К вечеру, на позиции первого батальона, чернея бушлатами, подошел взвод морской пехоты. Создавая давку, чертыхаясь, моряки шумно спрыгнули в узкую траншею.
— Ну куды прете! Людей чуть не подавили, — заорал, возмущаясь, щуплый пожилой пехотинец, прижатый к стенке крепкими моряками.
— На Кудыкину гору, дядя! — огрызнулся рослый мичман и, скалясь белозубой улыбкой, шутливо надвинул ему на глаза засаленную шапку.
— Где командир? — продолжая улыбаться, спросил он.
— Вон идет, — поправляя шапку, недовольно пробурчал боец.
Через траншею, белея полушубком, к ним пробирался офицер.
— Кто такие? — мрачно спросил у мичмана подошедший командир роты, старший лейтенант Бухтояров.
— Искра, — тихо произнес тот.
— Понятно, — протянул ротный.
— Командир взвода морской пехоты мичман Зотов, — представился флотский, протягивая руку Бухтоярову.
— Михалыч! — пожав руку, позвал ротный. — Проводи товарищей к разведчикам, — приказал он, обращаясь к щуплому.
— А че их вести, товарищ старший лейтенант? Вон тропа — мимо не пройдут, — недовольно возмутился тот.
— Не ворчи, тебя там все собаки знают, не дай бог, разведчики их за фрицев примут, постреляют, — оборвал его ротный.
— Ну че стали, пошли, што ли! — раздраженно прошипел на моряков Михалыч и, лениво закинув на плечо ремень винтовки, сгорбившись, повел их в расположение разведроты.
Разведрота находилась в километре от позиции, под реденьким лесочком у каменной гряды. Это было хорошо обустроенное небольшое хозяйство, имевшее свои склады, кухню, санчасть, жилые блиндажи и землянки. Зима поработала на разведчиков, скрыв их хозяйство в снежных сугробах, между которыми, виляя по изрытому насту, вел накатанный до лоска санный след, окаймленный по краям широкой лыжней.
— Стой, кто идет! — остановил вдруг отряд грозный крик.
— Искра! — выкрикнул мичман.
— Свои! — спокойно произнес щуплый, подняв приветливо руку.
— Михалыч, ты, что ли? — пробасил кто-то, и из снежных сугробов, как привидение, вырос боец с автоматом в белоснежном маскхалате.
Странное дело война, она убивает и калечит, но никто, так как она, не роднит и не сближает людей. Эти два человека до июля сорок первого никогда не видели друг друга. Судьба свела их в окопах. В тяжелых кровопролитных боях сорок первого они вместе отбивались от наседавших фрицев, хоронили своих погибших товарищей, мерзли в одном окопе. После переформирования дивизии их пути разошлись. И встретившись здесь на снежной тропе, они радовались словно дети.
— Здорово, здорово, братан! Жив чалдон! — крепко обнимая щуплого, радостно басил автоматчик. — Как там наши ребята, все целы?
— Здорово, Иван! — обнимая, сиял щуплый. — А что нам будет, Ваня? Это вы воюете, а мы с декабря окопы сидим, охраняем. Сами-то как? Слышал, на днях крепко вас в рейде потрепали. Как там мои земляки? Гришка-то Дробышев живой?
— Живы! Гришка и Федька Кретов. Пашку Решетова ранили, в госпитале теперь. Ладно, брат, бывай, дальше я их сам поведу. Увидимся еще!
— Степан! — негромко крикнул кому-то автоматчик. — Смотри тут в оба, я моряков повел к ротному.
— Ладно! — откликнулся кто-то из снежного покрова.
— Ну что, пошли! — взмахнул рукой Иван и, скрипя сапогами по снежному насту, взвод моряков черной змеей потянулся к блиндажам разведки.
Через час старшина роты Иваненко, щурясь, вошел в землянку ротного. Под мерцающим коптящим светом «катюши» капитан Ивушкин с подрывником Михайловым играли в шахматы. Ротный был фанатом этой игры, а на фронте она стала ему еще и способом отвлечься от тяжких дум. На расстеленных сосновых лапках, у жарко натопленной печурки, раскинув полушубок, сладко похрапывая, спал ординарец Серегин. С Серегиным ротный с первых дней, он стал ему как брат. Этот отчаянный уралец не раз спасал его в ночных боях от верной смерти.
— Товарищ капитан, моряки прибыли! — войдя в командирскую землянку, доложил Иваненко Ивушкину.
— Прибыли? — переспросил ротный, повернув голову в его сторону. — Ну и прекрасно, друг ты мой сердечный! — поднявшись из-за стола, потягиваясь, протянул он веселым голосом. — А я-то уж думал, что кинули штабные. Разместить, накормить надо товарищей.
— Уже разместил, в первом блиндаже. Распорядился поварам, чтобы накормили. Все сделано, товарищ капитан, — скороговоркой доложил старшина.
— Молодец, умеешь услужить начальству! За что я тебя всегда хвалю.
— Разрешите идти, — засуетился старшина.
— Идите, — кивнул ротный.
Ивушкин не был кадровым, и он не выносил уставных взаимоотношений, был прост в общении. Бойцы его уважали за храбрость, а в бою понимали с полслова и беспрекословно выполняли его приказ. В прошлом он закончил спортивный факультет и был мастером спорта по лыжным гонкам. В самом начале войны его, офицера запаса, направили в диверсионную школу на ускоренные курсы. С декабря сорок первого капитан Ивушкин — командир лыжной диверсионно-разведывательной роты 88 Архангельской стрелковой дивизии. Его рота была сформирована из фронтовиков-старичков, выживших в ноябрьских боях. Её костяк составляли покладистые, молчаливые сибиряки, прошедшие финскую. Это были природные диверсанты, не верившие ни в бога, ни в черта, а верившие лишь в собственные силы. Прекрасно владевшие холодным оружием, стрелявшие без промаха навскидку они ночами наводили ужас в немецких тылах. Командование Карельского фронта подготовило масштабное весеннее наступление. Накануне Ивушкина вызвали в штаб дивизии и отдали приказ, — «Двадцать третьего марта в семь ноль, ноль, атаковать позиции противника и произвести разведку боем». Для большей вероятности выполнения поставленной задачи его поредевшую в рейдах роту было решено усилить взводом морской пехоты. Все было уже готово к выполнению операции, и Ивушкин ожидал лишь моряков. Он был уверен в своих, знал, что они не подведут; его не беспокоила схватка в окопах, беспокойство вызывала лишь нейтральная полоса. Эти шестьсот метров открытого пространства, где его диверсанты теряли свое преимущество и становились для противника обычной мишенью.
В двадцать ноль, ноль ротный собрал командиров.
— Ну, вроде все? — осмотрел он присутствующих и вопросительно взглянул на мичмана.
— Командир взвода морской пехоты мичман Зотов! Взвод численностью сорок три человека, включая меня, прибыл в ваше распоряжение, товарищ капитан! — отрапортовал шагнувший вперед флотский.
— Командир роты капитан Ивушкин, — представился ротный. — Рассаживайтесь за стол, товарищи. — Все готовы к завтрашней операции? — спросил Ивушкин, рассматривая взводных.
Командиры одобрительно отрапортовали.
— Моряки, боекомплект, гранаты, маскхалаты имеете? — задал он вопрос мичману, вглядываясь в его лицо.
— Полный порядок, товарищ капитан, — улыбаясь, отчеканил морпех.
— Ну раз все готовы, довожу до вас план операции. Задача у нас, братцы, очень простая. Завтра мы должны провести разведку боем и атаковать позиции противника в районе деревни Лохи-Вара. В семь ноль, ноль, без сигнала к атаке, по команде «Вперед», с позиций первого батальона, тремя цепями, начинаем движение в сторону противника. Первым выдвигается взвод лейтенанта Польских, за ним, с интервалом двадцать метров, взвод младшего лейтенанта Хитцова, последними идут моряки. И без всякой полундры. Понял, мичман?
— Так точно, товарищ капитан! — резво мотнул головой Зотов.
— Доведи это до своих! — строго предупредил ротный. — Ширина фронта наступления двести метров. По нейтралке двигаться быстро, тихо, как мыши, и с ходу в окопы. Навязать рукопашную, уничтожить пулеметные гнезда. В общем, наделать побольше шуму, такого, чтобы вызвать огонь всех средств противника. Отход взводов производить по сигналу зеленой ракеты, до зеленой сцепить зубы и держаться! Задача ясна? Документы, награды, личные вещи сдать старшине. С собой лишь оружие, боекомплект. Построение роты в шесть ноль, ноль. Если нет вопросов, свободны.
Под покровом утренней мглы разведрота, как и планировал Ивушкин, заняла рубеж атаки. Чтобы не создавать лишнего шума, бойцов первого батальона временно вывели из окопов. Первый взвод готовился к броску. Григорий Дробышев, похрустывая снежной коркой, навалившись грудью на бруствер, внимательно всматривался в немецкие позиции. Вокруг стояла тишина.
— Слышишь, Федор, как тихо, еще и подморозило, — полушепотом сказал он стоявшему рядом Кретову.
— Да. Тишина, спит еще фриц.
— Шестьсот метров по куржаку в такую тишь, да нас за семь верст слышно будет. У фрица здесь нейтралка пристреляна, всех положат за пять минут. Чем они только там, в штабе, думают!
— Да им начхать на нас, они в блиндаже с окулярами стоят, огневые точки засекают, а мы для них как быки на бойне, — с досадой сплюнул, поправляя нож, Кретов.
— Федор, держись рядом, не отрывайся. Если что, сам знаешь.
Григорий Дробышев начинал еще в срочную, с Финской. С Федором они земляки, вместе призывались в июне сорок первого с одного района Алтайского края. А уже в августе, их 426-й стрелковый полк прямо с колес вступил в бой. С этого дня они рядом. Рядом они в ноябре бились на высотах. Полег тогда почти весь полк, двенадцать дней в окружении, голодные, без патронов, одними рукопашными сдерживали рвавшийся «Норд» к Лоухам. Вот где война покатала их по полной и выкупала в крови. Сколько там миру побили, трупами была завалена вся высота. Повезло им, выжили они. После приказа, через болото, их изнеможенную небольшую группу вывел местный красноармеец — карел. Дробышева, раненого осколком снаряда в плечо, всю дорогу, поддерживая, тащил Кретов. После Сегежского госпиталя Григория направили в разведроту. И снова судьба свела их вместе. Поднаторевшие в лыжных рейдах, плечом к плечу громили сибиряки по ночам тылы противника. В феврале, отстав в лесу от основной группы, Григорий Дробышев наткнулся на вражескую разведку. Повезло ему тогда, он, почуяв опасность, первый обнаружил их и положил на прогалине. В течение получаса, укрывшись за сосной, вел бой с немецкой группой из девяти человек. Потеряв четверых убитыми, зализывая раны, немцы упустили его. Как матерый волк, он смог ускользнуть и догнать своих. За этот бой его представили к ордену Красной звезды. В рейдах, своим хладнокровием он внушал бойцам уверенность и спокойствие. Но сегодня он, как тогда в лесу, снова почувствовал смертельную опасность.
— Вперед! — полетела волной команда, и первый взвод вынырнул из окопов. Утренняя тишина наполнилась хрустом подмороженного наста и хриплым дыханием разгоряченных тел. За первым пошел второй, последними, гремя сапогами, двинулись моряки. Началась игра со смертью, рота тремя цепями пошла в атаку.
Григорий двигался по центру, справа, метрах в шести, семенил Кретов. Утренняя мгла рассеялась, в сером рассвете были уже хорошо видны немецкие позиции. И когда до них оставалось каких-то метров сто пятьдесят, неожиданно ударил пулемет. Ломая строй, первые смертоносные жала зажужжали, впиваясь в тела. Следом за ним, вся немецкая оборона открыла шквальный огонь. Рота залегла, в воздухе понеслись крики, запахло кровью.
«Ждали, поближе подпускали, гады, наверняка бьют, теперь не упустят», — коротко резанув по вспышкам, обреченно подумал Григорий. Из глубины немецкой обороны потянул пронзительный свист, оставляя черные змейки дыма, рванули первые мины. Около десятка минометов в шахматном порядке начали утюжить обездвиженную роту. Пелена дыма и снежной бузы нависла над нейтралкой.
— Серегин, ракету, ракету давай! — хрипел смертельно раненый капитан Ивушкин.
Отбросив бинт, привстав на колено, подняв ракетницу, Серегин выпустил зеленую и ткнулся в окровавленный наст, сраженный пулей.
— Зеленая! Отходим, Гришка! — вжавшись в снег, орал Кретов.
Но едва тот успел ему кивнуть, как взрывная волна подкинула его и, ломая, обрушила на землю. Оглохший, с посеченным в кровь лицом, Федор метнулся к другу. Залитый кровью Григорий лежал навзничь, а в откинутой руке шипел раскаленный автомат. Рванув на груди бушлат, припав ухом, Кретов потухшим слухом едва уловил биение его сердца.
— Живой. Держись, брат, я сейчас! — бормотал он. И сцепив поясные ремни, упираясь ногами в окровавленный снег, потащил его к своим. Вокруг бушевал ад.
Смерть и на этот раз обошла их. Свалившись в окоп, размазывая по лицу кровь, Федор крыл всех матом.
— Таких ребят положили! Мать их! Ради чего?
— Ну что стали! Раненого в санбат, живо! — крикнул бойцам подошедший пожилой старшина. — На-ка вот, браток, хлебни, легче будет! — протягивая флягу, предложил он Кретову. — Война, мать ее!
Огонь стих, с нейтралки доносились истошные крики умирающих, а на Карельском небе через дым пробивался кровавый рассвет.