НИЧЕГО ПОДОБНОГО
Философская сатира (почти что утопия)
Маленький пролог
Есть города, где небо кажется светлее, чем в других местах. Где лица людей искрятся так, как будто внутри у каждого спрятана лампочка. Где наступающий день — как утренний романс, каждая улыбка – великолепное обязательство, а вера в светлое будущее – неотлагаемое действие. Именно в таком городе жил человек, чьё хобби было не шагать в ногу с ансамблем, особенно когда бьют в барабаны.
Его звали Эдгар. Он не верил в счастье, купленное по предоплате, не кланялся красивым и высокопарным фразам, не любил позитивную психологию, но обладал редкой в наши дни болезнью — здравомыслием. Люди говорили, что он “циничен до крайности”. Но он поправлял: “Но не до крайней слепоты”. И добавлял, прищурившись:
— Ничего подобного…
День Эдгара
Проснулся Эдгар под звуки официального приветствия нового дня, которое включалось автоматически во всех квартирах с 6:45 до 6:47 — чтобы никто не мог сказать, что его «обошли вниманием».
Из динамика, встроенного в потолок, раздавалось:
— Доброе утро, братья! Сегодня великий день! Мы на шаг ближе к процветанию, к новому уровню сознания, к бесконечной радости. Верим, надеемся, двигаемся вперёд!
Эдгар смотрел на потолок с выражением, какое бывает у философа, поймавшего взглядом засохшего таракана на странице великой книги.
— Ничего подобного, — сказал он. — Это вы говорили вчера, а сегодня повторяетесь.
Он налил себе кофе, который был в крайнем дефиците, и включил экран: новостной канал с говорящей головой и глазами, наполненными лихорадкой и энтузиазмом.
— По последним данным, уровень счастья в столице достиг 96%! Остальные 4% в пути и скоро тоже прибудут, — улыбалась ведущая.
Эдгар кивнул:
— Ничего подобного… четыре процента не умеют летать.
Затем его рука опустила ложку в овсянку.
В лифте стояли трое: Марта — старшая по дому, вечно улыбающаяся, как будто в неё была встроена фасадная подсветка; Кевин — программист, гордящийся тем, что написал алгоритм фильтрации «непозитивных» слов; и, конечно, Эдгар.
— Сегодня, — сказала Марта, — говорят, впервые за тридцать лет выпадет «прекрасный дождь». Его разработали в институте эмоционального климата. Он будет увлажнять, ободрять, вдохновлять, но не раздражать.
— Ничего подобного, — сказал Эдгар. — Это вы его просто не пробовали на лысой голове. Через 10 минут вы все станете ходячим аквариумом с аллергией и сыпью на коже. Но, да, особенное увлажнение будет — между мозгом и черепом.
Марта попыталась улыбнуться ещё шире, но челюсть не выдержала и слегка дёрнулась. Кевин набрал в планшет что-то вроде “сарказм / жалоба / гражданин Эдгар / лифт” и отправил дежурному охранителю.
— Вы же знаете, — процедила Марта, — что с таким настроем можно… ну, привлечь внимание, мягко говоря?
— Знаю. Но что мне привлекать внимание… Я же не фокусник.
Офис, в котором трудился Эдгар, носил название «Институт Прогрессивной Настройности». Формально — это была структура, следящая за уровнем “национального психоэнергетического фона”. Неформально — фабрика иллюзий. В отделе, где числился Эдгар, задачей было “ежедневное подтверждение позитивной реальности на всех возможных и всевозможных уровнях”.
Каждое утро начиналось с планёрки, которая больше напоминала хоровое пение.
Менеджер по светлому мышлению, мистер Даль, размахивал руками, как дирижёр перед невидимым хором, и вещал:
— Друзья, мы движемся к свету! Наш вчерашний отчёт подтвердил: тревожность упала до 0,7%! Нам осталось совсем немного до полной гармонии! Ура? Давайте, вместе!
— Ура! — хором ответили сотрудники.
— А теперь каждый пусть скажет, почему сегодняшний день будет лучше, чем вчерашний! Вот каждый, сейчас, теперь. Ты!
Эдгар встал последним. Он поднял руку как школьник, но это был не жест почтения — а жест равнодушной капитуляции.
— Сегодняшний день будет лучше, потому что вчера мы ещё верили, что всё это имеет смысл, — произнёс он. — А сегодня мы знаем: смысл — это когда буквы превращаются в слова в руках великого гения. Но когда получается целое предложение, то мы видим, что кошки съели собак…
В комнате повисла тишина, в которой было больше паники, чем на пожарной тревоге.
— Эдгар… — начал мистер Даль, уже нажимая под столом тревожную кнопку с названием «ПсихНестаб».
— Ничего подобного, — перебил его Эдгар. — Я не утрирую. Это нормальность, когда вы нажали эту кнопку. Я не виню и прощаю вас. Я это предвидел. Вы не могли поступить иначе, мистер Даль, также как ничего не можете поделать с вынужденной улыбкой.
— Мы… мы просто хотим добра, — пискнула ассистентка.
— Я тоже хочу добра, — пожал плечами Эдгар. — Но мы просто инженеры по ремонту розовых очков.
Кафе называлось «Радость изнутри». В нём не было меню — только “рекомендации дня”, которые основывались на личном «эмоциональном профиле». Эдгар, как человек с «психоотклонением» (поправкой, внесенной кем-то другим), всегда получал “бодрящую гречку с манифестом уверенности”.
Официант, юноша с лицом, на котором радость жила как постоянная прописка — подошёл к нему с планшетом.
— Сегодня вам назначена гречка с вкраплениями надежды и имбирный чай для внешнего розовения, чтобы щеки пылали. Также вам рекомендовано избегать разговоров, содержащих сомнения или…
— Ничего подобного, — сказал Эдгар. — Мне нужен холодный кофе, насколько возможно, прямо айс, а также острый насущный вопрос и свежая только выпущенная сегодня в брошюре ложь — желательно с гарниром из статистики.
Официант замер. Такие фразы тут были сродни экзорцизму.
— Я должен доложить…
— Должен — не значит обязан. Обязан — не значит прав. Прав — не значит, что ты не просто тарабаришь системную инструкцию…. А теперь принесите мне что-то, что-то хотя бы похожее на еду, которую ест человек, а не персонаж из мотивационного ролика. И скажите своим, чтобы так странно не шушукались за стойкой, – я не экзотическое создание, а обычный проголодавшийся.
Юноша отошёл, дрожащий, как свеча при дуновении ветра. За соседним столиком какая-то женщина прошептала:
— Он же опасен.
А её спутник ответил:
— А, нет, хуже, дорогая. Он абсолютно вменяем.
Когда Эдгар вышел из кафе, город уже кипел в предвкушении. Сегодня был День Национальной Радости. По улицам шли колонны с флагами, лозунгами и хоровым пением о светлом будущем, в котором каждое предложение заканчивалось словом “вместе”.
Дети держали плакаты с надписями «Улыбайся – не стесняйся!», взрослые — с лозунгами «Доверие — двигатель прогресса!» и «Счастья без улыбки не бывает». Поверху летали маленькие почтовые вертолеты, разбрасывали листовки с новыми указами о счастье.
Эдгар остановился у центральной сцены, где слышалась речь. На трибуне выступал ведущий идеолог — господин Вертикалов, высокий и громогласный.
— Мы победили тревогу!!! Мы приручили сомнение!!! Мы!!! Осталась только улыбка!!! — и с ней мы переплывём любые штормы!!! — орал он, поднимая руки к небу.
Толпа сильно зааплодировала.
Эдгар закурил, хотя курение на улице было запрещено.
— Ничего подобного, — сказал он. — Вы не победили тревогу. Вы с ней временно сговорились. Теперь она ходит в форме.
Рядом стояла женщина в жёлтом комбинезоне счастья. Она повернулась к нему:
— Вы разрушаете атмосферу. Вы говорите ядовитые вещи. Вы в себе или не в себе?
— Я не в себе, — сказал он. — Но я вижу, что вы вполне себе.
— У вас же всё отвратительно, да? Вот вы и злитесь, — сказала она, скрещивая руки. – Ещё и курите… Всё у вас плохо.
— Всё плохо — когда все делают вид, что всё хорошо. Вот тогда и начинается все плохо. Дьявольская пляска. Дьяволиада.
В этот момент один из маленьких вертолетов, очевидно сбившийся с курса, ударился о фонарь и с грохотом рухнул на асфальт. Толпа замерла в ожидании. Пауза длилась пару секунд — и оратор тут же закричал:
— Какой перформанс! Символ старых страхов, рухнувших на наших глазах! Знамение!
Толпа вновь зааплодировала.
Эдгар посмотрел на всё это и невольно засмеялся. По-настоящему и до слез.
—
В каждом городе, даже самом утопичном, остаётся незаметный угол, где пыль ещё способна наводить на разумные мысли. Таким местом была библиотека имени Свободомыслия — название, которое иронично оставили по ошибке, не разобравшись, что оно значит на самом деле. Сюда редко кто заходил или не заходил вовсе. А кто заходил — часто потом терялись.
Эдгар любил это место. Здесь книги не орали, не убеждали, не улыбались, не продавали надежд. Они просто были. А быть — это последнее, чему ещё не научили искусственные голоса.
В зале его встретил архивариус — старик по имени Ансельм. Лысый, с глазами умного шахматиста.
— Опять пришёл? — спросил он без улыбки, но с пониманием.
— Разумеется, — кивнул Эдгар. — Сегодня хочу что-нибудь особенно неподходящее… Возможно, Кафку. Или, может, философов, у которых вместо выводов — вопросы без ответов.
Ансельм склонил голову:
— У нас осталось немного. Большинство вычистили с полок. Даже “1984” теперь издают с поправками: в новой версии Большой Брат — заботливый коуч, а у Уинстона всё хорошо.
— Ничего подобного, — пробормотал Эдгар. — Уинстон повесился на четвёртой странице. Но его лицо оставили в рекламе страховой компании. Там он говорит: «Я выбираю уверенность».
Ансельм усмехнулся:
— Ты знаешь ли, не слишком скрываешься. Это для меня, старика, ты новый Диоген, а остальные считают тебя дураком.
— Конечно. И пусть считают. Главное, чтобы поняли обратного.
— Зачем ты это делаешь, Эдгар? — впервые в голосе старика появился намёк на тревогу. — Ты же знаешь, как это кончается. Умных и критичных здесь не казнят, их корректируют. А корректировка — страшнее смерти. Ты останешься жить, но станешь излучать то же, и будешь ненавидеть это, не в силах остановиться. Улыбка вечно застынет на твоем лице.
Эдгар посмотрел на ряды книг. Потрогал корешок тома с потёртым золотым тиснением.
— А я всё равно верю.
— В бесспорное светлое будущее?
— В право сказать: «Ничего подобного».
Старик медленно кивнул и протянул книгу без обложки.
— Последний экземпляр классической Илиады.
Ночь в Городе была искусственно тиха. Даже сверчки, по слухам, были заменены на аудиотреки с “одобренным уровнем ночной умиротворённости”. Улицы были залиты мягким светом фонарей. Только надежда не светила в окне квартиры Эдгара. Там царила та самая тьма, в которой рождается настоящая мысль.
Ровно в 2:34 ночи в дверь постучали.
Он не удивился. Он ждал.
Трое в белых комбинезонах и с мягкими, почти нежными лицами. На лицах — ничего угрожающего. В голосах — мед и протокол.
— Доброй ночи, Эдгар. Мы из Специальной Лаборатории Психологической Стабилизации. Мы бы хотели, чтобы вы пошли с нами. Для вашей пользы.
Он встал. Посмотрел на них, как учёный смотрит на слишком простую формулу.
— Для моей пользы? — переспросил он.
— Да. Мы всего лишь хотим… улучшить ваше состояние. Очистить ваш разум от лишнего сора. Избавить от вредных размышлений, подозрений, от тяжести сомнения, что вас гложет.
— Ничего подобного, — сказал он твёрдо. — Вы не улучшите. Не поможете. Вы удалите. Не очистите, но сотрете. Мозг нынче как пластилин, а сомнение будто болезнь, потому что сомнение – это форма свободы.
Один из «лаборантов» сделал шаг вперёд:
— Эдгар, у вас сложилось искажённое неправильное представление. Мы же просто хотим вам помочь. Быть счастливым, и все тут.
— Счастье — это не то, что приходит из пробирки, — сказал он, надевая пальто. — Настоящее счастье — когда страдаешь, думаешь, ошибаешься, но самостоятельно. А ваше счастье — отмеренный на глаз костюм, который вы заставляете носить даже тех, у кого совсем другой рост…
Он замолчал на секунду, а потом тихо, иронично добавил:
— Я прощаю вас. Я знаю, что будет дальше.
Трое переглянулись. В их лицах — та же пустота, которую он видел в экранах, в девизах, в крике толпы.
— Вы увезёте меня. А там будет белая комната. Я буду сидеть, а вы будете вгрызаться мне в голову. Будет музыка, терапия, экраны. Меня попытаются “переоткрыть”. Слово, конечно, красивое. Но это лишь слово, правда ведь?
Он вздохнул.
— И знаете что? Возможно, вы даже добьётесь своего. Сделаете меня по шаблону. Но тогда меня уже не будет. Потому что я — это именно тот, кто сейчас стоит перед вами и говорит: ничего подобного. Но ладно, господа, хватит топтаться уже на одном месте. Пойдёмте!