нравилась вам как женщина?

– Какое отношение это имеет к делу?

– Я читала вашу переписку.

– Что ни сделаешь в интересах дела… Что вы хотите от меня услышать? Это было давно. И ничего криминального мы друг другу не писали. Что нам и пошутить нельзя было?

– Сколько угодно. Но тон ваших бесед…

– Мы были приятелями. Странно, что она не удалила нашу переписку. У неё были тогда очередные сложные отношения, этот тип ревновал её ко всем подряд… А вообще это не ваше дело. Вы должны создавать видимость деятельности. Я должен делать вид, что подыгрываю вам. Давайте останемся в этих границах. Вы будете притворяться, что вас волнует судьба Алёны, а я – будто она была мне безразлична. Наши отношения касались только нас с ней. Есть ещё вопросы?

– Вы знали, что она занимается живописью? Видели её работы?

– Те, что в Сети, видел. Всего несколько картин. Лестницы, которые никуда не ведут, что-то сюрреалистическое. Совершенно безумные картины. Очень сильные.

– Хорошо. Это все вопросы. Спасибо, что уделили время.

– Не за что. Боюсь, я вам ничем не помог.

– Напротив. Очень помогли. Мне многое стало понятно.

 

Из записей Алёны Богомоловой

По утрам я говорю себе правду. Особенно в воскресенье. Лежу в постели и говорю правду. О том, что моя жизнь закольцована, и, похоже, я не смогу выбраться из замкнутого круга. Выбраться, выкарабкаться, освободиться.

По утрам я всё понимаю о себе. Мне проще думается, дышится, кажется, я способна на многое, для этого мне дан целый день. Я никуда не тороплюсь, двигаюсь медленно, размеренно. Неохотно встаю, под музыку готовлю завтрак или обхожусь кофе – по выходным позволяю себе несколько чашек – потом долго валяюсь на диване с книжкой. Воскресная я совсем другая.

У меня огромная квартира. Три комнаты, разделённые узким коридором. Мне хватило бы одной. Лишнее пустое пространство плохо на меня влияет. Я живу в большой комнате, в маленькой у меня что-то вроде студии. Я почти не заглядываю туда. Пыль смахнуть, прочитанную книжку на полку поставить. Мольберт укоризненно наблюдает за мной. Вернусь к нему, чувствую, совсем скоро.

Есть ещё кухня, как без неё? На кухне бывать не люблю. Готовлю редко.

К чему это я? К тому, что он застал меня врасплох своим внезапным появлением. Если бы он заранее позвонил, предупредил, я бы… Конечно, он предвидел это «я бы…».

– Откуда ты узнал мой адрес? – спросила я, приглашая его войти. Максим хитро улыбнулся, намекая, что я его недооцениваю.

Мельком взглянула на себя в зеркало. Старая рубашка и рваные на коленках джинсы. Волосы небрежно собраны в пучок. Мой нормальный воскресный вид. А чего он хотел: я сижу дома и не жду гостей. Отдыхаю от вынужденного делового дресс-кода – в нашей конторе с этим строго.

– Угадай, – предложил он.

– Маринка вряд ли сказала, и в анкете такого вопроса не было. Значит, ты слишком тщательно проверил моё биополе.

– Сказала бы прямо: воспользовался моей невменяемостью…

– Спасибо за честность, конечно, но я бы на твоём месте этим не гордилась.

– Да ладно тебе. Может, погуляем?

– Я не собиралась сегодня выходить.

– Что так?

– Воскресенье.

– Понятно. Тогда посидим у тебя. – Он снял куртку и сунул мне в руки. – От чая не откажусь.

Он вёл себя нагловато, но меня почему-то это не злило. Странный, чужой человек сидел на моей кухне с таким видом, будто бывал у меня тысячу раз и призывал ничему не удивляться. Кот, остерегавшийся чужаков, ходил около него и принюхивался.

При первой встрече я плохо его рассмотрела. Сейчас он казался гораздо моложе и проще, может, оттого, что держался свободнее в непритязательной обстановке моей квартиры.

– Кот? – спросил он, думая о чём-то своём. И вдруг выпалил:

– Ты уже начала вести записи?

– Ну так, немного.

– О сегодняшней нашей встрече тоже расскажешь?

– Пока ещё не знаю, как получится.

– Вот как, – он усмехнулся.– Тебе не обязательно описывать каждый день, пиши то, что считаешь важным.

– В старших классах я вела дневник. И повторять этот печальный опыт не хочется, – я говорила так спокойно, будто рассказывала о ком-то другом. – Поэтому сейчас пытаюсь писать отстранённо, но всё равно замыкаюсь на своих переживаниях.

Чая у меня не было (недавно я заменила его мятой), Макс любезно согласился на кофе.

– Тот старый дневник сохранился?

– Да, где-то у матери. Подростковые бредни.

– А я думаю, он мог бы тебе помочь.

– А мне нужна помощь?

– А ты сама так не считаешь?

– Мне не нравится, что ты пытаешь узнать обо мне больше, чем я позволяю.

–Теперь ясно, откуда у тебя трудности с записями. Переведи-ка на русский.

– Ты прекрасно понимаешь, о чём я. Ты меня гипнотизировал.

– Я исследовал твоё биополе. И ты дала согласие.

– Я же не знала, что буду в отключке. – Я стояла у плиты и следила, чтобы кофе не убежал. Он гладил кота, который спокойно уселся у него на коленях и замурчал. Рыжий предатель.

– Твои экстрасенсорные способности оказались чуть выше среднего, – говорил он, будто обращаясь к коту.

– Ясно, в «Битву экстрасенсов» меня не возьмут. Ничего, как-нибудь переживу.

Не обращая внимания на мою неловкую попытку пошутить, он тем же невозмутимым тоном, поглаживая кота, продолжал.

– Но прекрасные перспективы их развить. Самое странное… – он выдержал паузу. Мне почему-то показалось, что он хотел сказать «страшное», но в последний момент передумал. – Твоё биополе. Слишком низкая энергетика. Ты не сможешь развить интуицию, если будешь такой рассудительной.

– Не пытайся обратить меня в свою веру.

– Ты, наверное, слышала, что кошки благотворно влияют на своих хозяев и даже могут их лечить. Знаешь почему? Энергетика их биополя ниже, чем у людей. Более слабое поле впитывает отрицательную энергию сильного.

Он продолжал тем же размеренным и спокойным голосом, но смысл сказанного постепенно начал ускользать от меня. Я сосредоточилась на звуке, который рассыпался на отдельные частицы. Мне не удавалось собрать их вместе, чтобы получить готовые фразы и понять, что они означают. Потом был яркий свет, как от фотовспышки.

Мы оказались в маленькой комнате. Он стоял рядом, но голос звучал будто издалека. Похоже, он рассматривает мои картины, которыми были завешены все стены. С претензией называться художником у меня всё в порядке.

– Непроработанность деталей придаёт твоим картинам некую загадочность. В завершённом виде они были бы предсказуемы и скучны.

Он говорил долго, туманно, вроде бы с одобрением, но в каждой картине обнаруживал то, чего я не замечала, и это настораживало. После Вадика любая критика воспринималась вторжением в личное пространство, которое я ревностно обегала от чужих взглядов и спорных суждений.

Остальные работы были аккуратно сложены в шкаф, а те, что не помещались, стояли на полу рядом. Это были полудетские натюрморты, карандашные и пастельные рисунки или бессюжетные картины, написанные с откровенным желанием «быть не такой, как все», пропитанные подростковым бунтарством и максимализмом. Он обратил внимание на один карандашный набросок (когда-то он мне нравился): девушка за столиком кафе. Она была недурна, особенно взволнованные глаза. Как мне удалось передать ощущение, что ждёт она напрасно, что никто не придёт? Перед ней лежала раскрытая книга, а на ней – почти детская ладонь с маленькими тоненькими пальчиками, и эта застывшая, милая и жалкая рука, выдавала её обречённость. Я посмотрела на дату. 2003 год…

Были здесь и картины, подаренные Вадиком. «Не самое лучшее. Но когда меня оценят по достоинству, ты сказочно разбогатеешь». Пара городских зарисовок: безлюдные улицы под дождём – одна из его любимых тем. Морской пейзаж с обязательными камушками, волнами и лунной дорожкой – дабы я знала к чему стремиться. И обнажённая я трёхлетней давности, ещё не такая худая и выцветшая, и в глазах ещё теплится жизнь и слегка искривлённые усмешкой губы способны щедро и искренне раздаривать улыбки. Я отрешённо смотрю куда-то вдаль, поза свободная, и моё далеко не безупречное тело призывно сияет молодостью. Слишком яркая и не характерная для Вадика работа. Шутя я называла её «Олимпией», и, хотя было мало общего, против сравнения с Мане он не возражал.

– Я тебя не сразу узнал, – заметил Макс. – Это фантазия художника или, – он посмотрел на меня, – в твоей жизни произошла какая-то катастрофа?

– Это подарочек от моего бывшего. В то время он меня слегка идеализировал.

– Да ты просто светишься, посмотри, – он провёл пальцем по безукоризненно плоскому животу и слегка раздавшимся ягодицам. – Что же с тобой случилось?

Я убрала картину (сколько можно беззастенчиво пялиться на меня?!) и тонко намекнула, что у меня ещё много дел. Не лучше ли отложить экстрасенсорные эксперименты на другой раз?

– Ладно, ладно, – усмехнулся он, но, проходя мимо большой комнаты, вдруг замер. Его взгляд остановился на репродукции «Влюблённых» Магритта. – Вот оно что! Ты просто боишься открыть лицо.

Я молчала: нечего было возразить.

– Расширение границ дозволенного – черта большого художника, – он вдруг заговорил монотонным, искусственным голосом. – Откажись от условностей, вырвись из рамок повседневности, освободи себя.

Вдруг он раздвоился. Один из двойников взял меня за руку, второй – мгновенно исчез и возник в дальнем углу. Комната качнулась, и очертания предметов начали размываться. Я увидела себя будто через экран: камера плыла медленно, это был один тянущийся кадр под унылую потустороннюю музыку.

Когда я пришла в себя, уже стемнело. Я сидела в кресле перед горящим экраном. Чёрно-белые изображения неторопливо сменяли друг друга. Две женщины на фоне сурового морского пейзажа. Пациентка и сиделка. Первая – с отчаянием в глазах – красноречиво молчит. Вторая – откровенничает и саморазоблачается. И вдруг они сближаются, меняются местами или становятся одним человеком?..

Кот жалобно мяукал и смотрел на меня с осуждением: легкомысленная дурочка, впускаешь в дом разных проходимцев.

Максима не было.

 

Ответ Максима Соловьёва на просьбу о встрече по делу об исчезновении Богомоловой Алёны Александровны (получен путём интернет-переписки).

К исчезновению Богомоловой Алёны Александровны я никакого отношения не имею, т.к. фактически не был с ней знаком. Мы встречались всего один раз: во время её первого и последнего посещения моих авторских курсов по развитию интуиции. В ходе беседы она изъявила желание познакомиться с моими методами работы и, получив решительный отказ, заявила, что «не будет платить всяким шарлатанам». На этом мы расстались. Всё остальное – плод её воображения, в том числе приведённые Вами отрывки из дневника, одним из действующих лиц которого якобы являюсь я.

Прошу Вас оставить дальнейшие попытки выйти со мной на связь.

 

Из записей Алёны Богомоловой

Боже, только бы эти записи не вылились в какой-нибудь нелепый дневник. В дневниках есть что-то подростковое, неудовлетворённое. Я же просто пытаюсь разобраться в себе и оставить на бумаге то, от чего хочу избавиться.

Снова видела сон про лестницы. Они вели в материнскую квартиру, но перед пятым этажом внезапно обрывались… Я долго ломала голову, как добраться наверх и самое главное – как другие добираются. Я стояла в слабо освещённом подъезде с обшарпанными стенами и ждала, чтобы кто-нибудь помог. Вдруг я поняла, что это другой подъезд, подъезд моего настоящего дома, и именно здесь, на месте этого провала, мы познакомились.

Смутно помню эту встречу. Меня удивил тогда его взгляд, он смотрел слишком прямо и проникновенно, будто изучал и в то же время уже что-то знал обо мне. Его располагающая открытость… я уже тогда почувствовала её опасность… и легкомысленный тон, который мы выбрали с самого начала, и непринуждённое «ты»… Поняла ли я тогда, что он не так прост, как хочет казаться?

На его руке болталась цепочка. Он любил всякие побрякушки: цепочки, браслеты, брелоки… Вертел их в руках, перебирал. Придавал слишком большое значение вещам. Нет, наверное, это было что-то другое. Попытка отвлечься на вещи, удержаться за них. Не знаю, я ничего сейчас о нём не знаю. Если бы увидеть его, поговорить, услышать отголоски своих мыслей в паузах между словами…

Утро было пасмурным и слякотным. Осень как она есть, во всей своей оголённости и беспросветности. Я жалась поближе к остановке, в надежде, что она защитит меня от пронизывающего ветра, высовываясь, чтобы не пропустить заветную маршрутку, и прикидывая, насколько опоздаю сегодня.

Вдруг неподалёку останавливается машина, и я не сразу понимаю, что машут мне.

– Алёна! – кричит улыбающаяся рыжеволосая девушка. – Ты на работу?

У неё была дамская машина, такая же миниатюрная и хрупкая, как она сама.

– Мне по пути, – улыбка на её миловидном лице поражала искренностью.

Раньше мне казалось, что она смотрит на меня враждебно-подозрительно, но, как только она перехватывала мой взгляд, через силу улыбалась и доводила своей предельной вежливостью. Меня смущали подобные улыбочки, но ничего не оставалось, как так же натянуто улыбаться в ответ. Конечно, она чувствовала натянутость в том, что делала я.

Сейчас она ведёт себя гораздо спокойнее и увереннее меня. Она в своём праве. Я всё понимаю. Я заслужила.

С модной короткой стрижкой, делавшей её ещё моложе и привлекательнее, в прелестном зелёном платьице, поверх которого был накинут лёгкий терракотовый плащ, она выделялась на фоне окружающей серости. Я пыталась смотреть в окно, но мне хотелось разглядывать её, искать сходство с собой. Это ложный путь, это тупик.

Я что-то говорила о работе, чтобы нарушить неловкое молчание и чтобы не оставалось места для мыслей о нём. Она слушала и понимающе кивала. Ей тоже приходилось опаздывать на работу, терпеть глупые распоряжения начальства и делать вид, что весело на корпоративах. Интересно, а могли бы мы подружиться? При других обстоятельствах.

Зачем она так мило улыбается? Восполняет, компенсирует его грубость? Хочет показать, что ни в чём не винит меня, отчего я чувствую себя ещё более виноватой. Ведь сидит внутри червячок и точит, точит своим «Зачем же он тогда …?».

Но я смотрю на её уверенный профиль и устремлённый вперёд взгляд и понимаю: между ними всё надёжно. А мне остаётся только задушить этого червячка, а вместе с ним всё настоящее, всё живое, всё, что умеет чувствовать.

– Девушка, вы выходите на следующей? – настойчивый голос за спиной мгновенно выводит из оцепенения и возвращает туда, где я есть, – в душную, переполненную, дребезжащую маршрутку.

– Выхожу, – прогоняя видение, я протискиваюсь к выходу. Снова ныряю в повседневную серость, под пронизывающий ветер, в осеннюю наготу.

Почему, зачем мы стали чужими? Я смотрела, как медленно и уверенно он отдалялся от меня, и молча, едва уловимыми знаками, пыталась ему помешать. Он делал вид, что не замечает этих знаков, а я уверяла себя, что это правильно, так нужно, иначе…

Мы не смогли вернуться к тому, что было. Мы пытались. Наши встречи могли бы послужить сюжетами для коротких, но ёмких рассказов, наполненных легко считываемой символикой, тонкой иронией, с минимумом диалогов и длинными, путаными описаниями противоречивых переживаний. Отдельные детали этих встреч иногда всплывают в памяти, хаотично перемешиваются, вызывают неприятное чувство. Пытаясь скрыть своё неравнодушие, я бездарно переигрывала: смеялась оглушительно, говорила несвязно, а если молчала, то так громко, что, казалось, он слышал мои мысли. Я бессознательно стремилась быть ближе, искала в его словах тайные смыслы и подтексты.

Я не могла не заметить, не сказать себе: ну посмотри – что такое он. Неужели этот разрушающий, всепоглощающий кошмар из-за него? Мне было нечем себя оправдать. Это не связано с ним. Это касается только меня. И мне одной с этим справляться.

Что осталось? Рабочая переписка. Двадцать слов, которые от письма к письму только меняются местами. Будто компьютерная программа их пишет. Ни одного живого слова, ни лишнего восклицательного знака. Никаких эмоций. Эмоции во вред.

Иногда я грешу тем, что разбавляю слова улыбочками, злоупотребляю многоточиями или «забываю» точки. Многообещающее, обманчивое многоточие… И отсутствие точки как отсутствие конца. Намёк на то, что можно дописать…

Пройдёт время, и очередное чувство будет погребено под толстым слоем суетных дел, ненужных разговоров, хороших и плохих фильмов и книг, необязательных встреч и многого всего необязательного и ненужного.

И я найду в себе силы. И тогда я напишу картину, наполненную светом. Это будет летнее утро, может быть, сад или ярко освещённая комната. Много света, потоки света…

И начнётся новый круг.

 

Материалы по делу об исчезновении Богомоловой Алёны Александровны. Опрос свидетеля Вадима Самуцевича.

– Когда вы в последний раз виделись с Алёной?

– Недели две назад. Я был у неё.

– Зачем вы приходили?

– Это моё дело. Ладно, скажем так: мы встречались время от времени. Мы давно разошлись, но иногда я бывал у неё. Она не противилась. Она не могла долго обходиться без мужчины.

– Вы не заметили в ней ничего необычного?

– Что я должен был заметить? Она ещё больше похудела. Я ей сказал, что она скоро в воздух превратится, если не начнёт нормально есть. Да это было бесполезно.

– Может быть, она была расстроена, подавлена?

– Она вечно была расстроена и подавлена. А тогда, знаете, было не до того, чтобы обращать на это внимание.

– Сколько лет вы были вместе?

– Лет шесть. Мы долго мучили друг друга. Никак не могли разойтись, хотя и жить вместе было невыносимо. Вы понимаете, я художник… Не надо усмехаться. Мне нужна определённая свобода. А ей нужна была семья. Она об этом не говорила, и не пыталась чем-то обязывать меня. Знала, что бесполезно. Я мог не ночевать дома и приходить как ни в чём не бывало. Она многое прощала. Но я понимал, что наши отношения себя исчерпали. Что она не может дать мне того, что давала раньше. Что я не нахожу в ней сил для своего творчества. Она не понимала меня. И ни черта не понимала в моём творчестве. Она рисовала, но художницы из неё никогда бы не получилось, это я вам точно говорю. И ей говорил. Она, само собой, обижалась, хотя этого не показывала. Она же гордая!

Она была поклонницей Магритта. Как можно восторгаться художником, который работал по расписанию? Но она его не копировала, у Магритта картины сдержанные. У неё – сплошное безумие. Она будто стремилась к разрушению.

– Что это значит?

– В последнее время она… ну как бы немного того… помешалась на всякой ерунде. Перестала есть мясо, говорила, что нельзя убивать животных и прочую такую чушь. Всегда смеялась над вегетарианцами и вдруг заявляет, что животные мучаются, страдают, бедные, несчастные. Потом что-то впаривала про экологию, типа, климат меняется из-за выращивания коров… Бред, в общем. Это позволяло ей чувствовать себя особенной. Ей нравилось себя истязать и выдумывать всякие глупости от безделья. Она не любила работать и так же относилась к рисованию. У неё редко хватало терпения закончить картину. Её увлекала идея, она что-то намалёвывала, а потом остывала, ну и бросала часто. Не понимала самых элементарных вещей. Сколько раз я твердил ей про композицию, доказывал, что её работы избыточны, она только отшучивалась. Художественности в ней не было, в этом всё дело. Эстетического вкуса, по-моему, тоже. Вы даже не представляете, сколько отличных современных художников, известных лишь узкому кругу? А она зациклилась на своих классиках, потому что все твердят, что это настоящее искусство, и она верит, а собственного вкуса не хватает. Её любимые «Охотники» Брейгеля и «Меланхолия» Дюрера – это же примитивизм. Брейгель не умел рисовать, вы посмотрите, каких уродцев он изображал вместо людей. А Дюрер был искусным технарём, не больше. Заслуга старых художников лишь в том, что они были первооткрывателями. Или её увлечение модными художниками. Вы видели репродукции Магритта, которые у неё висели? Плохо нарисованный костюм с яблоком вместо лица – верх оригинальности.

– А вы хотели, чтобы она вешала ваши картины?

– А почему бы и нет. Но она никогда бы не повесила. Она говорила, что мои картины фотографичны. Она просто завидовала. С её темпераментом не стать художником. Ей нужно было всё и сразу, а так не получается. Но задумки неплохие у неё были. Иногда.

Года три назад с ней что-то произошло. Она вдруг стала писать очень много и смело. Её работы стали детально точны, динамичны. И технические погрешности не так бросались в глаза. Она прислушивалась к моим советам, и они ей помогли. Это длилось недолго, но это был самый светлый период наших отношений, если можно так выразиться.

– Вы были знакомы с Александром Долиным?

– Лично нет, но был наслышан.

– Вы ревновали к нему?

– К этому самодовольному мальчишке? Я вас умоляю! Меня бесило, конечно, что Алёна возилась с ним, как с малым ребёнком: Сашка то, Сашка сё. Как к этому можно серьёзно относиться? Как она расхваливала его – это было уморительно. Ей хотелось, чтобы я ревновал. Но не к нему же. Потом он уволился, и она перестала трещать о нём.

– И вы решили, что они больше не общались?

– Конечно.

– Но это не так.

– Да ладно, не выдумывайте. Она бы мне сказала, чтобы лишний раз позлить.

– Их переписка сохранилась. И весьма игривая.

– Он к ней подкатывал, да? Я подозревал, что у него это было. И она, конечно, была не против. Подразнить меня хотела.

– А про Максима Соловьёва слышали?

– А это ещё кто? Алёнка что, пустилась во все тяжкие? Или вам это её шизанутая подружка наговорила? Она их познакомила, да? Алёна всегда вела себя так, будто у неё под дверью стояла очередь мужиков. Будто я не понимал, что она была со мной из-за неимения лучшего. Вы с её мамашей не успели ещё пообщаться? Хотите, угадаю: говорила с вами, будто делала одолжение. Вы из кожи вон лезете, чтобы найти её непутевую дочь, а она ещё выпендривается. Вот так и по жизни. Все всегда были им чем-то обязаны. Да, мамаша её – любопытный экспонат. Если кто и виноват в Алёнкиных проблемах, так это она. Наверняка всё детство её терроризировала. Хотела вырастить идеальную дочь. Лучше бы уделяла ей больше времени, а не бегала за мужиками. И совсем ненормально запретить видеться с родным отцом. Алёнка, кстати, его искала. Втайне от мамаши, конечно. Она многое делала втайне от неё, боялась её, будто ей три годика. И на работу её мамаша устроила. Сплавила подальше от дома и можно заниматься только собой. Внуков ей надо, как же! Знаете, зачем ей внуки? Затем, что у других они есть, и ей по возрасту положено иметь. Ну и появляется повод лишний раз поныть и напомнить о себе: я вот такая обездоленная, дочка бросила, внуков нет.

– У неё не возникало суицидальных мыслей?

– У Алёнки?! Она слишком любила себя для этого.

 

Из записей Алёны Богомоловой

Заходил Вадик. Стоит ли это объяснять?

Он приходит часто. Уверенно переступает порог моей квартиры, из которой ушёл несколько месяцев назад, ругая меня последними словами. Приходит злой, небритый, потрёпанный, видно, только вышел из очередного запоя. Смотрит с откровенной усмешкой, будто говорит: «Я знаю, чего ты хочешь, и не пытайся играть в благопристойность». Он знает. Знает, что может быть груб и напорист и приступать к делу без лишних слов, что раздевать себя я не позволю, но в остальном буду податлива и уступчива. Знает, что не обязательно задёргивать шторы и не стоит затягивать с ласками.

Он уходит так же стремительно, как приходит. Боится потратить на меня лишнюю минуту. Боится, что мы начнём говорить и снова завязнем в рассуждениях о том, как бы оно сложилось, если бы я стала послушной, а он – снисходительным. И пока я лежала, медленно приходя в себя и размышляя о том, как низко пала, он быстро одевался и убегал, с усмешкой оглядывая меня с ног до головы и бросая на ходу: «Оденься, а то замёрзнешь». А мог и откровенно рассмеяться: «Вижу, ты ещё не прочь, но извини, дорогая, надо бежать».

А я так и продолжала лежать, не в силах разомкнуть тяжёлые веки, чужая самой себе, потерянная, не способная постигнуть суть случившегося, будто это происходило в первый раз. Это же так просто, чистая физиология… Откуда же берётся чувство невосполнимой потери, и почему в зеркале на меня смотрит другое лицо, довольное собой, доказавшее свою причастность ко всему земному и телесному.

Поднимаясь с лёгким головокружением, я медленно одевалась, преодолевая брезгливость к вещам и самой себе в них. А иногда так и засыпала и видела душные сны, в которых убегала от невидимого, навязчивого преследователя.

Наши отношения, как пишут в романах, развивались стремительно. Не успели мы познакомиться, как он заявил, что любит меня. Он тут же поправился, объяснил, что говорит «люблю» за неимением другого слова, которое было бы способно передать его желание поселиться со мной под одной крышей. Просто все говорят «люблю», так принято. Я не знала, что на это ответить, и чувствовала себя неловко. Это прошло само собой. Мы шесть лет прожили вместе, но не припоминаю, чтобы его беспокоило отсутствие взаимности. Кроме себя самого, его ничто не беспокоило.

Он никогда не просил и вместо «пожалуйста» говорил «хочу». Хочу омлет и крепкий кофе на завтрак. Хочу, чтобы ты носила короткие платья и ярко красила губы. Хочу, чтобы ты перестала баловаться акварелью и больше занималась графикой.

У нас не было ничего связующего. Не было того, что смешные романтики называют родством душ, а честные прагматики – прочным союзом. Но самое отвратительное, что он не понял и даже не пытался понять, что такое «я». Нет, просто я, без кавычек. Что в кавычках, может, ему было понятно. Но закавыченное я – лишь моё внешнее отображение, проекция на плоскости.

Все эти годы я исполняла роль верной и покладистой «жены», расторопной хозяйки и удовлетворённой любовницы. Я справлялась со всеми ролями сразу и была готова и дальше с ними справляться. Он же не мог выдержать ни одной из ролей и не хотел притворяться.

Когда он понял, что ему мало моего внешнего и поверхностного согласия, что впредь я намерена оставаться такой же самостоятельной и несгибаемой, его «любовь» приобрела изуверские очертания. Он не мог простить мои вкусы, мои желания, мою спокойную, тихую, размеренную жизнь.

Однажды, вернувшись после попойки с дружками, он заявил, что ненавидит меня за то, что слишком любит и не может уйти. Уставившись на меня ошалелыми пьяными глазами, он ждал моей реакции. Хотел сделать больно, отыграться за мою нелюбовь.

«Жаль, что ты не читал Достоевского…», – пыталась отшутиться я, но упоминание о литературе его взбесило.

«Я и забыл, что ты такая умная, – заплетающимся языком начал он. Он был в том состоянии, когда пить уже не мог, но и желаемого опьянения не наступало. – Забыл, что ты всё на свете читала, и поэтому считаешь себя лучше остальных. А я тебя насквозь вижу. Знаю, что ты ничего из себя не представляешь. Как ты меня бесишь! Ты и твоя высокомерная мамаша».

Подобные сцены повторялись с завидной регулярностью, но иммунитет к ним у меня так и не выработался.

«Ты бездарность, и картины твои примитивны. Когда ты наконец это поймёшь?! И перестань тратить время и изображать из себя великую художницу!»

Спорить с пьяным – как размахивать красной тряпкой перед разъярённым быком. Я закрывалась в маленькой комнате, где, сидя на полу, всматривалась в окружавшие полотна и жалела себя. Гадкое чувство!

Мои работы казались призраками из прошлого, они неизменно напоминали о пережитом, о самых горьких разочарованиях и утраченных надеждах. Тут же были книги, большей частью прочитанные, но не приблизившие меня к пониманию происходящего вокруг.

«Много ты знала художниц, добившихся успеха?!» – кричал он, барабаня кулаком в дверь.

Побушевав немного, он успокаивался и засыпал. Наутро нехотя и неумело извинялся, заверяя, что не имел в виду ничего подобного, но в его уклончивом взгляде и оправдывающейся интонации читалось обратное.

Я стала рисовать тайком. Чаще по ночам или в те редкие выходные, которые он, по его собственному выражению, тратил на друзей. Иногда на него что-то находило, и тогда он днями напролёт пропадал в своей студии (или, по крайней мере, мне так говорил).

Его талант был очевиден и неоспорим, но распоряжался он им нарочито бездарно, будто демонстрировал, что ему на него плевать. Похвалу резко обрывал, говорил, что пока ещё не создал ничего достойного. «Я умею гораздо лучше», – твердил он.

Его картины… Чётко спланированные, правильные, выверенные, художественно точные. Мёртвые. Неотягощённое содержанием пространство переполняло нежелание наделить созданный на полотне мирок одухотворённостью, вдохнуть в него жизнь с её странностями, непоследовательностями, случайностями.

Для него творчество это КАК, а не ЧТО. Это внешнее. Плоское. За картиной он не видел личности художника. Рама и полотно. Штрихи, мазки, светотень, перспектива…

Когда я подарила ему альбом с репродукциями Леонардо, он пробурчал что-то типа: «И что все в нём находят?». Потом понёс: «Написал за всю жизнь полторы картины, и если бы «Джоконду» не похитили из музея, никто бы никогда не знал о таком, с позволения сказать, шедевре». Я молча убрала альбом к себе.

Его мир познаваем и объясним, в нём нет и не может быть места для загадок и тайн, потусторонних сил и божественного провидения. «Через триллионы лет Вселенную неизбежно ждёт конец. Но Солнце погаснет гораздо раньше – через какие-то миллиарды лет, – с неизменной улыбкой предрекал он. – И твой бог не сможет этому помешать. Но не переживай, люди до этого сами себя истребят».

Чувства – всего лишь игра гормонов, сердце – насос, качающий кровь, а душа… нет никакой души. Есть молекулы и атомы. Половое влечение, инстинкт размножения. Остальное – сопутствующие факторы, вымысел недалёких людишек. Он гордился тем, что не обманывал себя, не жил в надуманном мире, не поддавался глупым фантазиям. Просто честно и самозабвенно спивался.

 

Материалы по делу об исчезновении Богомоловой Алёны Александровны. Опрос свидетеля Светланы Терёхиной.

– Когда вы в последний раз виделись с дочерью?

– Нужно вспомнить… Несколько месяцев назад. Да, летом. Она приезжала на мой день рождения.

– Расскажите об этой встрече. Вы не заметили ничего необычного?

– Да вроде бы нет. Она была одна, без Вадика, сказала, что он не смог приехать. Я не знала, что они разошлись. Они постоянно сходились, расходились. Оформлять свои отношения не собирались. И говорить о внуках было бесполезно. Она отвечала, что ребёнку нужен отец, а Вадик – она это отрицала, но я точно знаю – был против детей. Понимаете, она росла без отца, мы с мужем развелись, когда ей было три года. Я запретила ему встречаться с дочерью. Наверное, поэтому для неё это было важно.

– Вам не нравился Вадик?

– Не нравился? Это я, мягко выражаясь, ему не нравилась. Он не умеет общаться с людьми, весь в своём творчестве. В бытовых вопросах совершенно беспомощен. Легко и много зарабатывает, но спускает деньги ещё быстрее. Любит выпить.

– Он мог быть причастен к исчезновению Алёны?

– Что такое «причастен»? Все мы к чему-то причастны. Ничего плохого он бы ей не сделал.

– Он не применял по отношению к ней насилия?

– Я бы ему применила. Морально он её подавлял. Он был старше и считал, что имеет право её поучать, а она этого не выносила. Они не могли ужиться. У неё тяжёлый характер, у него – мания величия. Она плохо разбиралась в мужчинах. Она верила, что в один прекрасный день появится Он, влюбится в неё, и они будут жить долго и счастливо. Кто внушил ей эту глупость? Мужчин надо добиваться, завоёвывать, подчинять себе. Ниоткуда они не возьмутся, если сидеть дома и читать книжки. По клубам-дискотекам она не ходила. Ну раз была из любопытства, а потом сказала, что даже в аду, наверное, лучше. «Хорошо, – говорю я. – Тогда в библиотеках или на выставках внимательнее смотри по сторонам». Если бы она меня слушала…

Когда она познакомилась с этим программистом, как его звали… не помню… он мне сразу понравился. Умён, воспитан, при деньгах. Само собой, она его не удержала. Он был её первой серьёзной любовью. Она очень страдала. Я к ней приезжала тогда, чтобы устроить на работу. Не знаю, что у них произошло, почему они расстались… Мне кажется, она не столько любила его, сколько внушила себе, что это именно Он, понимаете? Он слишком вписывался в придуманный ею образ. Высокий, голубоглазый, светловолосый… И она всё не могла поверить, что он и тот образ не имеют ничего общего. Она рассказывала, он сейчас где-то заграницей, хорошо устроился.

У неё не складывалось с мужчинами, потому что она всегда ждала инициативы от них. А мужчинам легко удавалось её обманывать.

– А что не так с характером вашей дочери?

– Она неуравновешенная. Из-за любого пустяка может выйти из себя. И всё из-за того, что она считает себя особенной. Наверное, я в этом виновата. Когда у неё обнаружились художественные способности, преподаватели её перехвалили. А что особенного в умении рисовать? Все дети это умеют. Но ей внушали, что она талант, и она убедила себя в этом. Хорошо хоть послушала меня и поступила на юридический. А то бы так всю жизнь и рисовала.

Недостаток мужского воспитания сказался на её характере. Она была слишком мягкотелой, не могла постоять за себя. Слишком честной, что ли, прямой, открытой.

– Почему она уехала в другой город?

– Там она училась, потом была работа, какая-то перспектива. И квартира досталась в наследство от тётки. Мне кажется, она была рада уехать. Мы жили небогато, мне одной тяжело было её растить, к тому же это был конец 90-х – начало нулевых, вы слишком молоды, наверное, плохо помните то время. Я крутилась как могла, денег всегда не хватало, хорошо, что продавались Алёнкины картины. Но приходилось ездить в другой город за специальными красками, бумагой… Алёна всегда старалась подзаработать, с чётвертого курса устроилась на постоянную работу. Не знаю, как она всё успевала, но училась хорошо.

– Она редко приезжала домой?

– Два-три раза в год. На праздники обычно, чтобы остаться подольше. Иногда с Вадиком. Привозила подарки.

– А вы к дочери часто ездили?

– Была несколько раз. До того, как она сошлась с Самуцевичем. Ему это не нравилось.

– С другими родственниками она была близка? Могла уехать к кому-то из них?

– Я всех обзвонила. Никто давно ничего о ней не слышал.

– А отправиться на поиски отца?

– Что она о нём знает, где будет искать? К тому же она не вспоминала об отце. Нет, это вряд ли.

– А подруги?

– Она их как-то всех растеряла. Она легко и быстро сходилась с людьми, но совсем ими не дорожила. Только с Мариной они дружили, она сговорчивая, поэтому они ладили.

– Что же с Алёной произошло, по-вашему?

– Я надеюсь, что она решила от всех отдохнуть и уехать на время. Я заставляю себя так думать, иначе можно сойти с ума.

– Ваша дочь могла покончить собой?

– В подростковом возрасте у неё были такие настроения. Но кто много говорит о самоубийстве, вряд ли на него не решится.

– Насколько я поняла, вы не были близки с дочерью.

– Вас интересует, откуда я это знаю. Из её личного дневника. Она подростком вела дневник. И не надо делать такие глаза, конечно, я его читала. Я же мать, я должна контролировать ситуацию. Алёна казалась мне самым типичным подростком. Но как-то я увидела на её столе открытую тетрадь, страницы были исписаны её отвратительным мелким подчерком. Я сразу поняла, что это не школьное, начала читать… Ну раз она оставила на столе, значит, не считала нужным скрывать, как вы думаете? Тогда я поняла, что совсем не знаю и не понимаю собственную дочь. Наверное, это скажет любая мать. Но тут было что-то ненормальное. Будто писал другой человек. Мне кажется, иногда она просто переигрывала. Начиталась где-то про знаменитых художников, и возомнила себя неизвестно кем.

– Этот дневник сохранился?

– Хотите прочесть? Вам это не поможет. Ещё раз повторяю: она слишком сгущает краски. Да и было ей тогда лет шестнадцать-семнадцать, она сильно изменилась за эти годы. Если хотите больше о ней узнать, я вам охотно расскажу. Она хорошо училась, с раннего детства профессионально занималась рисованием, я нанимала лучших учителей. Несмотря на вздорный характер, была послушна, возвращалась домой вовремя, никаких пьянок-гулянок. На дискотеки, как я уже сказала, не ходила, но целыми днями слушала музыку, даже на ночь не выключала приёмник. Любила гулять с подружками, иногда встречалась с парнями, но ничего серьёзного. Конфликтов с одноклассниками не было. Ну как, скажите, это может вам помочь?

– Мне важны её мысли, её способ мышления. Поэтому я бы попросила вас…

– Хорошо, вы можете прочесть. Делайте всё, что считаете нужным, если есть хоть какой-то шанс её найти.

– За несколько недель до исчезновения она снова начала вести дневник. В этих записях она упоминает некоего Максима Соловьёва. Она о нём рассказывала?

– Нет, первый раз слышу. Это кто?

– Неважно. А про Александра Долина слышали?

–Ну как же. Они работали вместе. По-моему, он ей нравился. Но был Самуцевич, и, как я уже сказала, она никогда бы не сделала первый шаг.

– А что с отцом Алёны?

– Давайте раз и навсегда закроем эту тему. У Алёны не было отца.

– Но у неё осталась его фамилия?

– Да. Я не смогла этому помешать. Без его согласия я не могла поменять фамилию ребёнка. А, повзрослев, она сама отказалась, говорила, ей так привычнее. На самом деле она казалась благозвучнее. Алёна же как-никак считала себя художницей.

 

Из подросткового дневника Алёны Богомоловой

1 мая

Сегодня праздник, и я осталась дома одна. Пытаюсь заглушить своей музыкой бездарные мелодии соседей снизу. С помощью музыки поднять настроение – напрасная трата времени. Пытаюсь заглушить так одиночество, странные, нескончаемые мысли.

Закапал дождь. Мелкий и нудный. Как и я сегодня. Может, всё-таки стоило пойти куда-нибудь с девчонками? Хотя бы развеялась. О чём я говорю? Зачем себя обманываю?

 

7 мая

С утра в голове возникают и исчезают образы, отражающие мои изменчивые мысли. Жду, когда можно будет собрать их воедино. Сегодня это случится или нет, решит оставшийся вечер. У меня есть немного времени, могу этим похвастаться. Больше хвастаться нечем.

Самый обычный день, шесть уроков. Забываю о себе, куда-то иду и что-то делаю. Был момент, когда я остановилась и спросила себя: «Зачем?». Я не смогла ответить. Хуже себя контролирую, может быть, это связано с усталостью. Надо чаще спрашивать: «Зачем?». Иначе эмоции по-прежнему будут брать верх.

Наверное, поэтому я решила возобновить дневник. Но что значит возобновить, если старый я уничтожила? Он был слишком детский, до смешного примитивный. Понятно, что и эти записи через несколько лет покажутся такими же. Тогда я и решу, что с ними делать, а сейчас не буду об этом думать.

Сохраняю настроение, которое описать сложно – спокойное и светлое равнодушие. Рисую урывками, постоянно что-то отвлекает. На уроках балуюсь набросками, чтобы потом соединить все образы на одном «полотне», но браться за него не спешу. Порыв безнадёжный.

О других незаконченных работах почти не думаю.

До сих пор сохраняю целостный вид. Сейчас мне лучше не трогать прежние работы, якобы на время забыть о них. Иначе я вновь разделюсь надвое. Снова пообещаю в этом разобраться, и усну под музыку, прокручивая в голове прожитый день: лица, слова, поступки. Сегодня я была сосредоточена на себе. Мой лучший друг – я сама. Себе я всё прощаю, себя я балую и утешаю. С собой я могу говорить о чём угодно, без риска вступить в бессмысленную полемику. Не ощущаю себя одинокой, тем более люди меня постоянно окружают. Они не лезут ко мне в душу, это даже к лучшему.

Я верю. Это тоже выход.

 

27 мая

Сегодня снова поймала себя на мысли, что мне стоило бы в кого-нибудь влюбиться. Каждый раз одно и то же. Как только внутри образуется пустое пространство, мне нужно срочно кого-нибудь туда впихнуть. Чтобы молиться на него, не спать ночами… Я хочу чувствовать. Хочу сходить с ума. Вспоминаю прошлое лето… В голове не укладывается, что это было. Тогда я действительно поверила, что можно быть счастливой.

 

5 июня

Противоречия между двумя «я», которые «там» и «здесь», обостряются дальше некуда. Та я, что была вчера, ненавидит сегодняшнюю. За то, что она излишне копается в себе, задаёт странные вопросы, на которые нет ответа. А сегодняшняя не выносит вчерашнюю за легкомысленное и глупое поведение. Я устала от себя. Поэтому писать больше не хочу. И думать тоже.

 

29 июня

День прошёл по обыкновению скучно, но деятельно. Вечером были с мамой на даче, по дороге домой она сообщила, что у меня ужасный характер. Как мило с её стороны! А вчера на пляже, в разговоре со своей знакомой, она, как бы между прочим, назвала меня «своеобразной». И всё это проговаривается мимоходом, будто шутя. Не знаю, чего она добивается. Если приблизиться ко мне, то, во-первых, избрала не тот способ, а, во-вторых, спустя шестнадцать лет это невозможно. Если же она хочет указать на мои недостатки, то зря старается. Недостатков у меня много, но если я захочу ими заняться, то посторонняя помощь мне не понадобится.

Мы живём в разных мирах и измерениях. Ей не надо ничего понимать. Пусть думает, что я бесчувственная. Мне удобнее быть такой. Я уже полчаса сижу в своей комнате и пишу всё это, дверь открыта, она ходит мимо и ничего не замечает.

 

4 июля

Долго думаю о том, чего хочу. Потом о том, что у меня есть. Что со мной?

Я напрочь забыла, что такое я. Я приказала себе забыть, и у меня получилось. Что осталось? Пустота. Мне не о чем писать.

Мне нечего сказать. Устала себя утешать, перестала верить. Что остаётся?

Всё надоело. Хорошей музыки нет. Книги… осточертели. Рисунки… своего ничего в голову не приходит, а от учебных тошнит. Уже ночами снятся гипсовые головы в разных ракурсах, все одинаково страшные, с неверными пропорциями и глазами без зрачков.

Ненавижу свою комнату. Хочу сменить обстановку, уехать далеко-далеко и долго не возвращаться. Сменить обстановку, посмотреть в другие лица. Мама отправляет меня гулять, но не хочу видеть ни О., ни М. О чём с ними говорить? Мы гуляли на прошлой неделе (М. звонила, иначе я бы не пошла), и всё было как всегда. Та же пустая болтовня. Та же активная и разговорчивая я. Ненастоящая я. Настоящая я им не нужна. А они мне нужны?

Человек не может жить один. Он сойдёт с ума. Может, я давно сошла с ума, и поэтому пишу сейчас всё это.

Я спрашиваю себя: что я делаю не так? Я постоянно думаю о смысле и спрашиваю: ради чего? Жизнь зародилась случайно. Для чего? Просто так.

Нет смысла, значит, нет разницы, когда уйти: сейчас или потом. Наше существование бесцельно и бесполезно. Мы производим что-то, чтобы потом это потребить, уничтожить. Вот и весь смысл. Ради чего все поиски? Ради удовлетворения желаний. Желание – мгновенный импульс. Сейчас это хорошо, а завтра… Я не верю в воспоминания. Я смотрю на себя и свою жизнь со стороны и ужасаюсь. Не думать о себе. Как можно не думать? Не жить. Или наоборот – слишком жить, жить, не задумываясь о последствиях.

Я пытаюсь искать нечто утешительное, а упираюсь в негатив. И так во всём. Так всегда.

Нет ни счастья, ни любви, ни свободы, есть пустые, безотчётные желания, удовлетворение которых якобы приносит радость. Всё проходит, нужно жить мгновением. Нужно жить. Для чего?

 

12 июля

Рисовала… Мама не оценила. Тёмная комната сквозь приоткрытую дверь. Напротив окно, смещённое немного вправо, у окна – мужская фигура, сильно размытая, растворённая в темноте. Лунные блики на полу. Знаю, знаю, на кого это похоже, ну и пусть.

Но мама, конечно, этого не знала. Она что-то хмыкнула и посоветовала поработать над пейзажами. Их можно продать.

Показать А.Д.? Ага, она и так задолбала своими Шишкиными и Репиными, даже Моне считает чем-то из ряда вон (не говоря уж про Сезанна и, прости господи, Матисса). Провинциальная закостенелость.

 

17 июля

Окончательно убедилась, что ей нельзя верить. Неужели она думает, что я слепая, что не заметила, как она изменилась. Сначала это меня рассмешило, но потом вдруг стало ужасно не по себе. Любопытно наблюдать, как она теперь пристально следит за каждым моим движением. Её очень удивили мои передовые мысли, она не может понять, что случилось с её примерной девочкой. Рассуждает о том, чего я хочу, а чего нет. Как она могла узнать об этом? Она читала мой дневник!

Как нелепы её многочисленные попытки поговорить со мной, мне безынтересно о чём, я их отклоняю. Нет, мама, сейчас слишком поздно менять что-то в наших отношениях. В этом есть и моя вина, я своенравна и упряма. И я столько страдала одна, мне не нужна твоя жалость, не нужны утешения, не нужна любовь.

Долго не могла уснуть, стала перелистывать дневник, и снова всё всплыло, одно за другим. Я включила музыку как можно громче и плакала, пока не уснула.

 

31 июля

Когда один день похож на другой, кажется, что вчера и сегодня – одно целое. Беспрерывное, долгое, навязчивое, нескончаемое.

Опять трачу время на ерунду, а надо заниматься и заниматься. Академический рисунок… Само понятие навевает скуку. Нужно работать над штриховкой, но так скучно водить карандашом по бумаге. Почти не замечаю улучшений, поэтому и мучаю себя. А.Д. говорит, что даже с таким уровнем я смогу поступить. Что-то сомневаюсь.

Со временем одно и то же приедается и перестаёт быть невероятным, удивительным, каким было раньше. Таков закон жизни. Вот и я брожу и брожу по одному и тому же маршруту. С незначительными изменениями.

Напрасно ищу себя и не нахожу. Надоедает быть разной каждый день. Кажется, раньше я знала, чего хотела. Мечтала… Пусть нелепо и наивно, зато искренне стремилась к чему-то. Сейчас я ничего не хочу. Кроме тупого и безразличного покоя.

Как можно быть собой, если не знаешь, что это такое?

 

23 августа

Устала от её язвительных замечаний на тему «Ты рисуешь как настоящая художница». Ну это она точно у меня начиталась. Только зачем она нарочно причиняет мне боль? Что за человек?! Никогда мне её не понять. А ей не понять меня.

Знаю, что нужно мудрее вести себя с матерью. Довольствоваться нашими отношениями. Не разговаривать с ней заносчиво и свысока. Не грубить. Если бы она перестала вмешиваться в мою жизнь… Не лезла бы в мой дневник, не рылась в вещах. Всё равно это ничего не даст.

Почему ты считаешь, мама, что твоё мнение должно быть и моим тоже, раз ты взрослее, умнее и лучше разбираешься в жизни? А тебе не приходит в голову, что возраст не имеет значения, что я не обязана любить то, что любишь ты. Ты не пытаешься меня понять. Да и зачем, когда можно открыть дневник и прочитать. Но я прошу тебя: не читай! Почему ты не видишь, что я уже взрослая? Почему до сих пор обращаешься со мной как с ребёнком.

Я давно не рёбенок. И в детство возвращаться не собираюсь.

 

16 сентября

Утро в школе было удачным, но к вечеру всё изменилось. Мама пришла с родительского собрания и начала рассуждать о моём будущем (разве это её дело?). Денег на моё образование нет, значит, поступать я буду туда, где у неё связи. Она говорила об этом между делом, разогревая ужин и накрывая на стол. Распоряжается моей жизнью, будто хлеб режет! Не понимает, как это важно, не понимает, что ломает мне жизнь. Всё кончено! Я пыталась объяснить, что сумею поступить на худграф, но она твердит, что мне нужна профессия, а «малевать» я могу в свободное время сколько угодно.

Кое-как сдержалась, чтобы не нагрубить, и сбежала на улицу. Вечер получился скучным и вялым. Я предупредила девчонок, что не в настроении болтать о глупостях. Они шли впереди о чём-то разговаривали, а я брела за ними и всё думала, думала. На душе было так же гадко. Когда мы возвращались домой, какие-то придурки (по-другому их не назовёшь) пытались с нами познакомиться. Мы их проигнорировали. Настроение стало ещё хуже. Всю дорогу мы молчали, но не было никакой неловкости.

А в выходные придут её очередные друзья, чтобы заказать очередной «пластмассовый» пейзажик с речкой, березкой, лужайкой. Знаю, что им нужно. Ярких до рези в глазах красок, примитивной картинки, безобразного копирования. Мама своим «Ну чего тебе стоит?» тонко намекнёт, сколько она тратит на моё обучение, краски и прочее-прочее… А я такая-сякая не хочу, чтобы на одну уродливую картину в мире стало больше.

 

2 октября

О чём писать, разумеется, не имею ни малейшего представления. Просто давно не заглядывала, и решила о себе напомнить.

Время летит незаметно, я умудряюсь в нём теряться и ничего не успеваю. Ещё погода такая: в голове, как и за окнами, сплошной туман. Не могу понять себя и не собираюсь прилагать для этого усилия. И быть циничной не боюсь. Потому что, какой бы бесчувственной я ни была, мне это не грозит.

Уже вижу завтрашний день, нескончаемый вторник. На первом уроке буду пытаться выспаться, но обязательно кто-нибудь будет мешать. Или историчка со своими дурацкими вопросами о том, что было в каком-то там году (можно подумать, это достоверно известно). Или «гений», который в последнее время садится сзади, чтобы донимать своими ненормальными приколами и якобы остроумными замечаниями. Чтобы отделаться от него, на большой перемене сбегу в читалку, где смогу хотя бы немного побыть в относительной изоляции. Далее возможны варианты, но уверена, что на английском у меня появятся проблемы с грамматикой, да ещё сидящий за спиной тип вдруг ни с того ни сего заметит, что я какая-то не такая. На литературе М. будет списывать у меня, а я у неё – на геометрии. Нужно подтянуть геометрию, иначе каким я буду художником? Я совсем забыла, что буду юристом… Но кто мне запретит рисовать?

 

8 октября

Мне снова нравится моя первая любовь. Он удивительно красив. Но он удивительно не соответствует моим настоящим взглядам на жизнь. Я понимаю себя прежнюю: им можно увлечься, для этого достаточно внешности. Радует, что я стала мудрее. Приятно находиться в его обществе. И вдвойне приятно знать, что ничего серьёзного быть не может.

 

13 октября

Мама притащила кучу юридической и исторической литературы, и тогда я поняла – это всё. Буду пытаться стать юристом. Придётся отказаться от своей мечты. Смогу ли я осилить эти скучные неприподъёмные тома?

Оказывается, Кандинский был юристом. Меня почему-то это воодушевило. На днях нашла любопытную статью о нём. Есть версия, что в его роду были шаманы. Я так и думала, что без колдовства там не обошлось.

 

26 октября

В школе продолжают мучить контрольными и допросами у доски. А я продолжаю кричать SOS в пустоту, люди меня не слышат. Пытаюсь найти вторую половину себя, но безнадёжно, беспросветно.

 

31 октября

Я сплю. Делаю что-то, говорю. Но сплю, ничего не чувствую.

Снег превращается в дождь, а дождь в снег. Одним словом, грязь. Ночь и холод. Для чего всё это? Когда-нибудь я перестану задавать эти вопросы? Нет. Значит, ничего не изменится. Я никогда не буду нормальной. Рассуждать о том, хорошо это или не очень, сейчас не к месту. Разговор будет явно не в мою пользу.

Спать нужно. Потому что делать больше нечего. Одно и то же. Ночь и день, спальня и кухня. Одни и те же поступки, слова. Серость, однобокость, лень. Нежелание никого и ничего видеть.

Перебирать никому не нужные рисунки, вникать в них. Ненужная и непонятая я. Другая я. Это моя жизнь, моя реальность. И почему я внушила себе, что с деньгами всё было бы по-другому? Может быть, какое-то время. Что дальше, как дальше?

Моя речь выглядит малоубедительной? Мне нечего больше сказать.

 

4 ноября

В обед мама пришла не в духе, начала цепляться ко мне с поводом и без. Чтобы не доставлять ей удовольствия меня позлить, я ушла пить чай в свою комнату и больше не выходила.

И где она, моя сила? Я всегда бессильна перед болью, которую причиняют самые близкие люди.

Дождь стучит по карнизу. Осень стала тёплой и грязной, а мир – серым и противным. Хочу, чтобы скорее закончились каникулы, и я смогла убраться отсюда. Там проще. Тем людям нет до меня дела, и они этого не скрывают.

Я винила себя в том, что пила вчера. Не стоило этого делать, это только усугубило моё состояние, но по сути ничего не изменило. А что я доказала? Что я такая, как все. Это неправда. Я другая, другая абсолютно во всём.

 

24 ноября

Ещё один повод бросить дневник: здесь я слишком много думаю. Не буду думать, проблем станет меньше.

Как-то на днях «гений» заявил: «Мне за тебя стыдно. Самая умная в нашем классе, а занимаешься всякой ерундой». Это он про рисование. И почему все думают, что рисование – это что-то вроде развлечения. Что в этом нет ничего умного, сложного. Да я в анатомии разбираюсь лучше нашей биологички, иначе ни одного человека не смогла бы нормально нарисовать. Что я несу, причём здесь анатомия?

Самой умной он начал называть меня относительно недавно. Это его новый способ меня подразнить.

Так и сегодня после литературы он не упустил случая: «Как тебе, Богомолова, с такой фамилией не знать, кто ближе к Богу». Мы разбирали Блока, его девушку в церковном хоре, и я сказала, что ребёнок ближе к Богу, вот он плачет о том, что ничего не сбудется. Литераторша с удивлением на меня посмотрела, может, её смутил мой безоговорочный тон. Почему она так смотрит, когда я говорю вроде бы очевидные вещи?

Бедный «гений»! Совсем измучился из-за своей зависти. Я готова уступить ему пальму первенства, только ему, кажется, этого мало.

 

10 декабря

Я к нему неравнодушна. Хотя и не могу сказать, что чувствую. Когда вижу его, хочется бросить всё и быть с ним. Прижала бы его к себе и никогда не отпускала.

И я будто оживаю, тысяча мыслей и воспоминаний. Да, он мне нравится. Никогда не отрицала и не боялась этого. Потому что знала, что несерьёзно.

Я мало о нём думаю и не так трепетно и волнительно. Думаю обыденно, как о чём-то решённом, вернее сказать – запрещённом (из-за разницы в возрасте и вообще нехорошо это). Не люблю, потому что запретила себе. Чушь! Вздрагиваю от его голоса? Чушь! Чушь? Я не могу, не должна. Но почему же сегодня всё по-другому? У меня столько нежности внутри. Именно нежности. Я просто хочу о нём заботиться. Что это?

 

11 декабря

Если бы я нарисовала его, если бы осмелилась, то только в профиль. Он задумчив, глаза опущены вниз… Нет, я бы не смогла. Это слишком резко, прямолинейно.

Лучше так: девушка за столиком с чашкой кофе. Ждёт его. И в то же время сомневается, что ему нужно приходить. Как это выразить в позе, взгляде, в том, как она держит чашку. А второй рукой теребит салфетку? Банально. Куда направить её взгляд? Положить рядом книгу? Яблоко? Цветок? Как она будет одета? А фон? Нет, я не вижу её, что-то мешает.

 

28 декабря

Настроение не изменилось. Чувствую себя такой же потерянной.

На английском отмечали праздник. Но если бы я вся обсыпалась блёстками и обвязалась мишурой, всё равно не было бы праздничного настроения. Делаю то, что надо, потому что так принято, так делают все. А чего я хочу на самом деле?

Вчера поставили дома ёлку. Смотрю на неё и недоумеваю. Будто всю жизнь она стояла в углу вместо кресла. Ничего особенного. Ничего. Полное бессилие.

Как мне это надоело! Надо менять, менять всё! Не хочу портить дневник такими нелепыми, скучными, серыми записями.

Иногда я соприкасаюсь с чем-то ощутимым, настоящим, что кажется моим. Это сложно, это редко. Но я живу только ради этого.

 

9 января

Я могла бы многое сказать. Если бы слова передали хоть сотую часть моих чувств. А бумага забрала хоть тысячную долю переживаний.

С рисунками проще. Они не столь очевидны, в них легче спрятаться. Но всё то бессюжетное и бесформенное, что получается, когда я пытаюсь выплеснуть своё настроение, живёт совсем недолго… Оно застывает, и в застывшем виде перестает дышать.

Вчера был чудесный вечер. Я легко уснула без ненужных мыслей и переживаний. Посреди ночи меня разбудило радио, я не могла спать и стала думать обо всём подряд, наверное, передумала всю свою жизнь. Мне нравилось это спокойствие, и музыка помогала сосредоточиться на себе. Я живо ощутила этот мир, почувствовала себя в нём. И мне стало хорошо и спокойно, потому что я знала: всё позади, настало время покоя и успеха. Это счастье, неужели это счастье? Я сидела у окна и вглядывалась в окружающий мир: улица, дома, снег серебрится в свете фонарей. Я вспомнила короткие летние ночи – время, когда мне было так же беззаботно и радостно. Я соскучилась по большому миру, я хочу в него вернуться и окунуться с головой в дела. Я хочу жить! Я ещё долго не спала, но уже знала, что проснусь свежей и полной сил, и день начнётся с улыбки. В шестом часу слышала, как встала мама, и не заметила, как уснула.

 

11 января

Все каникулы рисовала. При маме – классические пейзажики и натюрмортики. Цветочки, вянущие в вазах, и залежалые фрукты. Пылающий закат на реке и приставленный к ней желтеющий лесок на заднем плане. Для себя – мгновенные сюжеты, вдохновлённые книгами, песнями, фильмами. Мне нравится задумываться над сюжетом, представлять его в голове, видеть мельчайшие детали. Первые часы работы меня переполняют чувства, мир вокруг становится другим. Жаль, что это проходит, и если времени нет, картина остаётся заброшенной. Я могу к ней вернуться, если поймаю похожее настроение или придумаю что-то такое, что перевернёт сюжет с ног на голову, придумаю то, чего ещё ни у кого не было (или я не видела). Почему это состояние так кратко и ненадёжно?

 

4 февраля

Не знаю, о чём можно написать. Всё настолько обыденно, что повторяться не хочется. Кому это интересно? Вот и мне неинтересно. В школе всё как всегда, хотя что-то в последнее время учителя ко мне слишком благосклонны. Опять же это неинтересно и бестолково, так же как и разговоры об усталости и т.п.

Не могу смириться с обычной жизнью, мне нужно что-то большее, а всем вполне достаточно внешнего благополучия. Что со мной не так? Я хочу с головой уйти в творчество, жить им. Вспоминаю последние дни каникул, как писала натюрморт в духе Берты Моризо (смею на это надеяться). А.Д. упала бы в обморок, узнав, на что я перевожу краски. Вообще я думаю, что ещё не доросла до цвета. Мне нужно работать над графикой, нужно оттачивать технику. Техника сама по себе ничего не значит. Но важно сначала овладеть ей в должной мере, чтобы потом пренебрегать.

За красками можно скрыть неумение рисовать. А.Д. постоянно на это намекает. Она боится прямо указывать на мои явные недочёты, она слишком тактична и знает мою мамочку, а та в случае чего церемониться не станет и наймёт другого учителя. К А.Д. я уже привыкла. И если бы моя графика была так технична, как её, мне ничего не надо было бы для счастья.

Натюрморт мама сразу забраковала, назвала размазней. Когда я показала ей мои любимые «Хризантемы», она покачала головой. Как ей объяснить, что в этой картине всё совершенно: сияющий фон, корзинка, повисшая в воздухе, рассыпающиеся цветы, и особенно ножницы на краю стола и белые ленточки на них, которые будто бы покачиваются, что всё это единое целое, в этом движение, в этом жизнь.

 

19 февраля

Разобралась с учёбой и оставшийся вечер могу посвятить себе. Я немного приболела, да ещё полдня пришлось просидеть в ледяных классах. Но день прошёл удачно, и у меня хорошее настроение, хотя самочувствие ужасное. Вот такое несоответствие. Солнце второй день пригревает, от этого теплее и радостнее.

А утром я не хотела вставать. С таким настроением просыпаюсь всё чаще. «Впереди целая неделя», – думала я, поднимаясь с постели. Я проклинала учёбу, холод и начавшуюся во мне болезнь. Я слишком легкомысленно отношусь к здоровью и преувеличиваю свои силы, надеясь всякий раз, что меня хватит.

После бессонной ночи чувствовала себя разбитой. Со сном прежние проблемы. Это нервное. Внешне я спокойна, но всё происходящее откладывается в подсознании. Я устаю, но это ничто по сравнению с тем, что каждый день я переступаю через себя. Редко слушаю музыку, игнорирую эту тетрадь, спрятала мольберт, закрыла ящики с красками и сосредоточилась на учебниках, конспектах, уроках. Не могу позволить себе заниматься «всякой ерундой», ведь от меня требуют другого. Я обязана быть покорной. А потом путаница, болезни, бессонница.

Я всё знаю, но выхода не вижу. Самое простое, что можно сделать – не довольствоваться отписками, которые оставляю здесь, а хотя бы иногда задумываться о том, что со мной происходит. Я хожу по кругу, поэтому была уже когда-то на этом витке. Конечно, на другом уровне, но суть та же.

Учёба слишком напряжённая, но я стала относиться к ней спокойнее. К завтрашним урокам я наполовину не готова, у меня не было времени на библиотеку. Откуда взялось это нежелание учиться?

На что мы тратим свою молодость? Там холодно, там люди, которые мне неприятны, система, которую я считаю бессмысленной. И учат нас одному – быть покорными.

«Гений» немного успокоился. М. думает, что я ему нравлюсь. «Но мужчины, – говорит она («мужчины», ей самой не смешно?), – не выносят умных женщин». Начиталась дурочка женских журналов! «Поэтому,  – объясняет она, – он и встречается с троечницей из параллельного класса». Да мне всё равно, с кем он встречается, лишь бы перестал настраивать против меня одноклассников.

Она-то знает, что мне «нравятся» совсем другие «мужчины». Только она не может понять, зачем я влюбляюсь в тех, с кем у меня нет никаких шансов. Я пытаюсь ей объяснить, что от меня это не зависит, а она в ответ: «Ты уже взрослая девочка, учись себя контролировать». А потом с достоинством добавляет: «Слава богу, я ещё ни в кого не влюблялась». О чём говорить с ней тогда?

 

1 марта

Весеннее утро началось с метели, но днём уже полноправно царствует весна: припекает солнце, и на время умолкает ветер. Хочется весны, хочется новой яркой жизни!

Я не могу смотреть на жизнь однобоко. Сегодня я вижу её яркой и красочной. Мне хочется смеяться и самой стать весной. Любить и дарить свою любовь. Если бы можно было жить именно так… Тогда появился бы смысл. Смысл и есть настоящее. Жизнь сейчас – это каждая страничка моего дневника.

 

8 марта

Нет, это не я. Во мне ничего не осталось, ни одного чувства, всё поглотила усталость. Я окаменела, ни на что не реагирую. Дарят подарки, ставлю их на полку, как бы откладываю в сторону за ненадобностью.

Рассказать о сегодняшнем дне или не стоит? Что ж это всё-таки дневник, а не жалобная книга. Мама приготовила праздничный завтрак, я много улыбалась, и мы мило болтали. А внутри было так же пусто. Мы ждали гостей, я помогала маме на кухне, только чтобы не оставаться наедине с собой. Потом пришли её подружки с работы, мы собрались за обеденным столом (обошлось без мужчин, кажется, она в последнее время в этом плане успокоилась). Я ничего не слышала и не видела. Зачем я здесь? Что я делаю рядом с этими людьми? Кто эти люди? А кто я? Боже, что такое со мной творится?

 

27 марта

Иногда бывает ненормальное настроение с самого утра. Без всяких на то причин. Тогда хочется громко-громко смеяться, кричать, как я всех люблю, и радоваться жизни. Что это?

Может, всё из-за вчерашнего сдержанного поведения: я весь день учила и голодала, в очередной раз вообразив, что неимоверно толстая (откуда берутся такие мысли?). А сегодня… Я не тороплюсь приниматься за так называемую учебную деятельность. Знаю, что надо, но…

Как мне хорошо! Так спокойно и странно весело. Сколько раз я думала, от чего зависит настроение, из чего оно складывается. Всё дело в удаче или везении. Разве не так? Наверное, не совсем так. Ведь сегодня обычное утро. Каникулы, я сижу дома, ничего не делаю. Почему у меня такое настроение?

Хочется озорства и шалостей. В меня будто бес вселился. Как-то один одноклассник сказал, что я похожа на ведьмочку (не «гений», конечно, ему бы фантазии не хватило). «И чем же?» – спросила я. «Ну как же длинные волосы, зелёные глаза и острый язычок». «Больше не читай Булгакова на ночь», – посоветовала я и рассмеялась. Хотя было не до смеха.

 

30 марта

Вечер прошёл быстро и незаметно. Я снова и снова учу, надеюсь, не бесполезно. Я не хочу, не хочу быть юристом. Что я делаю? А впрочем, какая разница, если…

М. скоро купят компьютер, она наплела матери, что не сможет обойтись без него по учёбе, а на самом деле мечтает только об Интернете. Я завидую, что ли? Нет, просто знаю, что мне он нужнее. В нашем классе только у двоих есть Интернет: один играет в стрелялки, вторая зависает на сайтах знакомств. Конечно, они постоянно хвастаются этим.

Как все пытаются выделиться, заявить о себе, а взглянешь со стороны – все они в этом стремлении одинаковые. Чуть повысят голос и вставят слово или кого-то обсудят и думают, что они лучше, умнее. Кругом только и слышишь: Я, Я, Я! А зачем поддерживать отношения друг с другом? Чтобы было с кем возвращаться из школы и ходить на «тусовки» (терпеть не могу это слово!).

Я внушаю себе, что у меня всё по-другому. М. и О. стали частью моей жизни. Они помогают мне ощутить свою непохожесть на остальных.

 

7 апреля

Не сразу заметила её враждебный настрой. За это мне и досталось. Она напомнила о дружбе с Л. и особенно колко о её предательстве. Зачем она это делает? Какое она имеет право лезть ко мне со своими замечаниями, когда ничего обо мне не знает? В чём она меня упрекает? В том, что Л. оказалась хитрее и расчётливее. В том, что я слишком легко всё забыла и простила. Я возразила: «Умение прощать – это сила, а не слабость». «Так говорят люди, которые не могут за себя постоять», – усмехнулась она в ответ.

Не знаю, что на меня нашло, но я сказала то, чего не должна была говорить. Перешла запретную черту. «Если бы ты умела прощать, может, у меня был бы отец». Дословно не помню, передаю общий смысл.

Потом закрылась в своей комнате, врубила погромче музыку (знала, что её это ещё больше взбесит, но меня уже понесло). Боже, я иногда думаю: как я могу быть её дочерью? Если бы не внешнее сходство, я бы начала всерьёз сомневаться!

С Л. мы сейчас почти не общаемся. Мама права: она использовала меня, но как только подвернулась другая компания, быстро от меня избавилась.

Не хочу говорить об Л. Это больно, это непоправимо. Моя вина тоже в этом есть: я не замечала, что мы разные, была слишком привязана к ней, слишком доверяла. Намереваюсь в будущем не допускать подобных ошибок.

 

17 апреля

Как ужасно, что моё сердце пустеет. Разве я люблю его? Да, наверное, но это как будто что-то не то. А я хочу любви, настоящей любви… Да ладно, что скрывать, я ощущаю себя слишком взрослой и готовой к этому. Глупо, конечно. Но я так много об этом думаю, эти мысли не выходят из головы.

Дотерпеть ещё полгода, а там у меня будет столько свободы… Подумать только: шестнадцать лет играть роль пай-девочки и не свихнуться. Пусть иногда чувства брали верх, во мне это быстро подавлялось и утрясалось. Всё, хватит! Вот только закончу школу…

 

22 апреля

Стала побаиваться вечеров. Если бы у меня была большая семья… Я могла бы тогда поболтать с братом или сестрой вместо того, чтобы думать о том, о чём думать нельзя. А она даже кошку не разрешает завести!

Много читаю. Это меня спасает и не даёт превратиться в бесчувственную куклу. Хотя нет. Куклы из меня не получилось бы. Куклы красивые, румяные, с огромными и бессмысленными глазами. А я… не будем о грустном.

Начали ухудшаться отношения с одноклассниками («гению» удалось-таки ополчить против меня полкласса), и сегодня я с трудом сумела избежать стычек с некоторыми особо выдающимися личностями. М. говорит, это потому, что я не пью, не курю и не липну к парням. А раз я такая, значит, у меня что-то не в порядке с головой. И всё же дело не в этом. Они будто чувствуют чужака во мне и таким образом выражают своё неприятие.

 

28 апреля

В школе нас снова пичкают ненужной информацией, причём облачают её в такую скучную и нудную форму, что даже слушать не хочется, не то чтобы запоминать. Бывает, правда, иногда что-то вразумительное, но зачастую кажется, что учителя сами не понимаю, о чём говорят.

Другая сторона медали – одноклассники, которые готовы на всё ради какой-нибудь паршивой четвёрки, не стесняются закладывать других, стучать, подхалимничать. Остаётся только поражаться, как учителя покупаются на это.

 

5 мая

Если бы был прибор, который можно было подключить к голове и записывать все мысли, пришедшие за день, у меня он бы мгновенно сгорел. Я постоянно о чём-то думаю. Любопытно было бы к вечеру получить стенограмму собственных мыслей и посмеяться над ними. Я приложила бы их к этой записи и любовалась ими, о чём-нибудь размышляя по ходу… Безостановочный процесс. Нескончаемый поток.

 

17 мая

Был безумный вечер. Наконец-то удалось собраться втроём, у всех троих не было репетиторов, консультаций и прочей ерунды. Мы гуляли, ходили по нашему обычному маршруту и пугали случайных прохожих своим смехом. А хохотали мы как сумасшедшие (и нам для этого не нужно пить). Я представила, что могла бы нарисовать картину, чтобы подарить родной школе на выпускном. И мы начали сочинять для неё сюжет. Стоит здание школы, полностью прозрачное, стеклянное. Вся конструкция держится на шатких подпорках. Но вывеска «Добро пожаловать» на своём месте, только мрачная, написанная готическим шрифтом. А у входа ежедневная утренняя картина: преграждающий путь в страну знаний кордон из дежурных учителей и учеников, проверяющих сменную обувь. Во главе этой живой изгороди директор – красавец-мужчина, пристающий к молоденькой учительнице. Рядом завучи, обезображенные клоунскими масками: рыжие парики, накладные носы и улыбки до ушей. Математичка в виде вампира. За ней подвыпивший трудовик. Историчка слишком благонравна, нарядим её монашкой. И тут же биологичка в декольте и ажурных чулочках. Физруку налепим накладные бицепсы. Англичанка-милашка будет феей. Русоведов не трогаем, они в этом дурдоме самые адекватные. Пусть сидят в сторонке, Чехова почитывают.

А в самой школе не будет ни классов, ни кабинетов. Только лестницы и переходы, лабиринты переходов. Ну это моё художественное решение, девчонки сочли его необязательным.

«Самое главное сначала аттестат получи, а потом вручай», – рассмеялась М. «Пусть вручает «гений», он же староста», – отвечала я.

Как нам не смеяться, когда учиться остаётся всего несколько дней. Экзаменами нас не напугать… Позади одиннадцать лет заключения. Впереди – свобода.

 

Из записей Алёны Богомоловой

Несколько раз доставала тетрадь, а потом убирала в ящик. Один раз даже открыла, но не знала, с чего начать. Да и сейчас не знаю. Живу сумбурно, подчиняюсь обстоятельствам.

Потакаю собственной беспечности (звучит лучше, чем слабости, правда?), убеждаю себя, что нет выхода. Он есть. Но мне комфортно в этом расслабленном, полудремотном состоянии.

О курсах Марина говорит с осторожностью. Думает, что меня задела история с моим незадавшимся пророческим будущим. Но она не оставляет попыток меня развлечь. То зовёт «посидеть где-нибудь», то подсовывает билеты в кино, то в обеденный перерыв заставляет бродить по аллейке возле офиса.

Её профессиональные амбиции высоки: она метит в начальники управления. Поэтому задерживаться на работе стала чаще, каблуки носить выше, краситься ярче и перешла на парфюм с агрессивным терпким запахом. Женственная внешне и непробиваемая внутри – как ещё можно выжить в мире мужчин?

– Женщин на руководящие посты у нас назначать не любят, но я им докажу, что справлюсь,– твердит она упрямо.

Муж не одобряет её рвения, но Марина с беспечностью говорит об этом, готовая рискнуть личной жизнью ради карьеры. Этого я никогда не понимала. Как и её нежелания иметь детей.

Она уверена, что успеха нельзя добиться без тренингов личностного роста. А интуиция позволит в нужный момент дергать за нужные верёвочки, чтобы добиться своего.

– Некоторые вещи зависят от нас напрямую, а некоторые – опосредованно. Но мы можем повлиять на них, если достигнем определённого уровня одухотворённости. Это выше нашего понимания, это нужно прочувствовать, – цитировала она какой-то эзотерический сайт.

Желая подчинить себе интуицию, она не считалась с тем, что это слишком тонкая субстанция, не физиологическая, не психическая, а… метафизическая, что ли. И, как всё необъяснимое, она должна оставаться неприкосновенной.

Вчера мы ходили в кино. Фильм, как у нас заведено, выбирала Марина. Любовных драм, слава богу, она избегает – боится, что я проникнусь и буду проецировать на себя. Поэтому смотрим мы обычно какую-нибудь невнятную фантастическую муть. Или, что ещё хуже, байопик, надуманный, насквозь фальшивый и приторно-слащавый в придачу.

На этот раз фильм оказался совсем плох. Постапокалиптическое будущее. Горстка вышивших людей борется за существование. Но делает это так бездарно, что ненароком радуешься, что человечеству пришёл конец. Псевдофилософский подтекст, околоинтеллектуальные намёки – всё это само собой присутствует. Я старалась отвлечься от смысловой составляющей и следила, как выстроены кадры, сменяются планы и ракурсы. Художественно фильм был так же беден и безнадёжно слаб, но иногда еле заметный жест, случайное движение камеры, скорее интуитивное, чем по задумке режиссёра, и на экран медленно начинало пробиваться нечто похожее на искусство.

В такие минуты с ужасом чувствую, что во мне воскресает Миранда Грей. Но мне не двадцать лет, чтобы делить мир на серое большинство и элитарное меньшинство, высокомерно рассуждая о своей «избранности»…

После кино Марина потащила меня по магазинам. Она решила, что мне обязательно нужно купить платье.

– Сними уже, наконец, джинсы. Девушка должна носить только юбки и платья.

Теории неношения брюк Марина начала придерживаться после тренинга истинной женственности (да-да, именно так он назывался), одним из требований которого было не прикасаться к брюкам под страхом смерти, чтобы «не мешать энергии земли питать женскую сущность».

– У женщины в брюках становится слишком много мужской энергии. Именно поэтому она не может гармонично жить с мужчиной, ведь и у того этой энергии с избытком, – с умным видом продолжала Марина.

– Хотела бы я встретить такого мужчину, – усмехнулась я.

– Перестанешь носить брюки и обязательно встретишь, – самое ужасное, что она говорила на полном серьёзе. – Приходишь домой, собираешь все джинсы, шорты, ну что там у тебя есть, и безжалостно выбрасываешь. Чтобы не было соблазна надеть.

– Отличный план. А в чём я буду ходить на тренировки?

– Тренировки? Заодно и бросишь свои тренировки. Хватит уже потеть в спортзале. Это неженственно. Что тебе дороже спорт или…

– Обязательно нужно выбирать?

Тут Марина напомнила, что было время, когда я носила цветные, до неприличия короткие платьишки и позволяла себе смелые эксперименты в одежде. Сейчас мне безразлично, как я выгляжу. Я редко покупаю вещи и выбираю оттенки потемнее: практично и не привлекает внимания.

Хождения по магазинам меня угнетают. Одежда на вешалках привлекает яркостью, оригинальностью орнамента или фасона, но как только я вижу своё отражение в казалось бы милых вещах, то немедленно хочется оставить все попытки с их помощью преобразить себя. Из-за слишком яркого освещения или неминуемой близости к зеркальному полотну во всех примерочных я выгляжу бледной, уставшей, несоразмерной каракатицей.

Не люблю про шмотки, но если уж начала… В одном из недешёвых бутиков приглянулось платье. Не то чтобы ах, но стоило бы раза в три дешевле, купила бы сразу. Единственный размер и как раз мой. Маринка уговаривала померить, но было жалко денег. Мы обошли весь торговый центр, но платье всё не выходило из головы. Вернулись, а его уже нет. Значит, купили. Ну и ладно, беру другое, мрачноватое платье-гольф, зато, как и хотелось, в три раза дешевле. Захожу в первую попавшуюся примерочную – висит оно. Хочется подивиться на это совпадение, но настрой уже не тот – выбрано другое платье. Грязновато-зелёное, тесное, несвободное. Зато облегает и подчеркивает фигуру. А то – цветастое, лёгкое, воздушное, чуть длинноватое, слишком яркое для меня, слишком дорогое – приложила к себе, взглянула на ценник. Вздохнула и даже мерить не стала.

Хотелось рассказать Марине о встречах с Максимом. Вряд ли она поймёт. И как ей объяснить суть нашего странного мистического общения?

На днях Макс пролистал записи, после чего холодно взглянул на меня и вынес свой вердикт:

– Сомневаюсь, что нужно продолжать. Я надеялся, что ты увидишь себя со стороны и одумаешься. Но не получилось. И обо мне писать не стоило.

Я пообещала упоминать о нём только в крайнем случае. Но его это не смягчило.

– Кстати, та цитата, из сна про мясо, из «Степного волка», – добавил он, усмехаясь уже привычно, иронично-саркастически.

Ну да, можно было догадаться. Столько книг теснится в моей голове, время от времени выстреливая цитатами сомнительной точности и уместности.

Про Максима всё в общих чертах понятно. И то состояние, в которое он меня вводит, и с помощью которого хочет «вылечить» уже не кажется таким странным и неизведанным. После его «сеансов» наступает апатия и немного болит голова, как с лёгкого похмелья (я почти забыла, как это бывает), и мысли на время отпускают, а потом всё моё возвращается с удвоенной силой. Записи тоже не помогают, только обнажают мою суть. Макс прав: пора заканчивать с этими экспериментами.

 

Материалы по делу об исчезновении Богомоловой Алёны Александровны. Дополнительный опрос свидетеля Марины Крутилиной.

– Вы заполняли анкету, когда записывались на курсы по интуиции?

– Да.

– Вопросы можете вспомнить?

– Имя, возраст, образование, работа, семья. Типичные анкетные вопросы.

– Анкета была на одном листке?

– Да.

– Какого он был цвета?

– Я не обратила внимания.

– Как у Алёны было со здоровьем?

– В целом нормально. Она только с виду казалась слабенькой, на самом деле она даже простужалась редко. На перемену погоды иногда реагировала.

– У неё были сбережения?

– Совсем небольшие. Она жила скромно, зарабатывала не много, но ей хватало.

– А её картины не пропали?

– Точно не могу сказать. У неё было много картин, она не все показывала. Я помню только те, что висели в маленькой комнате. Была, например, картина со стеной. Мрачноватая такая: тянется кирпичная стена, может, часть крепости – непонятно, но целая, а под ней горы разбитого кирпича. Я спросила: если все кирпичи на месте, откуда взялась эта гора?

– И что она ответила?

– Да ничего, рассмеялась, чтобы я не заметила, как это её расстроило. Она тяжело реагировала даже на такие безобидные замечания.

– Но в Интернет всё-таки несколько работ она выложила?

– Да, совсем немного. Некоторые мне нравились, хотя и были странными. Особенно та, с множеством лиц, они накладывались одно на другое, по кругу, искажённые и неестественные. Не было тел, только лица.

Кстати, одна картина осталась незаконченной. Она стояла в маленькой комнате на мольберте. Совсем простая по сравнению с тем, что она обычно писала. Широко открытое окно, а за ним солнечное утро. То ли сад, то ли двор, и фигура девушки в старинной одежде. Очень много света. И будто девушка была этим источником света, как бы излучала его.

– Она продавала картины?

– Нет конечно. Даже знакомым показывала неохотно. Я же говорю: очень боялась критики. Тем более у нас были разные вкусы. На выставках её привлекали такие безобразные картины, если их можно назвать картинами, ребёнок бы лучше рисовал. А ещё причудливые узоры какие-нибудь, а она стоит около них, с одной стороны посмотрит, с другого края подойдёт, подальше, поближе, потом вздохнёт. Если я спрошу, что она там увидела, не ответит, но взглянет так, будто не узнаёт.

И фильмы она любила странные. Чем запутанней, тем лучше. Как-то я ходила с ней на ретроспективу, знаете, это когда в кинотеатрах показывают старое кино. Фильм был то ли французский, то ли испанский, как-то он сложно назывался. Но сюжет банальный: пожилой мужчина гонялся за молоденькой девушкой, а она издевалась над ним. Девушку почему-то играли две разные актрисы, а никто этого не замечал. Неразбериха, короче. А ей такое нравилось.

– Вы познакомили её с Максимом Соловьёвым?

– Да. Честно говоря, я повела её на эти курсы, чтобы немного отвлечь. Но у неё с биополем было что-то не то. Неудивительно. Они общались в тот день, он её гипнотизировал, ей это не понравилось. Потом я бросила эти курсы, времени не было, и как-то перегорело.

– На курсы ходили только девушки?

– Мужчинам это не интересно.

– Алёна больше с Максимом не встречалась?

– Она об этом не рассказывала, а я не спрашивала, чтобы лишний раз её не расстраивать. Алёна редко делилась личными переживаниями. Даже после разрыва с Самуцевичем. Каким бы он ни был, она была очень привязана к нему. У них было много общего.

 

Из записей Алёны Богомоловой

Зачем-то пытаюсь вписываться в окружающую действительность. Делаю вид, что чувствую себя в ней уверенно. На самом деле – это безразличие. Мне всё равно, что они скажут и подумают – в этом суть моей уверенности.

Какой они меня представляют? Что знают обо мне? Как эти отрывочные представления собираются один недостоверный и непоследовательный образ? И разве не я виновата, что такой образ сложился? Мне казалось, я живу по их правилам и моя задача – всего лишь не вырываться из установленных рамок. И как-то справляться с невообразимым беспорядком, с нескончаемым потоком противоречивых мыслей, чувств, желаний, от которых на время получается избавиться, выплеснув их на бумагу.

Немного путаное предисловие к тому, что я хотела рассказать сегодня…

Возвращаюсь после обеда на рабочее место: по всему столу аккуратно в несколько рядов разложены иконы (документы предусмотрительно сгружены в сторону). Богородицы с младенцами, крылатые ангелы и святые застывшими глазами осуждающе смотрят на меня. Женщина, по тёмному, бесформенному платью и спокойному, без намёка на косметику, лицу которой ясно, что в нашей конторе она случайная гостья, рассказывает Кристиночке о чудодейственной силе образков. Та взмахивает неестественно длинными, нарощенными ресницами и понимающе кивает.

– Решили бесов из меня изгонять? – усмехнулась я.

Кристина оживилась и, сделав вид, что пропустила бесов мимо ушей, затараторила.

– Ну ты понимаешь, у тебя стол был свободен, и мы решили здесь разместиться. Ты же не против.

– Это ненадолго, – женщина смутилась и засуетилась, подвигаясь ближе к своему товару. – Всё написано и освящено в нашем монастыре. Выбирайте.

– Я ничего в этом не понимаю.

– А я сейчас всё расскажу.

И чётко, по-заученному, водя рукой по отрешённым лицам своих подопечных, она торопливо их представила.

– Икона Богородицы оберегает от недобрых людей и обязательно должна быть в каждом доме. Богородица Неувядаемый цвет – хранительница молодости и красоты, помогает сберечь любовь. Николай Угодник приходит на помощь в трудную минуту. Святая Троица дарует покой, избавляет от плохого настроения, тяжёлых мыслей и очищает от грехов.

Когда она добралась до иконы Петра и Февронии, символизирующей верную и вечную любовь, я отвлеклась на Кристину, которая с неестественно серьёзным выражением лица внимала каждому слову. Неужели ты, Кристиночка, рассчитывала позлить меня, притащив эту бедную богомолку к моему грешному рабочему столу?

Богородицы выжидающе смотрели на меня, манили алыми одеяниями и свечениями золотистых фонов. Предсказуемо ярко, с расчётом на покупателей.

– Она всё равно ничего не купит, – вдруг заметила Кристина с подчёркнутой небрежностью, не забыв при этом повысить голос так, чтобы слышал весь кабинет. – Она же атеистка.

Все мгновенно замолкли и как один повернулись ко мне. Я стояла оглушённая обвинением и его безапелляционным тоном.

– С чего ты взяла?

Кристина выпрямилась во весь рост. На голову выше меня вместе с каблуками. Принимает вызов.

– Ну… судя по тому, что ты говоришь, и вообще…

– Что вообще?

Господи, неужели я буду сейчас с ней спорить, что-то объяснять, доказывать?! Перед ликами Богородиц и ангелов?

Вдох-выдох. Нужно ответить, нужно произнести это. Отстранённым, безучастным голосом, чтобы не коснуться сокровенного.

– Я верующая. Если ты не знала.

Кристина изобразила на лице изумление, но язвительную улыбочку не спрятала. Заметив, что держит в руках только что купленную Богородицу, положила её в дамскую сумочку. Кружевными узорами и стразами блеснули ногти.

– Да? Что же тогда ничего не покупаешь?

Потому что от самовлюблённости ничто не поможет… Я благоразумно промолчала и, чтобы окончательно развеять её сомнения, взяла ладанку. Подарю маме.

Что же я сделала, чтобы прослыть безбожницей? Ну ладно бы еретичкой, вполне допускаю. Как-то Кристина рассказывала про крестины (извиняюсь за каламбур) своей племянницы, и я случайно обронила, что мне тяжело находиться в храме. Само собой, я тут же стала объектом всеобщего возмущения, но не нашла в себе слов, чтобы оправдаться.

Как объяснить им, что тот самый Бог, который всегда со мной, там становился всеобщим, непостижимым, далёким? Чтобы добраться до него, нужно спрятать волосы под платок, а ноги под юбку до пят и провести странные манипуляции, значение которых я не в силах постигнуть… А иначе что?

Исступлённо повторяя про себя «Да будет воля Твоя…», я ощущалась свою слабость, потерянность, греховность. Я ждала ответа, пыталась найти его в себе, Тебя в себе, но что-то внешнее постоянно отвлекало.

Я не в силах постигнуть Твой замысел и принять его. Я просящая и коленопреклонённая. С опущенной головой и потуплёнными глазами. Смиренная. Опустошённая. Я жду ответа…

 

 

Материалы по делу об исчезновении Богомоловой Алёны Александровны.

Опрос свидетеля Кристины Сытовой.

– Я была в шоке, когда узнала, что Алёна пропала. Она со странностями, но чтобы вот так взять и исчезнуть… Была в ней какая-то несобранность. Самодисциплина ей бы не помешала.

– Что вы имеете в виду?

– Она нередко опаздывала и после работы убегала ровно в пять, а это у нас не приветствуется.

– Проблемы на работе у неё были?

– Да нет вроде. Понимаете, если она бралась за дело, то не успокаивалась, пока не доведёт его до конца. Она не создавала видимость работы, как некоторые. Несколько лет назад ей даже предлагали место начальника. Она отказалась. Говорила, что слишком много ответственности. Она это зря. Она бы справилась.

– Какие же у неё были странности?

– Ну бывали резкие перемены настроения: она могла остроумно шутить, а через несколько минут ни с того ни с сего нагрубить. Потом извинялась и вела себя как ни в чём не бывало. А самое любопытное, что она прекрасно понимала реальное положение вещей и людей, казалось, видела насквозь, но вела себя совершенно противоположно.

– Она любила свою работу?

– Ей нравилось, когда попадались интересные дела. И, по-моему, работать с людьми нравилось. Она располагала к себе людей. Может, потому что хотела всем помочь, угодить. А ещё была весёлая, много улыбалась.

– А как вообще у вас рабочий коллектив?

– Дружный женский коллектив, сами понимаете…. Шучу, конечно. Коллектив как коллектив. Ссоримся, миримся, всё как у людей.

– А с мужчинами у вас напряжёнка?

– Какие мужчины за такую зарплату? Приходят ненадолго, кто за опытом, кто за записью в трудовой. На год максимум. Так у нас Долин работал, может, знаете, у него своя фирма в центре. Преуспевает.

– И как он вписался в женский коллектив?

– Хорошо. У него такой характер, он везде мог бы стать своим. С Алёной они дружили. Насколько я понимаю, когда он пришёл, они уже были приятелями. Иногда он её провожал, хотя им было в разные стороны. Но ничего такого, не подумайте. У неё же Самуцевич – любовь всей жизни.

– Серьёзно?

– А вы что, не знали? Она исполняла все его капризы, стоило только ему подумать. Вадик же гениальный художник, и попробуй с этим не согласись. Всем показывала его работы, у него есть свой персональный сайт. Хорошие, кстати, картины.

– А свои картины она показывала?

– Нет, она не относилась к ним серьёзно. Говорила, что это баловство, рассказывала, что Самуцевич их ругает и правильно, ей до него далеко и всё такое. Она очень дорожила его мнением. Они вроде бы разошлись сейчас. Помирятся. То есть я хочу сказать, если она найдётся, конечно.

 

Из записей Алёны Богомоловой

Кое-как вытащила себя из дома. Прошлась по книжным магазинам, но не нашла, что искала.

Придётся заказать и лишить себя удовольствия полистать книгу, подержать в руках, чтобы выяснить, как она у меня приживётся. Впрочем, это всего лишь причуда. Но Макс, скорее всего, понял бы.

По пути домой решила побаловать себя кофе. Нет лучшего лекарства, чем горький кофе и какая-нибудь жутко вредная сладость к нему.

Расположившись за столиком в кафе, я по привычке с любопытством разглядывала посетителей, гадая, кто они, о чём разговаривают, чем оправдывают своё существование в этом мире.

Он сидел напротив: достаточно далеко, чтобы не заметить меня, но достаточно близко, чтобы не быть узнанным… Хотя я не сразу его узнала, точнее смогла поверить, что он вдруг материализовался из моих мыслей. Я привыкла замечать его черты в других мужчинах, но они были всего лишь слабыми отражениями оригинала. Так и про него подумала: а вот этот очень похож. Как настоящий. И вижу улыбающуюся рыжую девушку рядом. Сомнений не остаётся.

Я теряюсь. Я не знаю, что делать. Уйти поскорее, пока он меня не увидел? Он слишком близко к выходу, и проскользнуть мимо незамеченной не получится. Придётся ждать. К сладкому я не притронулась, кофе стал противным. Было многолюдно, я могла скрыться, затеряться. Быстро достала телефон, и чтобы выглядеть естественной, открыла книжку. Читать! Не вертеть чашку с кофе, не рыться суматошно в сумочке, соображая, куда же запропастилось зеркальце. Не пытаться спрятать свои слишком худые руки.

Чтобы освободиться от родительского гнёта, героиня решила выскочить замуж чуть ли не за первого встречного – единственное, что я поняла из страниц, перелистываемых по инерции. Может быть, он сейчас смотрит на меня. Видит, как я сжимаюсь от одной мысли об этом.

Они разговаривали, не глядя в мою сторону. Я тянула кофе и невольно слышала, как за соседним столиком мама с дочкой расхваливали свои десерты, и завидовала людям, которые могут радоваться самым простым вещам: вкусной еде, хорошей компании, приятному разговору…

Так лучше. Он прав. Не выходим за обозначенные границы. Но мы забыли, что существуют случайности. Что можно оказаться в одном месте в одно и то же время.

Когда я снова осмелилась поднять глаза, его столик был пуст. Он ушёл. Ушёл с ней.

Встаю и смело направляюсь к выходу. Говорю себе, что справилась. Мне уже не так больно. Не так больно – это не чувство. Это решение сделать себя бесчувственной.

Это пройдёт, это пройдёт, это пройдёт.

Борьба с собой принимает всё более изощрённые формы. Почему мне обязательно надо начинать с какой-нибудь напыщенной патетической фразы? Будто я выставляю себя напоказ. Когда я научусь быть честной хотя бы с собой? И без того трудно подбирать слова, стоит ли лишний раз к себе цепляться?

Чувствую, как пустота вокруг становится гуще, как окутывает со всех сторон. Сколько слов я искусственно нагородила, а что толку? Знаю, что случится, если я начну говорить правду.

Удивительно, как устроен мозг, как он умеет через десять ходов добраться до того, о чём больше всего хочется забыть. Или не хочется? Может, в этом всё дело? Хочется улавливать отголоски воспоминаний, выстраивать сложные многоступенчатые схемы, все ходы в которых приводят к одному (но это тупик!), мысленно разыгрывать сцены, которым не дано воплотиться, и произносить слова, которые не будут сказаны.

Сколько можно уже?!

Правильно, давно бы так. А то обращаюсь с собой как с кисейной барышней: хочешь поплакать – поплачь, хочешь повздыхать о нём – пожалуйста. А жить ты собираешься? Возьми, наконец, себя в охапку, убери с лица это трагическое выражение. Прими, смирись, забудь.

Думаешь, это был бы выход? Слишком много условий. Слишком неправдоподобно. Очередной временный обман.

Что-то в конечном итоге останется, и с этим «что-то» придётся жить дальше. И то, что осталось от А., иногда даёт о себе знать. Песни Mylene Farmer, звучавшие фоном наших полуночных разговоров. Рисунки, в которых он маскировался под разные обличия, но оставался собой: далёким, загадочным, одиноким. Полузабытое, посвящённое мне стихотворение. Что-то про сердце, пронзённое стрелой, блаженство и восторги, нежный ветерок и пенье птиц… «Я никогда раньше не писал стихов. Не знаю, что на меня нашло, – оправдывался он. – Мне как математику это простительно». Я не могла скрыть своей победной улыбки, и его глаза, удивительные, небесно-голубые, сияющие, ликовали… Я знаю: больше никому он не писал стихов.

Ещё от него осталось словечко «недопустимо», незаметно пробравшееся в мой речевой обиход.

Хорошо, что пишу без дат, без привязок к посторонним событиям, которые по случайности выпадают на самые неподходящие дни. Насмешка жизни. Ну как можно не замечать этих насмешек, не понимать, что за ними что-то есть?

Продолжаю ограждать себя от малейших соприкосновений, упоминаний, контактов. Всё позади. Всё, всё.

Как любая болезнь эта не прошла бесследно. Я стала спокойнее. Обещала принять как данность. Приняла.

Жизнь проходит мимо? Да ладно, где-то я уже это слышала.

Выпал снег. И будто воздух стал прозрачнее, а небо темнее. Неужели снова зима… Скоро замкнётся ещё один круг.

Кажется, я стала хуже видеть. Предметы вблизи потеряли чёткость. Читать неудобно: приходится держать книгу на расстоянии, иначе буквы расплываются. Надеюсь, пройдёт.

Записи стали короче и бессмысленнее.

Я вся поглощена другим. Пока не буду об этом, расскажу, когда закончу. Немного осталось.

Макс советует относиться к рисованию проще. Расслабиться, не думать о результате, не пытаться с кем-то поспорить. «Это всего лишь продолжение тебя, – говорит он. – Пусть оно будет таким же естественным, как дыхание. Спокойным, ровным. Свободным».

Он не понимает, что это гораздо серьёзнее, чем упорядоченные штрихи и краски на бумаге. Это то, что определяет меня. Моё решение, как прожить жизнь. Мой выход.

Но как быть, когда этого слишком много в тебе?

Когда облекаешь мысли, чувства в какую-либо форму, материализуешь их, это лишь жалкая копия того, что есть в тебе на самом деле. Искусство – лишь слепок, упрощённая модель твоего понимания мира, и в попытках приблизить своё творение к правде (не к реалистичности, реалистичность – это фотоснимок) постоянно и неотступно мучают мысли о том, что это лишь подобие, что правда недостижима, что инструменты, которыми ты обладаешь, несовершенны, что ты никогда не можешь высказаться до конца, что есть некий предел, дно, в которое ты неизбежно в конце концов упрешься.

И любой художник, неважно, чем он пишет – красками или словами, должен принять эту истину и смириться с тем, что будет создавать лишь копии.

Удивляюсь своей беспомощности в том, что принято называть внешним миром, своим нежеланием вступать в какие-то ни было контакты с людьми. Мне кажется, я всё делаю неверно, иду не туда, говорю не то и улыбаюсь невпопад. Я устала от всех лиц, от их вымученных и неестественных эмоций, от ненужных разговоров, от заигрываний друг перед другом, от напрасных попыток внешними атрибутами скрыть внутреннюю пустоту, от снисходительно-насмешливого отношения к себе, от бесконечного перебирания одних и тех же мыслей одними же и теми же словами. Я устала. Я не пытаюсь контролировать события, хочу только залатать дыры во временных пустотах, занять их, неважно чем.

В этой жуткой неустойчивости я смотрю по сторонам и понимаю: ничего не остаётся, как замкнуться в себе. Не ждать ни от кого ничего. Укрепиться в себе. Понять, что внешнее – это внешнее. Приходящее. Временное. Не смотреть по сторонам. Жить в себе.

Я знаю, как избавиться от посторонних шумов, чтобы услышать свои настоящие мысли, не навязанные работой, людьми, суетой. Я знаю, как отгородиться. Как сохранить себя.