Впоследствии, когда мы, сотрудники районной газеты, попытались реконструировать это безусловно уникальное даже для августа 1991 года событие, дабы сохранить его для назидания потомкам, у нас ничего не получилось. Слишком уж неожиданно для нас это произошло, и страх был самым настоящим, поэтому вместо целостной картины запомнилось только то, что этот человек действительно был. В конце концов, мы не от сквозняка разлетелись в разные стороны, когда он, громко топая сапогами, ворвался в редакторский кабинет и угрожающе ткнул пальцем в галстук тишайшего Ивана Кузьмича:
– Коммунист?
– Да… Я… Как вам сказать, – заметался в кресле редактор.
– Я твой райком на железные скобы законопатил! – заржал пришелец и припечатал к столу лист бумаги. – Вот, резолюция митинга!
– Какого митинга? – слабо вякнул Иван Кузьмич. – Я – номенклатура обкома партии.
– Нет никакого обкома! – победно протрубил пришелец. – Протри очки: теперь я редактор, назначенный народом! И чтобы без моего ведома ни одна букавка в газету не проскочила!
Он обошел стол, стряхнул Ивана Кузьмича с кресла, уселся в него и заявил:
– Сидеть будешь в прихожке. А эту лярву крашенную, что там сидит, я увольняю без выходного пособия. Через полчаса собери весь личный состав здесь. Понял?
Иван Кузьмич судорожно сглотнул сухоту в горле, кивнул и, прихватив телефонный справочник, выпятился в приемную. Ничего не объясняя секретарше, он выставил ее за порог, а сам кинулся к телефону.
Ах, этот август девяносто первого года! И народ, и государство, и партийные люди – все словно обезумели от гласности, демократии и, главное, от вседозволенности. Телефон первого секретаря райкома молчал, в секторе печати обкома партии тоже было глухо, как в танке. Иван Кузьмич приуныл. Судя по тому, что по радио толкал речугу Ельцин, советская власть приказала долго жить… А ему еще два года до пенсии. Что если все пойдет прахом – и пенсия, и льготы за сорок лет беспорочной службы во славу ленинского политбюро и бюро райкома партии?..
Дверь кабинета распахнулась.
– Ну, ты чо? – воззрился на редактора комиссар от митинга. – Я ждать не люблю.
– Сейчас! Сейчас! – загоношился и заголосил редактор. – Федор Петрович!.. Кускова!.. Алексей Леонтьевич!.. В кабинет!
Но никто не отзывался.
Иван Кузьмич запаниковал, кинулся по коридору. Все кабинеты были пусты. Только ветерок шевелил на столах незаконченные репортажи с полей, зарисовки о лучших людях, отчеты с мероприятий.
Недоумевая, куда все подевались, редактор вышел на крыльцо. Пыльная, заросшая лопухами и крапивой улица была пуста. Иван Кузьмич почувствовал неприятную тяжесть под ложечкой, сел на крыльцо и достал таблетку.
– Вот и все, – обреченно подумал он, – откукарекались! А ведь такая силища была. Куда все подевалось? Все разбежались, как тараканы по щелям.
Жарко припекало августовское солнце. Иван Кузьмич прислонился к перилам и закрыл глаза.
Чья-то крепкая рука взяла его за плечо.
– Кузьмич!.. Ты что сомлел?
Перед редактором стоял Сырцов, местный хулиган, с которым Ивану Кузьмичу приходилось в свое время, когда он был первым секретарем райкома комсомола, изрядно повозиться, чтобы отучить от драчливости.
– Так вот видишь. В Москве черт те что… И здесь вот комиссар явился. Из кабинета выгнал. Все разбежались.
Сырцов захохотал
– Комиссар! В Москве-то ясно. Там большие воры столкнулись. А здесь, у нас… Видел я этот митинг. Полтора десятка с увечными мозгами. Это какой такой комиссар?
– Ну, такой в фуражке, красноглазый…
– Этот? – Сырцов снова захохотал. – Да я его еще по зоне знаю, козла! Пойдем!
– Нет! Нет! – протестующе взмахнул руками редактор.
– Сейчас демократия. И вообще…
– Ну ладно! Раз демократия, так демократия!
Сырцов нырнул в дверь редакции, через минуту раздался треск, вопль, грохот. Дверь распахнулась, и с крыльца слетел комиссар от митинга. Сырцов приподнял его за шкирку, дал здоровенного пенделя, и комиссар, отлетев шагов на десять, растянулся на дороге во весь рост.
– Давай, руки в ноги и жми, чтобы я тебя здесь больше не видел. А ты, Иван Кузьмич, только свисни, я в момент ему демократию пропишу!