От Абакана до Екатеринбурга путь неблизкий. Мы с моим спутником сидим в вагоне у бокового столика. Вдалеке виднеются сглаженные холмы в розовато-серой дымке. На ближних откосах мелькают полевые ромашки да жёлтые головки пижмы.
За окном июль. День сухой, солнечный.
– Вы заметили, что мы едем по бархатному пути? – спрашивает меня Юрий Васильевич, так зовут моего уже немолодого спутника.
– Что это за путь с таким красивым названием?
– Ну, вы чувствуете, как тихо идёт наш поезд?
Я прислушалась. Обычного перестука колёс действительно не было слышно.
– Колёса стучат на стыках рельсов, а на бархатном пути стыки встречаются один раз на расстоянии примерно в четыре километра. Специальная сварочная технология позволяет так сваривать рельсы. Но это возможно только на бетонных шпалах.
– Откуда вы это знаете?
– Так это моя неправильная профессия – сварочная технология, – улыбается Юрий Васильевич, и его серо-голубые глаза превращаются в щёлочки.
– А почему неправильная?
– Почему неправильная? Что ж, могу рассказать, почему неправильная – усмехается мой спутник. Боже мой, как давно это было. В шестидесятые годы теперь уж, можно сказать, прошлого столетия. Я тогда был совсем молод. После десятилетки работал на механическом заводе в Абакане, и директор завода направил меня учиться в Томский политехнический на двигатели внутреннего сгорания. А я на сварочном оборудовании стал учиться – так получилось.
На первые студенческие каникулы приехал я домой, пришёл на завод и признался директору, что учусь неправильно. Он ведь мне стипендию высылает, а я вроде как не оправдал его надежд. А директор и говорит: «Мне всё равно, лишь бы ты учился».
Я и успокоился, а то как-то совесть мучила.
Потому и называю свою профессию неправильной.
Юрий Васильевич помолчал, глядя в окно на убегающие кусты, деревья, и заговорил снова.
– А те каникулы запомнились мне на всю жизнь. Хотите, расскажу эту историю?
Я кивнула головой в знак согласия, и он продолжил.
– На заводе в это время большую колонну машин в совхоз на уборку урожая отправляли, и я решил с ними ехать, денег подзаработать.
Дали мне старенький грузовик, и я еду зарабатывать себе на штаны. В районе, куда приехали, всё было хорошо организовано – и работа, и питание, и бытовые условия.
Моя задача – чтобы машина ходила исправно, а я – знай, вози. Возили мы зерно да кукурузу на силос. А кукуруза была-а! Огромнейшая. Метра два высотой, вот, ей-богу, не вру. Полвека прошло, а как сейчас помню. Початки у неё были, но она не вызревала до конца, росла вверх, и только животным на корм годилась. Комбайнами убирали её.
Поля необъятные. Это же хрущёвское время было, он велел кукурузу эту везде сажать.
Дороги по полю шли, прямо по кукурузе. Иной раз заблудишься и не знаешь, куда ехать. Несколько раз я выходил из машины, влезал на крышу и смотрел вдаль в надежде найти дорогу.
Два месяца мы проработали в этой степи. Страда закончилась. Люди семейные спешили домой уехать. А начальник и говорит: «Кто хочет, может остаться. У нас ещё хозяйственные работы есть – заготовить дрова, уголь к зиме».
А мне куда спешить? В сентябре студенты в институте в колхоз едут на картошку, а я здесь решил остаться до октября.
Мне надо было побольше денег заработать. Вдруг без стипендии останусь, как буду жить и учиться? Помогать некому. Мы с матерью бедно жили. Она уборщицей работала, копейки получала. Отец на фронте погиб.
Я и остался в этом совхозе возить уголь для деревенской котельной.
Я не утомил вас своими разговорами? – прервал свой рассказ Юрий Васильевич.
– Нет, нет, что вы! Мне интересно.
Мой спутник, действительно, оказался хорошим рассказчиком. Невысокий, крепкий, ладный сибиряк лет семидесяти, его движения, как и речь, неторопливы и обстоятельны. Руки крупные, смуглые, видно, много трудились.
Он передвинул на столике подстаканник с пустым стаканом, собрал белую занавеску на окне, закинул её на металлический стержень, на котором она висела, улыбнулся своими прищуренными глазами, и, радуясь внимательному слушателю, продолжал.
– Ну так вот, я должен был возить из карьера этот уголь.
А, надо сказать, Аскизский район и Черногорка добывали уголь открытым способом – это когда вынимается огромный пласт земли, туда заходит экскаватор, и, чтобы машине встать под погрузку, надо спуститься метров на двадцать-тридцать.
А как спуститься? Машины спускались по серпантину. И даже были такие огромные разрезы, что на разных уровнях серпантина прокладывалась железная дорога, по которой закатывался состав, и экскаватор грузил уголь прямо в вагоны.
Это мощнейшие разработки. Этот уголь я и возил.
Делал обычно два рейса, расстояние большое было, и хотя погрузка быстрая, а разгрузка-то ручная, лопатой надо было выгружать. У меня же не самосвал, я ведь силос возил, и борта у моего ЗИСа деревянные.
И вот однажды выгрузился я и поехал вторым рейсом, а было уже часов шесть-семь вечера. Осень, конец сентября был, когда всё это случилось. Спустился я в карьер, а экскаваторщик как жахнул мне два ковша вместо одного, так у моего ЗИСа сразу рессоры сели, и борта как пузо раздулись. Я ругаю его, а он – что? Посмеялся и всё. И что делать? Не буду же я лопатой сбрасывать лишнее. Так и поехал.
Начал я подниматься, и где-то на середине этого чёртова серпантина у машины не хватило мощности, чтобы вылезти наверх. И всё. Машина остановилась. А тогда же ни вакуума не было, ничего – чистая механика. Тормоза ручные, ножные. Я на тормоз жму, а машина не слушается. Не могу удержать на подъёме и всё тут. Двигатель закипел, пар пошёл. Многотонная масса покатилась назад, вниз. А куда покатилась? Была бы это хорошая дорога, а это серпантин – с одной стороны отвесная скала, с другой обрыв, пропасть, и никакого ограждения, просто узкая полоса для разъезда двух машин.
Вижу, дело плохо. Думаю, ну и хрен с ней, с машиной, лишь бы самому спастись. Открыл дверцу, поставил ногу на ступеньку, смотрю назад и решаю: сколько смогу удерживать, буду держать, а не удержу – брошу руль, а сам выпаду из кабины. Вот так.
А потом, значит, я по серпантину-то двигался, двигался и старался направлять машину ближе к скале. Наклонность спуска стала немного выравниваться, скорость снизилась, и мне стало легче управлять. Машина, пятясь, ударилась бортом о скалу и остановилась.
Вылез я из кабины, сел на ступеньку и выдохнул. Сижу и не знаю, что делать.
А было поздно, я помню, совсем уже стемнело. Но там, далеко внизу, в котловане, огни горят, экскаватор работает. Он и по ночам грузит уголь. Но мне ни одна машина не встретилась.
Я посидел, посидел, машина остыла. Попробовал завести её – завелась. И я поехал. С середины серпантина уже легче было подняться, и я выцарапался, можно сказать.
На широком лице моего спутника появилось выражение грусти. Он без труда восстанавливал в памяти давние события, и ему, видимо, хотелось рассказать свою историю до конца. И после небольшой паузы он заговорил снова.
– Но на этом мои приключения не закончились.
Проехал я километров пять, смотрю, у дороги стоит молодая женщина с ребёнком на руках. Голосует. Я остановился. Она просит подвести её до станции на мелькомбинат в пятнадцати километрах. Мне же надо уголь в деревню везти, а это километров сорок-пятьдесят совсем в другую сторону.
Но холодно, ночь уже. Она стоит, замёрзла, бедного ребёнка прижала к себе. Жалко мне стало их. Я и повёз её. Немного проехали – река на пути. Я ей говорю: «Я этой дороги не знаю, никогда здесь не ездил, надо в объезд ехать». А она уверяет, что здесь перекат, мелко, все тут ездят. Проедем и сократим дорогу. Поверил ей – поехал.
Проехал немного и всё – встала машина. Ничего не видно. Вылез из кабины, воды по колено. Вода ледяная, течение сильное, машину захлёстывает. Открыл я капот, снял куртку, укутал ей трамблёр, чтобы система зажигания не намокла, а то, думаю, машина вообще не заведётся. А дальше что? Надо как-то женщину с ребёнком на другой берег переправить. Ребёнок расплакался. Девочка, годика два ей было.
И как вы думаете, что я стал делать? – обратился ко мне с вопросом Юрий Васильевич.
– Наверное, перенёс их, – предположила я, представив ту ситуацию.
– Каждый нормальный человек, наверное, так бы и поступил. До сих пор не могу понять, каким образом в моей голове зародилась бредовая идея выложить из огромных плоских валунов дорогу от машины до берега, чтобы женщина, Ольгой звали её, прошла по этим камням. То ли она меня обаяла чем-то, то ли у меня, как говорится, крыша поехала от недавно пережитого события, не знаю… Темнотища, фары светят только в одно место.
И вот я, как идиот, выискиваю в этой темноте большие плоские валуны и выкладываю дорогу для Ольги. Такая глупость!
А она только встала на первый камень, тут же поскользнулась и упала. Переправил я их всё-таки на другой берег кое-как, а там другая попутка шла. Взял их водитель, и они уехали.
А я вылил воду из сапог, отжал штаны, как мог, залез в кабину, и весь мокрый, замёрзший съёжился, свернулся калачиком на сидении и задремал.
Когда очнулся, открыл глаза, уже светало. Ночью дождь прошёл. Сыро, холодно, неуютно, туман над рекой тянется.
Наконец, пошли первые машины на элеватор. Машины большие, мощные, не чета моему ЗИСу. Я, как только увидел первую машину, обрадовался, выскочил из кабины, бросился навстречу.
Водитель самосвала улыбается:
– Всю ночь, что ли, здесь провёл? – спрашивает, – Ну, неси трос, выдернем тебя. А у меня и троса-то нет. Прицепил он свой, вытянул меня на берег, повёз на буксире, моя машина и завелась. Но рано я возликовал. Не проехал и двадцати метров, как она загорелась, пошёл дым, гарь. Видно, у меня не только штаны, но и мозги промокли – забыл, что куртка-то моя там внутри. Затянуло её ремнём, и загорелась она. Выдернул я это тряпьё, выкинул, бросил машину и пошёл в ближайшую деревню другой ремень раздобывать. Кто-то туда же ехал, подвёз меня.
Там я нашёл мастерскую по ремонту тракторов и машин. Дали мне ремень какой-то, вернулся я к своему грузовику. Ремень, слава богу, подошёл. Завёл машину и поехал.
Добрался, наконец, и до своей деревни, но после этого случая не стал больше ездить на карьер, получил расчёт и поехал домой.
А дома со мной что-то произошло, сам не знаю что.
Мать рассказывает, что я встаю среди ночи и на четвереньках заглядываю под кровать. Она испугалась, спрашивает: «Юра, что с тобой?», и включает свет. А я проснулся, и сам не понимаю, почему на полу.
Мы с матерью жили в избушке, где прямо на земляном полу были настелены доски, а под ними подвал, где у нас картошка хранилась.
И вот мне снится, что я веду машину с углём, и она въезжает прямо в наш дом и проваливается в этот подвал. И я соскакиваю посмотреть, как глубоко она провалилась. В этот момент мать меня и разбудила.
Долго мне ещё снились разные страхи.
Ну, если от этого лунатизма я через некоторое время избавился, то та ночь в ледяной воде не прошла для меня бесследно. Хворобу серьёзную я там отхватил. Коленки так стали болеть, что ног согнуть не мог, хруст стоял. В санаторий несколько раз ездил, в Мацесте лечился. А радикулит до сих пор даёт себя знать.
Не зря же в народе говорится: «Не зная броду, не лезь в воду».
Юрий Васильевич замолчал.
Мы смотрели в окно. Поезд подходил к Екатеринбургу, и на платформе уже стали видны люди с сумками, чемоданами, баулами.
– А во-о-н и моя жена, – указал Юрий Васильевич на женщину в рыжей куртке, – мы недалеко от вокзала живём, и Ольга всегда встречает и провожает меня, если я куда-то еду. Вы удивлены? Да, да, это та самая Ольга. Разыскал я её позже. Зацепила она меня тогда своей красотой.
Юрий Васильевич закинул за спину рюкзак, посмотрел на меня прищуренными в хитроватой и доброй улыбке глазами и, попрощавшись, направился к выходу. Поезд постоял отведённое ему расписанием время, и снова замелькали маленькие станции. Дежурные в железнодорожной форме с белым диском в руке добросовестно встречали и провожали состав.
Хакасские степи и уральские горы давно закончились, и теперь за окном проплывали перелески, луга, пестреющие то фиолетовыми султанчиками иван-чая, то жёлтыми звёздочками куриной слепоты. А поезд быстро и почти бесшумно вез меня дальше к Москве по бархатному пути.