По вечерам в палате кардиологического отделения городской больницы было непривычно тихо.
– Мария Никифоровна, расскажите еще что-нибудь, – соседки по больничной палате с интересом смотрели на пожилую женщину.
Марии Никифоровне скоро восемьдесят восемь лет. Седые волосы красиво уложены, живые глаза светились добротой, речь спокойная, голос совсем молодой и ласковый, как будто и не было за плечами трудной жизни. Когда-то у нее была дружная и счастливая семья, а теперь остался один двадцатилетний внук, ее любовь и печаль. Сначала она похоронила своего любимого мужа, потом сына. Её первенец, красавец сын Сергей, служил в МЧС. Он погиб, спасая людей, провалившихся под лед на машине. В тот выходной день он был на рыбалке. Зима была теплая, и в конце февраля лед уже был не такой крепкий. Но некоторые рыбаки, несмотря на это, проезжали на машинах до середины реки. Сергей уже собирался идти домой, когда невдалеке от того места, где он рыбачил, раздался треск раскалывающегося льда, не выдержавшего тяжести машины. Он, не раздумывая, побежал к полынье и помог выбраться двум пассажирам, но тяжелый намокший тулуп и валенки потянули его обессилевшее тело на дно.
Не успела Мария Никифоровна оправиться от горя, как заболела ее дочь.
Она умерла от рака совсем молодой, оставив ей шестилетнего сына. «Живи долго, мама, за всех нас», – умирая, сказала ее кровинка.
– После смерти дочери, думала, не переживу, весь мир как будто обрушился. За что мне такая судьба? Не хотелось жить, лучше и мне умереть. Но вскоре зять снова женился, и в новой семье не было места внуку. С тех пор и воспитываю его, и живу ради него. Вот только сердце мое устало, каждая смерть сделала на нем рубец.
В палате повисла тишина.
– Что же вам еще-то поведать? – помолчав немного, старушка неторопливо начала свой рассказ.
– Ну так слушайте, детки. Когда началась война, мне было почти пятнадцать лет.
Жили мы на Украине в небольшом селе неподалёку от сахарного завода. Детей было много, кроме меня еще семь братьев взрослых, и я самая младшая. Всех семерых забрали сразу на фронт, все семеро и погибли. Старший брат Гриша был женат, и жена его Мотька была уже беременная.
Отцу было уже много лет, его не призвали, а до войны он работал на сахарном заводе, и зарплату чаще отдавали сахаром. Как раз перед самым объявлением войны выдали ему два мешка сахара в счет зарплаты. Потом папа, когда началась война, зарыл один мешок в землю, а второй тратили, не жалея, думали, война ненадолго, разобьют немцев быстро.
Жили мы не очень богато. Дом пятистенок: в горнице две кровати стояли да стол, покрытый вязаной скатертью, на стене зеркало висело, а на окнах красиво расшитые занавески. Но зато у нас всегда было очень чисто и множество цветов, и на улице и в доме. Все подоконники были заставлены горшками с цветами, а окон у нас было много, поэтому в хате было светло и нарядно. И когда в село вошли немцы, наш дом облюбовали для главного офицера. Мы перешли жить в мазанку, но в дом нам разрешали заходить, мама топила русскую печку, а заодно и готовила нам еду.
Однажды, когда офицер спал, в хату вошел немец с котелком, видно, кто-то ему сказал, что у нас есть сахар. Да мама и сама пожалела солдата, пусть, говорит, пьют чай с сахаром, и насыпала ему полный котелок. Через несколько минут идет еще один немец с котелком: давай, говорит, матка, цукер. Пришлось и этому насыпать. Потом идут еще двое с котелками и с порога маме, показывая пальцем на котелок, говорят: «Цукер, цукер» и пальцем тычут в висок «Паф, паф», а то, мол, сейчас застрелим.
Мама не выдержала и заголосила:
– Да что же это такое, и так уж чуть не все унесли!
На шум из горницы вышел офицер, солдаты вытянулись перед ним, он у них, видно, спросил, в чем дело? Они молчат, а котелки-то с сахаром уже в руках, и так понятно. Папа молчал, а мама начала жаловаться, мол, идут и идут. Он спросил: сколько их было? Мама ответила, а папа в ужасе зашептал:
– Молчи, молчи! Бог с ним с сахаром.
Офицер у них по-своему что-то спросил и показал на папу, а у него штаны все заплатка на заплатке. Он еще что-то говорил им строгим голосом. Потом они ушли, и пришли те, первые, и принесли сахар назад.
Офицер сел на табуретку и сказал папе, показывая на его штаны:
– Вы живете не гут. У нас в Германии рабочему дают три костюма: один дома ходить, второй на работу, третий в гости. У нас зер гут, у вас швах.
Еще помню, как однажды немцы пили коньяк. Сидят в горнице за столом несколько человек, небольшая бутылочка коньяка на всех и рюмочки маленькие, как наперсточки. Мама с папой на кухне стояли за занавеской и подсматривали. Мама говорит:
– Смотри, отец, из чего они пьют! Может, дать им нормальных рюмок?
– Молчи, мать, и не лезь. Угомону на тебя нет! Пусть пьют, как хотят, все тебе неймётся.
Потом стали женщин угонять в Германию. Полицай принес и мне бумагу. Я села прямо на пол и заплакала навзрыд. Сижу, реву в голос, а тут офицер как раз пришел. Узнал, в чем дело, взял повестку и разорвал, а полицаю сказал, чтобы больше сюда не приходил. Так я и спаслась. Так что, детки, не все немцы были плохие.
А потом столпотворение началось! Деревня несколько раз переходила то к нашим, то к немцам. Ни одного дома не осталось целого.
В погребе спасались, боялись выглянуть. Сидим так в один день: мама, папа, я и Мотька беременная. Снаряды летают над головой туда-сюда, рвутся рядом. Страх! Потом вдруг стало тихо. Слышим, говорят, но не поймем кто, оглохли совсем от взрывов. Потом кто-то заглянул в погреб. Наши! Обрадовались, хотели вылезать, вдруг слышим, кто-то громко сказал:
– Нечего и смотреть! Брось гранату в погреб. Шлюхи там немецкие!
Мотька услышала это, прямо рассвирепела вся, полезла из погреба, придерживая свой огромный живот, а мы за ней.
– Ах, ты окаянный! Это мы-то шлюхи немецкие? Вы нас оставили под немцем и отступили, а мы тут без защиты остались! Это она шлюха немецкая? – и показала на мать. – У нее семь сыновей на фронте, – потом меня схватила за руку и толкнула прямо на этого солдата. – Это ребенка ты шлюхой называешь? А её чуть в Германию не угнали!
И плюнула в него. Тут подошел советский офицер. Он вынул из кобуры пистолет и на наших глазах застрелил этого солдата.
Страшно было, детки! Думала, никогда не забуду, но времени много прошло, все-таки стала понемногу забывать.
В палате воцарилась тишина. Мария Никифоровна, видимо, вспоминая еще что-то из далёкого прошлого, смотрела задумчиво куда-то вдаль. Сколько еще невысказанной грусти и боли хранит ее память…