Аспидно-синей ночью затравленная многодневной метелью луна выглянула из-за жирных туч, залив лиловым цветом гедроскую белую степь. Македонский царь и полководец Искандер Вящий, укутавшись в шкуру бурого медведя-шатуна, убитого его же рукой, прятавшийся от обжигающего мороза в коническом обледенелом шатре с выцветшими золотыми узорами, промаялся весь день, а сейчас на свой страх и риск покинул его. Его бледное осунувшееся лицо укололо студёное дуновение ретивого Борея. Царь согбен, озяб, он тощ, всему виной пищевая болезнь, хоть и питается вдосталь, и в вине себе не отказывает, но не в коня корм. Его замутнённый взор явно чем-то удручён. Он с хищной тоской остановился у факелов с просмоленной паклей, на которых шумно плясал огонь, искря и освещая шатровый вход. Вход охраняли два стойких гипасписта из последней уцелевшей хилиархии. Спустившись подобно хищной птице с небес, мрак впился в каменные лица воинов, освещённые жёлто-красным отблеском факельного пламени. Их оружием были длинные с толстым древком и заострённым листовидным наконечником гоплитские копья, а прикрывались они асписами, круглыми расписными щитами с бронзовой кромкой и обтянутые кожей с внешней выпуклой стороны. Хилиархии гипаспистов давно показали свою стойкость и отвагу, посему беспрекословно охраняли они шатёр царя. Щитоносцы порывались пойти за повелителем, но Искандеру пришлось не по душе такое желание его воинов, ему необходимо было побыть одному, и останавливающим жестом руки он продемонстрировал, что не нуждается в их защите. Да и что могло бы случиться с ним в этом ледяном аду?
Его ломившие в суставах ноги, промёрзшие, почти не гнущиеся, привели его к краю холма. В тот миг в небе развернулось нечто чудесное и невообразимое, сплошные лиловые полосы свечения прорезали небесную тьму, изгибались и двигались молниеносно, словно буруны буйного Эгейского моря. Как несмышленый отрок не мог царь оторвать взора от удивительного зрелища, но часто взгляд с угрюмой поволокой устремлялся в низину, к подножью холма, где был разбит его лагерь. Там горели костры, светились в вязком мраке, словно глаза голодного и плотоядного зверя. Это его воины, спасаясь от лютых морозов, жгли разобранный деревянный механизм катапульт, надобность в которых уже отпала после череды поражений на неприветливой чужбине.
До такого отчаяния воинов довели лесные звери-кровопивцы. Были дни, когда воины частенько ходили в ближайший дремучий лес за хворостом. Но вот пропали пятеро доблестных воинов из илы, после этого на территорию кривоборья решили не заходить. В лагере поползли нелепые, но с каждым днём становящиеся явью слухи о жутком чудовище, исполинском волке, беспощадном убийце, которого на них наслали разозлившиеся боги, хранящие Гедросию. Но царь не верил этим сплетням, они казались мифами, его настораживало лишь одно, что эти нелепицы о гневе богов и чудище, чинившим произвол, распространяют некогда стойкие, а ныне говорливые, похуже персидских блудниц, воины.
Глухо запахнувшись тёплым полинявшим хитоном и немножко сгорбив спину, спасаясь от колотуна, из своего шатра вышел полководец Клит Чёрный. Из носа по усам ниспадали клейкие, неприятные на вид нити, которые он частенько смахивал рукой. Он поравнялся с Искандером и едва поклонился. Но повелитель настолько был погружён в свои мысли, что даже боковым зрением не удостоил его внимания. Такое равнодушие царя вызвало обиду в глубине души Клита.
– Ты расстроен чем-то, мой царь? Что за печаль гнетёт тебя? – полюбопытствовал полководец.
Но вместо того чтобы дать внятный ответ, Искандер высвободил руку из-под шкуры и взвёл её вверх, к ошалевшим небесам, мол, посмотри, какая красота расплескалась там, по небосводу! Проклятие, что вытворяет сияние сиё, словно боги резвятся, устраивают скачки на колесницах, а он, бог среди людей, тут страдает, замерзает… В последнее время Искандера беспокоили местные ночи. Они здесь бесконечны. А за днём не угонишься. Ни один марафонец, ни один рысак в мире не смогут обставить день. Время не догнать. Он хотел признаться, но трескучая студь на миг сковала его уста. Он хотел поведать своему стратегу, как хочет возвратиться к египетскому палящему солнцу, в тёплую Искандерию. Или в Бабилон… Нет, пожалуй, только не в Бабилон. Он убивает царя своей грязью, вонью и развратом. Искандер ненавидел этот треклятый город. Там его охватывает самоубийственная меланхолия… О, боги нещадные! Как же у него леденеют ноги!..
– Мой царь, мне кажется, что пришла пора нам возвращаться домой, – не вытерпел и обронил Клит давно засевшее в его голове мнение большинства.
Искандер с подозрением уставился на своего стратега, ему показалось, что он ослышался, но заметил его серьёзные помыслы и едва не пришёл в исступление от такого нахальства, чтобы за спиной царя, бога людского, да такие проворачивали дела, без его ведома.
– Отчего ты принял такое решение? – спросил Искандер; Клит уловил, как в его голосе завибрировали нотки надменности.
– Мой царь, войско твоё истомилось в этих безжалостных землях. Достаточно пало храбрых воинов. Пища на исходе. Вскоре будет израсходован овёс для лошадей. Лесная живность пропала, лишь хищники рыскают всюду… То чудовище, о котором все так упоительно гомонят, уже два раза атаковало лагерь! И ещё этот холод собачий…
– К чему ты ведёшь?
– Искандер, не гневайся, внемли мне не как стратегу и полководцу, а как другу, с которым ты разделил одно детство! Ты и так завоевал огромные земли этой негодной страны. Неужели тебе столь важен сей убогий край? Ты и так по колено в смерти! Решай, Искандер, быть ли тебе благоразумным царём, или жестоким богом!
Искандер резко осадил полководца:
– Тебе ли судить меня, Клит Чёрный, сын Дропида?! – в вытаращенных глазах царя бурлила вулканической лавой ярость. – Ты слишком берёшь на себя. Разве может муравей перечить пяте? Нет, не суждено. Сколь муравей бы не кусал пяту, она его раздавит. Вот и ты, Клит, не кусай меня за живое, ибо тебе не сносить головы за своё возражение. Я потерял сто тысяч воинов, и ты мне предлагаешь бежать, не добившись цели. Бежать подобно трусливой собаке, поджав хвост и жалобно скуля?! Неужели гибель моей агемы, моей илы была столь напрасна?! Воины умирают, так заведено. Смерть – награда для них.
– Я согласен, друг мой! Когда в бою, спору нет, но вот в таких условиях смерть для воина позор. И ты, Искандер, здесь погибнешь, и я сгину вместе с тобой.
– Гм, за шкуру свою переживаешь? Где же твоё хвалёное мужество? Или кромешный страх обуял тебя? – Он отвернулся от полководца и пробормотал: – Я не я, если не возьму эту крепость.
– Зачем тебе Сумер? К этой крепости невозможно подступиться, её стены даже ядра катапульт не берут. Что в этой крепости, Искандер? Раскрой свои планы!
– Вот скажи мне, Клит, как я могу быть богом, но без божественной силы?
– По мне – лучше остаться человеком.
Слова полководца задели самолюбие царя, он впал в бешенство; ещё бы чуть-чуть и он бы заколол своего стратега кинжалом:
– Ты никак надо мной насмехаешься?! Поди же прочь!! Оставь меня!! Не желаю тебя, труса, видеть!! Прочь, пёс!!
Клит безропотно исполнил повеление царя, исчез как тень, и Искандер снова остался один на косогоре в густеющем мраке. Борей снова разбушевался, полоснув ледяным порывом, словно всадник хлыстом приложился. И бодрящие шквалы северного ветра открыли царю глаза: что за морок вдруг на него нашёл. Изумление расползалось по его бледному лику. Он столько лет знал Клита, детство прошло с ним, но в сей же миг стратег показался ему чужим, и мысли его чужды, хуже ворога стал его друг, и даже сейчас царь испытал желание ворваться к тому в шатёр, наброситься на него, выдавить ему глаза, придушить. Откуда гнев? Откуда такие помыслы?
Не сходя с места, Искандер, царь Македонский, испытал жуткое недомогание; темнота опутывала его чёрными размышлениями. Зря он вторгся в Гедросию. Не покорилась она ему, не встали населяющие её народы перед ним на колени. Глупую ошибку допустил Искандер – двинулся на север, поверив мифу о богоцаре Тенгри, про которого ему давным-давно сказывал его учитель Стагирит. Не послушал он свой внутренний голос, соблазн оказался сильнее его мудрости. Ведь, по словам Стагирита, этот Тенгри хранит в крепости своей, Сумер, чудо-камень алабор, который дарует силу бессмертия, а это ведёт к власти над всем миром. Не будь Искандер так доверчив, вряд ли бы он попал сейчас в такое тяжёлое положение, из которого теперь весьма сложно выпутаться. Но искра надежды всё ещё теплилась в глубине его души.
Поёжившись, Искандер отнял глаза от неба, повернул к шатру, как вдруг вспомнил эпизод из своего похода в песчаной персидской пустыне. Пекло здесь было беспощадно ко всем живым существам. Воины несли воду своим измученным жаждой жёнам и детям, но, встретив царя, поднесли ему бурдюк с водой. «Испей, повелитель наш!» – были их слова. Искандер же страдал от жажды не меньше других, но нашёл в себе силы подавить желание и приказал отдать воду измождённым детям и их матерям, чем и заслужил восторг и одобрение у воинов. Тогда от страшного зноя многие сходили с ума, но он бы сейчас всё отдал, только бы оказаться в той жаркой пустыне под палящим солнцем, а не в белом ледяном плену гедроских степей.
Искандер, снедаемый сладкими воспоминаниями, в подавленном состоянии побродил по местности и, не торопясь, вернулся в свой шатёр. Внутри безумствовал мучительный холод на пару с кровожадной ведьмой теменью. Он миновал ненавистный ему мраморный бюст Искандера Непобедимого, возлёг на ложе и взирал наверх, куда взмывал шатровый конус. Ему становилось так зябко, что его бы не обогрели и сто блудниц Бабилона. Ему вдруг показалось, что его душа примёрзла к окоченевшему телу. Он лежал, а тьма облизывала его лицо, глаза и руки, словно верный пёс. И призраки прошлого безостановочно блуждали вокруг него…
На цветущих берегах полноводной реки Ра, в её истоке, Искандер столкнулся с ожесточённым сопротивлением умных в стратегии словен, голубоглазых отчаянных мужей. Их натиск сломили лишь при помощи авангарда гипаспистов и фракийского племени агрианов. Искандер, увидев на поле брани после кровавой битвы множество изрубленных тел своих воинов, освирепел и приказал казнить всех пленённых.
А ведь за день до боевых действий словены прислали в стан македонского царя послов. Мудрые мужи пытались убедить его не начинать войну. Они говорили, что словены – мирный народ, они занимаются землепашеством, скотоводством и почитают богов, блуждающих среди звёзд. Они заявили, что ему лучше видеть в них друзей, нежели врагов. Но гордый Искандер не внял их речам, он решил всё по-своему, упрямо и бесповоротно. Ведь он царь, его обожествляют, его величие любят и страшатся, а вскоре быть ему властелином всего мира, как только он завладеет чудо-камнем богоцаря Тенгри. А у властелина мира не может быть друзей, только слуги. И ответил он им соответствующе – нет! Послы удалились в полном отчаянии, но перед уходом один из них изрёк Искандеру истину, что не будет ему в их краях победы, а его мятущаяся душа остынет навеки. Но царь лишь пренебрежительно расхохотался ему в спину. Тогда он ещё не ведал, что слова мудрого мужа станут судьбоносными.
Положив множество сил и пролив ещё больше крови, Искандер так и не смог победить непокорных словен на берегах реки Ра. Он не находил себе места. Он охладел к своей сопутствующей в походе супруге Роксане, отчего запретил ей появляться под любым предлогом в царском шатре. Ему хотелось быть одному – и никого не видеть. Царь будто обезумел, он стал более жёстким: как к своим слугам, так и к воинам, и наёмникам…
…Затекла спина, царь перевернулся на правый бок и свернулся в клубок как плод в материнской утробе. А расшалившаяся память всё не давала ему покоя, и он всё никак не мог забыться глубоким сном.
…Однажды Искандер бился с князем словен Яромиром, который правил обширными и богатыми землями на берегах реки Свея. Статный, высокий муж, лик его светел как тысячи солнц, и голова мудра как у сотни философов, глаза синие-синие как первозданное небо. Яромир выставил против полчища македонского царя всего лишь двадцать тысяч храбрых воинов пехоты и две тысячи конницы. Эта кровопролитная резня на болотистом берегу Свеи длилась два дня и три ночи и вымотала как македонцев, так и словен. Яромир же дрался как Геракл, как Ахилл, которым Искандер пытался подражать. С трудом, но воины Искандера отбросили словен, а Яромир попал в полон и был жестоко казнён. Яромира привязали вожжами к колеснице, и царь протащил его тело по сухой степи под нещадными лучами испепеляющего солнца. Когда милосердие проснулось в Искандере, он остановил колесницу, перерезал вожжи и оставил труп князя Яромира на съедение шакалам и стервятникам. Лишь сейчас Искандер осознал свой поступок, недостойный царя. Невыносимо гнусно становилось, оттого что он совершил. Кровью обливалось его сердце. И он оплакивал своего врага. И так, сам того не хотя, он призвал дух Яромира. Однажды, когда в час полночный возник призрак Яромира, Искандер набрался смелости и спросил его, кто он? и что ему нужно от него? И даден был ответ ему: «Я тот, кто пришёл во тьме, и тот, кто уйдёт на заре». «Возможно, ты смерть моя?» – спросил Искандер. «Не могу сказать, чего не знаю я. Но знаю то, чего не знаешь ты!» – загадочно ответил ему призрак. Князь часто являлся к нему во снах. Истерзан был его вид, измят его лик, и разорвана челюсть. Он, смердя трупным запахом, всякий раз опускался к Искандеру на ложе и, склонившись, нашёптывал тому на ушко обо всём на свете, чего царю было неведомо.
Безумие Искандера сменилось полной замкнутостью. Он посвятил всего себя стратегии по нападению на крепость Сумер. Но наступила зима, которая принесла сильные морозы. Искандер и предположить не мог, что суровая погода вызовет нравственное разложение и паническое бегство в рядах его армии. Воины погибали в непроходимых снегах, либо замерзали насмерть, либо проваливались под лёд при форсировании реки Свея и тонули. Им всем казалось, что всё вокруг, весь мир сковала эта проклятая зима, которая убьёт их всех. Но многие, крепкие духом, беспрекословно продвигались вслед за немногословным царём, восседающем на резвом вороном скакуне по прозвищу Бычьеголовый. Но и они порой цепенели от ужаса, что могут не выдержать и попросту сгинуть в дебрях чужбины. Воины мало-помалу сходили с ума, призывали богов, чтобы они образумили царя. Они желали только одного, чтобы великий завоеватель одумался и поворотил домой, где нет снегов, а вечно льётся солнечный свет. Но безмолвствовали их боги, и царь молчал, теряя на устах слова поддержки, которыми он мог бы утешить разрастающуюся панику своей тающей на глазах мощи армии. Добравшись до цели, он встал осадным лагерем вокруг неприступной циклопической крепости Сумер, возвышающейся на высоком пирамидальном холме. Парламентёры, отправленные с требованием, чтобы царь Тенгри сдался и мирно открыл ворота, вернулись ни с чем. Подобную весть Искандер принял как плевок в лицо, и к восходу солнца пустил войско на крепость. Поражение за поражением у крепостных стен вызвали в нём лишь нервное потрясение и тяжёлую боль в душе, похожую на опустошённость. На головы его воинов сверху, с крепостных стен, лили горячую смолу, вся агема и часть илы погибла под сонмом стрел невидимых лучников. Пришлось отступить и окружить крепость, чтобы ни одна смертная душа не могла выйти и войти в большие ворота крепости. Он хотел взять твердыню измором.
Ворочаясь с боку на бок, Искандер покряхтел, сел, уставился глазами на ноги, обутые в сапоги. У него не было никакого желания в сей же миг смыкать свои веки и покоряться власти Морфея, потому что он ведал, что во сне перед ним вновь предстанет бестелесный дух словенского князя, который станет стращать его ещё одной жуткой историей, принесённой из зловещей бездны тёмного царства Аида…
Утренний свет непривычно забрезжил на востоке, запорошив медью и золотом белоснежные дюны. Прояснилось небо, очистилось от грозных свинцовых туч. А Искандеру снился древний бурлящий хаос. Так бы он весь день и проспал, если его случайно не разбудил слуга, который часто заглядывал к нему в шатёр, дабы узнать, проснулся ли царь.
Искандер открыл глаза и уставился на вошедшего слугу.
– Что такое? В чём дело?
Слуга сразу сообщил, что его дожидается визитёр, пришедший со стороны крепости Сумер.
– И давно он меня ожидает? – с придыханием спросил Искандер, потирая шершавыми ладонями щёки, поросшие вьющейся пепельно-серой бородой.
– Как первый луч солнца окинул горизонт, мой царь, – ответил слуга.
– Почему же ты меня не разбудил в то мгновение, как только он возник у порога? Что за неподобающее гостеприимство?!
Слуга виновато и жалобно пролепетал:
– Не смею гневить тебя, мой царь, но он сам изволил, чтобы я тебя не будил до поры до времени, пока ты сам себя не разбудишь. Прогнать его?
Искандера удивили слова слуги, отчего он тут же поспешил встретиться с гостем.
– Приведи его!
Длиннобородый муж в серых одеждах, подпоясанный узорчатым кушаком уже сидел перед ним на дифросе. Его угловатое смуглое лицо избороздили морщины, а очи бирюзового цвета напомнили царю покинутое небо Македонии. Муж стискивал обеими руками рунный посох и всем своим видом давал понять царю, что добродушен и на конфликт идти не собирается.
– Ответь мне, кто ты? – спросил Искандер.
– Всего лишь друг, – дружелюбно исполнил гость.
Губы царя подёрнула издевательская улыбка.
– Ты, видимо, издеваешься?! У меня не может быть друзей среди врагов! Тем более на этой клятой земле!
– О Искандер, Искандер, Искандер! Ты заблуждаешься, царь Македонии. Своей гордыней ты ничего не добился. Твоё безумие породило смерть в этих землях. Ты достаточно пролил крови. Но твоё войско гниёт, и вся его хвалёная сплочённость на грани упадка и разложения. А ты мне напоминаешь безрассудного жестокого зверя, который сам себя загнал в западню и всю стаю за собой повёл…
Искандеру казалось, что въедливые слова гостя вползают в самую глубину его саднеющей души. И этот пронизывающий взор, так хотелось спрятаться от него, но некуда деться, лишь свои глаза опустил ниц. И не выдержал, и закричал:
– Остановись!! Не смей мучить меня! – Он отвернулся от гостя и прошипел: – Грубы твои речи. Нет в них правды.
– Глуп ты, Искандер, как мальчишка. Ты просто пытаешься уйти от правды, чтобы скрыться за тенью лжи. Потому что она прекрасна и сладка, как миловидная дева, а правда горька, как седая старуха с клюкой.
Царь переместился к трону и неуклюже сел в него, спрятавшись в тени мраморного бюста, воздвигнутого на мраморной колонне. Он попросил:
– Назови мне свой имярек.
– Ирлик.
Ласковая мнимая улыбка не сходила с губ гостя. Будто и не старец тут сидит перед ним, а светлое создание, демон, который приведёт его к победе, нежели к поражению.
– Искандер, когда ты явишься в Сумер, обуздай свой пыл, и тебе откроется то, что ты не мог себе и представить.
– Ты, верно, смеёшься надо мной?! Но я тебе не сатир хмельной! В Сумере я буду только в едином случае, когда вы сдадитесь и откроете мне ворота!
– Я огорчу тебя, царь Македонии, но этому вряд ли суждено сбыться. В тебе копится чистейшее зло. Ты на грани распада, образумь своё сознание, приведи в чувство свою душу. Твоё имя будет воспето в веках – имя мудрого и доброго правителя. Иди в Сумер с миром, и будет тебе награда…
– Награда?! Какая награда?
– Объединение тебя с тобой же.
– А если я не приму твоё предложение и разобью вашу крепость в пух и прах, одним щелчком пальца, – вот так, – что ты на это скажешь, старик?
– Искандер-Искандер-Искандер! Если ты пойдёшь со своей горсткой воинов на нашу обитель войной, смерти тебе не миновать.
Искандер и слышать не хотел сии слова, он вскочил как ошпаренный, прошёлся в непролазных раздумьях по шатру, а потом спросил, словно отрок, который не может решить математически-сложную задачу:
– И что в таком случае мне стоит делать?
– Приди к нам с миром, и обретёшь Свет.
– Что это за Свет такой? О чём ты мне говоришь?
Ирлик помедлил с ответом. Но сказал:
– Свет того, что создало и рассыпало в прах, что объединило и развеяло… То, что ты, и то, что я. То, что я обрёл, и то, что ты потерял.
Искандер ощутил незнакомый трепет в груди от упоминания величия того, чего он не понимал. Конечно, он близок к истине и великой силе, он даже догадывался, что старец имеет в виду, но нечто поганое разрушает все стены его добродетели, низводя до чёрствости и подлости. В этот миг он ненавидел самого себя и все свои противоречия. Он стоял на своём:
– Если я не возьму Сумер штурмом, значит, я предам себя. – Вдруг перехватило горло, словно в плоть погрузилось лезвие кинжала. – Я всю свою жизнь иду вперёд, неужели ты думаешь, что я посмею остановиться пред заветной целью?!
– Тебя так печалит эта мысль?
– Если я остановлюсь, мне не избежать гибели.
– Тут ты ошибаешься, мой друг. Спасение в благоразумии. Желание, как в твоём случае, добиться цели, лишь приведёт тебя к неразумной и нелепой смерти. Ты же человек, Искандер, ты такое прекрасное и хрупкое, словно лёд, существо. А ты тратишь все свои силы на саморазрушение, когда дорога к познанию самого себя у тебя перед носом. Только иди.
Искандер отчаянно кусал кулак.
– Я понимаю твой пыл, неопределённость приводит к раздражению, раздражение рождает ненависть! – Ирлик поднялся и двинулся к выходу, но оглянулся и сказал: – Тебе нужно время всё обдумать. Что ж – я тебе дам такое время. Завтра – в сей же час – жди меня здесь, я приду за твоим ответом.
Сказал это гость и ретировался, оставив Искандера одного со своими мыслями.
Того обуяла безысходность ситуации, от которой порядком давно кололо в груди, чего раньше не случалось. Между тем нахлынула дикая тоска по родным пенатам в столице Македонии, городе Пелле. Увидел мать свою, Олимпиаду, женщину необычайной красоты и вящей мудрости. Он знал, что она могла бы истолковать любой его ответ, но вот вопрос: справилась бы она с этой головоломкой?
Искандер изнывал весь день, не зная, куда себя деть. Он распалял себя безумными фантазиями по поводу штурма крепости Сумер. Но ему мешали самоубийственные мысли. Он всё искал смысл в словах странного гостя с посохом, а тем временем вечер перетянул на себя одеяло, солнце успокоилось и село, заплескав кровью края горизонта. Забрызганная звёздами иссиня-чёрная перина растянулась над снежным целомудренным покрывалом степи. Македонский царь не смог больше терпеть своё унылое одиночество, накинул медвежью шкуру, покинул шатёр и спустился в лагерь. Презренный сброд, а не великая армия, предстал перед его очами. Это жалкое зрелище вселяло в него ужас; он недоумевал, неужели хаос и разрозненность породил он своей жаждой захвата крепости. Он редко замечал рядовых людей, а теперь зрел их воочию, насквозь, всю их гниль и черноту. От буйной вакханалии и мерзких миазмов у него затряслось в поджилках. И он бежал, сверкая пятками, взывал к себе: «Моих ли рук творение это?». Жизнь человеческая – предрассудки, это понимал и Искандер, да и цель завоевания мира была обречена на провал, потому что из-за алчности своей он и надорвался. Не сдюжить ему против крепости Сумер, прав был старец, неопределённость вызвала раздражение, а то, в свою очередь, привело к ненависти. А ненависть – штука сильная, она затмила его разум, затуманила глаза. Он нёсся к дремучему лесу, в глазах кипели слёзы. Ему стало не по душе своё детище: ни сумасшедший хохот, ни конвульсии охладевших тел, ни безрассудство их поведения, ни их затхлое зловоние. Спокойно ему было лишь в обществе Ирлика, только с ним он чувствовал отраду. Он припомнил, едва гость вошёл в шатёр, – словно не вошёл, а вплыл, – всё сразу заиграло тёплыми бликами света. Живой свет исходил от длиннобородого гостя. Царя мучил вопрос: кто же он, этот муж на самом деле? Особенно ему не давал покоя посох с выгравированными по всей длине рунами. Что они означают?
Искандер добрался до лесного массива. Взошла луна, словно чуткий зрачок ворона, охватила окрестности ледяным сиянием. Искандер ужаснулся, когда на блестящем насте снега распростёрлась его бесформенная и сгорбленная тень, словно это угасающий дух из тёмного царства Аида явился за ним. Тени от деревьев исполняли на снегу мистические узоры, они тянулись в сторону царя, и казалось, что они вот-вот и схватят его. Искандер чувствовал, как ненависть бьётся в агонии, ведь её план раскрыт. Она визжит, как женщина во время родов, истерично, дрожит от боли и покрывается испариной. Она гаснет, взывает к Искандеру пожалеть её, но он нем к её увещеваниям, к её слёзам. И вдруг…
Вдруг Искандер уловил в чаще какое-то шевеление, прищурил глаза, вглядываясь в липкую синеву мрака. Лесной гигантский зверь о четырёх лапах, проваливающихся в снегу, вышел из тёмной кущи леса. Зверь оказался матёрым волком. Искандер был впечатлён его размерами и шрамами, которые он, видимо, получил в нелёгкой борьбе за существование. Его крупная челюсть вся усеяна клыками, схожими по длине с лезвиями кинжалов, а сильное мускулистое тело покрывала серая густая шерсть, которая в лунном сиянии блестела синевой. «Значит, слухи были правдой?!» – ахнул царь. Волк остановился у края леса, задрал кверху свою морду, всмотрелся на дородную луну и завыл. И так пронзительно донёсся этот одинокий хтонический вой, отчего Искандера передёрнуло, он не мог дышать, сухой комок застрял в гортани. Он притянул руку к горлу и стиснул пальцами шейные мышцы. Мурашки побежали по его телу. А зверь неистово выл на луну, словно плакал от своего одиночества и маяты.
Царь поспешил вернуться в лагерь. Но затрещал наст под его пятой, и огромное чудовище уловило его движение. Искандер замер и осознал, что совершил глупость. В инфернальной бездне чёрных зрачков отражался весь ужас человека, считавшего себя богом. Волк, на удивление Искандера, мирно стоял, ни разу не оскалив клыки. Так они стояли и взирали друг на друга – человек на зверя, а зверь на человека.
Волк не смел долго вынести мучения македонского царя, так и ушёл восвояси, поджав хвост, скрылся в лесных дебрях. Потрясённый произошедшим событием, Искандер вернулся в шатёр, возлёг на ложе и впервые заснул мертвецким сном. И внезапно в зловещей лиловой дымке, словно выбивающейся из-под земли, явился бестелесный образ Яромира, его движения замедленны, необычны, звонко хрустят суставы, и распространяется затхлый запах гниения по всему шатру. Как и всегда призрак опустился на край ложа царя, склонился к его уху и прошептал:
– Знаешь, в чём заключается тайна смысла? В обессмысливании. Посему и закрыты для вас, бедовых, двери в святая святых. Вы там не нужны. Зачем вы там? Только вас там вот и не хватает. Что происходит с тем, который разгадывает тайну? Правильно! Явное для него уже не имеет никакого интереса. Всё – любопытство сыто! Поэтому Ложь на этой земле нужна как глоток чистой воды – и не обязательна Истина! Знай это, убийца мой! Ведь время настало, ты на пороге тайны, шаг до явного не за горой! Моё мгновение подходит к концу! Да не свидимся мы с тобой впредь!
И после этих слов наваждение растаяло в воздухе…
Морозное солнечное утро началось с неважных известий. Ночью насмерть замёрзли ещё тридцать человек, их одеревенелые тела выносили из промёрзших шатров и уносили на окраину лагеря. Там их и сжигали. Только вот беда – смола и масла для розжига закончились, приходилось разводить огонь при помощи хвороста. То, что некогда было человеком, выполняло приказы царя, мигом охватывалось всепожирающим огнём. Давно уже никто не обращал внимания на церемонию сожжения, напротив, те, кому посчастливилось не умереть этой ночью, испытывали радость, оттого что можно было погреться. Мертвецы, охваченные огнём, издавали аппетитный запах жареной плоти, отчего в устах скапливалась голодная слюна. Среди этой спятившей толпы можно было заметить и Клита Чёрного. На его лице застыла маска презрения. Он проклинал пантеон богов, Искандера и себя за свою слабовольность. Ведь он не мог один противостоять упрямому царю. Оставалось только, как и подобает маленькому человеку, злиться на себя и заглаза ненавидеть несведущего повелителя.
Как и обещал, в это утро пешим ходом явился вчерашний гость – Ирлик. Искандер же, отделавшись от мук Морфеевых, растревожив зарю хриплым кашлем, встретил его у откинутого полога шатра, бесконечно зевая и ощущая резкую головную боль в висках. Сменившиеся гипасписты сурово наблюдали за визитёром из крепости Сумер и держались достойно, настороже; если бы показалась хоть малейшая опасность, они непременно пустили бы в дело свои гоплитские копья, пронзив тело недруга.
Искандер обрадовался старцу, но виду не показал. Не боясь никаких подвохов со стороны Ирлика, запустил его к себе в шатёр. Муж уселся на сиденье с четырьмя звериными лапами, на котором он потчевал вчера. Искандер предложил ему разделить с ним стол, но тот благоволительно отказался. Царь не собирался уговаривать и приступил к трапезе.
– Надеюсь, ты пришёл к своему решению, каким бы оно ни было, царь Искандер? – поинтересовался Ирлик, по чарующему тону его голоса можно было догадаться, что он наперёд знает ответ царя.
И Искандер, оторвавшись на миг от яств разнообразных, раздумывал, что ему такое бы сказать. Он мог бы рассказать про вчерашнее ощущение, когда царь решил пройтись по своему лагерю. Ему бы стоило выколоть глаза, пронзить кинжалом уши, лишь бы не видеть, лишь бы не слышать всю эту оргию. Он мог бы рассказать о гордыне. Но что он мог поделать, коль родился царём. Значит, и страдать он должен воистину как царь. Вдруг Искандер поник головой. Он вспомнил, как в детстве не имел сил устоять на месте. Ему всегда было нужно только одно – движение. Его отец Филипп всё диву давался, откуда такая прыть у его сына? Возможно, он завидовал отпрыску, поэтому зачастую называл Искандера выродком, а жену – шлюхой. А теперь он, выродок Искандер, здесь – в непролазной хляби, скован по рукам и ногам этой треклятой зимой… А его жестокий родитель отправился в царство Аида, погубленный за своё прелюбодеяние… Искандер стеснённо осмотрел свой разносольный стол. И вино плещется в кубке, и мясо только с костра! Зато воины его валятся с ног от голода… От этих дум демоны внутри его души разбушевались, завертелись, поползли наружу. Он почувствовал, как они лезут через очи и уста упрямой бешеной лавиной. Если он их не остановит, то сорвётся и бросится на Ирлика с кинжалом, которым он разрезал жареное мясо. Это заметил визитёр, но не стал придавать этой метаморфозе огромного значения. Он пронзал воспалённые глаза царя своим пламенным взором.
Искандер выбрался из-за трапезы, кусок пищи не лез в воспалённое горло, вино не утолило жажду. Он прошёлся вокруг стола, то задвигая, то отодвигая трон, и с него постоянно сползала медвежья шкура. И вдруг царь остановился возле мраморного бюста, который ему выполнил один искусный мастер из Искандерии Египетской. Некогда к этой скульптуре он испытывал чрезвычайно восторженный трепет, но теперь одно отвращение вызывал этот образ. Искандер Непобедимый уставился на него своими пустыми застывшими белками, каждый искусно детализированный штрих говорил об его лихой молодости и максималистском упрямстве. Но по другую сторону сгорбился Искандер Одолённый, постаревший, с сединой в локонах, с морщинами, избороздившими лицо, с тьмой в неприкаянной душе.
– Где ты витаешь, Искандер? – окликнул его Ирлик.
Царь в ответ толкнул бюст. Скульптура запрокинулась назад, рухнув наземь, голова раскололась на черепки.
– Это осколки прошлого. От прошлого необходимо избавляться, – объяснил он свой поступок.
– Уничтожая произведения искусства?
Искандер склонился над фрагментами бюста, касался их своими руками и чувствовал, как нечто клокочет под ложечкой, то ли страх, то ли холод. Он заговорил как заколдованный:
– Среди моих воинов ходит сказка, что на лагерь тёмной ночью нападает жуткое огромное чудовище, якобы это ваши боги наслали сие существо за наши пригрешения… Той же ночью я вышел на окраину лагеря… Ночь неприветлива в этом краю, а луна светила так ярко, словно огонь на горе Олимп. И увидел я большого волка. Он вышел из леса. Таких чудовищ я сроду не видывал. Он был старым, матёрым и усталым. Я не верил в его существование, но он существовал, как ты и как я. Это чудовище выло на луну. Оно пело ей свою грустную песню. И вдруг он учуял меня. Его жёлтые хищные глаза поймали мой взгляд, и я подумал тогда, вот и пришла моя смерть. А ведь я не взял с собой меча, и кинжал свой оставил в шатре. Но зверь даже и не думал нападать. Я смотрел ему в глаза, и в его глазах я видел утрату.
– Утрату? И что же потерял этот волк?
– Молодость он утратил и свирепость. Он доживал свой век в печали, под грузом старости. Осталась лишь память выть на луну. И опечалил меня его взор… Зверь ушёл, а я остался. И я понял, что и мне суждено возвратиться туда, откуда явился я!.. – Искандер высыпал из рук обломки скульптуры, вытянулся в полный рост и сообщил: – Что ж, Ирлик, ты ждёшь моего решения? Так вот что я тебе скажу, я поеду с тобой. Один.
Искандер собрался в путь-дорогу; с помощью слуги облачился в царские одежды, поверх нацепил линоторакс, панцирь из льняной ткани, и накинул тёплый хитон. Царь потянулся к ножнам с мечом-кописом. Это заметил старец и промолвил:
– Там, куда ты отправляешься, нет места для сражений, там ты обретёшь мир и понимание. Доверься мне. Я обещаю тебе, царь Македонии, что с твоей бедовой головы не падёт ни один локон. Ты умрёшь однажды, но не здесь. И точно не сегодня.
Искандер оставил ножны с кописом, но незаметно от гостя припрятал в сапоге кинжал. Выйдя из шатра, Искандер призвал слуг, чтобы те снарядили в добрый путь коня Бычьеголового и скакуна для Ирлика. Слуги взглянули на царя как на безумца, но тут же бросились выполнять его приказ. Когда привели пегую лошадь для Ирлика и Бычьеголового для повелителя, жеребец заржал, задёргал головой, приветствуя своего хозяина. Искандер с нежным трепетом припал к его морде, поглаживал ладонью неостриженную волнистую чёрную гриву и шептал тому на ухо: «Долго же мы с тобою не виделись, мой сивый друг!». Жеребец ответил хозяину громким приветливым фырканьем. Искандер улыбнулся – слезинка скатилась по его заросшей щеке как следствие давней разлуки.
Оседлали лошадей, но не сделали и два шага, как им дорогу перешла жена царя Роксана, высохшая, но гордая женщина, утратившая свою неземную красоту. Её сопровождали две служанки и четыре гипасписта. Супруга бросила в сторону Искандера мимолётный злобный взгляд и ненавистно плюнула под копыта Бычьеголового. Так и скрылась между шатрами. Проводив жену македонского царя внимательным взором, Ирлик сказал:
– Бедная женщина! Её разделяют ненависть и боль.
– Её просто лихорадит от меня, – с презрением сообщил Искандер.
– Чего ты не додал женщине, тем тебе и повернулось.
– Что же ей не хватает?
– Любви…
Искандер крепко стиснул вожжи в своих руках, отчего нестриженые жёлтые ногти впились в ладони. А ведь визитёр и здесь оказался прав – Искандер никогда не любил Роксану, он взял её силой и превратил её не в супругу, а в наложницу с привилегиями царской жены.
Но тут его мысли прервал крик, донёсшийся со стороны лагеря. Это скакал на своём вороном коне полководец Клит Чёрный, неистово стегая хлыстом по крупу животное. Он нагнал их и, взволнованно дыша, спросил:
– Мой царь! Куда ты собираешься?
– В Сумер. Ирлик доставит меня в крепость.
– Это безумие! Не стоит туда ехать, мой царь, без свиты! Мы сплотимся, соберём войско из завоёванных земель и пойдём на эту крепость огромной илой. Останься в лагере, мой друг!
– Клит, мой полководец, однажды ты мне говорил одно, теперь иное!
Но Клит и слушать его не хотел, перешёл на полушёпот, дабы образумить царя:
– Ведь они казнят тебя. Ты же убил князя словен! Они возместят тебе за него.
– Глупый ты, Клит. Не стой у меня на пути.
– Тебя погубят твоя самоуверенность, мой царь. Ты едешь на смерть.
Искандер невесело улыбнулся:
– Не бойся, мой друг Клит, сын Дропида, я припрятал кинжал на всякий случай. Дожидайся меня здесь. Завтра мы отправляемся домой! – И Искандер взнуздал Бычьеголового и пустил того галопом.
Ирлик обратился к Клиту с ядовитой улыбкой:
– Не волнуйся, Клит Чёрный. Он вернётся. Даю тебе своё слово. – И поскакал вдогонку за царём.
«Да что мне твоё слово, треклятый гоэт!»
Под копытами лошадей хрустел снег. Гулял лёгкий морозец, а кругом белым-бело, блестела гедроская степь во всю свою могучую ширь. И вся эта прелесть благоухала вокруг них, в чистом голубом небе, гудела в разреженном воздухе. Ни облачка в небесной ниши, лишь солнце ярко светит в синеве, ни одного намёка на бурю. Весело фыркали выгуленные лошади.
Искандер чувствовал безмятежность в обществе Ирлика, ни мучительного расстройства, ни утренней мигрени. Лишь умиротворённость в глубине его самого. Его голову обожгло пламенем воспоминаний. Прошло то мгновение, когда он был юношей, возвестившим о себе как о повелителе мира, когда, не думая ни о чём людском, он мог просто без всяких слов и сомнений запрыгнуть в ковш катапульты и запустить себя в полёт в стан врага, дабы перебить стражу и открыть ворота для своего войска. И не было в душе сомнений, вдруг его там ждёт лишь смерть, а не вкус победы; дерзость кипела в крови и свобода. Но боль от поражений, которые он потерпел в Гедросии, ещё тлела в его сознании и груди. И оттого потускнели глаза его, некогда казавшиеся живыми.
Искандер поравнялся с Ирликом и проронил:
– Многих моих людей поглотила эта клятая зима! И меня пытается с ума свести.
– Стихия страшнее человека. Она непредсказуема.
– Как же вы живёте здесь, в этом холоде?
Ирлик одарил его благодушной улыбкой:
– Жить можно всюду, коль волен. Я вот всюду живу.
– Зачем тебе это?
– Я в поисках.
– Можешь сказать, в поисках чего?
– Я ищу человека!
– Какого человека?
– Того человека, который сможет остановить разруху душ и сплотит все разрозненные народы в единый мир.
– Хм, такое невозможно. Я пытался сплотить все народы в одном кулаке… В своём кулаке. Но ты сам видишь, что из этого вышло.
– Потому что ты шёл сплачивать народы огнём и мечом. Но не словом. Насилие порождает насилие. Это совсем иное. Я ищу того человека, который сплотит народы мирно, через любовь. И не будет того хаоса, что я вижу сейчас…
– Всегда будут ягнята, и всегда останутся волки!..
– Мир ещё поменяется, Искандер. Ты это сам увидишь. И не раз!
– Ты смеёшься надо мной?
– Я вполне серьёзен.
– Человека не поменять. Мир жесток. Жесток и человек.
Вырастала пирамидальная гора, а на её возвышенности в своей монолитности громоздилась циклопическая крепостная стена Сумер, освещённая лучами восходящего солнца. Годы бредил Искандер, искал способы, как подступиться к твердыне, ведь её не брали ни ядра катапульт, ни отвага агрианов, ни мощь илы, а нужно было просто мирно войти внутрь. Чем ближе они подъезжали к Сумеру, тем различимее стали высеченные на стене ужасные изображения дивных существ и таинственные руны. С двух сторон тропы проглядывались занесённые снегом холмики, под ними покоились трупы воинов великого непобедимого македонского войска, сражённые неизвестным противником, скрывающимся в нерушимом оплоте. Множества дивностей повидал Искандер на своём веку. Он удостаивался видеть в мерзком городе Бабилоне облачённых в женские одежды мужей, разделяющих постель с другими мужами, в пустыне Персии он неоднократно сталкивался с мантикорой, уродливым существом с человеческим лицом и туловищем льва, он воевал с индийской армией, которая противостояла ему на боевых слонах. И царь не чувствовал страха либо паники, какую ощущал в сию же минуту. Но в этот миг обмер перед видом бастиона, предательски дрожали руки, удерживающие вожжи. Он так близок к своей выстраданной цели. Этот предел мечтаний стоил гибели его великой армии, его хандре и безумию. Его раскрасневшееся лицо пылало жаром, ему казалось, что он выгорит изнутри. Крепость всё ближе, и заветные врата уже не за горами, а подать рукой до них. Но ему так хочется повернуть коня и пустится намётом обратно в лагерь, чтобы предаваться там, в своём обледенелом шатре, своему безумию и одиночеству. Только об одном он жалел, больше не услышит зловещий шёпот являвшегося в ночи призрака князя Яромира.
Они прибыли, когда солнце уже блуждало в зените. Неведомо кто отворил высокие железные ворота с вырезанными рунами. Их никто не встречал. И сюда не проникало солнце.
– Где все? Где те, кто нам дал достойный отпор? – вопрошал Искандер, и чувство беспокойства забилось в его груди.
– Ты их не увидишь! Их никогда и не было! Иллюзия!
– Иллюзия?
– Довольно слов! Скачи вперёд, македонский царь! – надменно произнёс Ирлик.
Царь отметил, что лицо его сопровождающего вдруг изменилось: похолодело, посерело, а глаза зловеще блестели под кустистыми седыми бровями, казалось, что старец одряхлел. Ирлик ехал впереди по вымощенному мегалитами полу узкого с высоким потолком коридора, освещённого горящими факелами. Диву дающийся Искандер позади частенько взнуздывал спесивого жеребца, который наотрез отказывался скакать вперёд. По мере движения вглядывался в барельефы с жуткими образами, и страх поселился в груди царя, и чувство покоя подменилось воспалившимся ощущением сомнения: по глупости своей затеял ехать в стан врага в одиночку и корил себя за то, что не послушал своего друга Клита.
Коридор вывел их к высокому крыльцу, а над его закругленными ступенями высилась исполинских размеров дверь из кованого железа. Когда они добрались до крыльца, то спешились. Ирлик сообщил, что лошадей можно оставить перед входом, дескать, о них позаботятся. Но, на удивление Искандера, не показался ни один слуга. Старец уже поднялся на последнюю ступень, как вдруг обратил внимание, что рядом с собой не видит царя. А тот стоял в полной нерешительности, ступив правую ногу на нижнюю ступень. На осунувшемся бледном лице разлилась болезненная безысходность.
– От страха никуда не деться, как и от самого себя, – вкрадчиво произнёс Ирлик.
– Я так долго шёл к этому, – просипел Искандер, его глаза увлажнились.
– Так чего же ты, царь Македонии, да остановился на полушаге?
– Я чувствую, что сегодня что-то произойдёт, чего никогда не случалось в этих стенах. И понятное дело, что всему виной этому буду я. Всё это как наваждение, будто этого ничего нет… Всё это играет со мной моё воображение. А иногда я наталкиваюсь на мысль, что я не я, что меня вовсе-то и не существует. Что это просто сон, чей-то долгий необъяснимый сон.
– И это что-то меняет? Ты рвался сюда, ради чего?
Испарина выступила на лбу македонского царя, а вдоль спины пробежал холодок. Он раскрыл рот, вены набухли на висках, его вынуждают сказать правду, а он артачится.
– Каждый мой шаг – это шаг во тьму.
– Или к Свету!
– Смотря каков этот Свет…
Царь как сомнамбула поднялся по крыльцу. Ирлик толкнул дверь, и им открылся ещё один длинный прямой коридор. Искандер, с разрешения визитёра, направился первым, часто оглядываясь с напуганным взглядом на сопровождающего, который ступал за ним. Они шли молча, потому что царь не находил слов, да и не хотел ни о чём говорить. Они достигли винтовой лестницы, которая вела глубоко вниз. Их глаза встретились, и серьёзный взгляд Ирлика объяснил встревоженным красным глазам Искандера: ни в коем случае не отступай. Спускались долго в абсолютной тишине, казалось, к сердцу горы. «Мне снится это!» – считал Искандер. Но боги внутри него шептали ему, что это очередное испытание. И он доверял этому шёпоту, ведь боги не могли солгать. Вскоре лестница вывела их ещё к одной железной двери.
– Дальше мне идти отказано, дальше только твой путь, – прошептал Ирлик. – Только званому суждено оказаться по ту сторону двери.
– Что за ней? – испуганно спросил Искандер.
– Ответ на твой вопрос.
Сопровождающий его Ирлик остался стоять на месте, притянув к своему бородатому лицу посох. Искандеру, сколько он воровато не озирался, всё же пришлось войти в открытую дверь, в комнату с высоким потолком, озарённым солнечным светом, который проскальзывал при помощи стеклянной трубы, свисающей с потолка. Вся комната была выделана из вулканического стекла, оттого объяснялось, откуда здесь было так светло. Искандер видел своё отражение и трясся от испуга, его расстроило то, что он из красивого статного юноши обратился в неряшливого старика, небритого, с обмороженным ликом, с ввалившимися глазами, осунувшегося и кривого. «Разве это я? – спросил он себя. – Нет, это не я, это всего лишь отражение! Проклятый колдун, куда он меня завёл?!» В центре комнаты под трубой, источавшей свет, хрустальная пирамида, а в ней почивал в сидячей позе болезненного вида юноша. Унылая улыбка расползлась по его измождённому лику, будто он давно ждал Искандера, и вот дождался, но встреча оказалась недостаточно впечатлительной. Искандер приблизился к пирамиде, встал на колени и прижался ладонью к стеклу и вмиг отнял её, так как оно было раскалено. «Вот он Тенгри!» – мелькнула в его голове догадка. Юноша был острижен наголо, наг, он еле открыл воспалённые осовевшие глаза, всё обнажённое тело с увядшей кожей усеяно теми же загадочными рунами.
– Ты пришёл, Искандер… – прохрипел юноша, на высушенных губах дрогнула уставшая улыбка. – Ты присядь, присядь… Нет правды в ногах… Поближе…
– Кто ты, мальчик? – в глазах царя растеклось недоумение.
– Разве тебе так важно это?
– Ты Тенгри?
Юноша изучал квёлыми глазами мрачное лицо Искандера. Молчание затягивалось. Подозрения как оковы сжимали сердце царя, он чувствовал, что попал в западню. «Только бы не отвлечься, – метались мысли в его сгоравшем от паранойи разуме, – не то они мне всадят клинок под рёбра».
– Как тебе моя клетка?.. – ненавязчиво спросил юноша. – Уж несметное количество лет прошло, как я заточен в этой пирамиде…
– Кто ж так надругался над тобой?! Уж не Ирлик, этот чудной старик?!
Мальчик тихонько зловеще засмеялся.
– Ты слишком горяч, Искандер… И не ответил на мой вопрос… Что ж, не отвечай… Тогда я задам тебе иной вопрос?.. Если можешь ответить, молчи, если можешь промолчать, ответь…
Царь снял с себя хитон, потому что ему становилось жарко.
– Ты явно играешься со мной, юноша? Задавай свой вопрос. А я уж решу, что мне делать.
И опять этот вымученный смех пронзил слух Искандера, отчего волосы зашевелились у него на голове, и стало так неприятно.
– Все те смерти, через которые ты идёшь… Вся та кровь, в которой ты утопил свои длани… Всё то безумие, от которого страдает твоя безутешная душа… Какую цель ты преследуешь, чтобы вынести все эти лишения?.. Расскажи мне об этом, Искандер…
Царь долго мялся с ответом. К тому же его беспокоило самочувствие мальчика. Помимо всего прочего, пот, скатывающийся со лба, застилал ему обзор.
– Мне нужен алабор… – процедил сквозь зубы Искандер.
Губы юноши подёрнула радушная ухмылка.
– Всего-то?.. Вот как так бывает, почему заяц становится жертвой для волка?.. Потому что в зайце существует божественный дар – накормить волка… А в волке боги проявляются в его хищничестве, в его быстроте и ловкости, чтобы поймать зайца лишь для того, чтобы утолить голод… Поэтому так и связаны между собой хищник и жертва… Две незаменимые вещи в этом мире, которые олицетворяют жизнь и смерть… Как же тогда связаны между собой гордый царь из Македонии и та вещь, которую просит он?..
Искандер не медлил с ответом.
– Власть…
– На что тебе, Искандер, власть?.. У тебя и так она в руках?..
– Божественная власть!
– На что она тебе?..
– Чтобы принести в мир счастье и любовь.
– Любовь?.. Счастье?.. Через разрушение и убийства?..
– А иначе не прийти к идеальному миру.
– Но для кого ты хочешь больше построить свой идеальный мир?.. Для волков?.. Или для зайцев?.. – рассмеялся мальчик, но внезапно его смех утонул в заливистом кашле.
Искандер потупился и опустил глаза. А мальчик продолжил как ни в чём не бывало:
– Мир идеальный не построить, он и так идеален… Он источает магическое пламя… Ведь мы все живём здесь и сейчас… Разве это не уникально… Но, судя по твоему взгляду, ты этого не понимаешь… Тебя заботит совершенно иное: рабы, покорённые земли и чудо-камень алабор… Ты властен над многими, но над своими страхами и безумием у тебя нет власти… Ты раб самому себе, что никак в толк не можешь взять, что ты явлен не для разрушения, а для созидания…
От слов мальчика расчувствовался Искандера, он дал волю слезам, которые давно жаждали освободиться, низвергнуться из глаз да прямиком на его серые поросшие закрученным пушком щёки.
– Я пришёл с полчищем, но я словно один в этой стране, – признался Искандер, и солёные слёзы смешивались с каплями грязного пота. – И нет мне радости, и нет мне утешения. Довольно далеко я оставил свой отчий дом, свою любимую мать. И не суждено мне добраться до крова, я чувствую свою погибель, дыхание смерти настигнет меня, Танатос нашёптывает мне свои мрачные песни.
Мальчик снова заговорил с царём – тёплым голосом:
– Взгляни на этот столб солнечного света, мой друг… Взгляни сквозь слёзы… Ведь мы такой же солнечный свет… В конце концов, и мы можем погаснуть…
И внезапно гнетущая жара сморила Искандера, его слабые веки сомкнули закатившиеся глаза, и его потерянным сознанием завладела безрадостная неуправляемая тьма…
Абсолютная пустота. Даже темноты нет. Даже пустоты не существует. Но его сознание определило, что это Ничто представляет собой тёмную пустоту. И в этом пространстве он почувствовал себя, но никак живого человека, а как мышление. Он словно был внутри своего тела. Вот голова, а вот его мысли. Эти сгустки разума обрели форму ядра от катапульты. Они словно обернулись вокруг себя. И вдруг он уловил сияние. Свет исходил из человеческого скелета, выглядевшего на фоне мрака как бледная абстракция. Эти кости, как догадался Искандер, принадлежали его несуществующему телу. Его вдруг потянуло вниз. На поверхности копчика, заметил он, свернулась в клубок змея, она-то и источала свет изнутри. Как только он сблизился с этим пространством, чтобы рассмотреть треугольную голову змеи, она открыла свои жёлтые глаза, высунула раздвоенный язык и задвигалась, медленно-медленно, клубок за клубком. Она, извиваясь, тянулась по позвоночнику, вползала в отверстия между рёбер. Искандер же ощущал лёгкое возбуждающее покалывание, перерастающее в жуткий экстаз. Змея проникла в челюсть, вылезла через ноздревые пазухи и вползла в правую глазницу. И тут череп взорвался, и то, что было некогда Искандером, испытало такой оргазм, какой он не испытывал в своей жизни ни с одной наложницей. Яркий красный прямой луч рассеял в пустующей тьме мириады эонов. До него донеслась взрывная волна. И он увидел себя цельным человеком, который висел в пространственном мраке, словно распятый на кресте, и его несло в мир, далёкий будущий мир целым, а не разрозненным.
Искандер поднялся с нетрезвой головой, будто он накануне всласть насладился вкусным и сшибающим с ног вином. Беспощадное помутнение довело его до тошноты. Он утёрся и увидел Тенгри, валявшегося без чувств. Торопливо оценив ситуацию, не мешкая, Искандер вытащил из голенища сапога припасённый кинжал, хоть слабы были руки, но он справился: приставил клинок остриём к раскалённому стеклу пирамидальной клетки и со всей силой надавил на эфес. Горячее стекло лопнуло, поползли молнией трещины; Искандер, не теряя равновесия, двинул сапогом, и стекло осыпалось мелкой сверкающей росой. Царь, не мешкая, обливаясь потом, скрипя зубами, потянул за ногу иссохшее тело мальчика, жёлто-бледная кожа которого напоминал по ощущению стёганый чепрак. Высунув мальчика из пирамиды, он возложил его лысую голову со сморщенным лицом себе на колени и дрожащим голосом спросил:
– Что это было со мной? Скажи мне, отрок…
Тенгри разомкнул глаза и прохрипел:
– Каждый видит здесь то, что было, чему предначертано стать…
Искандер, сжалившись, погладил мальчика по голове и едва не заплакал, будто это был его родной сын.
– Ты умираешь…
– Я освобождаюсь… Твердыне нужен новый узник… Алабор… Он как сердце… Он внутри… Меня…
Искандер почувствовал, как возбуждённо ноет сталь клинка в его руке.
– Твой кинжал готов к удару… – И Тенгри закрыл глаза. – Ничего… Наши дороги разойдутся на этом пути, но однажды на рассвете, во время заговора ветров ты встретишь меня снова…
Это были последние слова юноши. Глаза царя налились кровью, и злая тень легла на его жуткое помешанное лицо. Рука судьбоносно дрогнула, и лезвие кинжала погрузилось в тело мальчика. Искандер чувствовал, как тепло его тела выходит наружу, окутывает всё на своём пути, сплетается с жаром помещения, и безмятежную улыбку Тенгри царь запомнит на века, ни одна постылая мысль не сотрёт её и не заменит.
Когда всё кончилось, и тело отрока обмякло, Искандер запустил руку внутрь грудной клетки, нащупав в склизкой и влажной утробе нечто твёрдое и пульсирующее, горячее. Потянул и извлёк на свет небольшой камень с кулачок маленького ребёнка. И осветилась комната неземным светом, и царь зарыдал, надрывно, истошно.
Вдруг за спиной раздались шаги, то был Ирлик, не имеющий права сюда входить, но явившийся лишь вопреки своему запрету. Он положил рядом с собой посох и потянул к мальчику охладевшие руки, скорбно повторяя как заведённый только одну фразу: «Что с нами теперь будет?..».
– Ты представляешь, что с нами теперь станется?! – закричал он на понурившего голову царя. – Что молчишь?! Отвечай!
Но царь не мог вымолвить и слова, настолько он был потрясён своим поступком. Ирлик схватился за посох, и между ними завязался бой не на жизнь, а на смерть. Они кружили по комнате, обменивались ударами. Ирлик в основном нападал, македонский царь отбивался кинжалом. Несмотря на то, что давно не практиковался в ближней рукопашной схватке, Искандер сумел перехватить инициативу и одолел старца, полоснув по шее вострым лезвием кинжала.
– Не уйти тебе от самого себя!.. – обратился Ирлик к Искандеру и пал замертво, словно подбитая птица головою ниц.
Как только иссякли слёзы, Искандер взвалил на руки тело Тенгри и снёс его обратно в стеклянную пирамиду. Сжимая камень в руке, македонский царь подвязал на груди хитон и покинул обсидиановый зал, добрался до коня и запрыгнул на чепрак, взнуздал, погнал Бычьеголового прочь из этого проклятущего места. Он проскакал сквозь открытые ворота крепости и путь наметил к своему лагерю. Но попал в пургу, которая взялась, откуда не возьмись. Упала тьма на землю, скрыв некогда светившееся солнце. Снежная пороша ненавистно летела в лицо, стегала по щекам, залипала обзор. Но он упрямо вёл коня вперёд, где, по его мнению, разбит его лагерь.
Вскоре случились новые неприятности, он сбился с дороги, догадался об этом лишь тогда, когда его конь увяз по брюхо в снегу. Бычьеголовый дико ржал и метался, тщетно бил копытом в глубоком сугробе. И провалившийся по грудь сам царь, тянувший скакуна под уздцы, осознал всю бесполезность своих действий. Отчаянное положение довело его до ничтожной мысли, оставить коня, чтобы спастись самому. Он сам уже стал замерзать, даже тёплый хитон ему не помогал, да и пурга усилилась. Искандер обнял на прощание морду Бычьеголового, к глазам подступили слёзы, пролились и вмиг замерзали на его отмороженных щеках. Так и ушёл он, проваливаясь в снегу. А до него сквозь истошный крик вьюги доносилось испуганное лошадиное ржание.
Македонский царь корил себя последними бранными словами, не послушал Клита, впал в искушение гоэта Ирлика, только одно убаюкивало его душераздирающее самобичевание, чудо-камень алабор, зажатый в его правой руке, который, не переставая, грел его ладонь. И где-то внутри зажигалась искорка надежды, а вдруг это всего лишь испытание, которое его обессмертит.
Ясное дело, что это испытание, подумал он, когда его вновь привело к крепости Сумер. Теперь он дрожал не от пронизывающего ледяного ветра, а от страха, что обратной дороги нет. И врата до сих пор открыты, прямо-таки изнывают от ожидания и манят. Но Искандер не был бы Искандером Вящим, славным царём Македонии и повелителем всех покорённых земель, если бы сдался и ступил внутрь. Он повернул и двинулся уже пешком к лагерю по памяти, в кромешную пургу.
Пробиваться сквозь бушующий ураган без свалявшейся бурой груды медвежьей шерсти, однако, трудное занятие, особенно в тонком хитоне с вечно сползающим капюшоном, да в неповоротливом панцире, который то и дело стеснял его движение. Кругом и всюду снежные барханы, позёмка едва ли не сносит с ног, и сбивает дыхание ледяной воздух и врезающийся в лицо колючий снег. Ему мерещились торчащие длани мертвецов со скрюченными пальцами, выступающие наружу из-под снежного наста, оскаленные промёрзшие черепа, обтянутые мумифицированной кожей. Свист бешеного ветра задувал уши, и порою ему казалось, что он по-прежнему слышит умирающее ржание Бычьеголового.
«Неужто сгину я во тьме края сего, – гадал Искандер, – в этой дикой… дикой обстановке?» И больше он никогда в жизни не увидит отчизну свою, не окинет взором простор своих завоёванных владений, не ощутит жар солнца палящего, не бросится в тёплые объятия своей матери. Сгинет в этой степи, и никто его никогда не найдёт. Такие мысли роились в его хладеющей голове, пока не содрогнулся от ужаса. Ноги вновь привели его к крепости Сумер, она величаво нависала над его тщедушной сущностью. Вот-вот – и она поглотит его. Манящие врата всё так же распахнуты настежь, и там горит свет, оттуда веет теплом.
Но Искандер глухо завернулся хитоном и повернул назад, упрямясь могучей хтонической силе пурги. «Не дождутся!». Гедроская степь и истеричная пурга снова встретили его неприветливыми объятиями.
И скоро настал тот момент, когда силы оставили его, мышцы ослабли, а упрямый огонь потух в его груди. Провалившись в снегу, он тяжело дышал и клял богов и свою самоуверенность. К тому же помышлял остаться в снегу и замёрзнуть. В глазах пелена, веки тяжелы, они смыкаются, все члены тела промёрзли. «Пусть я исчезну! Пусть я не достанусь никому! Я хотел жить как бог, а умру как ничтожное существо! Так тому и быть!»
Но что там впереди?! Кто идёт в его сторону? Человек достойный или зверь плотоядный? Еле различимый силуэт пробивал себе путь сквозь снега, борясь с пургой. Он всё ближе, и Искандер услышал, как его окликнули по имени. Замерзающий царь усилием воли поднял голову и ужаснулся, на него смотрел призрак князя Яромира, он протягивал к нему руку с отслоившейся с костей плотью. Но Искандер дёрнулся и, зарываясь в сугроб, пополз прочь от прибывшего наваждения, деря глотку паническим криком:
– Ты солгал! Ты сказал, что больше не явишься! Ты солгал мне! Пойди прочь! Пойди прочь!
Но вдруг его какая-то могучая сила вырвала из сугроба, что-то обхватило его, и сквозь мокрый снег ему предстало взволнованное лицо Клита Чёрного. Он обнял царя, порывался его поднять на ноги и что-то кричал невразумительное, а Искандер таращился сквозь него, словно ушибленный по голове. И в то мгновение его волновало только одно: почему так степь спокойна, покрыта флёром ночи? Вновь колдовство? И как вечное проклятие над ними возвышалась циклопическая крепость Сумер с заветно поджидающими вратами.
Укрытая снегом крепостная стена блестит в призрачном сиянии беременной луны. Кутается в хитон выпрямившаяся фигура Искандера. Недостижимые глубины бесконечного Космоса нависают над его золотыми локонами. В раскрытой ладони чудо-камень алабор. На бородатом румяном лице отражается острое сладострастие, которое он не испытывал ни с одной женщиной и не хлебнул бы никогда. Обветренные губы растянуты в безумной улыбке. Вот он проводит пальцем по бирюзовому шероховатому покрытию камня, и в миг на его заворожённом лице страдание сливается воедино с эйфорией. Он не понимает, откуда берётся это ощущение, но чувствует, как ему печально и одновременно радостно.
Неожиданный треск снежного наста привлёк его внимание. В один миг спрятав обрезанные локоны под накидку, царь воровато оглядывается и узнаёт того, кто подошёл к нему. То был Клит Чёрный: суров его лик и пусты глаза. С переполненным чувством отвращения равняется с царём, плечом к плечу. Искандер взирает на него снизу вверх. Полководец замечает боль своего повелителя, все его мучения, через которые он протащил своё тело. Истощённым, безутешным голосом царь спрашивает:
– Тебя смущает это место, мой друг?
И ждёт ответа. Томительно ждёт.
Но немы уста стратега.
Искандер возвращается взором к тихой тёмной ночи. Он молвит, будто в последний раз:
– Дикая… Дикая обстановка… Йах!..
И северный ветер несёт сквозь тысячелетия его слова.