Победа, слава, подвиг – бледные
Слова, затерянные ныне.
(Н.С. Гумилев)
Ну вот, называется, установи понравившуюся мелодию на звонок будильника и попрощайся с любимой композицией. Я недовольно разомкнул глаза после сна, нащупал под подушкой свой телефон и ткнул пальцем в экран. Звуки музыки смолкли, и я поднялся с кровати.
Собственно, вставать, а тем более куда-то идти, вовсе не хотелось, несмотря на то, что погода на улице была отличной. Середина апреля, весна вступила в свои права, и зимняя тяжесть уходила. По утрам вставать с постели было немного легче, да и вечерами гулять на улице было здорово.
А еще разгар весны был для меня знаком того, что времени для написания доклада по ненавистному предмету у меня остаётся всё меньше. Отечественная история мне никогда особо не давалась ещё в школе, а про зарубежную я вообще промолчу. Все эти Людвиги с Наполеонами, кто там кого победил – мне было откровенно всё равно. Но если в школе ко мне относились снисходительно (учительница – старинная подруга моей матери, поэтому особых проблем с докладами не было, «отстреливался» рефератами, скачанными из Интернета), то университетский историк Знаменский с первой лекции дал понять, что поблажек не будет никому.
Бывший участник боевых действий в Афганистане, жесткий и бескомпромиссный, с таким не договоришься. Его отец такой же бравый солдат – оборонял дом какого-то Павла в Волгограде. И весь он такой правильный, этот Знаменский, честный и благородный – как из советского кинофильма. Если доклад подготовлен не в соответствии с его требованиями, молча проходит через всю аудиторию к примороженному к стулу от ужаса студенту, не говоря ни слова, с каменным, словно высеченным на памятнике лицом, швыряет папку на стол. На обложке неизменная размашистая резолюция аршинными буквами: «Халтура!».
И таких «халтур» на его столе целая стопа. Мы, студенты, народ простой – качаем всё из всемирной паутины, а по логике Знаменского, мы должны провести целое исследование тире расследование, прочувствовать тему «своей шкурой».
И копятся «халтуры», и висят «хвосты», проходят семестры, а чертова история не сдается, ровно как и Знаменский. Все попытки «договориться», уладить дело полюбовно, даже угрозы – всё тщетно. Руководство университета тоже бессильно – Знаменский уважаемый в своих кругах человек, и так просто его не «подвинешь». Так что получается замкнутый круг.
Я тоже попал в число «халтурщиков». По заданию мне нужно было написать о каком-то конкретном герое Великой Отечественной войны, про его житьё-бытьё, как он пережил блокаду, к примеру, и так далее. Я, святая простота (читай: первокурсник), скопировал всё с сайта а-ля «1000 рефератов», и на следующий день предстал пред очи Знаменского. Получил свою «халтуру», а за то, что пытался спорить с преподавателем, был удален из аудитории.
Особо я не расстроился, так как у любого крутого парня в запасе всегда есть план «Б». В моем случае, это был Кир. Мы все считали его безнадежным ботаником, а он всю жизнь из кожи вон лез, чтобы доказать нам обратное. Младше меня на год, по уровню образованности он был на много ступеней выше. Мы часто шутили, что едва Киру вручат его аттестат, ведущие университеты страны тут же устроят конкурс, к примеру, пятьдесят «вузов» на место.
Я заказывал Киру доклады, контрольные и прочие письменные работы (естественно, не за шоколадку). Можно сказать, я был его постоянным клиентом, только без дисконтной карты. Кир занимался этим «бизнесом», желая достичь заветной цели – накопить на собственный автомобиль. Хотя, с его зрением в минус восемь можно было управлять только самокатом, да и то под руководством инструктора. Кир обижался на нас за то, что мы не поддерживаем его, а когда несчастного уже конкретно доставали вопросами в стиле «зачем корове седло», он отвечал, что мы ничего не понимаем, и личный автомобиль ускорит процесс появления в его жизни девушки, да и вообще, это его единственный шанс, если уж на то пошло. После этого в компании начиналось улюлюканье и цоканье языками, Кир снова обижался, но от цели не отступал ни на йоту – брался за все варианты, по слухам, даже писал кому-то диссертацию.
Успокоив совесть тем, что попытки самостоятельно решить свою проблему потерпели поражение, я решил, что в этот раз у меня создалось поистине безвыходное положение, и только Кир сможет мне помочь. В первый выходной день, после обеда я отправился к своему верному другу. Кир был дома, все выходные и практически всё имеющееся свободное время теперь он посвящал своим трудам. Его выдержке и терпению можно было уже начинать завидовать. Я обрисовал свою проблему и начал мысленно прикидывать, во сколько мне обойдется работа Кира, но он меня оборвал:
– Нет, Владос, сейчас вообще никак. От слова «совсем». Видишь, завал, – он обвёл рукой пространство комнаты, которая сейчас больше напоминала пункт приема макулатуры или архив, – это всё мне надо сделать за выходные, причем, для авторитетных людей.
– Ну да, – хмыкнул я. – Ты же теперь «авторитетов» обслуживаешь, забыл, с кем когда-то начинал…
– Да подожди, – Кир понял, что перегнул палку. – Я действительно вот именно сейчас не могу. Тем более, как ты сказал? Знаменский? О, этот чёрт непобедим! Делал недавно работу для одной знакомой – так он «отхалтурил», не глядя. Так что я, скорее всего, тебе не помощник здесь. Знаешь, а ты попробуй, напиши сам. Что смешного? Тут нет ничего сложного – берешь из своих родственников какого-нибудь деда и пишешь: такой-то, родился, учился, женился, потом раз так – война. Ну и вот, он там столько-то фрицев завалил, потом штурм Рейхстага, но в последний момент его опередили Егоров и Кантария. Спасибо деду за Победу! Всё. Побольше пафоса, главное, преподы это обожают.
– Долго думал? Копи теперь на «Оку» – инвалидку, только без меня.
Я схватил куртку и выскочил из квартиры. Покинув подъезд, я присел на лавочку и закурил. Не знаю, что меня расстроило больше – отказ Кира, или ощущение того, что я снова не знаю, что делать, а время идёт.
«Напиши сам…» Вот хрен очкастый! Ну, ничего, ты ещё сам мне позвонишь, а я к тому времени придумаю, как и куда тебя послать».
Напротив я увидел влюбленную парочку. Она хмурилась и тыкала пальцем в экран телефона, видимо, указывая на время, а он дурачился и показывал ей пятерню, прося ещё «пять минуточек». Я вспомнил о Ланке. Когда у нас в последний раз были такие моменты? Наши отношения стали походить на чемодан без ручек – и нести тяжело, и бросить жаль. Вспоминала она обо мне теперь, в основном, когда её нужно было куда-то отвезти. Лану вполне устраивали такие отношения. А меня?
Вообще-то, на самом деле её звали Светлана. Но все друзья по личной просьбе называли её Лана, потому что Света – «это по-деревенски». Она была не такая, как все, отрешенная от мира сего, во всём подражала своей любимой зарубежной певице, общалась с такими же фанатами, помешанными на своем кумире ещё больше, чем она. Постоянно ездила на какие-то встречи, торчала в Интернете даже на свиданиях со мной, и я как-то стал понимать, что ничего не знаю о своей девушке. Она была как рыба в воде в общении со своими «соплеменниками», тогда как нам с ней практически и двумя словами перекинуться было не о чем. Она не понимала меня, а я её. Я хотел больше видеть её, она же была вся в своем увлечении заморской дивой. Я чувствовал, что не дотягиваюсь до её «ореола звёздности», который, по иронии судьбы, меня в ней привлёк в начале знакомства. Она даже не хотела жить в этой стране, потому что здесь не было её кумира. Я даже начал почитывать учебники по ненавистной истории Отечества, чтобы привести ей конкретные примеры того, что здесь лучше, чем по ту сторону океана, но это было бесполезно. Это было так глупо, а с другой стороны, очень грустно. Я понимал, что надо что-нибудь с этим делать, но что-то меня удерживало. Наверное, это моя природная робость перед принятием решений.
Вечером за ужином я вяло ковырял в тарелке с макаронами. Отец по привычке разглагольствовал о безответственности своих подчиненных, а мама поддакивала с полуулыбкой, как всегда думая о милых проделках своих второклашек.
Воспользовавшись паузой, когда отец, возмущенно декламируя, подавился куском, я спросил:
– Пап, мам, у нас в роду есть кто из героев?
Мать удивленно распахнула скованные комьями туши ресницы, отец перестал кашлять.
– А зачем тебе, Владюш? – спросила мама осторожно. Так спрашивают у душевнобольных, зачем они совершили то или иное.
– У тебя отец – кавалер ордена Рыкова, – загоготал папа. – А мать каждый день награждают медалями из пластилина и барбариса.
Мама даже не обиделась в этот раз на колкость отца, её больше интересовало, почему сын расспрашивает о семейном древе, а не просит денег на карманные расходы. В чём подвох?
Я рассказал всё как есть. Отец покачал головой и сказал:
– Знаменский очень непростой мужик. Он и в армию сам напросился, мало того – в Афганистан тоже по своей инициативе рвался. У него психика сдвинута на героизме конкретно. Потомственный вояка. Так что лучше с ним не шути, и делай, как он говорит. Для нас главное – закрыть сессию без «хвостов».
– У нас в деревне есть один дедушка, участник Великой Отечественной войны, наш дальний родственник. Думаю, он поможет тебе сделать доклад, – улыбнулась мама и с чувством выполненного долга продолжила думать о своих второклашках.
На следующих выходных я, по совместной договоренности родителей с моими якобы родственниками (которых я в глаза никогда не видел), поехал в деревню N, что находилась километрах в пятидесяти от цивилизации. Для этого мне пришлось вспомнить, что такое услуги общественного транспорта. Добраться до искомого населенного пункта мне стоило огромных моральных усилий, я ощущал себя так, будто меня бросили в котёл с грешниками на сорок минут. Наконец, «пазик» советских времён на последнем издыхании подвез меня к остановке из тех же времён молодости моих родителей – каменное полуразрушенное сооружение со странным, или как бы моё поколение сказало, «наркоманским» орнаментом на стенах. Экскременты животных (возможно, не только четвероногих) в углу, прожжённый потолок, надписи, характеризующие добрую женскую половину деревеньки, сорванные объявления о скупке металлолома и так далее. Выбравшись из автобусного чрева, я поплёлся вдоль по улице, вспоминая описания дома, где живет мой родственник-ветеран.
Подойдя к искомому дому, я осторожно взобрался по ступенькам съехавшего набок крылечка. Дверного звонка не было. Я постучал в дверь. Никто не отозвался, и я попробовал снова, уже с силой. Никого. Уж не ошибся ли я адресом?
– Он не слышит. – Я обернулся и увидел полную женщину, несущую подмышкой эмалированный таз с выстиранным бельем. – Ты Насти сын?
Я кивнул.
–-Я так и поняла. Она звонила вчера, просила тебя устроить. Ну, пойдём.
Она открыла почтовый ящик и выловила оттуда ключ. На моё удивление таким правилам безопасности, она ответила:
– Это у вас в городах позапираются и сидят как сычи. А у нас тут всё и все на виду. Если долго свет горит ночью – значит, чего-то сделалось.
Она открыла входную дверь, и мы вошли в сени. В ноздри ударил резкий запах мочи и гнилья. Женщина (её звали Елена) распахнула обитую старыми одеялами дверь, мы вошли внутрь, и теперь вместе с вышеперечисленными запахами смешался и стал преобладающим запах смерти. В детстве я очень боялся когда-нибудь умереть. Как бы странно это не звучало, но бывали моменты, когда я маленьким ребенком просыпался ночью в холодном поту от осознания того, что все мои близкие, да и вообще все люди на земле когда-нибудь умрут, и я не исключение. Ещё больше меня убивало то, что жизнь потечёт дальше, пройдут сотни лет, и наступит время, когда обо мне никто не будет помнить. Я рыдал как безумный, но понимал, что этот процесс естественный и необратимый. Интересно, что чувствует этот человек, находясь уже практически на пороге смерти?
Мы нашли ветерана сидящим на железной койке и смотрящим в окно. Время от времени его голова подергивалась, костлявая рука хлопала по кровати, на коленях были крошки от печенья, которые сыпались на чисто вымытый дощатый пол.
– Иван! – Я вздрогнул от возгласа моей сопровождающей. – Опять настрамил! Я скребу–мою, а он – эвона как! Другой раз тюри наведу с водой, будешь знать!
Старик даже не пытался возразить, но уголки его рта предательски подрагивали. Пока Елена убирала последствия трапезы фронтовика, я рассматривал фотографии на стене. Вот две резные рамки, прибитые вместе. На одной мужчина со строгим взглядом в своем, видимо, самом лучшем, приготовленном для исключительных случаев, костюме. На другой фотографии – женщина с вьющимися кудрями, в платье с белым кружевным воротником. Следующая фотография – они рядом, на заднем плане горстка людей и повозка с лошадью, это свадебная фотография. А вот еще одна – на ней новоиспечённый муж один, в солдатской форме. Фотография чёрно–белая, но я чувствую, как горят его глаза. Снимок чуть опален с краю. Следующие фотографии уже более современные – ветеран стоит перед октябрятами, или вот, со статным мужчиной, похожим на казака, наверное, председатель колхоза. Далее следуют дежурные, сделанные в День Победы фотографии возле обелиска, затем цветное фото – школьники дарят участнику войны скромный подарок – гвоздичку и коробку конфет «Птичье молоко». Фотографий с женщиной больше не было.
Елена закончила уборку и начала определять меня на ночлег. Время уже было позднее для Ивана Константиновича, и было решено, что свои вопросы для доклада я задам ему завтра.
На следующий день, как и было обговорено накануне, я отправился к Ивану Константиновичу за мемуарами. Он сидел в комнате на своем обычном месте. Елена громко, буквально по буквам продекламировала ветерану цель моего визита к нему. Старик кивнул головой, и женщина поспешила удалиться. Немного погодя ветеран начал своё повествование.
Да и рассказывать ему особо не о чем. Какой, мол, из него герой? Да, был на войне. Призвался в 1941 году, в конце декабря. Было тогда ему 23 года – по тем меркам уже зрелый возраст. Дома остались трое – жена, шестилетний сын и еще один сын, который в это время находился у жены под сердцем. Как с супругой познакомились? Довольно банально – на танцах. Он к ней подошел и сказал, что она будет его женой. Ей оставалось только рассмеяться и тряхнуть каштановой шевелюрой. Но всё так и вышло. Была и свадьба, и кружевной воротник, и повозка с лошадью – всё как на тех фотографиях со стены. Жену звали Анна. Вместе с Иваном они работали в колхозе. Жена была очень умной девушкой, хотела поступать в техникум, но об этом пришлось забыть. Семья, дом, хозяйство – не до книг стало. Вскоре родился сын Андрей. Жили как все, жаловаться было не на что, работать надо было. А потом случилась война. Уезжал из дома Иван с тяжелым сердцем, понимая, что не застанет тот момент, когда появится на свет второй ребенок – Анна была уже на последних месяцах беременности. Позже, в письме Ивану сообщат, что у него родился сын Василий.
Проходил службу Иван Константинович в 235-м стрелковом полку
28-й Невельской Краснознамённой стрелковой дивизии. Зимой 1943 года их подразделению была поставлена задача провести разведку боем укрепления немцев под Новороссийском с захватом «языка». Задача была выполнена, но при отходе назад Иван получил тяжелое ранение в левую руку с повреждением кости. Его отправили в госпиталь на полгода. После излечения комиссовали домой.
Перед выпиской из госпиталя Ивану пришло сухое письмо. В нём соседка сообщила, что Анна умерла от пневмонии, а их детей фашисты отправили на принудительные работы, по слухам, в Румынию.
Иван вернулся в родную деревню и начал поиск своих детей. Опуская подробности, нашёл он их спустя несколько лет, в детском доме города Арзамас. Они пасли коров на подсобном хозяйстве, за территорией учреждения. Надо ли описывать в каком виде их нашёл отец?
В 1951 году Иван Константинович был представлен к награде – Орден Славы III степени. Односельчане тут же сочинили обидную частушку:
«Наш Ванюша Поляков
Вовсе не из дураков –
Когти в госпитале подлечил,
Вышел – орден получил!»
Дело в том, что в те времена людей, комиссованных со службы с подобными ранениями, считали симулянтами, или «самострелами», дескать, сам себе выстрелил в руку, остался жив и был отправлен домой, в то время как другие могли и вовсе не вернуться с полей сражений. Но Иван Константинович ничего никому доказывать не стал. Не в его характере это было – оправдываться.
У него в жизни и так был повод для переживаний. Его дети, которых он нашел в интернате, теперь были ему как будто чужие. Они стали по характеру как те детдомовцы, среди которых когда-то жили – не слушались, грубили. Иван понимал, что во многом это происходит из-за отсутствия в доме жены. И он решил это исправить.
Говорили, что она приехала в их деревню откуда-то с юга. Называли за глаза «Казачка». На самом деле её звали Мария. Она была внешне как Аксинья из «Тихого Дона». Конечно, многие на неё засматривались. Но вышла замуж она за Ивана Полякова. Это потом он узнает, что сердобольные соседки настоятельно посоветовали ей «взять в оборот» крепкого хозяйственного вдовца с двумя детьми. А тогда он искренне недоумевал, что эта красавица нашла в нём.
Новая жена после свадьбы быстро показала свой истинный характер. Вопреки ожиданиям Ивана, взаимопонимания с его сыновьями Мария так и не нашла. Кроме того, она была скупой и завистливой женщиной. Хлеб и конфеты запирала в дубовый буфет на замок. Сыновья Ивана были предоставлены сами себе – за их внешним видом и успеваемостью в школе мачеха не следила.
Вскоре у Ивана и Марии родилась дочь Варвара. Отныне и впредь всё внимание и забота были направлены только на неё, сыновья так и остались чужими в собственном доме. Иван понимал, что совершил ошибку. Женившись на этой женщине, он стал кем-то вроде героя из шаблонной сказки, только без счастливого конца.
Дети Ивана выросли и один за другим уехали в город. Они довольно неплохо устроили свою жизнь. Андрей стал зубным врачом, а Василий строителем. Они так и не простили отца. Не простили ему интернат и издевательства мачехи. Говорят, они приезжают раз в год, на могилу матери. Иногда опекуну Ивана Константиновича, Елене, передают немного денег, чтобы та купила что-нибудь их отцу. Но сами на пороге его дома не появляются.
Уехала и Варвара, впоследствии удачно вышедшая замуж за военного. Через некоторое время после замужества она приехала и сделала матери предложение уехать с ней. Мария, недолго думая, согласилась. Собрав всё нажитое «добро», она уехала вместе с дочерью. Адреса Ивану никто не оставил. Писем и телеграмм не приходило. Их нет и по сей день.
Возможно поэтому любимое место Ивана Константиновича в доме – на кровати возле окна. Наверное, он ждёт, что когда-нибудь кто-то из его семьи приедет к нему, хоть ненадолго, хоть проездом.
Только не надо думать, что Иван Поляков жалуется на жизнь. Пенсию приносят, с праздником поздравляют, дом убирают, продукты покупают. А больше старику ничего и не надо. Только вот недавно попросил Елену купить ему йогурт – он по телевизору увидел, и захотелось узнать, что это такое. Так она раскричалась как обычно, мол, какой тебе, дураку, ещё йогурт? А ему бы так хотелось…
Я больше не мог ничего слышать. У меня защипало, зарезало в глазах, и я не помню, как очутился во дворе, прижался к деревянному столбу и зарыдал. Слезы лились из меня градом, и я не понимал, отчего. Как будто я наблюдал за собой плачущим со стороны. Мне было дико и страшно. Последний раз так я плакал на семейном празднике, когда мне было четыре года. В тот день к нам пришли друзья родителей вместе со своими детьми, и кто-то принес цветную книгу с картинками. Она попала ко мне в руки, и всё было хорошо до того момента, пока я не открыл страницу, на которой была картинка – Бог, но почему-то он был в кандалах и за решеткой. Я захлопнул книгу и зарыдал в голос. Все присутствующие очень испугались и весь оставшийся вечер пытались успокоить меня сладостями и мультфильмами. Я до сих пор помню этот странный случай. Видимо, произошедшее со мной тогда и сейчас сорвало клапан с моей души, и появились слёзы.
Я вдруг понял, что всё, что происходило со мной в жизни – это такая ничтожная мелочь по сравнению с теми треволнениями, лишениями в жизни этого человека, прошедшего войну, потерявшего свою семью, отвергнутого всеми. Этот человек один из тех людей, благодаря которым мы сейчас можем жить и даже поругивать, посмеиваться над тем временем, теми героями. Хотя это всё, если посмотреть со стороны, очень глупо и напоминает поведение подростка, ругающего своих родителей, пытающихся заработать ему денег на достойную жизнь.
Наконец успокоившись, я вытер рукавом лицо, и вспомнил о желании Ивана Константиновича попробовать неведомый ему доселе продукт. Я вышел со двора и пошел в единственный на деревне магазин. Хотя, магазином это полуразобранное, теперь больше напоминающее времянку, кирпичное здание с вывеской «Товары повседневного спроса», назвать можно было только условно. Видимо, кто-то из местных или заезжих позарился на добротный советский кирпич и решил частично разобрать сооружение для собственных нужд. Местами уже прохудившиеся тюлевые занавески – последнее пристанище для мух и пыли, немного прикрывали весь интерьер данного заведения от редких прохожих. Внутри тоже было безрадостно – на побелённом потолке повесилась лампочка Ильича, на покрашенных наполовину голубой краской стенах висели стеллажи, на которых был разложен скудный ассортимент, продуктовый минимум, который был ежедневно необходим оставшимся жителям деревни. Повелительница «лавки» стояла, опершись на прилавок, мысленно что-то подсчитывая, щелкая счетами и тут же вычеркивая из тетради. Пергидрольные локоны, синие тени до бровей и ярко-розовая помада – шик времён «сухого закона». Заслышав шаги посетителя, она недовольно скривила губы и теперь больше напоминала ведьму, которая украла голос у Русалочки. Она уже открыла рот, чтобы изречь какую-нибудь острую фразу, заготовленную для местных, но осмотрев меня с ног до головы и признав за городского, смахнула желтоватую прядь наверх и выдохнула:
– Чего изволим?
– Мне бы йогурт, –-проговорил я.
Предварительно не забыв закатить глаза, продавщица извлекла из ржавого холодильника спайку йогуртовых стаканчиков со вкусом груши и швырнула на прилавок.
– А других нет? – обнаглел я.
– Не в городе живём, – напомнила мне продавец.
Я взял спайку, вытащил из кармана купюру, положил на прилавок и поспешно вышел из магазина, не дожидаясь сдачи и дальнейших вопросов. Покупку нёс осторожно, боясь уронить и не донести до ветерана.
Войдя в комнату, я нашел Ивана Константиновича смотрящим в экран телевизора безучастным стариковским взглядом. Аппарат был включён на полную громкость, звуки политических дебатов сотрясали посуду в серванте. Время от времени фронтовик качал головой и безадресно повторял: «Да». Я подошел к нему и выложил на стол свой подарок. Ветеран посмотрел сначала перед собой, потом повернулся и задержал взгляд на разноцветной фольге йогуртовой спайки, затем, наконец, перевёл свой взгляд на меня, и впервые за всё время нашего знакомства я увидел, как он улыбается.
Уезжал я не столько с чувством выполненного долга, сколько с неким раздраем в душе. Да, я записал воспоминания Ивана Константиновича. Да, возможно, я что-то понял. Надеюсь, кое-что из этих приобретенных вновь знаний изменит мою дальнейшую жизнь. Но как это всё грамотно сформулировать на бумаге? Я никогда не писал никаких сочинений самостоятельно.
Спустя два дня, две бессонных ночи, пары пачек сигарет, беспокойство матери («Всё нормально, Владюш?») я всё же написал доклад для Знаменского. Я злился на себя, на свою безграмотность, на своё неумение связать и пары слов, чтобы выразить появившиеся мысли, но не отступал от заветной цели. Так или иначе, доклад был готов. Оставалась всего-то мелочь: отдать работу на суд преподавателя.
Распечатывая свой доклад, я заметил, что мне приходят сообщения в социальной сети от приятелей. Приближались майские праздники, и по традиции, начиналось обсуждение, где собираемся, сколько готовить шашлыка, и так далее. Краем глаза я заметил сообщение от одногруппника: «Ну, что, скоро 9 мая! Может, повторим подвиг дедов?». Я почувствовал, как у меня кровь побежала к ушам. Повторим? Да всё, что вы можете повторить – это рюмку за праздничным столом. Что вы можете ещё повторить в своей жизни? Вам знакомо, что такое беречь как зеницу ока половину булки хлеба? Или варить кожаные сандалии, чтобы прокормить голодных детей? Нет? Иждивенцы на папиных автомобилях! Хотелось именно так и ответить «повторюшам», которые уже начали активно включаться в тему и поддерживать первого оратора. Хотелось, но что-то меня сдерживало. Наверное, это моя природная робость перед принятием решений.
В аудитории в тот день было по-весеннему тепло, но меня колотил озноб. Если Знаменскому опять не понравится мой доклад, это означает, что, скорее всего, я не сдал сессию, а дома такой новости от меня, мягко говоря, не ждут. Скорее всего, я наделал кучу ошибок в своей работе. Перепутал даты. Подобные мысли лезли в голову одна за другой, пока мы все не услышали звук приближающихся шагов вошедшего в аудиторию Знаменского и пряный аромат его одеколона. Он поздоровался со студентами в свойственной ему манере и сразу принялся за дело. Раздавал «халтуры» направо и налево. Всё было обыденно, но одна деталь в его поведении стала заметна для меня только сейчас. С каждой «халтурой» его лицо приобретало всё более мрачное и даже горестное выражение. Знаменский презирал нас даже не за то, что мы списываем, воруем идеи или выдаём чужие работы за свои. Он презирал нас за то, что нам было всё равно. Нам были безразличны темы, которые он самостоятельно для нас выбрал. А ведь они были далеко не такими сложными, как нам казалось. Нам было плевать на судьбы тех людей, о которых мы писали. Мы просто «передирали» текст и сдавали на проверку, чтобы быстрее закрыть сессию. Нам было наплевать на самих себя, потому что то, о чем писал я, к примеру – это история каждого дома в нашей стране. Война затронула каждый дом, так или иначе. А писать мы должны были об этом, чтобы понять, что такое жизнь и война, что такое жить не только для себя, быть людьми, а не стадом со стеклянными глазами. Знаменскому было жаль нас, даже он не смог заставить нас хотя бы чуть-чуть вдуматься в тексты наших же собственных докладов.
Стопка работ стремительно уменьшалась в руках преподавателя, но моя фамилия так и не прозвучала. Я сидел, нервно сдирая кожу с пальцев, ожидая вселенского позора. Внезапно Знаменский объявил, что «халтур» на сегодня предостаточно. Он повернулся к своему столу, открыл ящик и бережно достал одну папку-скоросшиватель. Он объявил автора и название. Это была моя работа. Знаменский стоял и зачитывал выдержки из моего доклада, а я ощущал на себе удивленные взгляды оборачивающихся посмотреть на героя сегодняшнего дня студентов. Окончив, Знаменский прошел через всю аудиторию, подошел ко мне, пожал руку и сделал в зачетной книжке отметку о сдаче зачета по Отечественной истории. Это было невероятно. Я сидел и размышлял над тем, что только что произошло, и это не укладывалось у меня в голове.
Также сегодня у меня по плану была сдача зачета по философии. Я вошел в соседнюю аудиторию на ватных ногах, у меня колотилось сердце от понимания того, что я впервые выполнил работу сам, без чьей-либо помощи и получил высокую оценку. На лицах однокурсников я прочёл нескрываемую зависть.
Я подошел к столу и, зажмурив глаза, вытянул билет. На полоске бумаги было напечатано: «Вечные ценности человеческой жизни». Я улыбнулся, поняв, что «зачёт» по этому предмету у меня в кармане.
2016 -2021