Евгений Никишин. Чёрный стяг

Неисторический рассказ

Таков Махно, многообразный, как природа. 

                                И.Э. Бабель

Махно этой ночью сочинял стихи. Возможно, последние в своей жизни стихи. Не сегодня-завтра придётся вступить в решительную схватку с красными.

Измождённый Нестор Иванович склонился над клочком бумаги и записывал стихи коротким карандашом. Чадивший, изредка потрескивающий огонёк свечи, подрагивающий от тяжких вздохов, выхватывал из тьмы избяной лицо Махно, высушенное от изнурительных битв и в последнее время частых поражений. Оный огонёк отражался в не выспавшихся чёрных глазах, колючих глазах волка, попавшего в ловушку, но не сдавшегося, огрызающегося. Махно испытывал невыносимую тревогу не за себя, а за свой народ (а он никогда не щадил себя, куда ему смертнику туберкулёзному деваться!). Он вёл их за собой к воле, но не справился со своей задачей, вот это его и тревожило, от этого щемило в груди, а к горлу подкатывал комок, да такой, что не сглотнёшь.

Горе его выливалась в поэзию. Давно он не сочинял стихи, слишком уж давно не отдавал он себя искусству. Всё стремился прийти к благополучию через убийства и насилие. А пришёл к краху собственных иллюзий.

«Беда!» – вздохнул Махно и закусил свой кулак, чтобы отчаянно не разрыдаться. А ведь он никогда не плакал. Держался стоически, даже когда хоронил своих братьев, матушку свою. «Не дождутся! Хрен этим жидам пархатым!» – подумал он и немножко аж развеселился. Но результаты прошедшей недавно резни вновь его привели к унынию и разочарованию. Хлопцев мало осталось, больше никто к нему не идёт, боекомплект истощён. Всего один пулемёт «Максим», да и тот уже на пределе, того и гляди в руках развалится. «М-да, красиво нас потрепали краснопузые!» – тяжко вздохнул Махно, кусая тупой конец карандаша.

Хорошо лишь одно – многие ещё не разочаровались в надежде о великом вольном будущем, когда не будет ни красных, ни белых, ни зелёных, ни чёрных, а лишь вольные люди, дело которых всеобщий труд. Устали, израсходовались его бойцы, но не иссяк дух к Идее до конца.

Он дал им правду. Он дал им то, что не мог дать никто, ни интервенты, ни шляхи, ни царёк, ни большевики. Он дал им волю. Он создал именно тот коммунизм, о котором так судачили Маркс с Энгельсом, о котором мечтали Бакунин и Кропоткин. Но большевики всё разрушили. Большевики ненавидят конкуренцию.

Нестор Иванович смотрел в окно, где сумерки съели нынешний день…

***

В тот момент, когда Нестор Иванович терзался мыслями, махновец, юноша лет эдак двадцати, да по имени Гринька, стоял на задворках и глазами провожал ярко-красный закат, лениво растёкшийся по горизонту в своей незаурядной красоте. «Ветрено завтре будет!» – подумал Гринька.

Он вдруг почувствовал на своём лице мягкий порыв ветра, такой мягкий-премягкий, что Гриньке вспомнилась его возлюбленная Окся, образ которой затерялся в пылу этой братоубийственной войны. Ему вспомнились её губы – такие же мягкие-премягкие, когда она пылко и жадно целовала его лицо.

Нагрянули в память минувшие годы, в которых он остался лютым пацанёнком. А теперь в нём не осталось от того пацанёнка ничего существенного. Всё, что было, ушло. И грустно-то как становилось на душе.

Он подумал о Несторе Ивановиче, об этом сильном духом человеке. Гринька помнил, тогда он ещё не оперившимся мальцом был, помнил, как он, Махно, с колючими глазами и суровой маской лица появился в Гуляй-Поле после долгого заключения, живой, непобедимый, познавший, но не поправший смерть. И тогда словно вся природа кричала: «Махно вернулся! Махно вернулся!». А он, этот великий человек, шёл навстречу гуляйпольцам, – такой маленький, такой щупленький, – бравым шагом ступая по земле родной. Гриньке в тот миг, этому несмышлёнышу, у которого ещё молоко на губах не обсохло, тогда показалось, что Нестор Иванович знал, что будет – и во что всё это выльется.

В сумерках тонул закат. А Гринька стоял и думал о Махно, который в далёкой хате ваял стихи…

***

Звёздная ночь насмехалась над ним, словно прыщавый подросток. «Чо этой ночи от меня нады? – встревоженно подумал Махно и протёр провонявшими порохом пальцами глаза. – Вон как смеётся, шельма! Прям хохочет! Надрывается! Будто знает всё…»

Он заглянул в клочок бумаги…

Проклинайте меня, проклинайте,

Если я вам хоть слово солгал,

Вспоминайте меня, вспоминайте,

Я за правду, за вас воевал.

За тебя, угнетенное братство,

За обманутый властью народ.

Ненавидел я чванство и барство,

Был со мной заодно пулемёт.

И тачанка, летящая пулей,

Сабли блеск ошалелый подвысь.

Почему ж от меня отвернулись

Вы, кому я отдал свою жизнь?

В моей песне не слова упрека,

Я не смею народ упрекать.

Отчего же мне так одиноко,

Не могу рассказать и понять.

Вы простите меня, кто в атаку

Шел со мною и пулей сражен,

Мне б о вас полагалось заплакать,

Но я вижу глаза ваших жен.

Вот они вас отвоют, отплачут

И лампады не станут гасить…

Ну, а батько не может иначе,

Он умеет не плакать, а мстить.

Вспоминайте меня, вспоминайте,

Я за правду, за вас воевал…

            Из его глаз слёзы так и брызнули – не справился он с самим собой, размяк как тюря. Покаялся перед собой в своей несдержанности и смахнул рукавом потрёпанного мундира эти солёные признаки поражения.

Нестор Иванович затушил пальцами фитиль свечи, и его обдало с ног до головы темнотой, такой жуткой и такой тихой. Он встал и, скрипя половицами, вышел в сени, нашарил возле двери свои сапоги, натянул на голые ноги. Прихрамывая, покинул хату и встал на крыльце. Осмотрелся. Везде тишина, грозная, словно перед бурей. В воздухе отдаёт сыростью. Горло сцепила режущая боль. Сглатывать было невыносимо. Тут ещё раненая нога-злодейка так по-дьявольски заныла, спасу на неё нет.

Звёздами было усеяно всё небо. На фоне снизошедшего мрака сильно выделялись чёрные силуэты хат.

Нестор Иванович вдруг уловил чьи-то неторопливые шаги. Всмотревшись во мглу, он заметил человеческую фигуру и мгновенно потянулся рукой к «Маузеру» в деревянной кобуре.

– Хто ето там?! – проговорил Махно, резко, дерзко, словно претензию выговаривал.

– Ет я, Нестор Иваныч, – тут же отозвался молодой, крепкий и знакомый голос.

– Хто «ет я», а? Ты давай там назовись! А то стрельну щас – дырка будет!

– Гринька я!

– Кийко, ты, што ль? – обрадовался Махно, одёрнул руку от кобуры и спустился с крыльца.

– Я, батько! – Гринька подошёл ближе, и Нестор Иванович смог его узнать.

– Чо, не спиться?

– На задах был! Закат страшно красный видел! Завтре ветрено будет!

– Ничо, Гринька, казак без ветра в степи не казак! Пойди усни, Гриньк! Сны посмотри!.. Пойди-пойди!

– Схожу, батько! А то дремота какая-та накатывает!

– Устал ты, Гриньк?

– Да не так, штоб…

– Пойди-пойди…

И Гринька озарил Махно доброй улыбкой и растворился в чёрном мареве ночи.

На душе Махно отлегло. «Пущай им хоть сны-то приснятся! Пущай поспят!» – подумал он и тронулся к горизонту. В степь.

А там звонкая тишина, что уши закладывает.

***

Мы равнялись на солнце – 

Нас равняли с землёю, 

Выпивали до донца, заедали Бедою. 

                                   «28 панфиловцев»

Ветрено. Пасмурно. Махно с заиндевевшим от ненависти лицом, глядя волчьим взором исподлобья сквозь щиток пулемёта «Максима», вжал спусковой рычаг, поливая свинцовым огнём супостатов. Он словно слился воедино с оружием, отправляя на тот свет тех, кто находился в его прицеле.

Большевики неслись под красным знаменем, пытались растоптать кучку махновцев подкованными копытами, да пошинковать их саблями вострыми. Но сражённые пулей красноармейцы падали, кувыркались вместе с лошадьми по спине степной земли, придавливая стелющийся волос ковыля своими мёртвыми телами.

Конный небольшой отряд махновцев, – всё, что осталось! – выжидал в отдалении, будто специально хотел, чтобы Махно позабавился в своё удовольствие, разнося в клочья эту красную шушеру.

Отступили красные.

А тут вдруг пулемёт захлебнулся в холостом щелчке – иссякла пулемётная лента. Махно приказал перезарядить. Но махновец по имени Мыкыта жалобно сообщил, что кончился весь боекомплект.

И проклял Махно небеса таким матом, чтобы богу стало тошно. Нестор Иванович потребовал своего коня, легко взобрался в седло при его-то малом росте и раненой ноге, выхватил шашку из ножен и блаженно завопил:

– На смерть идём, хлопцы! За правду! За волю! А етих етишкиных сук – в труху, в капусту! Никого не жалеть, никого не бояться! Я сказал!!

И это громогласное «я сказал» поддержали все безудержным одобряющим гвалтом.

– Воля або смерть!! И только!! – взвизгнул Махно и погнал вороного галопом на вражье войско, низко согнувшись над гривой, выставив в сторону шашку.

И вся оставшаяся махновская рать бросилась за батькой. Затряслась под копытами земля. Затряслись небеса, гляди, вот-вот рухнут, низвергнутся со всей мощью на эти две борющиеся силы.

И люди сошлись в смертельной схватке. Падали люди обезглавленные. Падали люди со вспоротыми животами. Падали люди расчленённые надвое. Звенела сталь. Душераздирающе визжали лошади. Яростно матерились бойцы. Воняло кровью людской, мужским потом, духом лошадиным.

Гринька, низко припав к гриве своей саврасой кобылы, одному выпустил требуху вострой шашкой, другому снёс полголовы, третьему отсёк руку, у четвёртого подранил лошадь, отчего она завалилась вперёд, выбросив седока из седла. Он слышал, как угрожающе звенит сталь над его головой, как эта вражья сталь врубается в берданку, которая висит за его спиной.

И вдруг кто-то мощным ударом выбил его из седла. Он полетел на землю, ушибся головой, прикусил до крови губу, отбил лёгкие. Он еле оторвал от земли гудящую голову. В глазах всё помутнело, не разобрать ничего. В ушах стоял зловещий гул. Когда ему полегчало, Гринька кое-как приподнялся на пружинистые ноги, его шатало, словно подсолнух на ветру. Решил найти свою савраску, чтобы снова броситься в схватку, но не видать в поле зрения. Рядом лежала его шашка, заляпанная чужой кровью, потянулся к ней, стиснул рукоятку.

На него мчался всадник. В будёновке как витязь. Даже лицо его высмотрел, вытянутая, тупая, истерзанная злобой морда. Будёновец взмахнул своей саблей, но рассёк лишь воздух, так как Гринька быстро среагировал, повалился наземь и откатился в сторону.

– У-у, сука! Твою мать! – надсадно возопил красноармеец, решил не тратить своё время на Гриньку и ворвался в драку, где его зарубил кто-то из своих в этой неразберихе.

Гринька и на этот раз поднялся, дабы отыскать свою кобылу. Вертелся, кликал её пропылёнными окровавленными устами. И тут его глаза наткнулись на такую картину: Лёва Задов и ещё какой-то махновец силком пытались затащить Махно в тачанку. Уговаривали. Но тот ни в какую: истерично орал, брыкался, пинался ногами, рвался в сечу. Не получалось у него справиться с двумя могучими дядями, маленький, такой злой, худющий, раненый, не смог. Его лицо залито кровью, как и его мундир. С его буйной косматой головы полетела папаха, и про неё забыли. Шашки при нём не было, только пустые ножны. «Маузер» с кобурой тоже отсутствовал, пропал в пылу сражения. Совладали с лютым батькой, загрузили его в тачанку, утихомирили. Туда Лёва Задов прыг, а махновец на облучок. И кони понесли.

Гринька всё это видел – и смешанные чувства нахлынули на него. Он сам не понимал, что с ним сталось вдруг. Уши заложило бушующей кровью. То ли он был рад, что Нестор Иванович спасся. Но в какой-то степени ему было обидно, что они остались погибать без его поддержки.

И тут откуда-то сверху пришёлся сабельный  удар. Аккуратно, помимо берданки, ему разрубили шейные позвонки. Его убийца, красноармеец в кожанке и фуражке, комиссар, проскакал мимо.

Через секунды две кровь пошла ртом. Гринька в последний раз посмотрел на облако пыли, оставшееся после тачанки. Его буйная голова отвалилась от тела и покатилась по жёлто-зелёной перине земли.

***

А в тачанке сидел Махно и тихонько горько плакал. Когда они проехали версты три, он успокоился от своей ярости. Только слёзы сочились из глаз.

Лёва Задов отвернулся от Махно, словно затаил на него обиду, задумался о чём-то своём и смотрел на траву, несущуюся под скрипучими деревянными колёсами. Махновец Филиппок гнал лошадей, стегал их нагайкой по крупам и осыпал крепкими бранными словцами. А Махно говорил богу:

«Эх, Господи, подвёл я людей! Подвёл себя! Слышишь меня?! Не слышишь! Не дано тебе слышать меня!.. Не ту ль хвалу я тебе дарил?! Не тех ль людей я освободил?! А, Боже, чо ты молчишь? Чо ты не разговариваешь со мной? Не люб я тебе! Ну, молчи, молчи, обижайся, не нужон и ты мне!.. Всё, баста!»

Нестор Иванович сквозь бельмо слёз смотрел в удаляющуюся даль.

***

А где-то в степи, на поле брани, среди изувеченных окровавленных тел единого народа, накренившись чуть в бок, на посечённом древке колыхался на ветру волною чёрной истерзанный шашками и пулями чёрный стяг – символ неудавшейся воли…

И больше пули тебя не достанут –

И закон вовек не найдёт.

Никогда, никогда не устанут

Кони и пулемёт.

Жан Сагадеев

Ноябрь, 2016, Ульяновск