Напрасное нагромождение слов – слышу приговор Строжайшего. Смущаюсь, но не думаю оправдываться, ему виднее, я же так, пробую, ищу себя, блуждаю с фонарем в лабиринте собственных фантазий. Обижаюсь молча, жалею о потерянном времени и ругаю себя, конечно. Нет, я могу. Могу лучше.
Что было заявлено? Простая история. Не выходящая за габариты стандартного романа. Завязка стремительная: герои в гуще сюжета, преодолевают выпавшие на их долю злоключения. Откуда взялось это слово? Из позапрошлого века? Забудь его! В общем, лихой сюжет, до головокружения быстрая смена кадров: преступление, возмездие, погоня, выстрелы над головами. На высшей точке головокружительный поцелуй. Но не затягивать с этим, избегать сентиментальности. И неумолимое, плавное движение к предсказуемой развязке, благополучной, но не слащавой, ни в коем случае.
Как-то так должно было получиться. Но не получалось.
Герои топтались на месте. Я углублял и расширял их, окружал вещами, родственниками и друзьями, но не мог сдвинуть с точки, из которой им следовало расходиться по уготованным сюжетным маршрутам.
– Давай попробуем по-другому, – не терял надежды Строжайший. – Нужно больше динамики. И реалистичных деталей. Спустись в метро, посмотри на людей. Представь, что с ними может произойти.
– Да что там может произойти? Разве только какая-нибудь чудовищная люстра наконец рухнет и погребет под собой…
– Ну это уж слишком! – взревел Строжайший. – Оглянись, наконец, вокруг! Кругом же люди! У каждого своя судьба, свой путь, каждый человек – целый мир, вот, что должно тебя занимать. Забудь свои фантастические сюжеты: ведьмы сражаются с драконами, а неспасенные принцессы томятся в неприступных замках в ожидании несуществующих принцев. Хватит!
– А вампиры? Можно добавить хотя бы одного, неприметного, почти ручного?
Рубашка на груди Строжайшего заколыхалась, галстук заходил ходуном. Он попытался набрать больше воздуха, чтобы как можно громогласней выкрикнуть очередное ругательство, но сумел только указать рукой на дверь. Бессловесность его гнева компенсировалась красноречивыми жестами.
Я поплелся домой. Метро… Чего я там не видел? Теснота, толкотня, шум, вонь. Общественный транспорт, который напрасно пытаются романтизировать.
А подземный дракон был бы кстати. Отчего он боится драконов? Удивительные существа! Непредсказуемые. Сегодня крадут детей у гномов, чтобы получить выкуп с безутешных родителей, а завтра готовы служить эльфам, защищать их от гоблинов или кого-нибудь еще. Уйма сюжетов. Тьма нераскрытых тем.
А люди… Кому интересны люди? Что нового можно о них сказать? Какие умы разбирали и препарировали их! И чего добились? Докричались до кого-нибудь?
Нет-нет. Вскрывали рану, выставляли на обозрение и, ухмыляясь про себя, принуждали нас любоваться этим омерзительным зрелищем. И лечить, зашивать – нет, это не мы, увольте! Не наше дело! И есть психоаналитики, в конце концов.
К тому же он путает меня с кем-то: ни одной принцессы в моих книгах и близко не было. А принцев – тем более.
Нет, Строжайшего не переспоришь. И условия контракта не обойдешь. А в нем указано четко – три романа в год. Минимум, в десять авторских листов каждый. Меньше – не формат, не продашь. Но и укрупняться опасно, толстые книги отпугивают. Еще бы: помещать такое количество самых разных, порой взаимоисключающих слов под одной обложкой, мне и самому от этого иногда бывает страшно.
Делать было нечего: я сидел перед монитором. Мысль упорно не шла. Мне даже казалось, что экран подергивается, такое случалось раньше с коробками, которые занимали полстола и, включаясь, лениво посвистывали. Да, было время. Я работал тогда в паршивенькой газетенке, насквозь желтой, с первой до последней строчки. Подписывался псевдонимами на одну статью. Подстраивать вымышленные имена под тему казалось до ужаса оригинальным.
Выдумывая сюжеты для очередного номера, я не представлял, что они будут тиражироваться. Просто испытывал свою фантазию: на что еще ее хватит. Самой газеты в глаза не видел. Даже если бы она случайно попалась мне, то и тогда не поверил бы в ее реальность. Каждый день после работы выпивал, чтобы не свихнуться.
Запретных тем не было. Закон существовал отдельно от нас, а слово«мораль» произносить было неприлично. В погоне за гонорарами мои коллеги вытворяли такое, что и не снилось маньякам, которых они описывали до омерзения подробно.
Борьба велась за количество знаков, кричащие заголовки, за место на первой полосе и внимание редакторши. Мы беззастенчиво называли ее спиногрызкой, и она носила прозвище с непритворным достоинством. Спиногрызка была существом паразитирующим и всеядным. Она редко показывалась из кабинета, пила кофе в лошадиных дозах, грубо и не к месту материлась и чудовищно безвкусно одевалась. Каждую неделю она устраивала нечто вроде планерки, на которой мы только и делали, что выясняли отношения. Потрясая побрякушками, нацепленными без разбора на уши, руки и грудь, она на чисто русском языке объясняла, какие мы ничтожества – не способны удивить ее ничем, кроме спившихся бомжей и распутных школьниц. Было скучно слушать как оправдывались новички и посмеивались над ними остальные. Даже мат звучал безыскусно и растрачивался впустую.
Там, в этой убогой редакции, я и познакомился с ним. Нет, я еще не звал его Строжайшим. У него было имя. И даже отчество, вроде бы. И какой-то кричащий псевдоним. Я думал тогда… я был наивен и сильно в нем ошибался… я думал тогда, что он слонялся по журналам, чтобы впихнуть свои критические очерки (так он их называл), пространные, путаные тексты с заголовками в три строки. Я думал тогда, что к нам он зашел по ошибке или безысходности. Чем иначе можно было объяснить самоуверенность, с которой он сунул мне свою писанину и провозгласил: «Новое слово критической мысли».
Так и сказал, да.
На нем было пальто в клетку и огромный, съехавший на бок рыжий берет. Я сделал роковую ошибку: промолчал. И в этом он уловил заинтересованность. Я же так пытался выразить свое глубочайшее пренебрежение. Психи к нам заглядывали часто, и какую только муть не приходилось читать и выслушивать. Я до того устал с ними спорить, что молча брал рукописи, а потом торжественно вручал спиногрызке. Пусть наслаждается. Что она и делала: в обеденный перерыв у нее собиралось полредакции, чтобы послушать выборки из этих опусов. Я сидел через три кабинета, но их хохот, с нотками истерической безысходности, был вездесущ. Меня тоже звали приобщиться к самобытному народному творчеству, но я кивал в сторону монитора, занят, мол. И они перестали меня беспокоить, только бросали презрительные взгляды: если не умеешь угодить начальству, что ты вообще здесь делаешь.
Я понял, что исчерпал себя, когда моя очередная байка про пришельцев оказалось точной копией моего же текста полугодовой давности. Те же подвыпившие рыбаки, то же троекратное свечение в ночном небе и мерцающий след, тянувшийся за ним и таявший за горизонтом. Даже имена «очевидцев» были схожи. У спиногрызки память оказалась лучше моей, она разразилась потоком матерщины, в котором робким цензурным островком барахтался оборот «ленивый самоплагиатор».
Всё! – сказал я себе. Хватит с меня! Собирая вещички, я нашел рукопись, вспомнил типа в рыжем берете. Почему я не передал его творение спиногрызке – не знаю. Но решил, что это знак свыше, и дома сел разбирать его каракули.
Боже праведный, через какие словесно-буквенные дебри мне пришлось пробираться! Какие смысловые витиеватости расшифровать! В какие бездны словоблудия погрузиться!
Я пощадил себя и остановился, когда в пятый раз за страницу споткнулся о слово «нарратив». «Нарративы» то причудливо пересекались, то взаимно устранялись, то пытались друг под друга подстроиться и сопровождались всегда разными, но одинаково безапелляционными эпитетами.
Рука потянулась к телефону и набрала цифры, неровно нацарапанные на первой странице текста.
Вялый, вязкий голос на том конце заставил меня раскаяться в содеянном. Но было поздно. Не прошло и пяти минут, как я слушал его рассуждения о том, что конфликт – основа любого сюжета и, зная лишь это, я мог бы написать великую книгу.
– Я в жизни не написал ни одной вдумчивой строчки, – на всякий случай предупредил я. Нельзя же было всерьез относиться к выдумкам про гуманоидов.
– Потому что не пробовал. Рассказ можно написать о чем угодно. Видишь: ветка качается за окном, коряво изгибается. Как живая. Представь: поселился в коре жучок, мелкий, не разглядишь. Теперь кто кого. Конфликт. С этого и начнем. Договорились?
Чтобы отвязаться от него, я решил попробовать. И выдал нечто сумбурное о двух вампирах, которые жили лет двести назад, враждовали, дрались на дуэли, потом помирились и стали кровными братьями.
Незадавшийся критик, когда я прочел ему рассказ, присвистнул.
– Надо же, куда тебя занесло. А я сразу понял: талант пропадает. Пришли-ка мне эту дребедень. Тисну в какой-нибудь журнальчик.
И тиснул. Через неделю прислал гонорар. У меня как раз деньги закончились.
Так я начал работать, не выходя из дома. Я благословлял свое затворничество. Раньше я и не подозревал, как влияет на человека отказ от общения с окружающей средой. Выдумывая новые миры, я перемещался в них и наслаждался свободой, которую не могло дать ничто иное.
Мы говорили только по телефону, казалось, до встречи наши отношения еще не доросли. Тексты неизменно принимались, денег на жизнь хватало, я не желал большего.
И вдруг прозвучало слово «книга». Он произнес его нарочито небрежно: «По сути, нет никакой разницы. Запутаннее сюжет, больше героев и развернутых описаний, о чем – неважно, ну внешность каждой твари можешь описать, родословную ей выдумать, с твоей-то фантазией».
Теперь я выстраивал шаткие опоры громоздкого сюжета, давал сложные имена второстепенным персонажам и сам пытался в них не запутаться, выдавливал из себя беспомощные описания. На мои сетования он твердил, что в любой книге толще трехсот страниц может найти целую кучу несуразностей, но никто не отказался их печатать.
Как-то случайно в повествование вмешался крохотный дракон. Его живость тронула Строжайшего. Тогда я уже окрестил его этим прозвищем и начал обращаться к нему на «вы».
«Почему бы тебе не сделать его главным героем следующей книги», – заметил он.
Это стало началом моего помешательства. Именно это, а не беспощадные условия контракта.
До бюрократических мелочей он не снисходил и подсылал ко мне длинноногую, глянцевую куклу. Она вторгалась в мою холостяцкую берлогу в самом разгаре какого-нибудь динамичного эпизода, я терялся, будто меня застигли на месте преступления, и, прерываясь, неизменно сбивался с ритма повествования. Нехотя выныривая из вымышленного мира, я долго пытался сообразить, как нужно себя вести, чтобы выглядеть естественно.
«Я звонила вчера и предупреждала, что загляну», – с фальшиво извинительной интонацией щебетала она, проворно шелестя листами, белизна и гладкость которых казалась нереальной.
Я бормотал что-то бессвязное и начинал замечать, как затейливо обведены ее ледяные глаза. Строгая блузка была расстегнута на три пуговицы, чтобы продемонстрировать богатство, скрываемое под ней, а короткая, в рамках приличия, юбка обнажала удивительной красоты и стройности ноги.
«Темно тут у вас», – невинно замечала она, помогая совладать с бумагами, еле помещавшимися на придверной тумбочке. Я промахивался мимо строки, засматриваясь на узорную роспись ее ногтей. Такие гораздо лучше смотрелись бы на пятнистой драконихе.
«Вот здесь. Еще здесь. Расшифровка имени. Дата, подпись. Отлично! – с натренированной улыбкой она кивала мне. – Не смею вам мешать».
Механистичность, с которой она проделывала эту процедуру, превращала ее в нечто рутинное и неизбежное. Я забывал о случившемся до тех пор, пока на моем пороге не возникал новый глянцевый манекен, такой же безучастный, безупречный и едва ли желающий походить на человека.
Сначала я старался. Честно. Пока не понял, что спасти меня может только серия: не надо для каждой книги выдумывать героев, поселять их в миры, новизна которых раз от разу становилась сомнительней, и это бросалось в глаза. Я пытался нагнать тумана, жонглировал звучными терминами из учебных пособий, игрался с формой, перетасовывал эпизоды, вел повествование от нескольких лиц. Я любовался своими подопечными, гордился их своенравием и прощал произвол.
А потом…
Началось с намеков: время изменилось, и вымышленными чудовищами сейчас никого не испугаешь.
Тогда-то я и начал прозревать. Я стоял посреди его кабинета, пытаясь выудить из темноты какие-нибудь детали, чтобы по ним составить представление о его обитателе. Укрепиться во всеобщем заблуждении о том, что человек выстраивает около себя среду, чтобы потом в нее незаметно вписаться. Было бы оно так, как упростилась, упорядочилась и оскудела бы жизнь.
Сумев разглядеть только вешалку с клетчатым пальто, я поддался его уговорам и сел напротив. Офисная лампа, единственная обитательница неуютно гладкого стола, вытянув свою длинную, драконью шею, распределяла свет между нами неравномерно. Поэтому его голос доносился из мрака, а я же просвечивался весь, до внутренностей.
Я сказал, что не хотел никого пугать.
«А чего же ты хотел?»
Тупиковый вопрос. На самом деле: чего? Вот он меня и поймал.
«Сам не знаешь. А еще споришь. Не надоело глупостями заниматься? Пора браться за серьезное дело. Или ты думал, что я и дальше буду платить за твои нелепые фантазии? И откуда ты откапываешь этих жутких типчиков?»
Он извлек из стола цветастую книжицу, уверенным движением открыл на заложенной странице и выдал:
«Летающие змеи уступали в силе и ловкости Дракону-призраку. Он забывал, каким был при земной жизни, и, переродившись, восстанавливал былую мощь. Невидимые крылья простирались над дремлющим городом, улавливали порывы ветра,питались его энергией и несли за горизонт, где обитали существа из иных миров». Ты понимаешь, что пишешь? У тебя драконы уже с того света приходят!»
Мой текст съеживался от его издевательской интонации и лишался смысла. Я хотел возразить, но и все слова вдруг стали чужими, будто он присвоил их себе. И было в моем молчании что-то предательское, самоуничижительное.
«Молчишь? Правильно. Значит, сам понимаешь».
Ничего я не понимал. Чувствовал, как нечто отторгалось от меня, и я не могу этому помешать.
Он заразил меня миротворчеством. А потом заявил, что мои миры смешны. Что в них правила человеческого общежительства упрощены до абсурда. Что огонь, исторгаемый из драконьей пасти, не способен зажечь сердца людей. От высокопарных сравнений он был не в силах отказаться.
Признав свое поражение в мире существующем и беспомощность в создании миров надуманных, я не знал, как быть дальше.
Мир людей отпугивал своей непредсказуемостью. Я не мог его видоизменить, не знал, как он устроен, не понимал его законов. И сами люди, не разделенные на конкретных индивидуумов, а в общем и целом, вызывали у меня недоумение. Было скучно изображать их такими, как они есть. А какими они могли бы быть, трудно представить.
Я стал писать медленно, произнося каждую фразу про себя, и, только когда кто-то невидимый во мне принимал ее, отстукивал на клавиатуре, но между двумя этими действиями была разделимая черта, будто меня прерывали на середине разговора, а потом снова заставляли высказаться на ту же тему, но слова уже не шли.
Внутренний цензор становился внимательнее. Он отсеивал лишние слова и пытался повернуть фразу в противоположную сторону. Я не мог бороться с ним, я должен был довериться. Я двигался медленно, скользил по ровной поверхности текста, закруглял повороты и сглаживал контуры выступающих за пределы обозначенной темы слов. Я заглушал интонации и затушевывал эмоции, избегал грубых дерганых движений, безвкусных, аляповатых оборотов. Я верил, что получается нечто похожее на полуправду, и этой половинчатости будет достаточно, чтобы незаметно спрятать другую часть, существовавшую где-то и мне неведомую.
Потом, также гладко скользя по улице, я направлялся к четырехэтажному серому зданию, чтобы выслушать очередной вердикт. Строжайший казался растерянным. Книга принималась (контракт есть контракт), печаталась и находились еще читатели, готовые купить все, что бы я ни написал. Но и они не понимали, зачем я забрел на утрамбованную дорожку, уложенную аккуратной плиточкой, которую в любой момент мог перепахать случайно заехавший бульдозер.
Надиктованные сюжеты, предсказуемые ходы. Тонкие границы между полуправдой и вымыслом.
Строжайший вел счет моим неудачам и поучал меня с усталой обреченностью. Его короткие, скупые фразы посреди ночи вспыхивали в дремавшем мозгу и заставляли искать выход, устроивший бы нас обоих. Но до компромисса мог снизойти только я.
«Текст спасет простота», – твердил он. Что-то безнадежно знакомое звучало в этой фразе. Мне нечего было возразить. Я терпеливо его выслушивал и перемещался за компьютер, чтобы удалить очередной отягощенный усложнениями вариант.
Но мир не думал ни упрощаться, ни приоткрывать другую свою сторону. Мои герои были странными, беспомощными существами, как дети, оставшиеся без попечения взрослых, но не доросшие до того, чтобы действовать самостоятельно, не понимающие, куда и зачем им двигаться. Требовалось усилие, чтобы ими управлять и расширять пространство, которое вопреки моим стараниям упрямо сжималось вокруг персонажей, и они барахтались в нем не в силах раздвинуть границы и выбраться наружу.
Мигающий экран. Зудящее желание обратить явления в слова. Ощутить безмолвие зрительного зала, в темноте которого кто-то прячется. Сколько их, как меняются их лица, когда они смотрят на тебя?
Выхожу на подмостки. Из темноты вырывается луч прожектора, движется за мной, выхватывает растерянные движения. Приближаюсь к краю, вытягиваю руки в стороны. А надо бы с разбега…
Они не понимают, зачем я кривляюсь, выставляю себя напоказ.
А я пытаюсь вырваться на свободу. Преодолеть сопротивление воздуха. Взлететь.
КОММЕНТАРИИ:
Валентина Михайловна (Thursday, 07 February 2019 11:15)
Умница, Леночка!
“Умеет же она так коротко и ёмко” – это из рассказа.
Талант не скроешь!