Валерий Граждан. Морские байки.

Ну, спасибо, ну, угостили!

Случилось сие «знаменательное» событие на заре атомного флота Камчатки. Лодок было меньше трёх, а женщин на берегу пока не насчитывалось и одной. Общепринято, что в отсутствии прекрасного пола сильный пол почти деградирует. И «шуточки», имеющие хождение между ними, принимают, мягко говоря, удивительнейшие формы. К примеру, могут заспавшегося по подъёму молодого матроса (это в назидание и вовсе не больно) выбросить в открытое для проветривания казармы окно в глубочайший камчатский же снег. К концу физзарядки бедолага выбирался на поверхность с красными, как у гуся лапы ногами. Стресс напрочь исключал простуду. Зато информация о таковом прочно оседала в подкорке, и матрос, даже став старшиной, при команде «подъём» буквально взлетал над коечкой. И лишь утвердившись в мысли, что он «годок» и ему «положено», блаженно обнимал подушку вновь. Здесь оговоримся, что на службе не редкость делать эпистолярные, а то и вовсе исторические надписи, наколки. Самые популярные три буквы, одни абсолютно цензурные – это ДМБ, сиречь демобилизация. Другое троебуквие не шибко литературное, но чаще употребляемое, случается, что даже внутрь. А так как ложки на береговом камбузе подводников общеармейского образца, т.е. алюминиевые, то уж на них-то выплёскивали перлы из числа «ну надо же такому!». Кроме вышеописанных букв пользовались спросом (особенно в учебках): «Ищи, курва мясо!», «Не промахнись!». Но были ложки-раритеты.

Вернёмся к нашим баранам, вернее к одной из тех многочисленных комиссий, которые наезжают на Камчатку именно в период хода лососёвых. Мы их, честно говоря, не переваривали: у нас столуются и нас же, грубо говоря, сношают… Но ведь служба и есть служба. На ней всё «положено», а положенных, как известно, как раз и…

В общем, привели наши начальники прибывших инспектирующих высоких начальников в новую столовую попотчевать. А чёрт их принёс к нам по настоянию их руководителя-адмирала: «Хочу попробовать матросскую пищу!» А чего её пробовать, когда паёк подводников одинаковый: что у офицеров, что у личного состава. Вот только на офицерской посуде шиш с два что накарябаешь: фарфор и нержавейка.

Накрыли столы на всю комиссию. Всё было вкусно и сытно: к борщу – сметана, компот из свежих фруктов, закуска отменная, вот только ложки и чашки – алюминиевые. Но ничего, едят, не брезгуют (адмирал-то ест!). Дежурный по камбузу в позе гарсона подле начальства: мало ли что! Да и где вы видели камбуз без «стасиков»? То бишь, без тараканов. Правда, даже старпом, снимая пробу, шибко не возмущался, а молча выплёскивал суп с насекомым дежурному по камбузу на ботинки. И всего-то! Но тут… Адмирал так швырнул ЛОЖКУ, что вся курточка дежурного старшины окропилась свежим борщом. Старшина был «главным» и нам подумалось, что теперь не бывать ему и старшим матросом. Комиссия удалилась вослед адмиралу. И тут же весь камбузный наряд сгрудился возле адмиральско-матросской чашки. Но криминала, как ни искали, не нашли. Так ПОЧЕМУ он швырнул ложку?

И тут нас осенило: «Ах, да, ведь ЛОЖКУ!» Ну, конечно же, впопыхах из сотен ложек попала именно она, с надписью из трёх букв с рекомендацией: « х… в рот». Но «разбора полетов» не было. Просто обед перенесли в офицерскую кают-кампанию, откуда довольно долго был слышен басовитый смех адмирала и его сподвижников.

Камчатка,1965 год.

 

Чистейший, как слеза

Конечно же, дело было во время ремонта корабля. Варят, стучат, долбят, выламывают, красят и опять выламывают. Нечто среднее между Вавилонским столпотворением и гибелью Помпеи. Одно спасение: отсидеться (отоспаться) в каюте. Сие в этом бедламе не всегда удаётся, да и мало корысти: один, даже с выпивкой, завоешь от тоски. Тем более что в ремонте с «шилом» (спиртом) всегда напряжёнка. Начальство жмотится, экономит на товарообмен с заводчанами. Боевые посты и шхеры напрочь забиты полками, шкафчиками, трельяжами и джакузи из нержавейки. Корабль потерял свой уют, и даже запахи: испечённого хлеба из пекарни, супа харчо из камбуза и солярки из трюмов. Какая-то сволочь даже спёрла дверь с гальюна: и стал сервис с газетой и адреналином. С проходящими по коридору мимо сослуживцами теперь можно степенно раскланиваться, не прерывая процесса.

С корабля всё более «сходили». Матросы – «вынести мусор», офицеры – по «делам и на склады», мичмана – «прошвырнуться в поисках провианта для кают-компании». Возвращались реже, а то и вовсе на следующий день. Причину длительного отсутствия умалчивали или, вздымая глаза к субтропическому небу Владивостока, изрекали нечто на манер Кисы Воробьянинова: «Да…уж, этот мне… м-мда, вот». Старпом понимающе кивал, но рекомендовал с недельку остепениться и отдаться целиком службе. Но никто упорно «отдаться» не желал даже во имя «тягот и лишений». Все алкали сейчас и побольше. Даже корабельный пёс Тобик, отправлявшийся с неофициальным визитом к заводским сучкам ещё до подъёма флага.

Положение пытался выправить Большой Зам, убеждая похмельные личности «отдаться» и «проникнуться» в полуторачасовых беседах-исповедях. Испытуемые согласно кивали головой, ели глазами начальство, а более графин с влагой, неизменно украшающий сукно на его столе. Вся команда знала, что там «огненная вода» и Зам утешался ею в случае явной потери консенсуса с вернувшимися «подшофе». «Не тот моряк ноне пошёл: жирный, ленивый и тупой!» – сокрушался идейный наставник экипажа и наливал себе из графинчика.

А проникшийся идеями партии и Правительства флотский денди шёл по каютам в поисках похмелки. Один такой зашёл ко мне. Он был как бы на полпути к заветному похмелью: была сама выпивка и довольно приличное количество. Но… не было закуски и компаньона. В довершении же всего шило, было явно вне всяких кондиций, его вид не отличался прозрачностью, а попросту грязным. Зрительный диалог затянулся и перешёл в раздумье: как очистить ЭТО с наименьшими потерями и наивысшим эффектом. Но в дверь постучали. Бутылка со стола мигом исчезла, задумчивость на лицах-нет. Зашёл химик. «Кому сидим? Откуда запах любви от зелёного сукна зама? Он чувствуется даже здесь!» – высокопарно намекнул вошедший офицер, вглядываясь в лицо визави Лёши. Тот массировал мешки под глазами. «Мой юный друг, да ты с похмелья, вижу… Не принести ли мне гитару?! Шампанское, коньяк, лимончик?». «Пшёл вон, у нас вот горе: бутылка целая шильца, но грязная изрядно. Очистить бы… Не присоветуешь чего, чтобы добро зазря не портить?». «Спросил кого! Я ж химик!! Чему обучен в высшей школе!? Сидите, мигом я».

Шаги по коридору, условный стук, заходит Жора-химик. Торжественно кладёт на стол противогазную коробку: «Валяй, братва! Минут пятнадцать-двадцать и будет спирт кристально чистым. Испытано поколениями! Где реактив?» – Лёша подал злополучную бутылку потомку Менделеева: «Держи, кудесник! Вверяю тебе будущее ещё не зачатых нами детей». На глазах изумлённой публики Жора, он же Георгий Валиулович, водрузил коробку горлышком на жерло штатного каютного графина. Стык укрепил изолентой ПХВ, полюбовался сооружением сам и убедился в безусловном эффекте своего творения на наших лицах. «Жора, не тяни бодягу. Шланги горят!» – это взмолился Лёша.

Химик жестом заправского бармена вскинул бутылку, крутанул в воздухе и воткнул в донышко композиции: «Оп-па! Ву-аля!». Мы с Лёшей только и успели ахнуть в предчувствии стеклянного «Блям!» о палубу каюты. Вместо этого послышалось глухое: «Шлюп-шлюп-шлюп-фыр-рх!» – звук заливаемого в углеприёмник противогаза очищаемого спирта.

В каюте наступила напряжённая тишина. Все ждали сладостное «Рю-рю-рю!» – струйки чистейшего спирта о дно пустого графина. Но «рю-рю» всё не наступало. Прошли контрольные жорины пятнадцать минут, потом десять нашего терпения. Мы с Лёхой переглянулись: «Пора!». Жора перехватил наш взгляд и было задал стрекача. Но Лёша тяжёлой похмельной рукой сгрёб его у самой двери: «Куда, паскудная твоя душонка! А кто шило высасывать обратно будет? А?!!». Химик взмолился едва не на коленях: «Ребята…Христом богом… я щас!» и пулей вылетел из каюты. «Ушёл, гад! Живым ушёл, алхимово отродье! Это ж последнее шило на всём Чумикане!!! Дай, я его покусаю!». Но в коридоре опять послышались крадущиеся шаги охотника Дерсу Узала. Дверь без скрипа отворилась и… в образовавшуюся щель просунулась рука в обшлаге с флотскими нашивками офицера. Из щели же донеслось: «В-вот! Целая бутылка… Простите ради бога!».

«З-заходи!» – выдохнули мы. К этому времени на дно графина накапало около стакана чистого, как слеза спирта.

Так что выходило, что условия эксперимента выполнены, хотя и наполовину. Вторая половина из коробки создавала в каюте нестерпимое амбре грязного спирта до самого утра. На утреннем построении перед подъёмом флага старпом с особым вниманием разглядывал лёхины мешки под глазами.

Владивосток. Борт «Чумикана»

 

«Нэсе Галя воду»

Жителям славного города

Николаева посвящается.

То, что Николаев – самый чудный (чудной) город для нашего брата моряка, – истина бесспорная. И отправились мы, моряки-подводники, в град Николаев с нескрываемым восторгом. Там для нашего флота отстраивали корабль, доселе на Тихом океане не виданный. Этот город и корабелы, живущие в нём, сами по себе люди необыкновенные. Широкие душой и крепкие натурой. Видно поэтому и корабли у них получались ладные, надёжные. Жаль, если урбанизация исказила сегодня его изумительную украинскую окраску с русскими задатками. Ныне, как утверждают, стараниями бывших властей почти нанесли не то что отпечаток, а изрядный ляп на облик Николаева 60-х годов. Хотя бесспорно, что хата, пусть и побеленная, но уступает благоустроенной многоэтажке. Но это так, с высоты полёта и досягаемости дымовых труб. Мы же, собранные с атомных субмарин моряки, судили иначе.

Ещё в Харькове, где поезд стоял около получаса, на нас пахнуло Украиной по всей розе ветров. И прежде всего это были цветущие сады, сирень, акации, липы и просто шикарные клумбы. Дополняли цветники восхитительные дивчины в юбочках, которые… ах, лучше не бередить душу!

А уже в воскресенье с утречка наш вагон поравнялся с окнами пассажирского вокзала города невест Николаева. Вываливались мы из вагона как двугорбые верблюды: вещмешки, скатки шинелей. Весь матросский скарб мы пёрли на себе. Если всё это барахло, именуемое ФОРМОЙ ОДЕЖДЫ, заменили двухпудовой гирей, но плоского исполнения с лямками, – было бы куда легче. А так все мешки и узлы сваливались, сползали под ноги и мы едва не падали. Глаза заливал пот, смахнуть который было нечем: не хватало, как минимум, ещё двух рук…

Но и это было терпимо, если можно было бы материться чуть громче. Но вдоль тротуаров на нас созерцали «дуже гарные дивчины». Мало того, они подбадривали (как им казалось) нас: «Здоровеньки булы, хлопчики! Приходьтэ у вечор на танцы! Мы вас кохаем!!» О боже, сделай так, чтобы они молчали: мы и так скрипим зубами. Но… Впереди нас вдруг остановился порожний «ГАЗик». Водитель посигналил нашему старшему лейтенанту, махнул рукой: «Эй, старшой, куда ребят ведёшь? Случаем не в Третий городок идёте, что у Коммунаров? Давайте ваши баулы в кузов! Зараз пидвезу. Я сам с Тихого! (Тогда ещё не меняли погоны на «Ф», а оставались родные «ТФ»). Садись, кто со мной!» Вот уж тут мы воспряли духом и кто-то крикнул: «За-апевай! Нашу запевай!»

И Иванов с Абряровым рванули:

За кормой бурун вскипает,

В светлом зареве восток!

В голубом тумане тает

Наш родной Владивосток!

И мы подхватили полутора сотнями глоток:

Расстаётся с берегом лодка боевая:

Моряки – подводники в дальний рейс идут!

За кормой след белой пены тает,

Чайки провожают нас в далёкий путь! 

А вместо шарканья по асфальту хлёстко вжарили подошвы флотских прогар!

Уж сколько мы успели «сбацать» песняка, но к воротам своего пристанища на почти восемь месяцев добрались бодро. Нас ждал водитель – «корефан», служивший не просто на «ТФ», а на нашей, ставшей родной, Камчатке. Наши вещевые аттестаты были уже уложены у стенки КП. Нас не просто ждали, а даже накрыли на камбузе столы! А нашего благодетеля звали Виктор Коба, он же приглашал нас в гости. Махнул рукой с наколкой якоря и укатил. Потом-то мы сообразили: более половины мужского населения Николаева – бывшие моряки, пришедшие на перегон кораблей. Да так и присохшие к одной из здешних дивчин. И кто только потом не приглашал нас в гости!

Уже сразу после расселения нас в казарме военного городка, мы поняли: привезли нас, тихоокеанских моряков по сердечному адресу. Николаев превосходил знаменитое обилием невест Иваново. Здесь их было по две и более в каждой украинской хате. Хаты же утопали в садах и слепили глаза белизной стен и разноцветием крыш. А к нашему приезду в каждом саду расселились, как минимум, по паре соловьёв. И представьте нас, окамчадалившихся моряков, чаще видевших чаек, бакланов и ворон да кривые каменные берёзы, в таком сказочном раю! А женского рода у нас была разве что палуба, которую надо было драить, да каток из шинелей килограммов под двести «Катька» для натирки паркета в казарме после отбоя. Что в обиходе так и зачитывалось строевым старшиной: «Сидоров, Ломакин и Синюхин будут иметь акт с «Катькой» сразу после отбоя. Разойдись!»

Ко всему, мы года по два-три не видели женских ног в чулках или без оных. Корячки, коих лицезрели изредка и издалека, носили круглый год меховые сапожки ичиги. Русскую женщину в Рыбачьем в 60-е годы если и видели, то в санчасти. Служили на флоте тогда четыре года с гаком. «Гак» в идеале с видом на гауптвахту достигал восьми месяцев. А тут сразу всё, да ещё без ичигов и кухлянок! А вдобавок к соловьям прошёл слух о том, что неподалёку, на Зелёном острове танцы. Ну, кто ж такое выдержит! С офицерами, похоже, происходило то же самое: после ужина на аллеях городка даже честь отдавать было некому. Разве что замполиту каплею Кляцкому, у которого жена как бы была, но где-то далековато. Да к тому же чужих каплеев даже подгодки (третий год службы) честью не жаловали. Годки же, как известно, устав лишь уважали, хотя и не блюли.

Вскоре мы отметили, что загорать всего лучше на широком торце бетонной стены, что окаймляла городок. Стена стала нашей вотчиной, и уродовать её колючей проволокой никто не посягал: здесь не тюрьма. Кстати, насколько помнится, даже на гауптвахте «колючки» не наблюдалось, дабы не оскорблять души моряков. Так что принимали солнечные ванны, лёжа на стене с удовольствием: не сгоришь и картина «зазаборья» как на ладони. Хотя, если в самоход (самоволку), то можно сбегать и на речку. Сразу оговоримся, что патруль солдатский «по умолчанию» не трогал матросов. Моряки в патруле на солдат вообще не обращали внимания. Хотя гауптвахта каким-то образом пополнялась: сам убеждался дважды. Всё дело было в том, что в самоволку ходили по робе, а это очень удобно – не запачкаешься и подготовительных трудов минимум. В увольнение же следовало стирать до идеальной белизны форменку и отглаживать до острия бритвы с мылом брюки, ботинки драили до изнеможения. Ко всему, в увольнении многое было «низзя» и возвращаться ко времени. Но зато… по форме два (белый верх, чёрный низ и бескозырка с чехлом) на танцплощадке ты был королём и без проблем выбирал «найкращую дивчиноньку». А возвращался в казарму, заведомо договорившись о самоволке на берег Буга.

Был и другой вариант «культурного» увольнения. Шли вдвоём, реже – втроём. Расчёт был прост: примечали хатку, где две-три девушки на выданьи, – туда и шли. Повод банальный: купив бутылку сухого вина, просили у хозяина стакан.

– Ой, хлопцы, та вы проходьте! Жинка, ты глянь, яки гарны парубки до нас прийшлы! Та чого там, будэ вам стаканы, вы сядайтэ пид вышню в холодок (там вкопан летний столик с лавками персон на десять). О це ж, хлопчики, вы цю погань (наше вино) сховайте куды! Я вам свого кваску дам поснедать(попробовать)! – И тут же несёт бочонок с ведро ёмкостью.

– Та вы не чурайтэсь, квасок не дуже крепкий, никто и не побачит. Жинка, зови Галю, да Наталью с Любанькой, хай помогут накрыть стол, да кавун (дыня) поспелее, шо с кисельком булькае!..Та-й почнём трохи.

Тут же следует разлив по бокалам чистейшего домашнего сидра. Безусловная застольная чашка со слоёным салом, яички, зелень, фрукты… А к салу картошечка со шкварками, да селёдочка домашнего копчения… Ах, боже мой, до чего же богат и прост укранский стол!

– А оце цибуля с селэдкою! Будь ласка, визьми трошки. Меня Петром кличут, а це мои дочки: Галя, Наташа, та младшенька – Любаша!

И пошла гулянка на славу. Старались вначале, до визита, приглядеться, а то и вовсе договориться с дочками на тех же танцах. А уж потом, как бы невзначай, приходили. Нередко знакомства завязывались теснее. Часто переходили в сватовство и свадьбы. Но старпом на наши любовные фортели заявлял категорично: «Четвёртый год демобилизую после приёмки корабля. Третий год обойдутся письмами. А салагам служить надо, а не о юбках думать! Танцоры, мать вашу!»

Было начали водить на завод, где строился наш корабль. Водили строем по «вулыце Садовой». Конечно же, с песней. Мы, хотя и по робе посещали верфь и цеха, но отглаживали её не хуже «формы два». Не работать шли, а так, вроде как на экскурсию. Приводили и… уходили наши офицеры «по срочным делам», оставляя строевого старшину – годка. Мы разбредались по заводу, хотя поначалу мы всерьёз лазали по нашему кораблю – громадине. Поначалу захватывало дух от его монолитного величия. Никак не укладывалось в голове, что вот эти горы железа будут идти по морям и океанам наперекор штормам и течениям. Но горы приобретали формы. Привезли из цехов форштевень и линию вала, водрузили дизеля, цистерны, варили пиллерсы, мидельшпангоут. Многое для нас, подводников, было незнакомо. А потому интересно.

Но в цехах было интересней: у станков всё больше стояли молодые девчонки. И когда возле каждой табунились по три-четыре матроса, а по территории носилась девичья тачанка – электрокар с матросами, заводское начальство нашу острую «любознательность» к заводу решило временно отклонить. И нас перенаправили на подсобные хозяйства и внезаводские работы в городе. В садах созревали фрукты, а на полях арбузы, виноград. Но там поступали разумней: нас по двое-трое прикрепляли к «смуглянке-украинке», отчего наша производительность в уборке перекрывала все нормативы. Руководители хозяйств безмерно благодарили: кормили досыта, и мы вдобавок везли в городок «для вахты» едва не по тонне снеди для камбуза. Однажды угостили необыкновенным вином, а по сути, – винградным спиртом. Самое смешное – на сбор винограда нас сопровождал замполит. Он старался казаться «ярым поборником дисциплины».

Поехало человек тридцать. Управились быстро. Председатель накрыл для нас столы с благословления самого каплея Кляцкого. Даже намёка на крамолу среди выставленных на столах блюд не было. Вот разве что виноградный сок… Но запах (нюхал лично замполит) был исключительно тонкий, присущий ТОЛЬКО редкому сорту винограда «Лазорёвый» (вымышленно). А коли Николаев изобиловал соками куда более именитыми, то наш попечитель лишь отведал снедей и прилёг в теньке отдохнуть. Принесли на подносе некие бокальчики и дубовый бочонок. Председатель, тоже в прошлом флотский, что-то шепнул старшине и кивнул на зама. Старшина Головко лишь махнул рукой: «А-а, давай по махонькой!» Выпили кто сколько: от одного до двух-трёх бокальчиков. Это был просто божественный нектар. Пился изумительно легко, прямо-таки как газировка с двойным сиропом. Замполит отошёл ото сна на природе, когда все уже мертвецки спали и тоже в теньке. Отведавшие «сочку» просыпались с изумлением: в голове легко и ясно, а вот тело расслабилось и весьма. Пока доехали, организмы реставрировались напрочь. Замполит о ЧП докладывать (на себя?) не стал. Как, впрочем, и ездить более на сбор винограда.

Если хочешь услышать «мову», то бишь незамысловатую речь на некой смеси украинско-русской-западеньской, то следует сходить на базар. Уверяю: ни в одном цирке, либо театре вы такого не услышите и не «побачите». Базар по-николаевски – «привоз». Сразу оговоримся, что с нашим «жалованием» на привозе «дуже важко» (трудновато). Но это если что куплять (приобретать). Хотя на деле, если «трошки поснедать» (попробовать), то бери, будь ласка (пожалуйста)! Так что мы, матросы, ходили между рядов привоза как на приёме у шведского короля. А «шведский стол» – не что иное как закусь (и выпивка) неограниченно и, по слухам, бесплатно, то есть «на халяву».

– День добрый, тётенька! Як це говорят…– Пытаемся изложить «на мове» запутавшуюся мысль отведать солёных рыжиков. Но «тётенька» оказывается полиглотом от греческого до австриякского, а то и на мадьярском и включая Европу без окраин вроде Испании. Не редкость на привозе реплики на иврите и даже идише. С нами общались на «москальском», сиречь на русском «як воны це разумиют», то есть в переложении на наше понимание.

– Шо, парубки, як в мэне грыбочки? Снедайте, не лякайтеся (без боязни)! Оце вам вилка». – Едим, хвалим, получаем «добро» снедать ещё, «бо дуже смачно».

Прилавки нескончаемые и всего-то на них полно. Но ряды с салом… о них можно слагать оды, поэмы! Слоёное, копчёное, поросенок молочный целиком, окорока, буженинка, корейка, рёбрышки копчёные (с мясом!!), свиные головы и гениталии «тильки шо с пид кобанчика, осмалени, е варени»(хвалят гурманы)… Развороты сала как такового: толщиной в мизинец, палец, ладонь… Шпик и по-домашнему, с перчиком красным, горошком. С чесночком особым и корицей, лаврушечкой и гвоздикой. Эх, нет сил описывать всё это великолепие, и мы среди него: только протяни руку, и тут же тебе длинноусый «дядьку» протянет вилку с куском лакомства на пробу. На привозе вообще было не принято с матросов брать деньги. Мы же старались «пробовать» в меру: съестное – кусочек, вино – стаканчик, горилку – стопку. Горилку брали редко: пьяный матрос на улицах города в нашу бытность практически не наблюдался. Разве что вечерком, да и то так себе – «навеселе». Таких даже патруль «не замечал».

Но разыгрывались на привозе и сцены целиком, без антрактов, а акты шли сплошняком, без пауз.

– Куды тикать! Ты в менэ трохи, аки шпак заспиваешь, чахлик невмирущий! ( У меня не убежишь, сейчас соловьём запоёшь, кащей худосочный), я тоби, вужик огнепальный у тры горла наллю горилки, щоб тоби перекондубасило, та гепнуло! Це будэ сниданок, тай вечеря и кава с силью! (я тебе, Змей Горыныч трёхглоточный, залью горилкой на завтрак и ужин! Будет тебе кофе с солью!) – Мутузила здоровенная бабёха своего подгулявшего втихаря тщедушного мужа. Публика всего привоза внимала с благоговением, подбадривая обе стороны.

– Дядьку, тикай, бо вбье до смерти!

– Горпина, врежь твому гуляке! Вин в мене выжрал задаром цельный кухляк горилки, та сала впер шмат. Наддай богато! (Врежь ему как следует, он у меня кувшин самогона и шмат сала на халяву сожрал!)

– До побачення, хлопци, а то захдьтэ до менэ, я на Грамадяньской вулыце в пьятом будынке.

И это лишь крошечный эпизод из полигамной, восхитительной картины УКРАИНСКОГО ПРИВОЗА.

Хорошо запомнилась нам улица Садовая, очевидно, и мы её жителям. Вначале на завод, а потом и во всякого рода музеи мы начинали поход с неё, либо с моей однофамилицы: Гражданской (Грамадяньской), это если в культпоход.

Тогда был изумительный солнечный день, каких в Николаеве большая часть в году. По выходным нас водили куда-либо для «культурного обогащения». На сей раз экипаж почти целиком ждали не то в Краеведческом, не то в Военно-историческом. Их не мудрено спутать, ведь город-то флотский и по любому – военный. Как и вся его история. Ко всему из гарнизона нам прикомандировали духовой оркестр из моряков (другой бы мы и не приняли!). Замполит наставлял:

– Пойдём по центру города, по Ленинскому проспекту. Разрешено идти под военно-морским флагом. Песни на всём протяжении и самые лихие. Можно шуточные, вроде «Топ-топ!». Ага, с мамой по дорожке…Ха- ха. Всем ясно?! Форма одежды – два! Разойдись!»

Выход в 9 утра, к обеду должны управиться. Туда-сюда пешком и с песней под оркестр. Построение на плацу, выход – с него же. А к оному времени жара уже стояла несусветная. Суконные парадные брюки, как бы это подоходчивее, – в жару несколько мешают ходьбе. И не только, если к проблеме подходить комплексно. Но мы пошли… А оркестранты выжимали из нас ресурс, как из реактора на ходовых испытаниях лодки. Так что при выходе на проспект подошвы хромачей (ботинки) дымились, а пятки ног гудели. Пот ручьём тёк по спинному жёлобу и ниже. Но мы орали, как морпехи в атаке:

Наверх вы, товарищи,

Все по местам!

Последний парад наступа-а-ет!

Все вымпелы вьются

И цепи гремят… 

Вдоль улицы задул мощный тёплый ветер. С деревьев были сорваны первые листья и брошены нам в лицо. Но даже наши брюки взмокли от пота, потемнели от влаги форменки. Ветер закручивал листву, срывая на ходу новую. Из-за домов поползли иссиня-чёрные тучи. Повеяло живительным холодком. Мы перешли от строевого шага на циркулеобразный. Ноги переставляли с отлётом в сторону: сукно брюк тёрло всё и вся. А оркестр гремел неустанно. Неужто трубачам было легче? Сомневаюсь.

Наверх якоря поднима-а-ают! 

Сверкнули прямо над головами сразу несколько молний. Невообразимый гром, треск ударил по ушам! Но мы уже шли будто полупьяные, ослеплённые молнией… В перерывах между раскатами грома слышали медь оркестра:

Прощайте, товарищи, с богом, ура!

Кипящее море под на-а-ами…

Ливень, гром, музыка, и наше стремление перекричать стихию… Всё это создавало поистине феерическую картину и ошалелые чувства. Мы забыли о брюках, о воде в ботинках и насквозь мокрых форменках. В нас вскипала некая ярость к стихии! И единственное средство борьбы с ней была наша песня. А впереди строя, как в жарком бою шёл наш знаменосец комсорг, старшина Володя Иванов!

Изумлённые горожане стояли на тротуарах и тоже под дождём, но не прятались. Их завораживала наша песня. А мы, будто смеясь в лицо разнузданной стихии, запели нашу хохмовую строевую, перелопаченную со шлягера «Топ-топ,- топает малыш!» А брызги летели из-под наших ботинок, едва не достигая тротуара.

Топ, топ, топает малыш!

С мамой по дорожке, милый стриж…

В сотню глоток мы давили стихию, а впереди в белых перчатках нёс наш флаг ВМФ наш заводила и вожак «комсы» экипажа Володя Иванов. Зрители хлопали в ладоши, кричали кто что: «Гарно, хлопцы, браво! Во даёт, флот!!» И, конечно же, нами восхищались те, ради кого мы были готовы повторить всё заново… Конечно же, это были несравненные дивчины Николаева. В музее с нас стекло не менее десятка вёдер воды, и мы перестояли основной «слив за борт» в тамбуре. След в виде ручья так-таки за нами тянулся по всем залам. Но грело то, что здесь нам были рады.

Хотя, если по правде, то в Николаеве нам везде были рады. И не помнится НИ ЕДИНОГО случая эксцессов, а тем более драк с местными парнями. А вот юмора – хоть отбавляй. В тот день нас привели на какую-то исключительно сельского вида «вулыцю» с беленькими хатами. Привезли на грузовике лопаты, носилки, кирки и даже мётлы. До места событий нашу «джаз-банду» препроводил лейтенант Шпак. Впрочем, он совершенно не имел намерений разделять с нами компанию.

Так что после краткой беседы с нашим главстаршиной Головко, Скворец (по украински – Шпак) упорхнул в не менее экзотические кущи. По отработанной схеме командование перешло к Кузе с двумя лыками. Мерзляков служил всего два года и лычку пришил с неделю назад. Парень вначале опешил, но командование принял как медаль «За отвагу» при освобождении Праги. Мы на это не обратили внимания, ибо лопаты были розданы, а участки поделены. То есть выходило, что командирские функции вроде иссякли. Тем более что за вином гонца уже послали. Мерзляков тешил себя тем, что он теперь СТАРШИЙ и копать не обязан. Мы тоже не особо горевали: копать следовало на два штыка вглубь и около полутора метров в длину на брата.

Потянулись на работу служащие. Традиционное «здоровеньки булы», «добрый ранок, хлопцы!». А кто позже, то уже скороговоркой: «Я выбачаюсь, трошки проспав, до побаченя!» (Извиняюсь, проспал, свидимся!). А на лавочки выходили в расшитых узорами юбках пенсионные тётки с мальцами для присмотра и семечками. А мы уже докапывали. Зной не докучал: акации и липы веяли прохладой и ароматом. Вернулись гонцы с банками вина по 50 копеек литр. Было завозражал Мерзляков (пьянка всё же!). Но потом спохватился: он ведь тоже деньги сдал, правда до облечения властью.

А мы быстренько помогли докопать тем, у кого грунт попал не ахти податливый. Осталось снести землю в кучу под погрузку. Таскали явно без огонька.

– Ой, хлопчики, як важко працюваты! Та пийшов он до трёх бисов цей газ! (Канава назначалась под газ.) – посочувствовала тётя на наш «непосильный» труд.

– Кума, а ты не побачила, що воны не справы, кваску бы парубкам! Вона яку канавищу зробылы!

Тёткин почин подхватили соседки. На лавочки вышли деды, в прошлом бравые флотские. Мы сложили инструмент и расселись вдоль канавы. Перезнакомились, и угощение вошло в кульминационную фазу. По краю земляного сооружения расстелили газеты и рушники (полотенца).

– А то, хлопцы, тоди я на «Стерегущем» сигнальцом був. А фрицы пидойшлы до Одессы…– Уже травил байку дядьку Степан.

–Дядь Степан, а вот у нас на лодке, когда был смотр…

За полчаса до обеда прибыли Кузя, за ним Головко и последним прибежал Шпак: «Ой, ребятки, я припозднился, давайте строиться. В часть пора!» – Но его, похоже, никто не слышал. А дядька Степан уже сколотил хор и учил «заспивать песняка»:

«Нэсе Галя воду-у, коромысло гнэтся-а-а.

А за ней Иванку як барвинок вьеться:

Галю, моя Галю, дай води напиться…

Ты ж така хороша, дай хоч подывиться

И наш Шпак пошёл на компромисс, разделив трапезу с местным населением, у кого-то во дворе. Не пить же ему с матросами! А так всё «под контролем».

Пришли мы в городок к ужину. Наше отсутствие заметил разве что дежурный по камбузу и окрестные собаки, наевшиеся на халяву от пуза. Хотя животным в Николаеве и в обыденные дни живётся не скучно.

А что касаемо нас, то даже по истечении полувека мы с благоговением вспоминаем лучший город нашей лучезарной и полной приключений юности. И сегодня, став седыми, мы с душой «спиваем» ту песню:

Вода у ставочку, пиды, та й напийся.

Я буду в садочку, приди подивися.

Прийшов у садочок, зозуля кувала.

А ти ж мене Галю, та й не шанувала…

Николаев – Ульяновск, 1967-2010гг.

Снять НСС досрочно и представить…

Хотя дело было давно, но ручаюсь, что основная суть рассказанного соответствует действительности. Просто не вспомнить об этом было бы грешно. Да и в назидание потомкам: знай наших. А коли доведётся прочесть эти строки герою этого действа Ване Лупику, урождённому брянщины, то пусть вспомнит, сколько хохм было на самом деле. А заодно посмеётся от души.

Кабы не слукавить, но помнится, что дело было в году, эдак в 1978-ом. Стоял наш гидрограф – КИКовец (корабль измерительного комплекса) «Чумикан» в ту пору в Дальзаводе. А что такое стоять в заводе, это… Одним словом, хватали мы все вместе и порознь взыскания, щедро одаряемые начальством. «Разбор полётов» происходил на вертолётной площадке на вечернем построении.

Зачитывал приказы кто-либо из корабельных командиров по поручению старпома, а то и командира. Но уж так повелось, что «вкусные» документы оглашал (что было очень и очень редко) конечно же, командир. «Чернуху» и «порнуху» читали кто ни попадя. А иногда и сам старпом, отворотясь от документа как от свежих фекалий: противно ведь!

Самую откровенную «порнуху» читал помощник, а то и вовсе корабельный писарь – Ваня Лупик, в звании мичмана. Тот «чытал» с неким белорусским акцентом, с брянским выговором и скороговоркой, что кроме смеха ничего не вызывало. А Ваня, закончив чтиво, заправлял свою «секретную» сумку за спину и, как бы невзначай, гоготал: «Гы-гы». Что следовало понимать как «доклад закончен» и вызывало неизменную ржачку команды.

Ваню любили, Ваню уважали по-свойски все: от матроса и до командира. Случалось, что и подносили «за труды праведные» стопу-другую шила. Ваня много кое- чего мог. Например, снять ранее наложенные взыскания, НСС (неполное служебное соответствие), что частенько «хватали», как наш корабельный пёс блох, равно как офицеры, а более того – мичмана. Случалось, что «нечаянно» и вовсе повышал кого из старшин в звании. Просто так, хохмы ради. А подчинялся он старпому. Лично. Добродушный весельчак мичман Лупик злостному криминалу и крамоле подвержен не был. Старпом же, хотя слыл мужиком строгим, но был истинно флотским, то есть юмор ценил, и сходило Ване с рук многое. Другому бы за подобные штучки-дрючки было бы не сносить головы, но Ване…

Но случилось как-то, что Лупика уговорили на коллективную пьянку в его же каюте. И собралась там компания дай боже: вся отъявленная мичманская «элита». От снабженцев (а кто закусон организует!) до старшин команд. Не было лишь мичмана-секретчика. И не надо. Да так бы всё ничего, но в соседней каюте, то есть за переборкой, угораздило старому мичману-зануде (нам так казалось, молодым) рискнуть отдохнуть. Скорее всего, до утра. Но уже через часик «светского раута», когда тамада Ваня Вершута произносил чуть ли не шестой тост, его тёзка рванул меха любимой гармошки: «Рас-скинулось мор-ре широка-а!» Мы добросовестно загорланили о бушующих волнах вдали, да так, что кто-то из доброжелателей позвонил из ПЭЖа (а это вообще по другому борту): «Вы чё там, охренели, вас поди сам старпом слышит!»

Так оно и случилось. Старпом нас услышал, да ещё как! Зануда – сосед по каюте, попросту позвонил именно ему и доложил всё как есть, вплоть до нашего «позывного» на открытие каюты. А надо было брямкнуть по вентиляционной обрешётке двери и сопроводить это как бы непотребным в общественных местах звуком. Всё это воспроизвёл пришедший к нашему вертепу старпом, причем очень даже естественно и достаточно громко. Пожалуй, почти мастерски. Как тут не открыть…

Открыли, конечно. Ну и что? А ничего: «Выходи по одному и не спеша!» – были слова любимого и уважаемого начальника. Первым вышел Лупик, предупредив: «Гармошка карабельна, а мене бить тожа не след!»

Дело в том, что наш морской волк – старпом ко всему ещё и был перворазрядник по боксу (если не выше). Фактор в сложившейся ситуации весьма существенный и всеми, хотя и в изрядном подпитии воспринят «с пониманием». Правда, Ваня Вершута лишь уточнил, что он всё-таки мастер спорта. И офицер учёл эту деталь. Всем остальным было вынесено «ФЭ» в виде пенделя под задницу (чтобы не изводить бумагу на приказы). Ну и ладно бы. Но, как видно, лично к мичману Лупику у старшего помощника был свой счёт. Скорее всего, – немалый.

Приказ на самого себя писал Ваня опять-таки сам. По прочтении его, шеф даже не скорректировал написанное: «За неоднократное и грубое нарушение корабельной дисциплины и нарушение установленного распорядка, повлекшее… мичману Лупику объявить НСС и…(далее шли не менее звучные, но совершенно декларативные наказания, придуманные самим же Ваней).

И, понятное дело, уже назавтра САМ старпом зачитал всё по тексту и нарочито громко. Ваня стоял рядом и отрешённо подавал из «секретной» сумки бумаги. «Гы-гы» в этот вечер не было. И уже на следующем вечернем построении… Но прежде напомним, что Главный корабельный писарчук писал практически (и теоретически, ибо начальство предпочитает лишь подписывать бумаги) все приказы единолично и по СВОЕМУ уразумению. Носил приказы он же (не старпому же!) на подпись командиру корабля. Всё по чину-рангу. Что Лупик и сделал. Ну а коли Ваня был в опале, то «чернуху» уже читал старпом, а Ваня лишь услужливо продолжал подавать очередные листки.

Один из них гласил: «В связи с ухудшением международной обстановки и резким улучшением общекорабельной дисциплины, бдительности…. Учитывая предыдущие заслуги перед Родиной… снять ранее наложенные взыскания и представить к….» Далее шёл целый список наших корабельных товарищей. Очевидно, почуяв подвох, старпом дважды вопросительно воззрился на Лупика. На лице визави реакции не наблюдалось, «…и ходатайствовать о досрочном присвоении звания «старший мичман»…» Тут читающий чуть ли не поперхнулся: «Мичману Гордееву, мичману Лупику, мичману…»

Голос старпома осёкся. Он всматривался в текст, в конце которого узрел знакомую подпись… командира корабля капитана 1 ранга Макарова. И, резко повернувшись к Ваньке буквально прорычал: «Лупик, твоих рук дело, бл…ь?!!» Отскочив подальше от разъярённого начальника, Ваня проблеял нечто похожее на: «Это нечаянно». Тут же заводское эхо отозвалось дружным и заразительным смехом команды «Чумикана».

Весь экипаж корабля, в том числе и офицерский состав, по достоинству оценили изящный юмор Вани. С неделю, а то и более, все смеялись до слёз. Старпом вначале едва сдерживался и изрыгал имеющийся запас матерных слов. Но уже спустя пару недель с благоговением пересказывал рассказ-легенду вновь прибывшим на корабль молодым офицерам, как бы в назидание о «происках» подчиненных. Нетрудно представить, как эту историю пересказывали на других кораблях.

 

Случится же.  Обмывка

Лодка со вторым экипажем была в походе и ожидалась едва не через пару месяцев. И для «поддержания боевого духа со снятием сонливости» (со слов замполита) нас решили отправить на уборку урожая.

Старпом добавил, что «любовь к морю возникает при невыносимой жизни на берегу, поезжайте!». Ну мы и поехали. Финансист, едва не смахивая слезу, выдал нам жалование и «подъёмные» от совхоза. А это в десятки раз больше штатной получки с куревыми. Кока Мишку брали с собой, ибо лучше готовил лишь бог, если чего шурупил в этом деле. Сопровождать нас приехал сам председатель и пообещал кормить «на убой», кино и танцы с сельскими девчатами. Всем срочно понадобились плавки на смену военно-морским трусам. Лишь Миша-«паук» не озадачился этим вопросом.

А всем как-то было невдомёк такое безразличие. У Мишки была богатая шевелюра на манер папуасской, отчего и был прозван «паук». Прекрасного пола наш кок сторонился и даже не ныл перед строевым, просясь на берег. Ростом парень был небольшого, но уж больно здорово напоминал гориллу. Грудь широченная, руки до палубы, кулаки как бачки под первое. По утрам на зарядке им любовался даже замполит: «И чего ему бог и папа с мамой не сделали ноги подлиннее – чудо, а не джигит был бы!

Но «джигит» даже спал где-то в подсобке у камбуза. И видели его торс только на физзарядке перед завтраком. Трусы он снимал разве что в бане, но кого это интересовало! А когда баталер раздавал запасные трусы и тельник, наш «бог желудка» готовил завтрак. К обеду мы уже подъезжали на двух крытых «ЗИСах» к селу. Пели во всё горло: «За комой бурун вскипает, в светлом зареве восток….!» Вороны в ужасе улетали в берёзово-ольшанную чащу меж сопок. Их к строевым песням со времён гнездования не приобщали.

Выгрузились у довольно просторного дома на местный манер. Скорее, это был сибирский пятистенок из камчатской лиственницы. Такой трещит за всё время существования, то есть столетие и более. Сырой климат Камчатки ему только на пользу. Хозяйка, дородного вида тётя, отобрала из нас четверых самых ладных и скомандовала: «Айда со мной на сеновал!» А когда мы грохнули смехом хором, обернулась: «За сеном пойдут. За сеном!» При этом сунула каждому по огромной матрасовке. Сено свалили в углу. А сполоснувшись ключевой водичкой, сели за стол.

Кто служил на лодке, на паёк не обижался, – грех зря на душу брать не стоило: вкусно, сытно и вволю. За столом, что для нас накрыли, было всё, чего у нас и в помине, да ещё в таком количестве не было. Пельмени по-сибирски, икра нерки, баранина, квас из клюквы, море молока и хлеб на травах. Было там полно и царь-ягоды, жареный папоротник, опята камчатские, что растут на каменных берёзах и…когда офицеры ушли, хозяйка поднесла нам по кружке вина из жимолости, наливая из пузатого жбана: «Это для пищеварения! Да не бахвальтесь». – пояснила наша горничная.

Уборочная была не в тягость. Бригадир развёл кого куда: ремонтировать коровник, грузить «золото» (навоз) в тележки-самосвалы, перебирать картошку и затаривать в хранилище. Вечером – кино и танцы. «Шеф, нам кинуха на базе надоела, давай две порции танцев!»

«Сделаем, отчего же не потрафить. Работники вы – что надо!»

И были танцы…Некоторые из нас разве что в отпуске танцевали. Да во сне. Почти все после мероприятия бежали сломя голову «на хату»: начался циклон с проливным дождём. В кухне на столе стоял знакомый жбан, но уже с холодным молоком. На полу нас ждали духмяные матрасовки с сеном. Странно: травы, цветы и даже кедровый лапник на Камчатке без запаха, но скошенные и высушенные – они издавали тонкий аромат. Разделись ко сну. Наш кок – тоже. И тут…на всеобщее обозрение обозначились Мишины «трусья», вернее, то что от них осталось после первого срока носки, то есть года с копейками. Это было некое подобие дырчатой юбочки чуть ниже колен в отдельных лохмотьях. Низа, сиречь – днища, даже не угадывалось. Лохматая грудь горца пропадала в недрах того, что при выдаче называлось трусами. Как видно, матрос получил сей реквизит одежды ещё в учебке. А тому почти полтора года. Сняв робу, наш джигит дал волю накопившимся на исподнем запахам. Хата их вместить не могла. Открыли двери в сени. А Мише «посоветовали» освежиться под хлещущим дождём. Кто-то одарил его баталерскими «военно-морскими», взяв обязательство купить в кооперации замену.

Насмеявшись вдосталь над горемыкой и порешив завтра же купить ему по возможности мужские трусы (днём мы видели лишь женские рейтузы и сапоги 45 размера), улеглись спать.

С утречка нас навестил бригадир. «Хлопцы, прогноз худой ещё дня на три. Так что отдыхайте. А работы для вас у нас хватит. А то и вовсе оставайтесь у нас после службы!» С тем и ушёл. В сенцах на насесте сиротливо пережидали дождь куры. Некоторые гнездились на охапке сена в углу, норовя снести пару-тройку диетических яиц. Тихой струйкой мочился телёнок, что не мешало ему жевать нечто.

Задуманное решили осуществить немедля. Накинув штормовки, двинули в кооперацию. Она была буквально через три дома. В «торговом центре» стояли в углу косы, вилы и лопаты. На гвозде висела «последняя модель» кирзовых сапог «на вырост» 45 размера. Их брали, не меряя. Лишь у конюха Силантия был 47 размер. Остальным в деревне «обужа» подходила. Пацаны ходили босиком, а зимой в валенках. Пахло дегтярным мылом и керосином.

Трусы были. Но тоже одного размера, и его номер продавщица не знала: «Та хто его знат! Все берут, даже бабы на сенокос – прохладнее!» Взяли и мы. Примерочной не наблюдалось, разве что за бочонком с постным маслом.

«А обмыть?», – дурашливо намекнул кто-то из наших. В те времена уборочная не сопровождалась сухим законом. И продавщица молча пододвинула к нам ящик с водкой. Прикинули, вроде хватит на всех. Конечно, если не в «зюзю».

Офицеры со времени приезда потеряли к нам всякий интерес. Тем более что «службу мы знали» и менять деревенский рай на «усталую подлодку» особого желания не было. В общем, хозяйка нами была тоже довольна. Колодец почистили, сеновал поправили, плетень обновили, ворота сладили.

Стол накрыли краше прежнего. Семёновна ахнула и всплеснула руками, увидев ящик водки: «Деточки, вы токмо ешьте получше! Я вам сальца копчёного подрежу!» И посидели над «обмывкой» прямо скажем – славно. А дождь всё хлестал под посвист ветра. Тут же, вокруг стола, и разлеглись на сене. Трусы лежали на столе поверх банки с грибами. Теперь их там не было, видно примерил да лёг.

На ужин будила хозяйка: «Давайте, ребятки, поснедайте! Ужин приспел! А чо, как трусы-то Мишке, ай подошли? Чи большеваты? Дак я ушью!» Начали будить кока: «Кацо, как трусы-то?»

«Да вон, на банке лежали…А теперь не видно что-то».

Начали искать. Да пошли умываться. Дождь стихал. А под ним стоял телёнок и дожёвывал…мишкины трусы. На обозрение принесли лишь резинку. Порешили купить ещё.

«А обмывку брать будем?», – дурашливо спросил кто-то из нас.

«Да ну её, эту обмывку…Похмелиться бы!»

 

Что положено тигру

Судя по всему, в нынешние времена шибко большие начальники не бывают на перекурах у низов. Не усматривают, как видно, в этом крайней необходимости. Но во времена нашей молодости всё почему-то было проще. И лодок, тем более атомных, насчитывалось единицы. Скорее всего, именно поэтому нас, экипажи первых атомоходов, всё-таки посещали едва не первые лица флота. И не только нашего, Тихоокеанского. Даже в аббревиатуре атомную подлодку так и указывали – АПЛ. Сейчас марокуешь, что за посудина предложена к прочтению: АПКСН (атомный подводный крейсер стратегического назначения). Хотя именно предназначение субмарин то же самое, что и десятки лет назад.

Ко всему добавим, что даже сама флотская форма располагает к простоте общений. Положим, если офицер в кожаном реглане и без головного убора, то адмирала от того же капитана третьего ранга не отличить. Разве что по возрасту… Бывали и казусы. Дневальный, в береговом, конечно, кубрике – казарме экипажа особо не усердствовал на приход младших офицеров. То есть не орал суматошно: «Смирно!! Дежурный на выход!» Да и не принято было у подводников зря сотрясать воздух. Разве что для командира и иже с ним устав соблюдался. Так тут и напрягаться не было смысла: их знал экипаж в лицо, а они доподлинно всех своих подчинённых.

И довелось-таки одному неведомому лично для экипажа адмиралу посетить наши пенаты. И что самое удивительное – без свиты. Не мудрено, что ему просто понадобилось… Да мало ли чего ему понадобилось! Такого ранга начальники мало кому подотчётные. А в умывальной комнате, куда зашёл офицер, хотя и курили, но проветривалось. Так что поговорить «за жизнь» ничто не мешало. Ну и поговорили бы себе вволю, да разошлись.

Но тут в экипаж прибыл наш командир, так что дневальный скомандовал с подобострастием «Смир-рна!! Дежурный на выход!» А это, как следовало полагать, относилось ко всем уже присутствующим в казарме-кубрике. Инстинктивно выполнил команду и адмирал. Но тут же спохватился: «Эт-та кому ещё «смирно»?» И вышел навстречу капитану 1 ранга Вереникину.

Все опешили. Небывалый конфуз был налицо. Сгладил его сам высокий гость: «Здравствуй, милейший Игорь Иванович! Давненько мы с тобой не виделись!» С тем и удалились в глубину казармы, где ютились офицерские комнаты – каюты. А часа через два нас построили по центральному проходу. Вышли к строю наш командир и адмирал. Как и положено в таких случаях, он поздоровался с командой, на что мы лихо гаркнули: «Здравия жлам тащ-щ адмирал!» Вот уж теперь все разглядели, кто нас посетил: адмиральская форма говорила за себя.

Тут же был реабилитирован и дневальный: «Молодец, сынок! Своего командира чествуешь верно, а в казусе, пожалуй, виновен я сам: одет был не по форме. Бывает». И это был день первый нашего знакомства со знаменитым флотоводцем советских лет, представителем целой морской династии адмирал Касатонов… Тому минуло почти полвека, и доподлинно сейчас можно назвать лишь фамилию нашего командира. Хотя дух подводников сохранён в основе и поныне.

А в день второй, уже понедельник, мы построились на плавпирсе у нашей лодки на подъём флага и утренний осмотр.

Старпом, капитан 2 ранга Хайтаров, едва успел построить нас, как со стороны КДП (контрольный пост дозиметрии) увидели бегущего старшего лейтенанта Магомеда Гаджиева. Он даже не успел переодеться в рабочую форму. И как был на берегу «при параде» и в фуражке, так и встал в строй. Старпом буркнул своё «фэ» и …Но тут все увидели идущих к подъёму флага командира и адмирала. Кэп (командир) был в пилотке и спецробе СРБ (по радиационной безопасности), проверяющий одел её же, но фуражку оставил парадную: он начальник! И флаг ВМФ с гюйсом подняли.

Адмирал Касатонов поздоровался и перешёл к строю офицеров. Они поочерёдно представлялись… И вот Касатонов поравнялся с Гаджиевым. Одна флотская династия напротив другой. А по возрасту – отец и сын. Старлей представился подчёркнуто лихо, без тени зависимости: «Старший лейтенант Гаджиев!» А его кавказские усики и шикарная, шитая на заказ фуражка при этом вздёрнулись горделиво. Адмирал молча разглядывал стройного красавца. Затем подчёркнуто тихо процедил:

–Лейтенант! Почему неуставная фуражка?

– На Вас такая же, товарищ адмирал! – звонко отчеканил Магомед.

На пирсе тут же воцарилась тишина. Её нарушал разве что скрип швартовых нашей лодки. Лицо военачальника исказилось от благородно-снисходительного до удивлённо-негодующего.

– Лейтенант, запомни: что положено тигру, о том кошка и думать не смеет! Пять минут даю: заменить фуражку!! – очень даже тихо, но чеканно отдан был приказ. Но слышали его все, даже матросы.

Лихо ответив «Есть!» и щелкнув щеголевато каблуками, старлей мгновенно исчез в рубке над центральным отсеком.

– Центральный, кинь фуражку с КДП! Да за стойкой валяется. Ну и хрен с ней, не на парад!

И в ту же минуту молодой офицер рапортовал: «Товарищ адмирал, Ваше приказание выполнено! Старший лейтенант Гаджиев!..

Тут же весь экипаж грохнул от смеха. Изысканный франт, покоритель дамских сердец, гордый горец стоял в фуражке… невесть на кого шитой в неизвестно каком году с искорёженным козырьком и напрочь вымазанной в неком тавоте-мазуте. Не удержался, хохотнув, и адмирал.

– То-то же! Встать в строй!

Знал, как видно, Герой Советского Союза, что перед ним не заурядный старлей, а лихой подводник – орденоносец. Знал… Но, «что положено тигру…»

Многие ветераны помнят этот смешной и поучительный случай и неизменно поднимают тост «за тех, кто в море!»

 

Трап

Трап…По нему ходят, хотя морская этика гласит: «По трапу – бегом» Его балясины-ступени вроде как топчут и нещадно, разве что с перерывом на дальние походы. Тогда он сиротливо ютится вдоль борта. И внимание сиротинушке уделяют лишь при команде «Крепить по штормовому». Но стоит кораблю причалить к пирсу, стенке, а то и бросить якорь на рейде, как трап становится, никак не менее, связующей пуповиной между экипажем и вожделённым берегом. Нет слаще момента, чем сход по трапу на берег. О, трап – ты становишься вожделением святости!

На любом корабле, а тем более военном, немало почитаемых предметов, мест. Часть из них святы по уставу: флаг, гюйс, вымпел. Затем идут предметы рангом ниже: рында, комингс, штурвал, вахтенный журнал…Но как-то не вписывается в этот перечень трап. А ведь именно он становится ценен уже потому, что он есть!

Во-первых, по нему сходят, отдавая честь флагу, все от матроса до командира и выше, равно как и поднимаются. По нему выносят с парохода практически всё непотребное и не только: от пищевых отходов до «шила» (спирта), от проржавевших труб до дембельских чемоданов.

Свой первый шаг на борт, будь то матрос-первогодок или послуживший немало на других кораблях офицер, делают по трапу. Я уж не говорю, что в увольнение, на сход – только по трапу!

Да ещё и бегом. Обратно, может, не так резво, но тоже принято по трапу идти не прогулочным шагом, а как бы тоже бегом. Хотя тут уж кому как.

Хотя даже маститые адмиралы чтут за серость заходить по трапу вразвалку: сие есть явное неуважение к традициям флота, к военно-морскому флагу, к команде и к кораблю в целом.

Так вот, как бы не соврать, на нашем «Чумикане» от ватерлинии до фальшборта метров с пятнадцать будет. А в базе, на заводе, когда трюмы пусты, то и того более. Это к тому, что водрузить трап на ют океанского лайнера, почти то же самое, что на карниз крыши 8-9 этажного дома. Хотя это почти не замечаешь, сбегая, положим, на сход в катер, либо на стенку того же Дальзавода.

И вот, однажды, после восьмимесячного похода наш «тазик» сразу ошвартовали для ремонта во Владивостоке. Оговоримся, что лично мне нелицеприятно ТОГовское (Тихоокеанские гидрографы) прозвище «тазиками» своих кораблей. Во всяком случае, «Чумикан», по сравнению с малыми кораблями типа «Спасск» или «Чукотка», тянул не менее чем на хорошее корыто, а то и ванну.

Так вот о трапе…

Уже где-то в Желтом море чувствовался запах материка. За восьмимесячный срок поотвыкли мы от него. Запах туманил мозги, будоражил воспоминания о береговых утехах…Равно как у матросов, так и у мичманов, и офицеров (у старших офицеров явных признаков приближающегося «гона» не усматривалось, скорее всего, внешне). Швартовый бум миновал, и палуба опустела – ВСЕ без исключения кинулись готовиться ринуться в город. Даже те, кто умудрился нахватать замечаний,

как собака блох. Первым рванул к местным сучкам наш корабельный пёс Тобик. Благо, в назиданиях ни боцмана, ни старпома он не нуждался. Нам такие привилегии явно не светили. Прежде всего, следовало подсуетиться насчёт «добро» на сход. Суетились лавинообразно и по уставу. Матросы – у старшин, старшины – у офицеров, офицеры…Одним словом, к вечеру – построение всех алкающих немедленных утех и получивших на сие «добро» от начальства членов команды.

Строили и назидали всех порознь: матросов, мичманов и офицеров. Что касаемо «назидания», то оно было практически одинаковое и для всех: «Никаких пьянок и баб! Прибыть ко времени и «как стёклышко!» Ко всему ещё следовало «блюсти честь и достоинство». Речь обильно сдабривалась военно-морским сленгом, за счёт чего она становилась убедительнее и раза в четыре-пять длиннее. Назидаемые в нетерпении переминались с ноги на ногу, нервно теребя в карманах денежные купюры запотевшими пальцами. Кое-кто откровенно возмущался неоправданному по длительности «пиндежу». И… о, бедный трап! За минуту-полторы по нему отгрохали до сотни каблуков – сатисфакция за невостребованность за все минувшие месяцы разом.

Проходная завода заработала в режиме станкового пулемета, пропуская осатаневших чумиканцев. Уже на этом этапе звания даже для приличия как бы «не замечались». Этот же принцип был соблюдён при НЕМЕДЛЕННОМ посещении ресторанов «Зеркального» и «Бригантины», что прямо через площадь от проходных. Где нашли пристанище матросы, особо никого не интересовало. Хотя потом… В отличие от непьющего Тобика, приступившего огуливать особей противоположного пола НЕМЕДЛЕННО, наш брат заострил своё внимание, прежде всего, на возлияниях всего и по многу. Почти уверен, что до «баб» не добрался практически никто. «Оттянувшиеся» по ускоренной программе в первом часу ночи донесли себя и товарищей до родного причала.

Вся чрезмерно подгулявшая «смесь» из офицеров и мичманов с приличным запасцем спиртного «на случай завтрашнего сида» толпилась вначале у проходной. К вахте команда относилась исключительно любезно как морально, так и материально. А посему, торможения не усматривалось напрочь.

Около часа ночи, контрольного времени прибытия офицеров и мичманов, трап с укоризной поскрипывал от волны прибоя в ожидании и одиночестве. У его вершины «гостеприимно» ждали с берега своих подопечных вахцер (вахтенный офицер по долгу службы), старпом (в порядке соблюдения дисциплины) и замполит (из любопытства и предвкушения обильной воспитательной работы).

Офицерско-мичманская «смесь» сгрудилась почти рядышком с кораблём, за кирпичной подстанцией. Теперь предстояло вроде простое дело: следовало выяснить, кто самый трезвый, дабы уже ему первому рвануть по балясинам к фальшборту кормы или, как мы соразмерили, к карнизу 9- этажного дома.

Перебрали всех. Причем повторили опрос и осмотр многократно и с пристрастием. Испрошая испытуемых: «А ну дыхни! Ой, бля! Закрой глаза, но не падай. А теперь ткни пальцем в нос! Не-а. Совсем не фурычит!» Едва ли после третьего раза выяснили, что степень моей трезвости наивысшая. Попытки опровергнуть «мнение большинства», я обречённо раза два выглянул из-за угла будки. Стоят наши начальники. Ждут моей крови как на заклании агнца. А «обчество» ждёт развязки.

Мало того, с начальственного «Олимпа» заметили мою нерешимость, рассмотрели меня в свете кормового прожектора. А старпом приветливо эдак приободрил: «Ну, что же ты, иди, иди милок!» Пришлось идти. Поначалу почти по уставу – бегом.

Но уже метров через 5-6 трап из-под меня резко выдернули. Едва успев выматериться: «Ой, бля…Ну что за шутки, в бога…», и тут же услышал хохот как сверху (очень сверху), так и снизу, от посланников.

Оказалось, что трап тут был ни при чём, он не сместился и на дюйм. Всего лишь нарушилась моя координация. Из-за неё, проклятой, старпом и иже с ним стоявшие как бы сместились чуть ли не в зенит уже звёздного приморского неба. И, оценив в пространстве и во времени обстановку, моей милости стало доподлинно ясно, что истинного флотского шика на трапе сегодня не выразить – не мой день…

Однако, добравшись до кормового флагштока, я изобразил отдание чести старпому, доложив более-менее внятно, что: «Со схода прибыл, за время схода замечаний не имел!…» На что К2Бобачев (это был он) тихо и как-то с грустью послал меня на х…Это следовало понимать, что «приём окончен, иди спать!»

На следующий день, а это было воскресное утро, в дверь каюты кто-то постучал…Это

был замполит. Особо не рассусоливая, он сообщил, что мой «героизм» старпом оценил. А это означало, что кроме меня вся «смесь» получила втыки. С чем они чуть позже и пришли меня поздравить. А заодно и похмелиться. За поясом у меня всё-таки сохранились три бутылки ликёра

«Сембяк» по 0,75 л. и 70 градусов крепостью.

 

Квартирант на перековке

Моему первому художественному редактору

Масюкову Виталию Андреевичу посвящаю.

Стояли в ремонте, несусветная суета, полным-полно новых людей на корабле. Стучат в каюту чуть ли не ежеминутно. Но это днём: строители, инженеры, сметчики, ну и старые друзья по Владивостоку. А тут почти затемно стучат снова. Кого ещё чёрт принёс! Я уж было собрался всласть окунуться в рассказы О*Генри. Но приглашаю войти. Некто за дверью начал манипуляции с ручкой: дёргал и так и эдак – значит за дверью явно не корабельный. Открою-ка дверь сам. В проёме стоял светловолосый симпатичный мичман с сельского вида лицом. Видя его нерешительность, хлопнул его по плечу: «Чего встал, заходи, гостем будешь! Чьих будешь, дядя?», – нарочно цитирую цыгана из «Неуловимых мстителей». Гость и вовсе стушевался, видя перед собой уж очень «морского волка» в трусах и в кожаных тропических тапочках с книжкой в руке. Незнакомец смущённо протянул руку: « Валера! Меня к Вам помощник послал для вселения в каюту».

– О, даже тёзка! Меня можешь звать аналогично. Так, говоришь, послал? Привыкай. Раньше не посылали? Где служил-то? – огорошил незнакомца, пригласив его присесть на принайтованный(привинченный) к палубе стул. Он попытался придвинуть его поближе к столу, но тщетно.

– Бесполезно надрываешься. Видно, первый раз на корабле? Ничего, освоишься. У нас ведь, браток, всё как в каталажке – всё привинчено и укреплено. Да и бежать в океане некуда: кругом вода, а в воде – акулы. А вообще-то крепят на случай шторма. Ну а захочешь в туалет или ещё куда – вот телефон, звони дежурному по кораблю, он даст «добро». Кстати, коли мы с тобой тёзки, то держи «краба». – Пожали друг другу руки, присели. – Так и будешь сидеть? Или разденешься? Вот твой шкаф, а это, как догадываешься – твоя коечка. Располагайся, а я звякну баталеру, чтобы бельишко принёс.

Вскоре мой «квартирант» рассказывал о деревенском житье-бытье и службе в танковых частях. А я прикидывал: сработает мой прикол насчёт дежурного и «добро» на выход из каюты.

Новосёл оказался разговорчивым и, слегка заикаясь, как видно от волнения: «Валерий…В-в-алера, а какой номер у дежурного, мне бы с дороги…(звонит). Это мичман Щанников, я сегодня прибыл и поселился в каюту №14. Да, к Зуеву. Мне бы разрешение на выход из каюты. Валера, он просит дать трубку тебе».

– Задолбал этот дежурный! Чего неясного (стоял на вахте мой друг Миша)! – И беру трубку. – Слушаю, мичман Граждан! Есть сводить самому! Куда сводить? Миша, ну приспичило парню, а на самоуправление ещё не сдал».

– Пошли, дружище! Когда сдашь на самоуправление, будешь ходить сам, без разрешения. Понял?

Гальюн, то бишь туалет по граждански, находился буквально через переборку от нас и отличался от домашнего отсутствием сидячего унитаза и наличием поручня для поддержания устойчивого положения во время шторма. Всю эту информацию я в некоем импровизированном инструктаже выдал тёзке. Визави даже покрылся потом: тяжело, видно, познаётся флотская житуха! «Да, Валера, не забудь в рубке расписаться в получении инструктажа по пользованию гальюном!» В принципе, на той же подводной лодке первое, что изучают и получают зачёт как матросы, так и все прочие, – это ВИПС (аварийно-сигнальное устройство), ДУК (для выброса за борт мусора), гальюн и камбуз.

Конечно же, придя в каюту, заговорили «за жизнь». Валера служил механиком-водителем танка где-то в Приуралье. А после службы ремонтировал тракторные дизеля. Женился, да жизнь не ладится: обеднело село. Его друг служил на наших кораблях, вот и присоветовал.

Скажем прямо, что на флоте исконно принято изучать корабль во всех ипостасях от темна до темна и даже…во сне. Или вместо сна, ежели учение даётся с трудом днём. Но это, когда обучаемый начинает «шланговать, то есть делать вид, что не понимает, а проще – ленится. Но есть ещё «курс молодого бойца», когда методом нескольких общепринятых приколов вновь прибывший на корабль познаёт азы. Таковые существуют не только у матросов, но и у мичманов, а то и у офицеров из «сапоговых» училищ. И как только «объект» прибывает на корабль, вся команда вносит в дело перевоспитания «посильную лепту». А тут стопроцентный претендент на «курс». Да ещё у меня в каюте…

–Тёзка, а у тебя профсоюзный стаж большой?

– Да года два будет, два с половиной, после службы. А чего?

– Видишь ли, у нас корабль-то по сути гражданский, и выслуга защитывается по непрерывному профсоюзному стажу. А здесь, на северах – год за два. Вот и прикинь. А для пенсии?! Книжку, карточку взял?

– Да нету у меня с собой. Да и дружбан ничего не сказал.

– Плохо дело. Но ты тово, дуй к замполиту Григорьеву и падай на колени. Четыре года – не фунт изюма (год – за два). А он втихую тебе карточку заведёт и впишет стаж. Понял? Дуй, он сейчас у себя! Как раз до вечернего чая успеешь! Поднимешься палубой выше и до конца. На каюте табличка.

Тёзка вихрем вылетел в коридор и застучал по трапу на офицерскую палубу. Наш кап.2 Григрьев был истинный профессионал своего дела. И ходоки к нему были в большей части – жалобщики. Щанников же был совершенно из другого разряда и для зама – редкостная штучка. А посему, на приёме он просидел около часа (рассказывал про деревню и про своего соседа, то есть про меня, про странные для него порядки на корабле…). Спросил замполит и об обустройстве новоявленного мичмана: это же надо, впервые к нему пришли поговорить ЗА ЖИЗНЬ. И Валера сказал, что Григорьев пообещал все дела с профсоюзом уладить (он-то понял, откуда ветер дует!), а меня просил зайти к себе.

Ну я и зашёл уже на следующий день. Зря в команде спорили, что старпом матерится чище боцмана. Замполит го-ораздо хлеще отделал меня всего минут за 20, не повторяясь. Что скажешь, – профессионал! Знает, как ближе и проще пронять приколистов. В надежде что легко отделался, я было хотел «откланяться», попятившись к двери, но…

– Постой-ка, я вот что удумал: ты на меня не обижайся шибко (во, демократ!), но мальчонке надо бы помочь…

А вдобавок к сказанному «посоветовал» не сходить с корабля, пока мой квартирант не сдаст на самоуправление и устройство корабля. А вдогонку замполит крикнул: «И на профсоюзный учёт его поставь! Тоже мне, профсоюзный деятель сыскался…твою мать!»

Эх, ма! Такой облом! Это же теперь меня в кают-компании заегорят на неделю, как минимум. Да и схода по «совету» замполита не видать как свинье неба. И таскал я своего визави от форпика до кормы и от трюма до клотика почти полторы недели. Уж больно домой хотелось.

Но было даже обидно, что прикол вроде как на меня и пришёлся.

Но замполит упустил главное: не обмолвился Щанникову, что на ВМФ профсоюзом отродясь и не пахло. А, возвратясь от зама, я буркнул Валерке, что пока нету карточек: кончились.

– Да, вот что, Валера, не лезь ты к начальству. Я и забыл, что у вас, в БЧ- 5 есть свой замполит. Тебе всё равно завтра к нему идти знакомиться. А карточку тебе наш писарь Ваня Лупик напечатает сам.

А мичман Лупик, наш корабельный зав. канцелярией слыл первым весельчаком едва не на всём соединении. И гармонист классный. А я ну не мог удержаться от того, чтобы не провернуть хохму с профсоюзом. Один чёрт я втык получил сполна.

Ваня всё понял «с порога». Позвонил мне и уточнил, какую печать ставить на документ: гербовую или «для секретного производства БЧ-5». Сошлись на том, что достаточно «Для делопроизводства ВМФ СССР».

Вот с такой резолюцией и штампом «карточку» наш ученик преподнёс уже своему заму. Заодно сообщил, что своё заведование он, благодаря мне, изучил и зачет сдал старшине команды.

От уже своего зама, каплея Журкова, Щанников вышел со счастливым выражением лица. Начальник поздравил тёзку с успехом, а на карточку наложил визу: «Мичману Зубкову (это мне) для постановки на учёт». А вечером у меня в каюте состоялась «постановка на учёт». Все ржали до слёз, особенно «новый член профсоюза» мичман Щанников. В связи с этим событием я выпросил втихаря у «деда»-командира БЧ-5 два литра «шила» (спирта). А карточку Валера взял себе на память, пообещав поместить её в рамку и повесить в каюте. Здесь же мы ему посоветовали: «Обо что ударишься, спрашивай, так быстрее изучишь корабль до мелочей».

– Во дела, мой командир танковой роты то же самое про танки говорил! – воскликнул Валера.

– А вот про танки на корабле старайся не поминать, а вот дизеля у нас ку-уда мощнее танковых! Уразумел? – сказал я.

Так и пошло: на очередной прикол смеялись все и от души. Смеялся и сам Щанников, зная, что злого умысла на корабле не бывает. А традиции… они и есть традиции. И со временем поводов для очередного юморного всплеска становилось всё меньше. А то бы и вовсе иссякла, исчерпала себя тема – повод мичмана-танкиста. Бывало, кто либо, зайдя в кают-компанию, как бы невзначай спрашивал: «Слышь, братва, чей это танк на баке стоит? Старпом сказал, чтобы закрепили по-штормовому!» И все смеялись.

Но как-то случилось ЧП с нарушением НБЖ (наставление по борьбе за живучесть). А проще – мичман Буев умудрился сварганить «козла» – самодельную электроплиту для собственного обогрева в каюте. В итоге где-то, что-то вышло из строя, и чуть ли не случился пожар. А вечером на построении старпом и «бычок» делали разнос всему экипажу на тему: «Низ-зя! А вот я вас!»

Уже в каюте я начал как бы исподволь: « Валер, а ты зачем верхний свет включил? Там же дросселя (пустой звук для бывшего механика-водителя танка), а они чаще всего коротят. Вон, слыхал, как Буеву НССом (неполное служебное соответствие) пригрозили! А это довольно резкое понижение зарплаты».

Ну меня и понесло сызнова: «Валера, а вот ты зря нарываешься, и давно! Верхний свет врубаешь, кофе кипятишь, приёмник приволок, лампу настольную… Вот пройдёт с проверкой «Бычок» и влепит нам обоим по первое число за перерасход электроэнергии!»

– Как перерасход? А какая норма? В киловаттах что ли?

– В них родимый. Только стоят они, если свыше нормы, то ой-йо-ой какие денежки. Топливо покупное и завозное с материка. На дизель-генераторах тьма народу зарплату хавает – будь здоров, а накладные!.. Где-то рубля два киловатт потянет. Вот и считай, ежели на берегу четыре копейки, то тут…штаны снимут, если проверят, да посчитают!». Мой сосед приуныл: ему буквально накануне было дано «добро» привезти семью. А её кормить надо. Плюс я ему скормил (пока без последствий), что за шинель и обмундирование, и телевизор с баней будут высчитывать в течении года. Квартирант задумался и глубоко.

– Валер Аркадич, а счётчик нельзя поставить? (Ура, клюнуло!)

– Да оно бы можно, да нештатное оборудование в каютах можно содержать только с ведома помощника командира. А мы у него за перерасход спирта злейшие враги, почти как деникинцы. Он так и кричит на нас: «Нет на вас Чапаева! Он бы дал вам спирту!» Какой уж тут счётчик! Последней рюмки лишит!

– А я спирт не получаю…Может мне?

– А что, давай! Он, хотя и злыдень, а порадеть может. На детей сошлись, на жену без работы, да и вообще, мол, жить не на что. Понял?

Ещё до обеда Валера подался с написанным с моих слов рапортом к помощнику командира. Но вернулся быстро. Даже очень: «Выгнал, выматерил, а рапорт порвал. Спросил, кто надоумил, ну я и сказал, что жить не на что. Сам, мол сподобился… »

К долгожданному сходу Щанникова вызвали в рубку дежурного. В катер Валерка садился с объёмистой сумкой и мне шепнул: «Помощник распорядился выдать мне сухой паек за две недели. Жена завтра прилетает с сынишкой!» Бывает же: вроде как прикололся, а провиант недели на две всей семье Валеркиной обеспечен. У Валерки-то жена должна была приехать только после похода. А тут – на тебе: двойная радость – и семья в сборе, и на еду тратиться не надо. Зато я был просто поражён сметливостью моего квартиранта. Он время от времени отлавливал у мичманского гальюна матросов и заставлял рассказывать некие «Правила пользования гальюном», после чего отправлял справлять нужду по общекорабельному адресу, то есть в матросский гальюн. Мало того, в коридорах офицерских и мичманских кают всё чаще слышались маты и удары падающих тел: Щанников всецело предавался экономии электричества в масштабах кают его воспитателей. Благо, устройство корабля он уже знал досконально, потому как свет стал пропадать ещё и в самих каютах. Правда, пока верхний.

Больше я не «шутил». Надоело при «ночнике» читать книги. А заодно «обрадовал» его, что у Лупика видел приказ Командующего ТОФ об отмене оплаты за обеспечение обмундированием и переводе нас на полное гособеспечение. «Приказ пока секретный, ты там никому в БЧ-5 не трёкни!» Но уже на следующий день о «секретном приказе» знало всё БЧ-5, включая замполита. Он тут же мне позвонил: «Зуев, твою мать, вот я тебе сошью кальсоны и шинель на меху с самовывозом из Бурятии! Ещё хочешь без берега?!»

Но через пару недель мы ушли на боевую работу в Тихий океан сроком на восемь месяцев. Не было ещё случая, чтобы за время «длинного» похода парень не перевоплощался в матёрого морского волка. Океан – учитель суровый, но «на второй год» учиться не оставляет.

 

Штучки-дрючки

В учебной роте готовились к смотру. От его результатов маячили увольнения. На вратах гражданского мира стоял Цербер, он же строевой ротный старшина Баштан. Сам он кичился тем, что признан на смотре лучшим строевиком Владивостока. Каково же было нам, вчерашним студентам в подчинении у по сути безграмотного, хотя и фронтовика! Даже при следовании на обед он умудрялся раза четыре «корректировать» наш шаг на предмет: «Выше ногу, шире шаг! Спину не гнуть, горох не сыпать!» Последнее означало разнобой в шагистике. А «выше ногу» таило в себе не просто ногозадирание, но и «тянуть носочек», что было сродни балетным «па», но в «гадах» (яловые ботинки с кожаными шнурками). При подходе к камбузу мошонка, подмышки и спина истекали потом в родниковом подобии. Желудок сосал в режиме пожарной помпы при недостатке воды. Действо «обед» продолжалось: – «Первый взвод слева по одному бегом марш! Второй взвод бегом марш! Третий взвод…»

Потом дозволялось «сесть», что одновременно означало начало процедуры дележа съестного: хлеба, похлёбки с запахом мяса, при чудесном отсутствии такового, каши «шрапнель» и компота из очень сухих фруктов. По слухам, туда медики добавляют бром, чтобы мы реже просились в увольнение. Сам процедуру не наблюдал, хотя в самоволки ходил регулярно. Хлеб и компот делили «на глаз». Самым глазастым оказывался я: шесть кусков хлеба и почти полная кружка компота. При раздаче каши надо было успеть хотя бы одну плоскую тарелку с ней подложить кому из соседей под зад. Каши всегда доставало. Поедали же до дна макароны «по – флотски»: там были прожилки тушёнки. Первое и компот ценились при поедании хлеба. Хлебные тарелки всегда оставались пустыми: остатки исчезали в карманах. Так как есть в учебке хотелось всегда, даже тем, кто дома ненавидел манную кашу. Здесь в неё клали МАСЛО. Наряд на камбуз был своего рода праздником живота. Почти всего можно было наесться вволю. Табу было на масло и сгущёнку. Вершиной гурманства было поедание мослов. То есть мозговых костей с остатками мяса на них. Происхождение мяса никого не интересовало, даже завзятых мусульман. Есть хотели все, а двадцатилетние мужские организмы – особенно. Некоторые съедали на спор целый бачок (пять литров) макарон по – флотски или выпивали столько же компота. Завершением «праздника «живота» была разгрузка хлебной машины: каждый после этого прижимал к животу тёплую коврижку хлеба.

Чего и говорить, жившим в неге, то есть «маменькиным сынкам» здесь было до ужаса неуютно. Они нигде не поспевали, давясь остатками и первыми получали «наряды вне очереди». Прежде всего, за то, что не могли вовремя смыться при появлении старшины. Они не умели справлять нужду и чистить зубы одновременно. А когда писали за углом казармы, то непременно получали пенделя от Цербера и обязывались тут же залить мочу тройным одеколоном . Киоск был рядом и открывался не без участия Баштана часов в семь, аккурат ДО ПОСЕЩЕНИЯ угла казармы курсантами. Смешение запахов давало потрясающий для экологов микрорайона результат: он перекрывал военные предельные нормативы ОВ (отравляющих веществ). Но не под какие, разработанные НИИ ОВ данного типа не подходило. Годами назревал гневный протест населения. Но наша казарма, как и сам учебный отряд ВМФ, являлась «режимным объектом» и на мнение муниципалов чихала.

К смотру готовили всё, прежде всего, надписи на всём: от кальсон до шапок. Это номер военного билета и фамилия: на ремне и ботинках, на бескозырке и робе, на формах одежды номер «раз», «два», «три», «четыре» и «пять». На робе – боевой номер, на кровати и одеяле – бирки. Старшина при своём четырёхклассном церковном образовании вывел несокрушимый постулат: «Матрос без бирки, что баба без дырки». Мы вынуждены были верить на слово и шлёпать нумерацию даже во сне и на всём, вплоть до гениталиев. Позже, при переходе экватора, нам ставили типографский штемпель на ягодицу.

Вызвал скандал приказ сдать журналы дежурных по роте. Кого – то из бонз штаба не устроила форма заполнения приёма – сдачи дежурств (звание, рота, дата, смена и так далее). Но едва не в этот же день ВСЕ журналы принесли из строевой части подсменные дневальные. В разделе «замечания» в виде факсимиле значилось: «Не указан размер и вид контрацептива старшины роты». А в самом конце перечня замечаний стояла штампуля строевика: «Замечания устранить до сего числа и доложить: начальник строевой части майор Костиков». И витиеватая роспись САМОГО Костикова.

В ротах всполошились: почти никто из старшин не знал значения слова (как видно, и сам Костиков, боевой офицер «без академиев») «контрацептив». Но ведь приказано САМИМ начальником строевой, значит надо измерить и доложить! И никто не осмеливался спросить об этом строевика. Курсанты ржали до слёз. Баштан ревел от бессильной злобы: ему кто – то пояснил, что сия «штучка» именуется «презерватив», а в народе и того проще. А приказано-то «измерить и доложить!»

«Цидуля» – факсимиле дошла до начальника учебного отряда, на беду, а может к счастью, имел высшее образование и ту самую «академию». От души насмеявшись проделке студентов, он издал приказ: «Всем, не имеющим среднего образования принести справки о поступлении в вечернюю школу. В случае невыполнения приказа военнослужащие будут уволены в запас. Командир Учебного отряда».

Город Владивосток,1964 год.

 

Не промахнись, стреляя!

– Становись, равняйсь, смир-рно! Говорю всем: завтра будут стрельбы. Кто не отстреляется на зачёт, будет стрелять во время сна! Отставить смех! Я хотел сказать вместо сна. Из… рогатки. Вольно! Теперь объясняю: патронов будет одиннадцать. Три на стрельбу из карабина. Восемь для автомата. Три из них – одиночными. Остальное очередью. Одной или двумя. Р-разойдись, долбанный народ!

Так строевой майор Костиков воодушевлял нас перед зачётными стрельбами по случаю принятия присяги. И не сказать, чтобы никто из нас не держал в руках оружия. Но это были воздушки, мелкашки, изредка – охотничьи ружья. Но чтобы такое боевое оружие как карабины и тем более автоматы – боже упаси! Хотя кое-кто и сделал с десяток выстрелов из карабина на школьных уроках НВП (начальная военная подготовка). Меня не обошла чаша сия.

На берегу бухты, где предстояло нам удивить мир своей меткой стрельбой, стояла удивительно мерзкая погода. Уже через пять минут после прибытия нашего строя к месту стрельб многие щёголи пожалели, что напрочь отказались одевать кальсоны. Это были вполне приличные полотняные кальсоны образца 1905 года с экстравагантными тесёмочками на концах штанин «а ля Паниковский». Иногда они чудным образом как бы оттеняли короткие брюки синей робы. Ко всему, в эдакий собачий холод, да в яловых рабочих ботинках, самое время оттачивать степ, сиречь – чечётку.

Декабрьский ветерок с Японского моря был явно недружелюбен. Как видно из-за исторических русско-японских неурядиц вообще или Курильского вопроса в частности. Шинели, подбитые «рыбьим мехом», тепла, даже душевного, особо не прибавляли. Наш «гуру» строевого шага и сапёрной лопаты Костиков, скорее всего из солидарности с нами и тяги к простоте щеголял в овчинном полушубке, валенках и кожаной шапке. Подстать были и его армейские меховые рукавицы. Курсантов бравый и раскрасневшийся вид майора явно вдохновлял на подвиги.

Снега пока не было, но уже образовалась наледь вдоль берега. Мы спотыкались о кучи валунов, будто специально свезённых со всего побережья Приморья. Кто и в какое время разбросал их здесь – неведомо, но собирать булыжники пришлось нам. Следовало из них сделать некую гряду, обозначающую линию огня. «В жизни всегда есть место подвигам», вспомнилось нам из школьной программы, когда мы голыми руками выковыривали примёрзшие камни. И новоявленные «корчагинцы» сопели порознь и все вместе, стаскивая библейские валуны в единую гряду – линию огня. Для красочности вдоль каменного гребня укрепили красные флажки.

А уже ближе к горизонту, но в пределах видимости, водрузили щиты с мишенями. Щиты виделись сносно. Хотя «гуру» уверял, что на них есть ещё и мишени. Вот в них-то и следовало хотя бы вообще попасть. А ещё лучше – в частности, причём каждый в свою. И это с напрочь замёрзшими пальцами, красными, как у гуся лапы!

Патроны роздали первой десятке стреляющих. Им же вручили по карабину, которые, по словам строевого босса, очень даже пристрелянные. Охотно верилось, но требовалось ещё и лечь, широко раздвинув ноги. В такой позе карабин был явно лишним: нечем придержать воротник, за который дул ветер с моря. Этот же ветер с успехом «одаривал» нас водяной пылью, а то и брызгами с волн. От эдакого «сервиса» шинели заледенели, отчего похрустывали, а х/б перчатки гнулись с трудом.

– Так, долбанный народ, чего разлеглись, как бабы! Ноги ширше и носки врозь! Найдите свои мишени по номеру. Все видят? Стрелять по моему сигналу. Жать на крючок плавно, дых притаить!

Все затихли, как на булыжном бруствере, так и поодаль, сгрудившись за выступом скалы от ветра. Мы застыли, «притаив дых», желая лишь побыстрее вскочить и срочно размять окоченевшие ноги и руки. Но вот майор махнул красным флагом и скомандовал: «Огонь!» Тах, трык, та-тах, та-та- трык, – зачастили выстрелы хлёстко, как пастуший ремённый кнут. И так же быстро всё стихло: три патрона выпалили кто куда. Вариантов было немного: в белый свет, в соседский щит, в свой щит ближе к краям и, что вполне допустимо – в мишень. Очень эффектно визжали пули, отрекошетив от камней уже ниже щитов.

– Курсант Сазонов стрельбу закончил!

– Курсант Михайлов стрельбу закончил!

Стрельбу закончили все. Ну и я тоже. Ринулись к мишеням, словно на штурм Сапун-горы. Чёрта лысого! Даже до 20-ти очков не добрался никто. Моя мишень оказалась образцовой: 28 очков! Не сдавшие отсиживались за скалой в ожидании второго захода.

Но, вопреки стрельбам, Костиков построил нас всех, лишив укрытия от жуткого ветра.

– Вы что, в душу мать, растак твою в туды и обратно! Якорь Холла вам в задницы по самую вымбовку от лопаты! Чего, стрелять сюда пришли или говном мишени мазать! – примерно так, если с сокращениями, «вдохновлял» нас чуть ли не полчаса человек в полушубке. Так что мы теперь готовы были хоть голышами расстрелять мишени, лишь бы быстрее назад, в тепло казарм.

Тут же был перезачёт стрельбы из карабинов, но уже стоя. Ложиться на промёрзшие камни – не в парной на полок, себе дороже. Так что вскоре карабины сложили в кузов грузовика и разобрали по номерам автоматы. Сменили мишени. А может, и щиты перенесли поближе: кто их теперь упомнит, эти нормативы. Автоматы, осточертевшие на строевых занятиях, теперь вызывали интерес: из них стрелять будем ПО – НАСТОЯЩЕМУ! И у каждого был свой автомат, испробованный на стенде по пристрелке. Но это на стенде, а здесь…

И всё-таки строевик приказал стрелять лёжа. Ну и чёрт с ним, хоть раком, лишь бы быстрее. Вызывали по десятку по алфавиту. Мне повезло: опять в числе первых. Застучало сердечко: ведь первый раз в жизни заряжаю автомат. Залегли. Первые три выстрела – одиночными. Ставим флажок на «ОД». Мушка, что тот указательный палец, планка для прицела как у верблюда на горбу и пронизывающий ветер. Там, в казарме на стенде было тепло.

Упал в ледяные объятия шинели, разбросил в стороны почти бесчувственные ноги. Наш инструктор, пинал лежащих, матерясь безостановочно. Те же вымбовки вперемешку с якорем, бабами и развратной матерью летели в наш адрес, слегка напоминая о «тяготах и лишениях» военной службы. В этот день мы с лихвой нахватались этих «тягот», пожалуй, перекрыли все нормативы, ежели таковые имеются. В голове звенело лишь одно: попасть бы в эту долбанную мишень и поскорее отсюда. Можно даже бегом во-он за тот поворот, откуда не видать всю эту экзотику! Век бы её не видеть!

Ну да ладно. Ах, «дых притаить» надо. Палец в рваной и мёрзлой перчатке едва просунул в скобу курка. Теперь надо прицелиться и держать автомат, чтобы не увело отсечкой патронов в сторону. Сказали, что из этого «ружжа» стрелять проще и не так громко, как из карабина Симонова. Сейчас испробуем…Где там эта мишень №5! Вроде вижу. Так, теперь «прорезь эту с прорезью той», вспоминаю слова Костикова и совмещаю. Всё: планка, мушка и мишень…Жми!!! Ну и нажал. Даже плавно.

Но раздался неимоверный грохот, почему?! Может, ещё что рвануло? В голове стоял малиновый соборный звон. Искоса огляделся: соседи о чём-то галдят, Мишка справа снял невесть почему порванную шапку…В голове шумело: видно оглох от «одиночного выстрела». Но тут же получил той самой солдатской перчаткой в другое, ещё слышащее ухо…Синхронно почувствовал тупой удар в зад, сопровождаемый знакомым набором мата, но парой-тройкой этажей выше. Офицер отобрал у меня, очумевшего от происходящего, автомат. Поставил на предохранитель.

Вынул рожок и кинул оружие мне: «Держи, раздолбай! Под трибунал пойдёшь! Не дай бог, ежели токмо ранил кого!»

И, как выяснилось, никого я «токмо» не ранил, разве что Мишкину шапку задел. А задело-то осколками камня, в который я с усердием упёрся дулом автомата. Вот те и «планка – прорезь – мушка и мишень»! А куда там стволом угораздило усоседиться, то мне это вроде и без надобности: поди на эдаком холоде, угляди!

Не прошло и часа, как наша учебная рота утопала своими яловыми ботинками восвояси. Человек пять «двоешников»-неудачников остались подле машины по распоряжению Костикова. И стреляли мы, пока не вспотели: лёжа, стоя, с колена…По мишеням, пока от щитов остались одни щепки, а потом по щепкам и воронам. Пока не расстреляли почти весь запас трассирующих патронов.

Но в боевой листок меня всё же разрисовали: с зажмуренными глазами стреляю в огромный валун. И внизу подпись: «Курсант, не промахнись, стреляя!!»

 

Виноват, или сузтынла рда, башлык

(Слушаюсь, начальник)

В казарме учебного отряда подплава, что на Дунькином Пупу, сопки Владивостока наводили порядок, и потому стоял несусветный бардак. В одном углу навалом койки с тумбочкой дневального и телефоном наверху, чтобы молодому служба мёдом не казалась. В другом – экзотический терем из матрасов: «Вигвам матросов-пацифистов» или – дворец Семирамиды из 1000 и одной ночи. В нём обитали мы – «дюжина смелых», остатки от некогда легендарной третьей роты курсантов-химиков.

Большинство давно распределили по базам и кораблям. Но вовремя спохватились: в карауле-то некому стоять! Пока молодое пополнение примет присягу, все посты остаются без «охраны и обороны». Но мы, то есть оставшиеся, успели «забить болт на службу», выражаясь точнее – «шланговали». Командование в нарушении всех и вся вменило нам караулить ВСЕ объекты и сразу от супостата оставшимися силами. Силы – это были мы.

Теперь единственное, что входило в наши обязанности (кроме приёма пищи и сна и справления нужд), – это стоять в карауле «через день на ремень». Посты сдваивали, а то и утраивали. «Трёшки» особенно ценились, ибо ни начкар (начальник караула), ни проверяющий часового не могли сыскать даже засветло. Ночью проверять опасались, ибо «абреки», то есть мы, стреляли почём зря.

Периметр и прочие объекты располагались по квадрату с немереной стороной с версту, а то и более.

Мы действовали по схеме: «Когда бдим мы, – бдят все!» Боезапас выдавали на все внешние посты, на охрану арсенала штаба и знамени части. Начинали стрелять часовые у химскладов или боезапаса. Их с удовольствием дублировали на вышках, осыпая ночной город пулями на излёте. Начкар, мичман в «положении», то есть с животом и в возрасте, мчался по тревоге к крайнему стрелявшему: «Стрелял? А чего стрелял? Ах, дублировал…» На следующем посту та же картина. Отмахав 4-5 километров в стиле «стрекоча», начкар выслушивал очередного и крайнего караульного: «Ты-ых-ых (задыхаясь) стрелял- ых- ых-ха? А ч-чего стрелял?» И на сей раз марафонец КС (караульной службы) слышал легенду:

– Да, эвона там, нет, вроде во-он там как зашевелится! Ну, я и кричу, стой, мол. Лежи, вернее, как бы стой! А он опять: как зашевелится, аж страшно стало, вроде много их. И, похоже, уже окружают…Ну я и опять: «Стой, стрелять буду!» Затвор передёрнул, а флажок на автоматической стрельбе. Ну я и… Может и убил кого…Или дальше. Я их очередью! Мне отпуск дадут?

– Дадут! Я, бля, прямо здесь тебе отпуск дам! Скоко патронов спалил? Твою в душу! Меня Костиков повесит на яйцах за них! Вместе в «отпуск» отправит на губу! – Мичман с караулом ещё долго шарят по густющей субтропической траве, добросовестно собирая клещей. Из темноты периодически доносилось «Ой, бля!» Это они падали, запнувшись о старый ящик или наступив на ржавый обруч от бочки, что ещё больнее, чем на грабли. «Учения» проводили при завидном совпадении вахт наиболее «почитаемых» начкаров. Снимать, а тем более наказывать нас, запретил САМ строевой школы майор Костиков. Его побаивался даже капраз Эпштейн – начальник школы, характеризуя подчинённого: «Напьётся, – зверь!»

Самыми паскудными постами были те, что в самом штабе. Там, особенно днём, стоишь, как «три тополя на Плющихе»: даже до ветра не сбегать. Их «продавали» за четыре пайки сахара или масла. Хочешь махнуться «на вольные хлеба» у складов ГСМ или химимущества – гони сахар! Отстоять за меня в долг «оловянный солдатик» Кондыбин не согласился: «Да ну вас, скоро сам золотуху лечить буду! Вот отосплюсь на складах, тогда и отъедаться начну. Копи масло, корефан!» И пошёл я гладить суконку и брюки первого срока: на мою долю выпало стоять в штабе. Что поделаешь: сахара с маслом в рационе учебки за один рубль и пятак в сутки, равно как и хлеба с компотом недоставало всем. Мне есть хотелось даже во сне: культуризм требовал калорий.

Стояли по два часа через четыре по стойке «смирно». Ночью – аналогично. Три поста и дневальный у входа. Его как не принявшего присягу, а это был «парень с гор и в тюбетейке», научили самым необходимым словам на русском. Привожу перечень с переводом, чтобы не повторяться. Если чего перепутаю, то будьте снисходительны: я вырос в Сибири, где учился с казахами и немцами. Так что не обессудьте и попробуйте на досуге найти словарь или разговорник бурятского или адыгейского языка. То-то же!

А потом ведь не мемуары слагаем, а байки «травим».

С развода чётко печатаем шаг к чугунному парапету и мраморной брусчатке штаба. По дороге успел подобрать пару «жирных бычков»-окурков: курева за 80 копеек не больно накупишься. Про СПИД в те времена не слышали. Не брезговали и «стрельнуть». Ночью покурим втихаря. Нельзя, конечно, но ночью особенно хочется затянуться дымком, вспомнить о доме…

Развели: арсенал, секретка, знамя. Все одеты по «форме три» – парадной. Чехлы на беске белёхонькие – муха не сидела! Её средина продавленная затылком при «отдыхе» в караулке. Там, как известно, подушек не выдают. Так что, будьте любезны: головку на бескозырочку. А под бочок сосновые доски, крытые кузбаслаком в прошлом столетии. Сооружение скромно именуется топчаном (не путать с нарами – это в полуэкипаже, и там одеяло на троих выдают).

И ведь надо же: к старости человек совершенно теряет вкус к жизни. Ему даже на мягчайшем матрасе без инородных катышей и пуховой (!!) подушке не спится. Ну не уродство ли?! Помнится, только сменишься, затолкаешь «кирзуху» (перловую кашу) в ливер, прольёшь стаканом чая и… Хоть стреляй над ухом: ни один мускул не дрогнет, за исключением любовного, да и то по молодости.

Опыт стояния в карауле у штабных дверей и знамени в чехле из плексигласа (оргстекло) был и немалый. Где-то к 19-00 кабинетных служак «как Фома буем» сметал. Дежурный по отряду уходил из штаба на «государеву службу», становясь оперативным «всея школ и окрестностей». Получалось, что его функции на ночь выполнял «парень с гор» у телефона на тумбочке. Ему даже разрешалось сидеть.

У оперативного же была где-то неподалёку «оперативная изба», там благоразумно предусмотрели диван в полный рост лёжа. Подушка, правда, ватная, но имелась в соседствующем шкафу. Дежурь себе и не горюй. И не мешай нести вахту другим. Так нет…

Местное время 21-00, может позже. Сон на посту – преступление. Но Штирлиц-то спал! Хотя делал это по-особому и недолго. И мы старались не нарушать… в принципе. Расклад такой: дневальный (тот самый) запирает двери на швабру и дремлет вполглаза, сидя за столом. Те двое, что у дверей, намотав ремень автомата на руку, сидя на газете и ковровой дорожке, умудрялись прикрыть полтора глаза. У знамени вообще не дремал: не тот пост. В разводе через раз на недреманном посту будет бдеть следующий из трёх караульных. Всё бы так, только…

Часа в три ночи входную дверь дёрнули. Затем ещё раз и посильнее. Батыр Салтынбеков (имя вымышленное) даже не дремал, а вовсю наслаждался во сне картинами цветущих лугов предгорий. Я стоял «во фрунт» с автоматом шагах в десяти от спящего. Но был полностью убеждён, что сын гор видит отроги Памира и не меньше. Как мог тише и внятней попытался внедриться на альпийские луга: «Батыр, курку!! Кель монда!» (Батыр, полундра, иди сюда!). Но, увы: изуродованная, но всё-таки родная речь сделала его калмыцкую физию ещё шире: он улыбался. Ничего не оставалось, как перейти на казарменно флотский сленг старшин: «Батыр, твою в душу и отверстия для вентиляции, – подъём!!»

Тем временем в дверь начали стучать уже ногой с истошным криком: «Вахта, вашу в душу! Открывайте!» И ошалевший дневальный чуть было не вытащил из ручки швабру, но осёкся, услышав: «Куда, твою мать, кет эргэ! Анда ёкларга кораллы за углом!» (Назад, разбуди часового за углом!). Но караульный у секретки уже смекнул и свистнул в полумрак коридора, добавив: «Мишка, атас, дежурный!»

Мгновение – и сложенные газеты убраны под дорожку, физиономии разглажены. «Батыр, ач, ач арга башлык!» (Батыр! Открывай начальнику быстрей!» Он и открыл. На пороге стоял офицер с повязкой дежурного. Парень, кланяясь на восточный манер, испуганно залепетал: «Урын бар дневалиня Султанбеков! Бик якши, башлык! Рахмет… Чаепле, башлык! Яш, яш чаепле!» (Дневальный Султанбеков! Всё хорошо. Спасибо. Виноват, начальник…Не знаю. Молодой ещё). Но проверяющий, выслушав этот бред, рявкнул: «Смир-рна!» И тотчас пошёл по коридору вглубь штаба.

По сути, он шёл без начкара или разводящего. Грубое нарушение Устава караульной службы. И я взял автомат наизготовку: «Стой!»

– Я т-те постою! Всех посажу! Спят, понимаешь, закрылись…

– Стой, стрелять буду! – и тут же дослал патрон, клацнув затвором. Этот звук знает каждый военный и уважает его как никакой другой.

– Да ты что, гадёныш, ослеп? Я де-жур-ный! Дай пройду!

Но здесь капитан «сам себя высек»: зная, что неправ, полез на рожон. А это предписывало часовому стрелять. Что и было сделано: классически одиночным выстрелом и в воздух, то бишь в потолок.

Ужасный грохот отозвался эхом во всём штабе. Осыпавшаяся штукатурка и пыль покрыли ковровую дорожку. Дежурный присел «на карачки», дневальный и вовсе упал и закрыл голову ладонями. С автоматами наизготовку из полумрака коридора выскочили Мишка и Стас. Теперь уже три ствола смотрели в сторону покрытого пылью штабиста. И он, трясясь на полусогнутых ногах, несвязно бормоча: «Нет, нет, нельзя! Вы не посмеете! Я сейчас уйду… ухожу уже…», прошёл вдоль стены к выходу. И исчез в ночном поёме двери.

Но на улице ошалевший дежурный заорал: «Караул! Караул, ко мне!» Дважды грохнул выстрел из ПМ (пистолет Макарова). Потом крики и топот яловых ботинок, именуемых «гадами».

«Ну и ладно, подумаешь, цаца какая! Штабной, а устава не знает. Де-ежурный! Видал я такого дежурного…», – размышлял я, вполне реально готовя себя к гауптвахте: кто он, и кто я. «Гусина кака», – так говаривала моя бабушка.

Тем временем просунулся в дверь начкар.

– Начальник караула ко мне, остальные на месте! – заученно прохрипел от волнения я.

– Ты эта, Валера, поставь флажок на предохранитель! А то сдуру и в меня пульнёшь! Да убери ты автомат за спину! Во! – совсем по свойски попросил мичман. Конечно же, убрал я этот чёртов АК.

–Товарищ мичман, я ему всё как надо сказал. А он всё равно идёт. А так нельзя. Ведь знает, поди! Ну я и…ведь не ранил даже!

– Ты успокойся. Утром разберёмся. Тебя уж через полчаса менять надо. Остаёшься? Да патрон из патронника убери. Уже убрал? Ствол подними и нажми на курок. Ну и всё. Не балуй боле! А вы чего рты раззявили, басурманы хреновы!

Это седой начкар выдворил двух сопровождающих его вооружённых караульных. Ушёл и дежурный капитан. Всё стихло. Вскоре пришла смена караула. Начкар, мичман Шевелёв, уже ждал нас, «штабную» троицу: «Ну, соколики, повеселите старого мичмана! Уже и по-ихнему бормотать наловкались? А кто научил «Батыра» швабру в дверь воткнуть?! Еле отбрехался. Да и вы помалкивайте. Хрен с ним, с этим капитаном! Батька у него больно высоко сидит. Вас-то послезавтра «ту-ту» на теплоходе «Союз». Уже приказ есть: старшины-срочники за вас стоять будут… Так-то! Ну, чисто «абреки»! Отдохнём хоть от ваших фокусов.

А по прошествии суток мы стояли на плацу школы с вещмешками за спиной и слушали приказ. Сопровождающим до Камчатки назначили нашего преподавателя по дозиметрии старшего лейтенанта Хрипунова. Это был на редкость лояльный к курсантам офицер. Мы ему отвечали взаимностью. И, вопреки сложившейся традиции, мы не выпивали все трое суток пути. Вне каюты, конечно, потому как охота, и деньги были.

 

Тобсон

Если бы было принято, то заголовок следовало набирать более крупным шрифтом. Потому как Тобсон – это наш корабельный пёс – любимец Тобик. А Тобсоном его стали величать матросы-салаги, едва пришедшие на «Чумикан». Именно ВЕЛИЧАТЬ. Ибо «за хвостом» у него вполне могло числиться кабы не сотня тысяч миль в самых разных широтах и долготах. А это не фунт изюма, а кило шоколадных конфет по праздникам, что компенсировало «мореману» значки «За дальний поход» и «Пересечение экватора».

Прямо скажем, что Тобик особо не возбуял гордыней и откликался на любой зов. Звания для него ровным счётом ничего не значили, потому как воспитан он был в исключительно демократической, морской среде матросов, старшин и…боцмана. Даже командир корабля был для пса чем-то вроде «посаженного генерала». То есть его (командира) следовало почитать, но вроде как дурашливо, понарошку. Он мог облаять (не громко) любой приказ по кораблю, зачитываемый на вечернем построении, что вызывало гомерический хохот команды. Даже если приказ был грозным. Положим, то же объявление СС ( служебного соответствия) или схода на берег могло быть истолковано Тобсоном исключительно со своей точки зрения. Все ржали. Хотя приказ отмене или смягчению в связи с «трактовкой собачьей» не подлежал. Но никто и никогда не обижался на корабельного любимца, даже если он занимался святотатством в высшей степени. А именно: при подъёме флага совершал туалет своим гениталиям. Прилюдно и даже при команде «смирно!»

За эдакие «коленца» втык получал боцман, а коли дело касалось командира, то замечание в весьма корректной форме получал старпом. А тот уже безо всяких сентенций посылал (уже) Тобика на три и более букв открытым текстом. Пониженный в чине Тобсон, поджимал обидчиво хвост и демонстративно (через центр) покидал вертолётку.

Было бы удивительным, если такого умника (и хитреца) матросня не обучили такому, чего ни в одном цирке мира не узреешь. Ну, например, громко пукать, а скромнее – испускать непотребные газы анусом принародно. Да так громко, что за сей «номер» он срывал аплодисменты, хохот и, что самое существенное – обожаемую исполнителем сахарную косточку, а то и целый мосол с боцманского стола. Но это был коронный номер, и исполнением его Тобсон не всех и не всегда жаловал. Во всяком случае, даже за шоколадку «Алёнушка», пусть и целиком, наш артист мог учудить репризу разве что «на бис» и в приподнятом состоянии духа. Последнему предшествовало отсутствие на корабле боцмана и приличное удаление старпома.

Всевозможные кульбиты и стойки Тобсон делал даже задаром и даже для молодых матросов. Скорее всего – это было его хобби, если не призвание по жизни. Во всяком случае, свой сладкий кусок пирога в буквальном и переносном смысле наш любимец имел всегда, но свой авторитет выше боцманского, а тем более старпомовского никогда не ставил. И даже малейших попыток не предпринимал: себе дороже. Хотя прецедент на уровне Штаба ТОФ Тобсон умудрился возыметь.

Вернёмся к репертуару Тобика. То, что он курил (не в затяг!) и делал стойки – мелочи для дворовой публики. Но как-то раз, сидя, он непроизвольно махнул лапой, что по-человечески могло означать: «Вот, на тебе, выкуси!». То бишь махнул исключительно случайно в направлении, указующем причинное место…

Жест немедля заметили, и «талант» развили в широчайшем диапазоне. Отныне, отрепетировав номер до автоматизма, Тобсон делал его уже непроизвольно. Стоило сказать: «Тобсон!», как пёс садился на хвост. А уж при слове «низ-зя», а тем более угрозе пальцем, собака почти с охотой чуть ли не колотила себя по причинному месту. Причем откровенно недоумевая успеху номера: ведь это было проще, нежели громко пукнуть.

Сюда же следует добавить, что Тобсон исключительно не переваривал, не переносил на дух тех, от кого не пахло кораблём и морем. Они все для него были минимум – чужие, максимум – враги. К своим же Тобсон причислял команду «Чумикана» и членов других кораблей. В том числе были и заводские рабочие: запах-то один и тот же, корабельный! Но стоит лишь взойти на трап «сапогу», то бишь сухопутному, то уж, извините, – Тобсон облает его по всей форме.

И случилось так, что на борт «Чумикана» прибыл с проверкой некий адмирал со свитой из Штаба ТОФ. Стоял корабль в ту пору в Дальзаводе в очередном ремонте. С адмиралом шло непременное сопровождение проверяющих офицеров. К сожалению, но ни от кого из них давненько не пахло кораблём.

Тобсон это воспринял как личное оскорбление: «Мало того, что без запаха корабля, так ещё целая толпа!» По громкой связи сыграли «захождение», и адмирал взошёл на трап. Прибежавший по случаю (шутка ли: из Штаба ТОФ!) старпом скомандовал «Смир-р-рно!!». Но тут же, как чёрт из табакерки, выскочил Тобсон и принялся истерично лаять…

Боже мой, какой скандал! А пёс, войдя в раж, тем временем чуть ли не вцепился в штанину адмирала! Старпом в ужасе, прибыл командир, примчался боцман…Но Тобсон стоял на своём и лаял взахлёб. Старпом заорал чуть ли не матом на боцмана: «Твою в душу, в печенку …. Мать, убери скотину!!!», – у боцмана от натуги даже лопнули штаны поперёк. А Тобсону хоть бы хны: лает!

Первым, поняв причину нервозности собаки, разрядил обстановку адмирал, обратившись к старпому: «Как звать пёсика, старпом?» Старпом и назвал: «Тобик. Мать его…»

Адмирал, смеясь, пригрозил пальцем: «Тобик, нельзя на начальника лаять!»

И Тобсон выдал свой коронный номер: сел на хвост и сделал всему миру известный жест. Штабная свита покатилась со смеху. Тобик это принял за некий своеобразный «бис» и пукнул так, как он и за мосол не делал. Замечаний по кораблю в тот день от штабных не было. Зато в кают-компании флагмана хохот стоял невообразимый. А боцман стал с тех пор в фаворе у начальства.

 

К вопросу о заборах

«Ох, ё!!» – возопил я, ко всему, достаточно громко. Ибо за переборкой услышал голос соседа: «Ну какого х.. не спится!»

«Тебе бы, з-зараза, так средний орган прищемили, как мне палец на ноге!», – мысленно ответил я, вытаскивая ногу из крысоловки. Её настроил с вечера на «лариску», слопавшую пятку моего носка. Носки были форменные, смотровые и единственные. К тому же ещё не стояли. А ну, как скажут на строевом: «Носки к осмотру!» Хотя можно аккуратно нашить заплатку от галяшки с «карася» на списание.

Ужасно ныл придавленный пружиной крысоловки палец. Надо зайти к врачу Чемезову. Он помажет или чего присоветует. А то и молча перебросит окурок в другой угол рта, что означало: «Да пошёл ты… Не до тебя!»

А с носками что-то надо делать…Так и второй сгрызут! Разве что подвесить к подволоку? Но затею не поймут гости: не у всех же «лариски» жрут потные носки! Но с перешибленным пальцем и на большой сбор теперь не выйти. А надо: вечером маячит сход. А это понятия мало совместимые. Я и так дважды без берега на «сиде» был. Попробовал встать, но невольно вырвалось: «Ох, ё!…». Но уже потише: сосед возобновил храп.

Достал пузырёк с йодом, помазал вспухший палец. Хорошо, что на пружине проволока единичка. А то этот Буев, изувер проклятый, всё тройку подсовывал: «Ставь, не пожалеешь! Пополам крысу перерубает!» Тоже мне, металловед нашёлся! А коли себе, да по пальцу!

Вот и завтракать надо идти. По ходу дела забежал к доку. Он сказал матросу-медику пришпандорить на палец неимоверно вонючую мазь. Я поперхнулся, но изобразил «японскую» улыбку «чи-из». И с душевным «банзай!» одолел трап в кают-кампанию. Болящую ногу вытянул под стол.

Запах мази предательски пополз, местами вздымаясь к обонянию снедающих флотские яства. Приколист Мейке тихо, но во всеуслышание сказал «на ухо» мичману через стол: «В приличном обществе газы испускают до трапезной, а не как некоторые засра…» Я подтянул ногу к себе, но вонь только усилилась. Давясь куском и не допив кофе, вылетел в коридор. На построении встал в заднюю шеренгу, но лёгкий бриз, подлюка, растащил «амбре» вдоль строя. В мои уши лезли убийственные обрывки фраз. Рекомендовали трясти штаны до построения, жрать умеренно редьку, а то и «век тебе дышать этой гадостью». Благо, ко мне, вроде, бы сие не относилось.

В каюте я побрызгал палец одеколоном «Саша». На политзанятиях, куда надо было прибыть НЕПРЕМЕННО, все резко размежевали элегантного «Сашу» с подобием тухлятины. Меня взорвало: «Да, это мне ногу намазал чемезовский выродок! И куда мне с ней теперь!»

Нет, день был явно не мой. Вот уж точно: «не с той ноги встал». Но всё таки спасибо бойцу-медику – опухоль спала, боль утихла, запах улетучился. И я воспрял всей душой, предчувствуя сход. Теперь мой слух обострился до уровня Шаляпина – я ждал заветную команду на построение по громкой из динамика: «Имеющим право на сход построиться…» И проверил свои боевые джинсы на свет иллюминатора. На ягодицах они просвечивали, но пока в сеточку и мелко. На два – три схода протянут, если не елозить задом.

С «манями», то есть с деньгами, вопрос решался (а он решался всегда!). Занимали даже у самого старпома Бобачёва!

Не гнушались и широких погон (а пусть не ходят по нижним палубам!). До смерти испугали штабного контр-адмирала, испросив «до получки», заверив: «Бля буду, отдам. Я из 17-ой, а ты…Да ладно, не ссы, занесу». Штабист что-то пробормотал в полумрак. Туда же сунул купюру. Счёл видно, что так себе дороже. Ну всё: мани в кармане, хиповую куртку перехватил, штиблеты подбил днём.

Теперь в строй и на трап. Деньги дал душечка Финкель. Я их мял в потной ладони и слушал назидания отца-замполита: «Не пить, не есть, боже упаси – не драться. И вообще: «Нести с доблестью! А не как злостный пьяница и разгильдяй Кривокоркин!» (фамилия раз от раза менялась, как и на очередном суде чести. Всё. Трап ногами задеваем слегка, уподобляясь лани. Теперь выбрать направление. Основных – три. И один забубённый – в «Алые паруса». Мы туда даже с Ваней Вершутой уже не ходим. Там рыбаки высадили мне фиксу. Спьяну они не распознали в нас маститых спортсменов, а просто буздалыкнули по мордасам бутылкой из-под «Сембяга». Вслед за бутылкой вылетел мой почти новый зуб. Еле наскрёб на другой.

А первые три маршрута были исследованы годами предыдущих ремонтов. Это «Рога» и «Аквариум» – раз. Там удовольствия раздавали безвозмездно (на выходе) и даже на подходе к раздевалке. Ближние «Зеркала» и «Бригантина» разнообразились кулачными боями с морпехами. Туда вваливались всей командой после дальних морей и перед длительным ремонтом. Нужно было застолбиться. Рвались «портупэ» и разлетались по площади короткие десантные полусапожки. Потом ситуация «устаканивалась», увеличивая «молочное братство» при разделе (на время) дам.

Второй маршрут более посещали женатики, усиленно вешая лапшу Большому и средним замам о приезде во Владик жены и троих (можно и более) деток. Деткам негде жить. Надо снять угол и пока (до приезда жены) пожить там. Иначе могут перехватить!!! Район был удобен беспредельно: вся сопка напротив проходной завода была заселена кладовщицами (продскладов!), официантками, парикмахершами, поварихами и прочими завотделами гастрономов.

Мой путь лежал направо и под ж/д мост. Намечалось смачное рандеву с халявным столом на пару персон. Пока доехал до бани, стемнело. Круто в горку вела лестница времён русско-японской войны. По описанию её следовало преодолеть. У основания раритетного трапа мотался фонарь на подобии столба. Тени и свет играли прелюдию к убийству.

Я напрягся и было шагнул в светотеневую какофонию. Но среднего роста негодяй кинулся наперерез мне с рифлёной арматуриной. Хорошо отработанные уклон, подсечка и остаток «мельницы» повергли мужичка на землю. Фонарь осветил нас обоих.

«П-пр-рости, братан, ошибся! Другого ждал! А ты того, прости! Вот и пузырь…Это моя гулёна ждала фраерка. Ну вот и получилось…Давай глотнём по чутка!» Я буркнул, что-то вроде «бывает» и подался наверх. И не зря: вечер удался на славу. И, не желая усугублять ситуацию схода опозданием и чрезмерным возлиянием, я откланялся. «Отелло» под лестницей уже не дежурил. Хотя фонарь всё-таки высадили.

Трамвай намеревался дотащить меня к проходной уже позже часа. И ведь на остановках никто не садился, но тётка-водитель наслаждалась стоянками. Зараза. На огибание забора завода явно ушло бы с полчаса! Спрыгиваю на ходу.

В кромешной темноте угадываю чёрную громаду деревянного забора. Колючку наверху доводилось видеть днём. «Куртке будет хана!», – мелькнуло в голове. Но, главное – не попасться охране! И полез, цепляясь за шляпки гвоздиков, за сучки и щепки…Одна, вторая, третья попытка, но тщетно. Руки ободраны, штаны в клочьях, в голове улетучились остатки эйфории вечера. И вот она, заветная вершина забора! Осталось едва перехват-другой…Но… кто-то из темноты явно по хозяйски окликнул: «Эй, паря, не майся дурью, спускайся!»

Руки обречённо ослабли, и я в очередной раз рухнул к основанию забора. Дикая боль усиливала душевную обиду: «Стоит ли этот дерьмовый сход таких мук! Запишусь в библиотеку и худсамодеятельность…Подружусь с Большим замом».

Но голос из темноты после падения звучал совсем рядом:

«Ты чё, с самохода? Видно салага, даже забор не знаешь. Подь сюда, да нет, левее! А теперь пошарь впереди! Нету тут никакого забора вообще! Ты с какого корыта? С Чумикана? Классная кастрюля. Тысяч на тринадцать? Не, а я с боевого «Стремительного». Приходи в буфет. Я годок!»

Пришлось буркнуть сдуру в темноту, что мне тоже немного осталось: лет пять-шесть. Мой спаситель тут же исчез за надстройками кораблей.

 

На флоте бабочек не ловят…

Раньше, при четырёхгодичной службе нас делили по признаку: «Службу понял!» или то же, но с приставкой «не». Позже этот критерий стали выявлять на ранней стадии. Если «годки» послали молодого матроса в самоволку за водкой, то такое считалось высшей оценкой доверия и его смекалки (если он, конечно, выполнил задание). Скажу сразу, что реквизированную на КП или патрулём водку матрос НЕ ВОЗМЕЩАЛ: нынешней «годковщины»-дедовщины не было. А гауптвахта почиталась за некую доблесть, разве что без высылки фотографии на родину, а пуще того – у Знамени части. Но молодой – он и есть молодой: учись всем премудростям на практике – пригодится. А то, что следует «дружить с головой» – это первейшая заповедь. Положим, особо грязную работу следует делать… голышом, либо в трусах. Робу-то стирать до полуночи стирать будешь, а сам отмоешься за пять минут. Чужую робу ленивому (по просьбе) на ходу корабля лучше спустить на шкерте (фал, шнур) на ночную постирушку в иллюминатор за борт. К утру стираемое будет иметь вид лохмотьев, а посему, как максимум, через час-полтора роба обретёт вид трёхлетней носки. Но чистота будет изумительной: стирающий парень службу понял. Не редкость затачивание лап якоря, выравнивание по уровню и осаживание кнехтов и палов (стальные тумбы для швартовки). Салагу посылают делать приборку, либо пить чай на клотик (вершина мачты). А то и получать вещевой аттестат в шпигатную кладовую (там боцман хранит своё имущество).

Иногда, а вернее чаще, «поручают» нечто запоминающееся для тщательного усвоения «тонкостей» службы. Как обычно, молодой матрос в позе «ню» или камчатского краба клеваком (заточенный под углом «клюва» напильником) отдалбливает ржавчину на палубе нудно и методично: «Тяп-тяп, дык-дык, тюк-др-р». Затем все это зачищает пайольной (металлической) щёткой: «Щап-щап, чишик- чишик!» Ему до фонаря, что там, под палубой – каюты мичманов, и часть из них отдыхает после вахты. Причём немало из них не в почёте у команды. На объекте прохаживается старшина четвёртого года службы (годок) Берзин.

Молодой приветствует старшину, разгибая спину: «Здравия желаю, та-щ старшина! Вот, палубу под окраску клевачу!

– Молоток, салага! (В этом месте под палубой размещалась каюта секретчика мичмана, редчайшего зануды, и жившего совершенно как стаоплм – В ОДИНОЧКУ). Только так ты до ДМБ (демобилизация) будешь драить. Давай-ка я тебя научу всю работу за час сварганить без дураков. Видишь аварийный щит? А на нём лом и «понедельничек», усёк? Это вон та кувалда, она так названа потому, что ею тех, кто с бодуна, похмелье лечат. Бери её и лупи по ржавой палубе. Всё махом и отлетит и в кучку соберётся, как от Б-52. Видел американский бомбардировщик Б-52? От него иллюминаторы без броняжки лопаются! Даже щётка не понадобится! Созрел? Или службу не понял?

– Понял, та-щ старшина! – и что было сил врезал по палубе над секретчиковой каютой. Вся внутренняя обшивка из пенопласта внутри осыпала пребывавшего в неге бумагодела.

– Какая бл-.ь наверху?!! Ах ты, сучонок! Немедленно ко мне!

– Та-щ мичман, а я не знал, что вы внизу сидите!

– Я те, бля-.ь сопливая, посижу! Ты у меня на толчке до ДМБ сидеть будешь. И на всю жизнь запомнишь, где секретчик отдыхает!! И бегом со своим мичманом ко мне, мать вашу в дышло и кнехт в задницу!

Такие «шуточки» были сплошь и рядом. Грубо? – Конечно же, но среди огрубевших в морях мужиков другого не жди. Так скорее «службу поймёшь», и где каюта секретчика, «лучшего друга» команды. И что в морях курорта не бывает! А на флоте «бабочек не ловят…».

 

Трусы для Геши

– Миш, спроси у Овчинникова, может, сводит нас в культпоход на пляж по робе. Хотя бы на Патрокл! – спросил изнемогающий от Владивостокской июльской жары курсант Сазонов.

– Спохватилась Меланья, когда ночь прошла! В увольнении наш товарищ главстаршина. По парадной с утра приоделся. А его роба во-она, на вешалах сохнет. К ночи, поди, причапает, вот и искупнёшься…Под душем у забора. А может в самоход? – тут Мишка посмотрел в мою сторону. С ним я не единожды хаживал за забор к местным девчатам. Но это было поблизости и после отбоя в выходной: минимум начальственных глаз. А тут…

– В принципе, мысль неплохая. А наглость – второе счастье! Значит, идём на Патрокл! Кто ещё изнемогает и до смерти хочет воткнуться в волны Амурского залива? Замечательно, значит весь взвод. А кто обожает гауптвахту? Странно: ведь вполне реально при нашей затее именно туда и попасть. А вы нос воротите! Хотя, если будете слушать меня, как и Овчинникова, то риска почти никакого. Сазончик, тащи сюда робу главного!

Суть авантюры была проста: строимся, берём лопаты, мётлы и идём «убирать территорию» за забором учебки. Это был наш объект, и номер должен пройти как по мастерству, так и художественно-артистически.

– Значит так: шаг делаем предельно строевым, а петь как на праздничном смотре. И не дрейфить ни в коем случае! Даже если встретим патруля от авиаторов. Ведь мы, как есть подводники!

Уже через пять минут вся наша «джаз-банда» была готова в «культпоход» с мётлами и лопатами в положении «на пле-чо!». Я напялил робу Овчинникова с погончиками главного старшины.

– Стано-вись! Р-ряйсь, смирно! Ша-аго-ом марш!

В роте, кроме нас, последних из отбывающих по распределению на Камчатку, не было ни души. Если не считать дневального и его сменщиков, да дежурного по роте. Хотя и роты в обычном понятии не было, одно название, да молодёжь для приборки.

– Р-рясь, р-рясь, р-рясь, два, три! – входил я в старшинский раж. Голосом бог не обидел, и командных ноток было не счесть. Вот только лычек не было…своих.

– Левое плечо вперёд! Не частить! Р-рясь, р-рясь. Два, три!

Вышли на плац. Здесь желательно по-шустрому: упаси бог кого из знакомых офицеров увидеть! Хотя маловероятно: кто в отпуске, кто на сходе, а прочие в отъезде за молодым пополнением со старшинами. Но, бережёного бог бережёт.

– Запевай!! – Тут ребята переглянулись, не лишка ли дал новоиспечённый «старшина»?Хотя тут же исправили заминку и загорланили что есть мочи:

За кормой бурун вскипает.

В светлом зареве восток!

В голубом тумане тает

Наш родной Владивосток!

 

Расстается с берегом лодка боевая,

Моряки-подводники в дальний рейс идут…

 

«Куда уж дальше: до бухты и обратно, если повезёт!», – невольно подумалось мне. Но, чеканя шаг и держа «шансовый инструмент» почти «во фрунт», строй благополучно достиг ворот части. Здесь следует пояснить «режим» пропуска через КП (контрольный пункт). Если идет офицер, либо мичман, а того хлеще, – гражданский, то следовало: «затребовать пропуск, сличить фотографию, удостоверится устно, позвонить…» итого на 2-4 листах инструкции. Но, если идёт строй бравых матросов под предводительством куда более бравого старшины срочной службы, то…

Ничего этого в инструкции нет и быть не могло: строй – дело святое! Так что мухой открывай пошире дневальный ворота. Да не забудь строю честь отдать, а то и наряд схлопотать недолго. Так оно и было. Разве что на вахте не достаточно резво «мухой» среагировали. Видно спорили, чья очередь открывать. Служба-то знакомая: сам не раз стоял. Но для порядка рявкнул:

– Кому спим, мать вашу в дых! Давно гальюн не драили!!

Бедный матросик, как видно из свежеприбывших, застыл по стойке смирно, побелев от страха быть наказанным.

То-то! Знай наших!

И строй промаршировал уже за ВОРОТА.

– Направляющий, правое плечо вперёд! Марш! И р-рясь!

Далее дорога очень даже знакомая: мимо складов и на раздолбанную шоссейку. Главное – замаскировать мётлы с лопатами. Благо, бурьяна в этом году, как, впрочем, и в предыдущие, выросло достаточно. Так что управились запросто. А спустившись с сопки, надо было непременно прошмыгнуть через городской квартал. Хорошо, что не забыл два красных флажка у дневального в тумбочке взять. Это чтобы строй обозначить по всей честь-форме.

Оп-па: патруль! И откуда он только здесь объявился! Да ещё от летунов, наших исконных врагов по увольнениям. Они вылавливают моряков, мы – голубопогонников.

Закон моря! Не нами заведён и не первый год.

– Строй, смир-рно! Равнение на-право! Взво-од!!

И какая-то злость овладела всеми, вроде как: «Врёшь, не возьмёшь!!» Ко всему выдался кусочек асфальта без колдобин, и наши прогары чётко выдавали безукоризненный строевой шаг. Будь бы здесь лучший строевик Владивостока, наш ротный мичман Баштан, то не избежать ему восторженных рыданий и слёз радости.

Видно прониклись и патрульные, увидев такой букет почестей в их адрес, и все трое застыли в отдании чести.

Хрясь, хрясь, хрясь-рясь-рясь! – чётко отдавался эхом от сопки Дунькин Пуп наш исключительный хоровой топот.

Кажется, пронесло!

– Запевай!! – поспешил упредить события «главстаршина» в моём лице. А рассудил я так: «А ну, да как вздумается догнать нас, и пошерстить! Уж лучше песняка: всё не так подозрительно. Одним словом – повезло. Так что вскорости мы разоблачались на золочёном пляже бухты Патрокл. Робы благоразумно разместили поблизости в кустиках.

Пляж пестрел разноцветными купальниками молоденьких приморочек.

– Эх-ха! Вот где разгуляться! А, братишки?! – чуть не задыхаясь от восторга воскликнул Геша Колеватов, наш ротный Геркулес. Хотя среди нас хиляков не наблюдалось, как и «стропил» под два метра ростом. Ясное дело: медкомиссия своё дело знает. Но добряк Геша был необыкновенно крепок с фигурой «аки Аполлон». И всё бы хорошо, если бы не одно «но»: трусы парень носил те, что выдала Родина в лице ротного баталера.

А чтобы было понятней, то Геша в военно-морских трусьях очень даже напоминал клоуна Олега Попова в годы безденежья. Свои же трусы мне удалось ушить в первый же день. Не у мамочки рос, и со швейной машинкой знаком не понаслышке. Были у меня и вполне приличные плавки. Самтрестовские и с завязками на боку. Очень даже удобные при отсутствии пляжных кабин: подсунул под трусы и завязки на бантик.

Колеватов, хотя и сельский, но природным умом сообразил, что мои ушитые на нем будут как плавки.

– Валер, ты мне свои трусья не одолжишь?

– Да на, носи на здоровье, пока не накупаешься.

Наш Аполлон тут же исчез в кустиках, откуда вышел с лицом

Геракла после очередного подвига. В подтверждение сходства он сделал колесо и прошелся на руках. Девчата неподалёку захлопали в ладошки.

– Браво, браво, бис! – это было адресовано нашему другу.

Девчат было четверо, а посему почти все пошли осуществлять «вековую мечту народов» – купаться. А у Геши начался внесезонный гон. Встав на руки, он двинулся к пассиям. И, если кто из вас пробовал себя в этом нелёгком номере, то знают, что спина при движении направлена вперёд. То есть и ягодицы в трусах – тоже. Так вот на них, о, ужас, прямо по центру начал разъезжаться шов! Как видно нитки у баталера оказались если не гнилые, то очень даже лежалые. Но девчата, увидев оказию, заходились, захлёбывались в смехе. Геша относил это к несомненному успеху, предвкушая вечернее рандеву, а то и вовсе – приглашения в гости.

– Гешка, Колеват!! – безуспешно взывал я и ребята тоже. Но наш Дон Жуан лишь раззадорился и крутнул колесо чуть ли не на половину пляжа. Дырка затрещала оставшимися нитками и бесстыдно распахнулась…

Почувствовав неладное, из воды вышли почти все наши явно без энтузиазма. Смеяться уже не было сил, а на наши крики Геша  не реагировал. Миша рискнул образумить парня. Получилось…

И мне было уже не до купания. Неудавшийся ухажёр во всём обвинил, конечно же, меня. Назад в учебку шли хотя и строем, но без песни. Ворота нам открыли уже другие дежурные, но мой руководящий пыл иссяк. Так и хотелось подытожить: будь прокляты этот «культпоход», трусы, гнилые нитки, баталер и вся наша затея с купанием.

Уже позже плавание в бухте Авача длительного удовольствия никому из нас не приносило.

Даже в модных, фирменных плавках: холодно.

 

Камуфляж для “Запорожца”

В 60-е годы во Владивостоке дефилировало легковых авто – мизер, по сравнению с днями нынешними. Заграничные же машины были предметом безусловного интереса и могли принадлежать ого-го каким людям. Фамилии таких людей боялись произносить вслух прилюдно. Сюда входили дипломаты, директора ресторанов, разведчики, да ещё Герои Советского Союза, хотя особо следует отметить элиту горпром и пищеторга. Было довольно много на той же Ленинской в хилом грузопотоке как то: машин-инвалидок трёхколёсок, трофейных «Опелей» и «Виллисов». Для первых, вроде, и прав на вождение не требовалось. Кстати, сдача на права велась запросто за один рубль пятьдесят копеек. Без каких-либо курсов вовсе. Отечественные легковушки почти не мельтешили в глазах. Первомодельный «Москвич», «Победа» и раритет «Волга» ГАЗ-21 с оленем на капоте. Как вдруг…Автопром Советского Союза начал серийное производство «Запорожца». Он одномоментно был прозван «горбатым», «мыльницей» и «консервной банкой». Но машины шли нарасхват. Теперь эту модель имел право купить любой, имеющий достаточно денег и стоящий на очереди в соответствующих учреждениях. Блат расцветал повсюду, а уж на авторынке – безусловно. Теперь подвинемся с другой стороны повествования. Есть в «нашенском городе» неподалёку от бухты Золотой Рог учебный отряд подводного плавания. И разместился он почти у вершины сопки, именуемой местными «Дунькин пуп». На соответствующих пропорции местах возвышались «Дунькины груди». А наша школа подплава была первейшей среди школ всего учебного отряда. И по сему, ограждалась дополнительным забором как на даче Хрущёва: высоченным и с «окантовкой» из колючей проволоки. Так что попасть к нам можно, лишь минуя ДВА КП. Как водится, курсанты к окончанию учёбы, перед выпуском «годкуют». А это означало, что все непотребные работы уже перекладывались на плечи вновь прибывших. Так и шло: первый год – «без вины виноватый»; второй – «хождение по мукам», третий – «весёлые ребята», а уж четвёртый – «у них есть Родина». Так что нам предстояло хождение по мукам, то есть определяться с экипажем. Но тут…Начальство порешило, что соков в нас ещё достаточно и можно жать. А требовалось из учебного корпуса «сделать конфетку»: чистить, драить и красить. Лозунг задан: «Краски не жалеть!!» Так заявил на общем построении как вновь прибывшим на учёбу, так и нам – выпускникам, наш наипервейший начальник, он же глава школы. И надо такому случиться, что именно в эту пору упомянутый начальник школы №1 подплава капитан 1 ранга Эпштейн купил себе… «горбатый» Запорожец. И не смейтесь! Тогда это был кусочек счастья на колёсах. Так что офицер в нём души не чаял. И попирая все каноны режимности, Эпштейн под восхищёнными взглядами сослуживцев торжественно проезжал одно КП за другим. В апофеозе своеобразного действа начальник разворачивал машину по большому кругу на плацу перед зданием корпуса. И, насладившись ездой в ПЕРСОНАЛЬНОМ авто, ставил его прямёхонько под окнами. Стояла августовская жара. Аврал с покраской был в разгаре. Нами овладел раж руководства молодыми: «Принеси, унеси, подкрась, выкинь к едрени матери, «кому спим!!» А остатки суперэмали польской всех цветов сливали в камбузный лагун литров на 50. Насливали едва не половину, и пора было снести «добро» в гальюн, что на сопке метрах в пятидесяти. Кстати, офицерский санузел был всё-таки в тепле, то есть тут же. – Эй, вот эти двое! Ко мне! – будто копируя старшину роты мичмана Баштана, произнес Стас Михайлов. «Двое» подошли, и Стас вручил им посудину, пояснив задачу: «Шнуром, салаги! Пять минут на всё. Вылить смесь и махом сюда! Время пошло!» И салаги тут же «рванули под уздцы». Никто особо не обратил внимания, что уж больно «шнуром» справились матросы с заданием. Главное – справились и вовремя. Молодцы, одним словом, службу поняли. На пожаре так не кричат, как кричали минут через десять под окнами школы. Мы высунулись поглазеть, ведь окна были все настежь. Между плацем и КП сновал военный люд всех званий и рангов. Они орали, стенали, матерились. «Скорее всего, японцы что-то насуропили в наших водах. Да и не мудрено: во Вьетнаме шла война», – подумалось нам. Но, как видно, стряслось нечто неслыханное: бежал САМ Эпштейн прямиком к школе. Следом за ним семенили дежурный по КП и начальник караула с двумя вооружёнными матросами из караулки. И тогда мы глянули под стены нашего здания…И, о Боже! Под палящими лучами солнца переливался всеми цветами радуги и её оттенков АВТОМОБИЛЬ капраза…Так вот куда эти стервецы сбагрили краски «шнуром»! Они попросту шандарахнули её, не глядя, в первое же окно этажом ниже. И надо же было угадать прямёхонько на раскалившийся во владивостоксом зное корпус злополучной «мыльницы». И было море крови. В том числе и нашей. Так что вместо Палдески на Прибалтике нас упекли на Камчатку. Ну а молодым Эпштейн в знак «благодарения» пообещал «нескучную работёнку на машзале до самого начала учёбы». Дежурных и начкара попросту сняли, и им обещано «через день на ремень». Без малого неделю бритвочками соскабливали «камуфляж» с Запорожца. Уж больно хорошая краска.

Валерий Граждан

Владивосток – Ульяновск