Как такое может быть? Как время может остановиться, прошагать назад пару минут, которые длятся несколько дней, потом перескочить на неделю вперед. Но где тогда настоящее? Кто подскажет мне? Иногда от этого становится страшно: липкий пот выступает испариной на лбу, дыхание учащается, слышно, как сердце трепыхается где-то в горле. Но когда ты устаешь от этой боязни и махнешь на все рукой, то продолжаешь жить с неразберихой в голове, делая вид, что ты такой же, как все. А мимо тебя проходит старая бабка с «уткой» из-под деда-фронтовика, и ты снова задумываешься, правдиво ли происходящее или это очередная галлюцинация, но только на секунду. Потом выбрасываешь все из головы и продолжаешь читать расписание уходящих автобусов на многолюдной остановке.
Стыдно спросить, но все же, а вы когда-нибудь видели себя со стороны? Бывало ли такое, что вы стоите на втором этаже и смотрите сверху вниз на себя самого, как поднимаетесь по лестнице? А может быть, вы видели свой затылок? Наверное, не трудно догадаться, что я чувствую. Ведь из этого и состоит моя жизнь.
В моей небольшой квартирке в центре города царит полумрак. Просто потому, что там всегда кошмарный бардак. А так, прикроешь окно занавесками из темного плюша, и все кажется более-менее сносным. В большом кресле я часто читаю, завернувшись в плед. Оно стоит в углу, и оттуда я наблюдаю за происходящим в моей квартире. Иногда, откуда ни возьмись, появляется пожилая женщина с белыми, как лунь волосами. То она несет в железном ковшике кашу, то тащит таз с водой. Я не знаю, кто она, но часто вижу ее у себя в доме. Когда я что-то печатаю на компьютере, то через плечо чувствую ее дыхание. Она с интересом наблюдает за мной, и мне уже привычно видеть ее силуэт в своем доме. Иногда ко мне приезжает мама, и тогда весь мой мир переворачивается с ног на голову. Своей уверенной рукой она распахивает мой железный занавес. Пыль, словно снежный пух, начинает кружить по комнате. В дом врывается яркий дневной свет, и я как летучая мышь начинаю искать темный угол, чтобы раскрыть свои красные воспаленные глаза.
– «Опять печатала ночью?» – гневно воскликнула мать и подняла мое лицо за подбородок.
– Надо было закончить сборник, сроки поджимают.
– Сборник! Что это за работа такая? Чиркать детские стишки. Глупость и тупость!
– За эту глупость, как ты говоришь и тупость, мне выплачивают гонорар, и живу я исключительно на это.
– Если это было не так, то я сама определила бы тебя на нормальную работу. По мне, так это тунеядство, а не занятие для образованной женщины.
Какие эпитеты можно было бы подобрать к образу моей матери? Стальная магнолия, морозный узор на ледяном окне, звенящая тишина, горделивая богиня на горе Олимп. Она страшна в гневе, львица. Да что там, даже моя старуха перестает появляться, когда приезжает мать. Она и есть мое настоящее. Когда мать рядом, я четко понимаю, что это здесь и сейчас, что время не играет со мной в чехарду, и я живу на самом деле. Иногда мне кажется, что моя мать кого угодно развернет в том направлении, в котором необходимо. Но только необходимость должна возникнуть в результате четкого анализа ее мнения. Вот тут-то и лежит главный камень преткновения. Другого мнения в дискуссии быть не должно. Еще в детстве, будучи подростком, который пытался вырваться своим неуверенным «Я» через бетонную стену материнского покровительства, приходилось идти на хитрости. Меня не было в той комнате, где шел счет моим неудачам. Я уносилась далеко-далеко и гуляла по зеленым оврагам, пока мать перечисляла мои явные недостатки. На светловолосой голове красовался венок из одуванчиков, ноги щекотала молодая зеленая травка. Спасением был другой мир. А строгая, всевластная, честная женщина-прокурор, вывесив мои недостатки на домашний суд, сделав непоколебимые высказывания, замолкала. В итоге все расходились в полном удовлетворении.
– Когда ты едешь в редакцию? – мать помешивала в кастрюльке готовый суп, приправляя его зеленью.
– Завтра. Зачем ты привезла так много еды? Я же ничего этого не ем.
– Вот и зря. Посмотри на себя, ты просвечиваешься насквозь. Садись обедать.
Спорить с моей матерью это бесполезная трата времени. Я уселась на мягкую подушку, словно в детстве, ко мне придвинули ароматный бульон, свежие гренки. Меня подхватил южный летний ветер, и я очутилась на даче у бабушки Дорицы. На деревянном столе под вековой березой пыхтел самовар, свежие пирожки с яблоками окружила стайка наглых ос. Она вышла на крылечко, и зовет меня, зовет по имени….
– Зоя! Зоя, ты слышишь меня?
Я вздрогнула и перевела взгляд на светлое лицо своей матери. Вертикальная морщинка резко прорезала ее переносицу, пальцем я попыталась провести по ней. Мама отвела мою руку в сторону.
– Что нового у тети Марии? – это была вялая попытка сбить настороженное наблюдение матери за мной.
– А что с ней будет? Живет со своим усатым моряком и счастлива, бедняжка. Видимо у нее глаза на затылке, и она не замечает очевидных вещей.
– У меня иногда тоже глаза на затылке.
– У тебя вообще нет глаз! Ну и бардак ты развела в туалете. Я выбросила оттуда кучу газет.
– Зачем, мама?!
– Зоя!
– Там же были записаны мысли, хорошие мысли…. Под кроватью у Антошки, над огрызком яблока…над огрызком яблока…Я не вспомню сейчас!
– Ну, все! С меня хватит! Я не собираюсь слушать эту чушь! Довольно!
Мать рывком сняла фартук, обнажая бардовое платье, безупречно сидевшее на ее фигуре, и одела туфли.
– Мама, ну куда ты?
– Я устала. Имею ли я право на нормальную жизнь после стольких лет труда? Ответь мне.
– Конечно.
– Ну, так почему нет мне покоя?
– Ты о чем?
– О чем я? Моя тридцатилетняя дочь с дипломом лучшего университета, лингвист, живет как медведь в тайге. Остатки недельной еды, ворох грязного белья. Твоя жизнь – хаос вселенского масштаба, и мне больно на это смотреть.
– Мама, успокойся. Это не так важно.
– Нет? А что же есть важнее в жизни, чем порядок? И я сейчас говорю не о беспорядке в квартире. Ладно, я приеду завтра, когда успокоюсь.
– Ты можешь приезжать, когда захочешь, и не обижайся на меня, я очень болею, когда ты ругаешься со мной.
– А я, думаешь, нет?
Мать уехала, закрыв дверь своим ключом. Аромат ее духов медленно умирал в квартире. Я задвинула шторы, села в глубокое кресло. Тишина сковала все вокруг. Озябнув, я накрылась пледом и задремала. Слабая тень отделилась от стены и нерешительно остановилась.
– Иди уж, – махнула я рукой. – Мама ушла.
На следующий день ровно в десять утра я сидела в кабинете редактора и прятала за темными стеклами очков очередную бессонную ночь. Несмотря на то, что я готовилась к встрече, мой маникюр был запущен, приходилось зажимать ладонь от неловких чувств. Лицо редактора было холодным, как мраморный пол.
– Мы не сможем продлить с вами контракт. Ваша книга была последней из этой серии, мы закрываем проект.
– Но почему? Что-то не так? В этом есть моя вина?
– Нет. Просто серия оказалась неприбыльной для издательства. В нынешнее время мало заботятся о детях. Скорее потратят деньги на алкоголь, чем купят книгу своему ребенку. Только и всего.
– И что теперь будет со мной?
Редактор пожал плечами, сославшись на отсутствие времени, попрощался, протянув мне руку. Я была так расстроена, что забыла про свой ужасный маникюр. Слегка сжала его ладонь и вышла из кабинета.
На улице река из людей подхватила меня и протащила в противоположную сторону. Я последовала за ними. Их так много, наверное, уж они-то знают, куда нужно идти. Неожиданно идущий навстречу мужчина не свернул с дороги. Он сбил меня с ног всей своей массой тела, и я чуть не упала. Удивленная, ошарашенная, я оглянулась. Рука его была сжата в кулак. Он удалялся все быстрее и быстрее. Слезы обиды брызнули из глаз. Я поняла, что он специально ударил меня плечом, со всей злостью, сжатой в кулаке. Но за что?
На деревянной лавочке в небольшом парке, я потирала ушибленную руку, на которой проявился синяк. Что мне теперь делать? Чем заниматься? Эта жизнь пугала меня. Ее ритм был невыносимой пыткой. Я пыталась сосредоточиться и задать себе наводящие вопросы: «Чего ты хочешь от жизни? Какова твоя цель? Для чего ты пришла в этот мир?» Я песчинка, я пыль, какое значение может придать мое присутствие в этой огромной машине под названием жизнь? В день она перерабатывает миллионы таких, как я, в перегной. Мое появление или отсутствие ничего не изменит в ее гигантском механизме. Какая глупость думать, что я могу изменить течение ее русел.
В тот момент у наркоманов наверняка было больше причин и целей жить в этом мире. У них хотя бы была идея, двигавшая больные тела. Идея получения дозы безболезненного отрезка жизни. Они в прежние времена получали это абсолютно бесплатно, но именно сейчас вынуждены бегать по кругу за тем, на что раньше не обращали никакого внимания – на отсутствие боли. Получается, я хуже наркомана?
Было уже за полдень. Я устало поднялась со скамьи и поплелась домой. Кто я? С каким животным я могла бы ассоциировать себя? Кошка? Нет, я хотела бы, но нет, и даже не собака и не хомяк. Я рыба, вот я кто. Я рыба, меня несет по течению бурная река, и нет возможности зацепиться за водоросли и удержаться. А почему? Потому что у меня нет рук. У меня плавники. Мой голос никто не услышит. Никогда. Я открываю рот, но не издаю ни звука. И этот мир душит меня. В нем нет кислорода. Задыхаюсь.
Как и когда я очутилась дома? Не помню. Мое тело покрыла блестящая чешуя, она сверкала под светом электрической лампы в ванной. Вода, льющаяся из крана, шумела, словно водопад на зеленом острове. Нырнув под него, я могу скрыться и остаться здесь навсегда. Наконец-то я нашла себя! Я красивое, сверкающее божье создание, и нет в мире силы, сдерживающей меня в своем желании плыть куда глаза глядят. Не ставьте сети, вам не поймать меня. Я так далеко, что никому не угнаться за мной. Вам я оставляю свое бренное тело, только и всего.
Два сильных толчка в спину заставили от боли распахнуть веки. Сон или явь? Лицо моей матери расплылось, как пролитая вода на готовый портрет художника, искажая идеальные черты. А глаза, какие невозможно огромные у нее глаза, полные ужаса.
– Вставай! Вставай сейчас же! – кричала мать, пытаясь вытащить меня из воды.
– Мама, я не могу, у меня нет рук и ног нет…
… Солнце светило в кабинете врача, и я жмурилась, но это было приятное чувство.
– Ты хочешь сказать, что всего лишь была рыбой и не пыталась захлебнуться в ванной из-за того что тебя лишили работы?
– Что за чушь? Как можно захлебнуться в ванной?
– Тогда, что двигало тобой?
– Я же говорю, я хотела унестись далеко-далеко. Желательно на необитаемый остров.
– Каким образом ванная комната могла тебе в этом помочь? Когда я хочу улететь, то покупаю билет на самолет, снимаю номер в отеле.
– Вы считаете меня идиоткой? Думаете, я не вижу, куда вы клоните?
– А куда я, по-твоему, клоню?
– Куда? Я не психопатка, я в своем воображении хотела уплыть далеко. Но у вас видимо скудное представление об этом.
– Воображение не должно причинять вред здоровью. Я думаю тебе действительно нужно отдохнуть в санатории. Есть очень хороший вариант, там восстанавливают силы такие же, как ты интеллектуально развитые люди.
– Я не хочу никуда ехать. У меня есть свой дом, в котором я отдыхаю.
– Боюсь, это не обсуждается, твоя мама уже принесла согласие от тебя на твое лечение. Она ждет нас в холле, вы поедете туда сегодня же.
– Чушь собачья! Я ничего не подписывала!
– Подписывала. Вот твое согласие. Ты не помнишь? И часто бывают у тебя провалы в памяти?
Врач что-то твердила, а я пыталась рассмотреть подпись на документах. Она была моей. Но когда, когда я дала согласие?
Мои вещи были уложены. Я и мать сели в машину-такси и выехали на проезжую часть.
– Почему мы не попросили дядю Якова отвезти нас?
– Потому что мы не сватать тебя везем, – нервно оборвала мать, и в этом была вся она.
– Чего же стесняться? Это же санаторий.
Мама бросила быстрый взгляд на водителя и не стала продолжать перепалку, пропитанную общим ядом.
Ехать пришлось достаточно долго. Более трех часов я тряслась по кочкам и ухабам кривых дорог. От непривычки меня мутило, приходилось останавливаться, и от этого путь занял больше времени, чем рассчитывалось. Когда мы приехали, уже вечерело. Я выползла на свежий воздух, и моему взгляду открылась неописуемая лесная красота. Здание из красного кирпича было поделено на два крыла, мужскую и женскую половины. Башня с часами венчала центральную часть этого архитектурного ансамбля, словно маяк, дающий дорогу заблудшим душам. Но больше, чем все это, меня поразил кристально чистый, напоенный сосновым духом воздух. Он был живым, и физически это ощущалось. Я без всякого спора прошла с матерью в кабинет приема. Были оформлены документы. Улыбчивая, уже немолодая женщина пышных форм провела меня в мою комнату, где мне предстояло пройти курс лечения. Мать помогла развесить мои вещи в шкафу и села на край кровати.
– Мне пора. Обратная дорога займет время. Веди себя здесь хорошо, никому не груби и отдыхай.
– Когда я кому-то грубила? Ты, словно другому человеку об этом говоришь, а не мне.
– Я вообще говорю.
– А можно не обобщать?
– Ладно, звони, если тебе что-нибудь понадобиться.
Она поднялась, взяла свою сумку. Я хотела проводить ее, но мать попросила меня остаться в своей комнате, будто боялась, что я потеряюсь в этом лесу. Чтобы успокоить ее, я согласилась.
Здесь не ставили строгих запретов. Можно было пользоваться интернетом, телефоном и другими благами цивилизации. Выход за пределы санатория, без уведомления врача, был строгим нарушением распорядка. Употребление алкоголя также могло повлечь неприятные последствия. Это и были единственные условия нахождения в «Колыбели жизни». Так называлось лечебное учреждение.
Переодевшись в удобную одежду, я вышла в коридор. На этаже царила тишина. Казалось, все сидят по своим комнатам, и лишь тоненькие полоски электрического света из-под дверей говорили о какой-то жизни. Стало вдруг так тоскливо. Я прошла дальше и тут услышала звонкий смех. Свернула за угол в большую столовую и неожиданно яркий свет от люстр ударил по глазам. Я прикрыла лицо рукой. Девушки смолкли и с удивлением посмотрели на меня.
– Здравствуйте. – Я тихо поздоровалась, смешавшись от неожиданности.
Кто-то кивнул мне в ответ, кто-то вообще не обратил на меня внимания. Я зашла и села за свободный столик. В углу стоял электрический чайник, девушки наливали себе в фарфоровые чашки крутой кипяток с заваренными травами и что-то весело обсуждали.
Я чувствовала себя неловко в этой сбившейся компании, но неожиданно чья-то рука протянула мне чашку с чаем и пару румяных рогаликов на блюдечке.
– Пей.
Я подняла голову и увидела перед собой необычайно высокую, тощую девушку с тоненьким пучком волос на голове. Ее улыбка была широкой, словно у чеширского кота, и я сама невольно улыбнулась.
– Спасибо.
– Не за что. За все уплачено. Как тебя зовут?
– Зоя.
– Просто Зоя?
– Ну да.
– Здесь, если с кем-то начинаешь знакомиться, сразу тычут в нос своей фамилией. Знаешь ли, нынче стало модным прикидываться мисс а-ля инопланетная «Я». Вон та девчушка, что задрала ноги на пуф – дочь боксера Мусаева. Та, что красит ногти – певица Покровская. У окна богатенькая королева мясопродуктов Софья Белян, короче плюнуть в лицо некому.
– А ты? У тебя какая фамилия?
– Серебрякова.
– А имя?
– Ангелина. А почему ты не спросила меня сейчас?
– О чем?
– Ну, не та ли ты дочь того самого Серебрякова…
– Я не знаю семью Серебряковых.
– Правда? – Веснушчатое лицо Ангелины расплылось в довольной улыбке.
– Правда. А кто твой отец?
– Неважно, тем более тебе ни о чем не скажет его деятельность. А ты чем занимаешься?
– Я писатель, поэтесса.
– Да ладно! Вот так дела! Это круто! Про что пишешь?
– Фантастика, – нехотя ответила я. Слишком громкий голос моей новой знакомой стал вызывать ко мне интерес других девушек в столовой.
– А-а-а, ну ясно, почему тебя привезли сюда. Ты потеряла грань между реальностью и действительностью. Это часто бывает с творческими людьми.
Такие умозаключения услышать от нелепой угловатой каланчи было удивительным для меня. Ангелина производила впечатление гиперактивного шкодливого мальчишки, у которого не память, а коробка с бабочками. Ее мысли, словно насекомые, разлетались кто – куда, а она пыталась их поймать и не всегда удачно.
– Я что-то устала, пойду спать.
– А какой у тебя номер?
– Тридцать пятый.
– У меня тридцать восьмой, почти рядом. Пойдем, выпьем пилюли для сна и поговорим.
Ангелина ко всему оказалась еще и косолапой. Она смешно загребала ступнями, шаркая по полу. Спутать ее шаги было невозможно ни с чем. Медсестра отметила меня в своей тетрадке и протянула мне пластиковый контейнер с таблетками. Я запила их водой и проглотила. Ангелина сделала то же самое и резко потянула меня по коридору к себе в комнату. Когда она включила свет то, оглядевшись, я поняла, что в этом заведении девушка живет не первый месяц. На стене висели репродукции Ван Гога, подоконник украшали цветущие орхидеи, у окна стоял мольберт с незаконченным портретом. Я остановилась напротив. Были поразительными яркие морские слезы, капавшие из серого мертвого лица балерины с поломанными, развернутыми в обратные стороны лодыжками. Ангелина замерла, и ее цепкие кошачьи глаза боялись упустить любую мою реакцию.
– Как ей больно. Она очень хочет танцевать, но не может. Она не может преодолеть обстоятельства.
– Обстоятельства убивают ее. – Ангелина согласилась с моими выводами и нервно закурила, встав на подоконник ногами, высунув лицо в форточку.
– Здесь же нельзя курить. – Я очнулась и ошарашено смотрела на юную жирафиху, пускавшую дым колечками.
– Ты неспроста здесь. Я тебя насквозь вижу. Ответь честно, что у тебя? Галлюцинации? Тебе страшно оставаться одной?
– Нет, мне не страшно. Но иногда я путаю явь это или…
– Или черт знает что. – Ангелина снова закончила фразу за меня и спрыгнула с подоконника.
От выпитых таблеток нестерпимо тянуло в сон. Я присела в кресло, и теперь никакая сила не могла меня поднять с него. Глаза могли смотреть только на одном уровне. Я видела длинные худые ноги Ангелины в обтянутых серых джинсах. Она вынула из шкафа плед. Накрыла им меня и, выключив свет, в комнате легла с планшетом в руке. Провал. Потом меня вели по коридору две медсестры в свою комнату, затем положили на кровать и удалились. Я поняла, что нахожусь у себя, там, где мне и положено быть. Успокоившись, обняла подушку и уснула.
Утром я проснулась и не сразу поняла, где нахожусь. Солнце било в глаза через витые железные решетки на окнах, прикрытых бежевыми шторами. Медсестра звала девушек на завтрак. Я умылась, почистила зубы и только села на унитаз, как в комнату ворвалась Ангелина. Она расхохоталась, увидев мое растерянное лицо, и прикрыла дверь.
– Извини, я думала, ты давно поднялась. Решила забрать тебя в столовую.
– Почему в номере нет ванной? Раковина с унитазом есть, а ванной нет.
– Чтобы ты не решилась в ней на суицид, глупышка. Это ведь как бутылка спиртного перед глазами алкоголика. Манит, тянет.
– А что были случаи?
– При мне нет, но рассказывают, что когда открылась эта лечебница, то не усмотрели за племянницей одного депутата, и девчонка порезала себе вены ночью в ванной. Не знаю, правда ли это? И была ли она ему племянницей? После такого сделали общую ванную комнату.
– Да. А почему ты назвала санаторий лечебницей?
– Ну, ведь это правда. Просто никому не хочется признавать, что любимая дочь или сын съехали с катушек.
– Я не съехала с катушек. Я нормальная.
– Спорить не буду, пойдем есть, я проголодалась.
Через пару часов после завтрака нас выгнали во двор делать зарядку с инструктором. Я была недовольна, но казалось, никто не обращает внимания на мое хмурое лицо. После пяти минут махов и прыжков на свежем воздухе, моя голова закружилась от избытка кислорода, и я удивилась, какая легкость появилась в моем теле. Рядом со мной трудилась и пыхтела Ангелина. Она старательно выполняла все упражнения, и я удивлялась ее усердию. На ее маленькой голове при каждом движении скакал тонкий мышиный хвостик, перетянутый оранжевой резинкой. Тощий живот оголялся при подтягивании. Она походила на деревянный манекен, которого дергали сверху за веревочки.
Инструктор захлопала в ладоши, подбадривая женщин. Поблагодарила за старательное выполнение упражнений и зашла с инвентарем в здание. Ангелина потащила меня вглубь чудесного парка, где под сенью сосен прятались беседки. Я не выдержала и стала собирать под ногами коричневые шишки.
– Хватит, ты как ребенок. Зачем тебе они?
– Пока не знаю. Придумаю что-нибудь.
Мы шли, загребая жухлую листву ногами, когда неожиданно зазвонил мой телефон. На дисплее высветилось «Мама». Ее голос был встревоженным. Я чувствовала, что она давно хотела поговорить со мной, но боялась помешать. Так оно и было.
– Ждала полудня. Думала, может, ты еще отдыхаешь или на процедурах.
– Да, сегодня девушки плавали в бассейне, но я не захватила купальник.
– Хорошо, привезу в конце недели. Может тебе еще что-то нужно?
– Нет.
– Питание хорошее?
– Да.
– Чем сейчас займешься?
– Не знаю, может, почитаю после обеда. А может, начну писать.
– О чем?
– О шишках. – Ангелина услышала это и прыснула со смеху. Я продолжала вертеть в руках еловые шишки, на полном серьезе подыскивая рифму.
– Хорошо. Потом прочтешь?
– Да.
– Тебе передает привет тетя Мария.
– Спасибо.
Мы попрощались. Я положила телефон в кармашек и направилась обратно. Ангелина шагала рядом, словно циркуль. Я заметила, как за кустами мелькнула белая косынка. За нами наблюдала санитарка.
В дверях нас уже поджидала медсестра. Она была явно раздражена нашим отсутствием.
– Пора принимать лекарство. Вам озвучивали при поступлении режим дня. Нужно соблюдать правила.
– Расслабься, Маруся, не нужно сотрясать воздух.- Ангелина резко пресекла разговор медсестры и та стихла.
– Круто ты с ней.
– Если у тебя будут такие же глаза, как сейчас, то даже Маруся сядет тебе на шею и будет погонять хворостиной. А она здесь самая бесхребетная. Тяжелее всего общаться с Богомолкой. Вот она не баба, а цербер.
– Она что верующая?
– Она? Ха! Она давно уже никому не верит, особенно нам. Ее фамилия Богомолова. Работает здесь с самого основания. Перевидала таких личностей, что мы по сравнению с ними грязь на белых перчатках. Это я ее сейчас цитирую.
– И где она сейчас?
– В отпуске. Вот с ней не пошалишь.
В столовой мы сели вдвоем. Блюда были разнообразно приготовлены на пару или в духовом шкафу. Все заботились не только о нашем душевном равновесии, но и о здоровом питании. Мне всегда не хватало соли. Наша соседка передала ее, лениво проведя тонкой рукой по ослепительно черным глянцевым волосам.
– Кто эта женщина? Такая красивая.
– Она актриса. Обалдеешь, когда увидишь, кто ее здесь навещает.
– Кто?
– Успокойся. Какая ты любопытная.
– Просто интересно. А почему она здесь?
– Прячется. Имитирует нервный срыв. Нашкодила прямо на публике, теперь старается прикрыть лохмотья своей репутации больничным одеялом.
Ангелина быстро поела. Аппетит у нее был будь здоров. Ерзая на стуле, она ждала меня с большим нетерпением. После обеда мы зашли в просторный зал, где находилась комната отдыха. Стоял телевизор, компьютер с колонками. Можно было послушать музыку, посмотреть фильм, но комната пустовала. Сейчас все это девушки легко делали в своих номерах. У каждой был в руках планшет или телефон. Многие слушали музыку в наушниках. Мы бухнулись в мягкие кресла и отдыхали после сытного обеда. Неожиданно наш покой нарушила пожилая дама в черном экстравагантном платье. Она включила музыку и закружилась в танце. Ангелина озорно улыбнулась и ткнула меня своим острым локтем в бок. А женщина, не замечая нашего присутствия, закусила во рту нитку жемчуга и продолжала кружиться, закатывая глаза. Ей казалось, что она выглядит эротично. На самом деле старушка была похожа на ошалевшую лошадь, которая прикусила узду и тянет за собой нелегкую ношу. Иногда ее лицо искажалось, словно по сухой спине били кнутом. Уголки губ Ангелины поползли вниз, она схватила меня за руку и потащила вон из комнаты.
– Что это сейчас было? – Я спотыкалась, но бежала за ней следом.
– Когда она танцует, то получает экстаз. И мы сейчас присутствовали при этом.
– Что – о? – Я остановилась, не зная, смеяться мне или плакать.
– Ну, вот так.
– И все об этом знают?
– Думаю, что ее сыну надоело смотреть на это в своей гостиной, и он решил сплавить ее сюда, потому что бог весть от чего еще она получает удовольствие.
– Ну и жила бы себе старушка.
– Жила бы. Только сын у нее имеет духовный сан. Уважаемый человек, так сказать, и такое непотребство! – Ангелина озорно скорчила рожицу и бухнулась на кровать. За нами вошла медсестра и отдала каждой по контейнеру с таблетками. Мы проглотили их и запили водой. Медсестра попросила меня выйти из комнаты Ангелины. Я послушно побрела к себе. Меня словно подменили. Когда я легла на свою кровать, то уже понимала, что таблетки затуманивают мои глаза и притупляют разум. Я еле-еле натянула на себя покрывало и провалилась в бездонную яму, словно Алиса в нору кролика. Я падала вниз, потом взлетала вверх и, совсем обезволенная, уснула.
– Ты что пьешь все таблетки, которые дает тебе медсестра? – Ангелина стояла, руки в бока, и смотрела на меня, словно хотела уличить во лжи.
– Да. А как же, если дают. – Я умывала лицо, готовясь к ужину.
– Ну, ты дурочка, честное слово! Если бы я пила все, что мне здесь дают, я бы давно стала овощем.
– А что ты делаешь?
– Прячу их под язык и выплевываю в раковину. В первый вечер я подумала, что ты просто устала с дороги, поэтому отключилась. Сегодня захожу к тебе во время сон-часа, а ты лежишь поперек кровати и слюни на подушке. Ужас.
– Да, эти таблетки просто выключают мое сознание.
– Не злоупотребляй ими. Их можно пить на ночь, чтобы отоспаться, но не так как ты, глупышка. Иначе выйдешь отсюда не писателем-фантастом, а слюнявой инвалидкой. Много они понимают в твоем сознании? Да ни черта! У них сухое представление о том, как должен вести себя среднестатистический человек в их грязном, злобном, лицемерном обществе. А ты просто говоришь больно, когда тебе больно. И не прячешь свою неприязнь в дальний карман куртки, чтобы потом вытащить ее вместе с ножом и в спину!
Ангелина раскраснелась, жестикулируя руками, а я стояла напротив и изучала ее оранжевые дерзкие глаза. С каким животным ее можно было ассоциировать? Однозначно с кошкой. Но не с той, что эротично выгибает спинку на черепичной крыше пред котами. Она другая. У нее нелепый окрас, за ухом торчит прицепившийся репей и глаза, как два оранжевых буйка на воде, предупреждают об опасности. Противоречивая, своенравная кошка, а я рыба. Как бы не стать ее добычей.
– Пошли ужинать, – разгорячено добавила она и вышла из моей комнаты. Я последовала за ней.
Так неспешно проходили дни. Я познакомилась с другими женщинами в больнице. У всех были разные проблемы. Шестидесятилетняя Леночка Шурочкина надумывала себе болезни, и каждый раз одна была страшнее другой. У нее появлялись четкие симптомы очередного заболевания, и выглядело это очень правдиво. Малина – девушка, весившая чуть больше, чем скелет в кабинете анатомии, боялась жира на своем высохшем теле. Богатейшая женщина города – Ольга воровала в магазинах жвачку, дешевое мыло, лейкопластыри и всякую мелочь, все, что плохо лежало. Дочь великого боксера, в стремлении доказать отцу, что она достойна его любви, страдала раздвоением личности. Отец желал сына и сделал из хрупкой девочки бойца. Несколько серьезных ударов по голове и Виктория попеременно становилась то Викой, то Виктором. Трагедия и горе всей семьи. Отец рвал на себе волосы от отчаяния, но, увы, поздно.
Когда погода была солнечной, я растягивала гамак и лежала с тетрадкой, вписывая туда очередного пациента этой больницы. Занятие было интересным. Неожиданно, я пришла к выводу, что во главе всех этих психологических проблем стояло одиночество. Банальное, пустое, беспросветное одиночество. Неважно, какими путями и при каких условиях пришли к нему умнейшие женщины этой лечебницы. Их болезнь словно сигнал, вывеска, горящая ночью на проспекте. Обратите на меня внимание! Пожалейте меня! Скажите, что я красива и у меня нет проблем с фигурой! Заботьтесь обо мне, ведь я больна! Интересно, что же тогда со мной? Может, я единственная сумасшедшая здесь?
Так проходили дни за днями. Вечера сменялись полуднем. Единственная пациентка этой больницы, про которую я почти ничего не знала, была Ангелина. Она не откровенничала, а мне было неудобно лезть с расспросами. Теперь в ее комнате стояло закрытое полотно очередного портрета. Она рисовала меня. Но я даже краем глаза не видела результата: Ангелина не позволяла мне подходить к мольберту.
Ко мне часто приезжала мама, и я разрешала своей подруге присутствовать при наших разговорах. Мы вместе пили чай в столовой, уплетая пирожки с яблоками от моей тети Марии. Мама оценивала то, что Ангелина успела написать на полотне, потом читала мои стихотворения и делала пометки в углу листа. День пролетал мгновенно. Когда приходило время прощаться, мама заметно сникала. Она скучала, но была горда моими результатами в лечении. Я провожала ее до самых ворот, где в машине нетерпеливо ждал таксист. Мама никогда не оглядывалась на меня, но по движениям рук к лицу я понимала, что она плачет.
Август выдался дождливым. Я уже два с половиной месяца находилась в этом санатории тире больнице. Беседовала со своим лечащим врачом, принимала лекарства. Каждый, кто приезжал сюда вновь, тешил себя мыслью, что он здесь случайно и ненадолго, что это обычное место отдыха, и как только пройдут первые признаки психического расстройства, тут же распрощается с этим лечебным учреждением. Так было легче всего свыкнуться с мыслью всем: и самому пациенту, и родственникам, что у человека, которого они любят, проблемы.
Я сидела в комнате у Ангелины и печатала в ноутбуке фразы и мысли для своей книги. Неожиданно к нам ворвалась медсестра.
– К вам посетитель.
Я удивленно подняла глаза, за все время нахождения в больнице это был первый раз, когда Ангелину пришел кто-то навестить. Реакция моей подруги поразила меня: она раскраснелась, вены на шее вздулись.
– Пусть убирается к чертовой матери! Видеть не хочу, слышать не хочу!
Но тут дверь снова отворилась, и в комнату вошел широкоплечий высокий мужчина. Сомнений не было. Это был ее отец. Ангелина была его точной копией. Я поспешила удалиться, но подруга крепко вцепилась в мою руку. Мужчина помялся у порога и неуверенно сел в кресло.
– Нам нужно поговорить. – Его глухой голос был настойчивым, но терпеливым.
Ангелина продолжала заниматься кисточками, бережно раскладывая их по коробочкам. Она словно не замечала незваного гостя, но по пульсирующей вене на натянутой шее было видно, каково напряжение.
– Зоя, пойдем, прогуляемся. Дождь, наверное, уже закончился.
Я молчала в ступоре. Мужчина устало обхватил свою шею руками, было видно, что он не отступит.
– Геля, давай поговорим. Очень, очень мне плохо. – Это было сказано просто и бесхитростно. Он поднялся с кресла и собрался, было, обнять дочь, но она вскочила и замолотила кулакам по его груди.
– Предатель, предатель! Ненавижу! Убирайся!
Мужчина опустил руки, молча оставил пакет на кровати и вышел, тихо затворив за собой дверь. Я не знала, куда себя деть, было жутко неудобно стать свидетелем такой сцены. Ангелина легла на свою постель, вытянула ноги, скрестила руки на груди и словно в оцепенении смотрела своими стеклянными глазами на дверь, за которую вышел ее отец. Она не издала ни звука и лежала, словно мертвая царевна в хрустальном гробу ни разу не пошевелившись. Я накрыла ее пледом, легла рядом с ней, скукожившись на свободном маленьком отрезке кровати. Так мы пролежали до полуночи. Потом медсестра заставила меня уйти к себе. Я, чуть не плача, оборачивалась до последнего, ждала хоть какого-то движения от горевавшей подруги. Она ни разу не пошевелилась.
Чуть забрезжил рассвет. Я пробралась в ее комнату и увидела, что она шагает своими ногами – циркулями туда-сюда, словно зверь в клетке. Ее глаза снова обрели цвет, она металась, и было видно, что ей стал в тягость этот вольер. Ангелина увидела меня и не сказала ни слова. Я решила не тревожить подругу, вышла в темный коридор, нырнула в теплую постель, но тут дверь неожиданно распахнулась настежь. Я испуганно сжалась. Ангелина села на край постели и всмотрелась в мое лицо. Предрассветные сумерки делали ее серой и страшной. Рот был перекошен от гнева. Она встряхнула меня за плечи и заговорила быстро, речитативом. Какие-то слова я не разобрала вовсе, но стало ясно, что она горько обижена на своего отца. Семья Серебряковых известна своими массовыми рекламными проектами. Мать Ангелины была интеллектуальной искрой и провидением начинающего бизнесмена Сергея Серебрякова. Ее воображение и талант художницы принесли ему первую прибыль. Он укрепил свое положение в бизнесе тяжелым сапогом и крепкой рукой. Его империя начала работать в промышленных масштабах. Сфера деятельности расширялась. Из маленькой однокомнатной квартирки семья переехала в огромный двухэтажный особняк. После долгих неудачных попыток, наконец, родилась долгожданная Ангелина. Казалось, нет предела семейному счастью. Дочь боготворила отца, и он в ней души не чаял. Все ее прихоти тут же исполнялись. Как только он возвращался домой, Ангелина висла у него на шее и не отпускала, пока оба не шли спать. Она требовательно визжала забрать ее с собой, и отец беспомощно ждал, пока Геля натянет свои розовые колготки, надвинет шапку с помпоном. Ее растрепанные волосики торчали в разные стороны. Мать разводила руками, а отец подхватывал ее, сажал в машину и привозил на встречу с партнерами. Ангелина была его гордостью. Ей с легкостью давалась учеба, она была лучшей в художественной школе и в университете. Уже в одиннадцать лет Геля разработала свой первый логотип благотворительного фонда и получила одобрение заказчика. Все оборвалось неожиданно. Она увидела отца в городской квартире, которая пустовала и в свое время была местом студенческих тусовок заводной Гельки. Он был не один. Эту девушку Ангелина часто видела в офисе отца. Никакие уговоры не могли успокоить дочь, она приехала домой и все рассказала матери. Но самое страшное было впереди. Замученная постоянными изменами мужа, годами прятавшая свое унижение, мать тихо зашла в свою комнату, выпила горсть снотворного и больше не проснулась. Мир рухнул. После похорон Геля взяла нож, зашла в офис отца и ударила в грудь ту девушку, которая продолжала жить, дышать и работать на прежнем месте. Крик и ужас всполошил этаж. Ангелина не остановилась. Она распахнула дверь в кабинет отца, и он увидел два горящих оранжевых глаза, полные бесшабашного правосудия. Ее руки не дрожали, поступь была ровной. Он положил телефонную трубку на место, стянул с себя галстук, словно тот душил его. Встал ровно, как солдат на плацу и тихо шепнул: «Бей». Куда пропала решимость? Где та струна храбрости, которая звенела и как стержень держала на ногах уставшее, заплаканное, съеденное болью тело? Геля истерично тыкала ножом по дубовому письменному столу, пока лезвие не сломалось. Швырнула рукоятку в зеркало и, видя, как осколками осыпается ее искаженное ненавистью лицо, упала в обморок.
С тех пор прошло уже больше полугода. Девушка, которую пыталась убить Геля, не погибла. Отец поднял все связи, чтобы спустить дело на тормоза. Он приезжал мириться к дочери два раза. Это была третья неудачная попытка. Каждый раз отец привозил с собой краски и мамины кисти. После работы Ангелина бережно складывала их по коробочкам, нежно поглаживая рукой футляр, к которому часто прикасалась мама.
На моем лбу блестела испарина. Я словно проткнула сквозь себя каждое слово своей разъяренной подруги. Она металась по моей комнате и вдруг, присев на корточки, разрыдалась. Ее плечи тряслись, слезы капали на ковер, рот был изуродован беззвучным криком. Она вдохнула в пустые легкие воздух, запрокинула голову и протяжно взвыла: « Ма-а-ма-а»…
Я сидела, обхватив колени руками, и рыдала вместе с Гелей. Я понимала, что она никогда не простит отца, которого любит, никогда не простит себя, за то, что все рассказала матери. Она похоронила двух родителей, и будет вынуждена жить в этом одиночестве, имея все и не имея ничего. На наш вой прибежала дежурившая медсестра. Яркий электрический свет полоснул по глазам. Санитарка пришла на помощь своей коллеге. Ангелина кричала и отбивалась от ее паучьих лап. Я закрыла ладонями уши, пытаясь успокоиться. Наконец Геля, обессилев, позволила себя увести. Дверь за ними затворилась. Свет выключили. Все смолкло. И в правду говорят, самое темное время перед рассветом.
Когда сентябрь перевалил через середину, а в сосновом бору все еще яркими пятнами играл сочный зеленый цвет, я часами сидела в закрытой беседке и писала книгу. Мне никто не мешал, меня никто не искал, я была предоставлена сама себе и своим мыслям. Геля знала, что в такие минуты меня лучше не беспокоить. Она возвращалась в свою комнату и продолжала писать на холсте, преданно ожидая моего возвращения.
Моя жизнь раскололась на две половины: до появления в больницы и после. Мне казалось, что то, как я дышала, ела, спала, и было моим существованием. Да, я не смогу изменить мир, его несовершенство, боль, злобу, подлость. Но, оказывается, моя жизнь имеет влияние на окружающих. И если я могу повернуть в лучшую сторону мысли близких мне людей, а они, в свою очередь, перенесут это на свое окружение, то словно по нервным волокнам пройдет сигнал до той самой точки доступа, в которую и направлялся импульс.
Я была воодушевлена этим открытием в себе. Да, для кого-то это было прописной истиной, кто-то знал все с самого начала, а мне потребовалось четыре месяца моей жизни, чтобы понять эту правду, и тридцать лет, чтобы найти к ней дорогу.
– Что ты будешь делать, когда выйдешь отсюда? – Ангелина, наконец, закончила мой портрет и пригласила в свою комнату на торжественное открытие полотна.
– Устроюсь на работу экскурсоводом или пойду переводчицей на немецкий завод к дяде Якову. Он давно уговаривает меня.
– Отличная мысль. С заводом, так вообще… – Геля улыбнулась.
– А ты, что будешь делать?
– Я буду скучать по тебе.
– Нет, когда выйдешь.
– Я не хочу выходить.
– Ты же здорова. Тебе нужно выйти в люди и жить.
Ангелина поставила меня напротив полотна и сдернула с него покрывало.
– Смотри!
Передо мной на морской глубине плыла рыба. Ее чешуя была фантастической красоты, каре-зеленые глаза улыбались, но более чем цвета, меня удивили ее руки. Одной она держалась за кровавый коралл, а другой словно гладила воду и наслаждалась ее нежностью.
– Это я?
– Да. Ты можешь уплыть в такие глубины и видеть то, что никто и никогда не увидит. Господь дал тебе такую возможность. Но в тебе есть сила и желание не быть там, где тебе не место, и ты можешь плыть против течения.
– У меня есть руки?
– Да, и ноги.
Я подошла и крепко обняла Гелю. Это был первый и настоящий друг в моей жизни, найденный в непростых обстоятельствах и навсегда оставивший след в моем сердце.
Мои вещи были сложены. Я ждала маму, нетерпеливо перебирая в уме все, что было собрано в дорогу. Шкаф был пуст. Я открывала и закрывала его несколько раз, чтобы в этом убедиться. Снова закрыв его, я посмотрела на себя в зеркало и замерла. Конечно, каждый день, умываясь, мимоходом я смотрела на себя, но ни разу не видела по-настоящему. Мои волосы выросли и неровными концами лежали на плечах. Одежда была словно позаимствована у пятидесятилетней женщины: связанные крючком цветы на зеленой жилетке были ужасно старомодны. Тяжелые черные туфли на толстой подошве уродовали мои ноги. Они словно пластилин обхватывали щиколотку бесформенной массой. Я сняла их и надела кроссовки для занятий спортом, которые мама привезла мне в больницу. Приноровившись, взяла ножницы и постаралась ровно отрезать волосы на уровне скул. Я вышла к матери. Меня провожали все, кроме Ангелины. Она лежала на своей постели, вытянув ноги, скрестив руки. Лежала, как мертвая царевна в хрустальном гробу. Мы выехали из больницы. За мной затворились ее тяжелые ворота, и кирпичные башенки убегали от нас все дальше и дальше, пока вовсе не скрылись за поворотом.
У мамы было хорошее настроение. Все закончилось. Дядя Яков вез нас домой. Он улыбнулся, взглянув на меня, и включил музыку.
– У меня отличные новости. – Мама тихонечко придвинулась ко мне и сжала ладонью мой рукав.
– Да? – Я еще была мыслями в больнице и прощалась с Гелей.
– Я отдала твою книгу «Колыбель Жизни» в редакцию. Мне позвонили и попросили, чтобы я связала их с автором, то есть с тобой.
– Когда ты успела отдать книгу? – От негодования я поперхнулась воздухом.
– Что в этом такого? Я прочитала ее на одном дыхании. Мне казалось, ты будешь счастлива, если ее выпустят.
– Мама, там имена и судьбы настоящих людей, даже если ее и можно выпустить, то только после редактирования!
Я была готова разреветься от досады. Дядя Яков убавил звук радио и посмотрел на нас через зеркальце на лобовом стекле.
– А я ведь предупреждал твою матушку. Мало ли, про что там написано, нужно было спросить разрешения.
– Ну вот! Снова я виновата! Пытаешься сделать как лучше, чтобы порадовать, а в итоге?
– Не надо, мама, не надо делать то, о чем тебя не просят. Если мне будет нужна помощь, то я прибегу к тебе сама. Но дай мне отдышаться и я, наконец, начну принимать самостоятельные решения. Ты ведь не даешь мне даже обдумать ситуацию, тут же договариваешься через мою голову, как будто я вовсе не существую!
– Пока ты раздумываешь, время может уйти! – Не сдавалась мать, нервно поджимая губы.
– Не уйдет, если я чувствую, что это мое и принесет мне пользу!
Остаток дороги мы проехали молча. Я вышла из машины, взяла вещи и, поблагодарив, направилась к своему дому.
– Тебе точно ничего не нужно? – Дядя Яков открыл окно автомобиля, высунув голову.
– Нет. – Я уверенно вошла в подъезд и, махнув им рукой, вбежала по лестнице вверх.
Открыв дверь квартиры, я почувствовала запах пустоты, словно здесь никто и никогда не жил. Все мне казалось мрачным и старым, словно хлам на чердаке. Я дернула занавески в стороны, и комната озарилась дневным светом. Немного подумав, сорвала их вовсе. Тужась и краснея, я вытащила на лестничную площадку свое кресло. С широкого подоконника сгребла в кучу газеты и исписанные бумажные листы с неудачными рифмами. Все это сложила в большой черный мусорный пакет и выбросила в помойку вместе с половиной своих серых, старческих вещей из гардеробной. Я сорвала со стены посмертную гипсовую маску индейского вождя в отвратительном оскале и повесила на это место картину Ангелины. Старый ковер, который был моим ровесником, скатала в рулон и вытащила на улицу. Мое кресло тут же пристроили под козырьком подъезда и уже чья-то бабушка, постукивая клюкой, мирно сидела на нем и дышала свежим воздухом. Там ему было самое место. Я улыбнулась и вернулась в просторную квартиру. Уже смеркалось. Потихоньку начинали зажигаться вывески на магазинах, огоньки в окнах жилых домов. Я заварила свежий кофе, забралась на широкий подоконник и словно завороженная смотрела на кипучий вечерний город. Все двигалось, все пульсировало, все было живым, и я тоже.
Снег хрустел под моими ногами, шарф закрывал меня по самые глаза. Я подпрыгивала от радости, волоча на санках пушистую живую красавицу-ель. Дядя Яков, улыбаясь, шел нам с мамой навстречу с пузатыми пакетами, полными вкусностями к новогоднему столу. В воздухе витал сказочный чудесный дух. Я стряхнула с пушистых ботиночек снег и вбежала в дом, который недавно достроил для моей матери дядя Яков. Весной они хотели зарегистрировать свои отношения, и я была рада за ее тихое женское счастье.
Просторный зал для приема гостей был как раз впору для нашей великанши из хвойного леса. Прошло немало времени, пока мы установили ее и украсили новогодними шарами. В камине затрещали поленья. Втроем мы примостились рядышком друг к другу, и наши лица то и дело озарялись теплым янтарным пламенем огня. – У меня есть тост. – Дядя Яков крякнул, поднялся и, схватившись за спину, вышел на кухню за шампанским. Я вскочила и побежала следом захватить фужеры. В кресле-качалке на теплой кухне лежала моя книга. Ее выпустили неделю назад в мягком переплете с нежным осенним рисунком золотых опадающих листьев. Я остановилась и бережно, словно впервые, взяла ее в руки. Долгая работа была позади: изменены фамилии и имена людей, проходивших со мной лечение, собраны воедино главы. Название книги «Санаторий Маяк» я меняла долго и мучительно. Издательство настаивало на явных параллелях, ведь они изначально видели рукопись «Колыбель Жизни» и понимали, о каком месте идет речь. Но я твердо стояла на своем. Книги не будет, если название не изменят. Пустая скамья на обложке под сенью вековых сосен и золотых берез, на обратной стороне картина Ангелины – рыба с руками и ногами. Все так живо всколыхнулось в памяти: горечь во рту от таблеток, которыми нас пичкали, наши прогулки под вековыми соснами, попытки Гели писать японские хокку, ее плач, смех, улыбка чеширского кота. Мной мгновенно было принято решение ехать туда, где находится мой единственный друг. Да, мы договорились не звонить и не писать после расставания. Никогда не возвращаться обратно в эту «Колыбель Жизни», но я вдруг осознала одно: Ангелина бы вернулась за мной.
Мама была категорически против нашего путешествия. Но ее никто не послушал. Дядя Яков, боясь застрять в снегу на своей машине, попросил друга отвезти нас на внедорожнике. Я набрала фруктов, сетку мандарин, конфет для медсестер и, нервничая, представляя нашу встречу, совсем не заметила, как пролетело несколько часов в дороге. Снимая на ходу пальто, я вбежала по ступенькам знакомого здания, и меня тут же осадила молоденькая медсестра. Я ее раньше не видела, видимо она недавно приступила к работе.
– Здравствуйте.- От нетерпения мой голос дрожал. – Я приехала к Ангелине Серебряковой, привезла ей подарки на Новый год.
– Я не знаю, кто это, и вообще, есть часы приема, когда возможно посещение. Сейчас это категорически запрещено, пациенты отдыхают. Дневной сон.
– Я все понимаю, но пожалуйста, передайте ей, что я здесь, я подожду до приемных часов, это очень важно для меня.
– Хорошо. Как ее зовут?
– Ангелина Серебрякова.
– Но пациентки с таким именем нет в больнице.
– Быть такого не может, вы здесь недавно, позовите Марусю.
– Какую еще Марусю? Не морочьте мне голову.
– Марию Капустину.
Медсестра, еле сдерживая свой праведный гнев, приказала мне оставаться на месте под надзором нового молодого мальчишки-охранника. Я ждала недолго. Маруся пришла скоро, хмуря брови, слушая, что ей нашептывала молодая медсестра. Увидев меня, ее брови поползли вверх от удивления. Она подошла и вопросительно посмотрела на меня сверху вниз, словно никогда не разговаривала со мной.
– Я слушаю вас?
– Маруся, я приехала к Ангелине.
– Ее нет.
– В смысле? С ней что-то случилось? Она заболела?
– Она? Она здорова, как ковбойская лошадь! У ее отца случился удар, и его парализовало на одну сторону. Она поехала ухаживать за ним.
– Ухаживать?
– Да.
Мое лицо расплылось в улыбке. Это означало, что Ангелина живет нормальной жизнью, она простила немощного отца, оттаяла. Я стала засовывать в руки Маруси конфеты, фрукты. Она отнекивалась, но снизойдя, все же взяла все мои подарки.
– Маруся, а ты не знаешь ее адрес. Как можно найти ее?
– Я не могу распоряжаться такой информацией. Но когда она уезжала, то попросила всех медсестер об услуге. Если ты вернешься сюда навестить ее, то тебе нужно будет перевернуть рыбу, и ты найдешь Гелю.
– Рыбу? Так и сказала?
– Да. И не пытай меня, я не знаю, что она имела в виду.
Но мне было уже все равно. Я не дослушала Марусю и стремглав бросилась обратно к машине. Вот теперь я всю дорогу просидела, словно на иголках. Дядя Яков, не вытянув из меня ничего путного, заснул. Мама обрывала мой телефон и, получив от меня неоднозначный ответ, обиделась, перестав звонить.
Я вбежала в свою квартиру прямо в сапогах, запрыгнула на табурет, сняла картину Ангелины и перевернула ее. В углу мелким аккуратным почерком шариковой ручкой был выведен адрес ее электронной почты. Я взвизгнула. Кинулась к компьютеру и дрожащей рукой стала набивать письмо своей лучшей и единственной подруге: «Это Зоя». Вот так писательница, корила я себя, слов подобрать не можешь.
Прошло двадцать минут, а я как загипнотизированная смотрела на экран компьютера, ожидая ответа. Становилось жарко. Я, наконец, разделась, опомнившись, что все еще сижу в пальто. Еще час ожидания прошел впустую. Я прошла на кухню. Поставила чайник. Проголодавшись, ела то и дело, поглядывая на экран. Бесполезно. Ровным счетом ничего. Ближе к полуночи, когда я дремала под телевизионную музыкальную передачу, звук полученного сообщения подкинул меня с дивана, как Ваньку-Встаньку. Едва дыша, я открыла его. Там был номер телефона. Спеша и дрожа, набирая цифры, путаясь, ругаясь и снова набирая, я, наконец, услышала ее голос. Спокойный, приглушенный голос Ангелины со смешливыми искорками: «А я знала, что ты вернешься за мной. Я видела сон, когда рисовала тебя, моя рыба»…
Мы проговорили всю ночь. Спустив на разговор все деньги. Ангелина жила в Израиле с отцом, восстанавливала его здоровье и помогала ему вести дела. Нас разделяли тысячи километров, моря, океаны, часовые пояса, но не было препятствий для двух бесстрашных безумцев, которые, наконец-то обрели душевный покой.