Этот мелкий увязался сразу, как только зайка выпрыгнул вон из маршрутки, и побежал, побежал следом. Зайка – вприпрыжку, мелкий – трусцой, как положено. Зайка бежит да радуется, что водителя обманул, и всех остальных обманул, рублик не отдал; рублик-то в мохнатой горсти зажал, а там и в рот, чтобы не блеснуло кому невзначай сквозь светлый шерстяной пушок, реденький – линяет опять. А там и притвориться не грех, инвалид, мол, хозяйка, сука паскудная, мразь бесчеловечная, шалава неблагодарная; чтоб ей брошенной быть и униженной, чтоб ей не забеременеть никогда, а если случится – разродиться стаей блох, штук на пятьдесят, а пятьдесят первая чтоб там внутри осталась и жалила бы её раз на раз, а каждую менструацию – дважды, за него, за брошенного зайку. И вот как подумаешь так, оно вроде и отпускает чуть-чуть, полегче становится. Так вот, хозяйка-то его бросила, оставила давеча на лавке среди безмозглых каких-то кукол, резиновых ежей-пищалок, медведя и здорового плюшевого слона, от которого с детства приучился держаться подальше, а то на пидора похож, мало ли; оставила, как будто и не вместе столько лет прожили, и не его так крепко до боли обнимала девочкой по ночам, в кроватке своей лёжа, трясясь да жмурясь от страха – вон опять орут за стеной, разведутся, поди, со дня на день. А теперь сама большая дылдина, в замуж подалась, видать, не нужен стал. Оставила и не вернулась, он сутки на лавке отсидел, пока другие куда-то промылись с новыми хозяевами – того забрали, этого забрали, докучливых ежей забрали, медведя забрали, слона здорового и то не поленились, уволокли, а зайку никто не забрал, зайка один на лавке остался. Закрапал дождь, догадался схорониться под сиденье, но куда там, ливнище такое разыгралось, что никакая лавка не спасёт. Особенно такая, деревянная и до поразительности симметрично дырявая. Настоящая русская лавка, на такой только старым бабкам семечки лузгать, а не приличным зайцам под дождём ночевать. Воспаление у него теперь, у зайки, настоящее воспаление лёгких. В больничку едем, подлечиться. А там и по судам, покуда староват уже для простого и всем понятного как детский пук мордобоя по-нашему. Обоих вас, с муженьком твоим, засудить, стрясти с вас хорошенько. Падлы.
Бежит, значит, зайка по тротуару, мыслит вот так вот вслух, а мелкий всё следом, трусцой, да помалкивает. Зайке это порядком надоело, остановился и разворачивается к мелкому, мелкий тоже остановился, глядит на зайку, и молчат оба. Зайка невнятности по жизни не очень любил: мелкий, ты чё, а? И сигарету об асфальт – пшшш. Голос у зайки старый, прокуренный и оттого такой исподтишка поскрипывающий. Как будто не зайка, а зек какой-то. Мелкий в ответ давай голосить писклявым фальцетиком: жааааалко тебя, вон ты какой стаааренький, драаааненький, несчаааастненький. Никто на ручки не возьмёт, и на лапе дырка. Зайку аж пот прошиб, аж слеза взяла: чё, правда что ли, это самое? А мелкий всё крутит свою рыдальную, как у Баскова, шарманку: давай я тебя провожааать буду везде, чтобы тебе не так страшно было? Я мешать не бууду, я просто. А то вон ты какой стаааренький, драааненький… Голос у мелкого детский, навскидку десятилетней давности. Зайка на мелкого глядит и прикидывает. Приличный такой мелкий, курточка на нём, ботиночки, небось, папка с мамкой в универмаге покупали. Значит, деньги водятся. А дитёнок всё-таки нервненький. Может, им сейчас не до мелкого, родителям-то, а он помалкивает и пострадывает. Может, ему спать по ночам страшно, когда за стенкой орут это самое, разведутся, поди. В друзья к нему напроситься, и шут тогда с ней, с этой, и шут тогда с мужем её, пускай живут, гнидой меньше – гнидой больше, чего уж. У мелкого значит перекантуюсь пока, а там, может, и попривыкнем, может, и на подольше останусь. А потом уж я не прозеваю, как расти начнёт, девок там всяких водить, дурь покуривать, на порог блевать от перепитого, так я сам… Знаем мы эти первые звоночки, учёные теперь. А может, он ещё и не вырастет вовсе, вон какой тощий и болезненный. Тогда и поживём, глядишь.
Дома у мелкого выяснились две комнаты. Не рай небесный, но всё чисто убрано и, главное, без котов там всяких, можно безопасно перемещаться по территории. Мелкий с гордостью показал зайке свой угол, кушетку, письменный стол с компьютером – общим семейным, игрушку дарта вайдера (какое уродство, подумалось, вот откуда все эти ранние психи растут), сэкономленные от школьных обедов и заныканные на всякий сто шестьдесят восемь рублей, что сразу же после торжественной презентации были спрятаны обратно под ткань матрасной обивки, которая отстёгивалась молнией, чтобы можно было стирать. Но стирать её никто и не думал, и там, под этой пёстрой, изукрашенной круглоухими мышами Микки тканью, у мелкого скопилось множество любопытных вещиц вроде отцовского плейбоя за девяносто пятый год, складного ножа-бабочки и фотографии пятнадцатилетней Шурочки из пионерлагеря или как там они теперь называются, в которую несчастный мелкий был безоговорочно влюблён за то, что она одна из всего лагеря сиськи пацанам показывала.
«Вот лет через пять, ну ладно, не пять, а семь, через семь, он туда будет ныкать наркоту, всякое там. Не, он, конечно, может и совсем не вырастет ещё, но гипотетически-то. Будет ныкать, значит. А я буду пылиться под кроватью и трястись, когда, глядишь, с проверкой и обыском придут. И он, может быть – да не может быть, а конечно – конечно распорет мне живот и спрячет задыхающийся в мягеньком целлофановом пакете порошочек внутри меня. И они, конечно, догадаются и, конечно, меня схватят, распотрошат, увидят, конечно, порошочек и упекут потом вместе с мелким, за соучастие; поди, кому потом докажи, что это не я придумал, и что сопротивление было бесполезно, и под страхом смерти… за что мне это, за что, за что?!»
Заяц, ты чё? Мелкий тряс зайку за дохленькие плечи в испуге, что тот стоит посреди комнаты в полнейшей блаженно-отрешенности от житейских сует и вообще от всего мирского. Зайка медленно, как в тумане, повёл неслушающимися, пепельными от ужаса ушами и еле мотнул головой: да чё-то вдруг прихватило… в ушах шумит…, после чего тут же был заботливо ухвачен за эти самые уши, уложен на кушетку и укрыт мягким пледом, под которым лёжачи и заснул скорым стариковским сном, отключившись от пережитых стрессов и треволнений.
Родители мелкого вернулись домой под ночь, уже изрядно выпимшие и изрядно же довольные. Мужика зайка узнал сразу, не на шутку офигел, но мелкому ничего не сказал, кто его знает, может, обознался на старости лет. А сам под утро не выдержал-таки, прокрался в родительскую комнату, запрыгнул, плюшевыми суставами скрипя, на кровать и принялся критически разглядывать храпящую мужнину харю. Харя была один в один. Ну, то есть совсем вообще.
Вот ж ты гнида сучья! А ещё удивлялся всё, что это они колец не носят. И этот как по расписанию уматывал в какие-то загадочные командировки, по две недели невесть где пропадал. Теперь, правда, ясно, где. Обдумать дальнейший план действий зайка не успел, потому как харя вдруг зашевелилась, захлопала осовелыми со сна глазами, большая лохматая рука выпросталась из-под простыни и схватила зайку за самые уши: это чё за нахер? Заяц в испуге замер и даже перестал дышать. Так, на всякий. «Тёма, блин», – гмыкнулось из мужика, и его харя сразу потеряла к зайке всякий интерес. Запулив плюшевое животное куда-то под кровать, харя захлопнула ясные очи и принялась храпеть дальше, да ещё, пожалуй, с удвоенной силой.
Отлежав под родительской кроватью четы мелких-старших минут десять, показавшихся ему одновременно невыносимо страшными и невыносимо затянутыми, зайка осторожно выполз из-под кровати (благо, не пылюга, и можно было дышать, за что, вероятно, спасибо этой тётке по правую сторону от хозяина) и побрёл, потирая ушибы, обратно в комнату к мелкому.
Весь следующий день зайка соображал. Сказать всё мелкому и просить его позвонить этой, рассказать, как с ней дурно обошлись и всё такое. Или приехать к ней и рассказать, тогда можно будет предоставить улики, фотки там или ещё что. Или. Вечером обнаружилось, что хозяин не вернулся домой. Зайка решил этим фактом невзначай поинтересоваться у мелкого, на что получил ответ примерно такого содержания: папа у нас на очень ответственной работе, он часто бывает в командировках. Эге. Через пару дней папа действительно вернулся в лоно семьи и в супружью кровать. А у зайки к этому времени успел сформироваться окончательный план действий.
Выяснилось, что в командировки хозяин ездит с некоторой регулярностью, потому что положено так на его ответственной работе. Следующая как раз намечалась на через две недели. Вот в эту следующую зайка и решил съездить вместе с ним. Обосновать своё желание попутешествовать десятилетнему ребёнку удалось довольно легко, мол, каждый нормальный плюшевый заяц просто мечтает о возможности повидать мир. Мелкий уложил его на самое дно дорожной сумки, под пакет с футболками и коробку с лапшой Доширак, от которой пахло поездом и проторённой плацкартной тропинкой до чана с кипятком и обратно. Хотя уж зайка-то лучше любого знал, что это всё только для отвода глаз; уж там-то, дома у хозяйки, папашу и накормят по-королевски, и отогреют по-человечески, и спать уложат хорошо. С собой зайка запросил фотографию четы мелких-старших вместе с самим мелким, попросил актуальную, этого года, и подписать на всякий адрес, чем в крайней степени мелкого умилил и растрогал даже. Вот так и укатил зайка вместе с незадачливым папашей в гости к себе на родину. А там его дело было за малым – в последний, то бишь второй, день пребывания подбросить фото хозяйке на видное место, чтобы она увидела его опосля, когда мужик уже на всех парах будет мчаться домой, а значит, у него уже не будет возможности выкрутиться из ситуации.
Буквально через полчаса после того как хозяин вернулся оттуда, куда он теперь уже едва ли осмелится сунуться повторно, эта громко завалилась в квартиру к мелкому, и вот тут зайка своим опытным в делах домашнего мордобоя нюхом почуял небывалую близость развязки. Скандал вышел, как и подразумевалось, нешуточный и даже с участием соседей: эта орала благим матом, пыталась бить хозяина сумкой, вытащив его за шкирку в подъезд, дабы иметь достаточную для виртуозного махания сумкой площадь; он щурил глаза, не в силах проморгаться и не уворачивался даже, настолько был шокирован явлением. Конечно, хозяин пытался как-то унять свою так нежданно выявленную зазнобу словесно. Но помогало плохо. Громкость обоюдного ора набирала обороты. По подъезду захлопали дверьми, любопытные носы повысовывались отовсюду, откуда-то из квартирных глубин послышались почти одновременно раздавшиеся испуганный младенческий плач и визгливый лай собаки. Короче, запахло палёным. Мать мелкого вообще-то не позволяла обычно бить мужа неизвестным тёткам, но будучи явно не въезжающей в суть дела, только растерянно поворачивалась то к одному, то к другому виновнику скандала с вопросом: А что здесь вообще происходит, я не могу понять? Моги вот. Апофеозом безумного вечера стал крик этой «ты ещё и ворюга!», сопровождаемый огреванием хозяйского загривка всё той же фирменной сумкой, одобренной, между прочим, соседскими кумушками, когда этой пришлось к слову посмотреть и на сына – он всё время взрослой перепалки стоял в дверном проёме, разинув рот и крепко вцепившись в заячий бок. Эта в два прыжка оказалась у двери, выхватила игрушку из рук оторопевшего мелкого и понеслась по лестнице вниз, расталкивая обитателей лестничной клетки, а неистовей всего вильнув объёмистым задом в сторону и без того уже порядком нокаутированного папаши. Мелкий что-то кричал им в спины плаксивым голосом, старому зайке было уже не разобрать с расстояния двух лестничных пролётов, но эта расслышала, развернулась и рявкнула непонятно кому – то ли мелкому, то ли всё-таки его отцу: нет, миленький, это МОЙ зайчик!! и хлопнула подъездной дверью.
Под фанфароподобный звук сопения оскорблённой хозяйки заяц был внесён в отвоёванный им в неравном бою свой старый дом и водружён путём швыряния из коридора на старое место, у подушки. Вниз головой, правда. Несмотря ни на что, плюшевый игрух явно упивался победой: это она от страсти, она всё поняла – мой, мой, сказала им! Пуговицы глаз торжествующе и как никогда коричнево блестели, серые засаленные лапы раскинулись по пледу, словно распахнув объятия утраченной было возлюбленной с общей колыбели женщине и крича ей троекратное «ура!». Да, эта для порядку побесилась ещё. Позвонила подругам, рассказала. Потом выпила валерианы и пустырника и вроде даже немного поуспокоилась. А потом взяла ножницы. Вообще же, ей сейчас, наверное, всё-таки было очень плохо. Иначе почему бы она всё время повторяла, как заведённая, «сука, сука, сука, сука, сука, сука»? А потом устало опустилась на кушетку и уставилась на зайку злыми-презлыми глазами. Сууукаааа. А потом так рванула его за уши, что третье «ура» встало ему поперёк глотки, вызвав приступ старческого кашля. Что ж ты какая неосторожная? А потом раздался первый ножничный щелчок. Ээй, что ты делаешь? Клок плюша медленно оторвался от заячьей лапы и осел на пол. Что ты делаешь? Щёлк-щёлк. Сука. Вокруг летают клочки старой свалявшейся ваты, серой в цвет заячьей шкуры. Что ты делаешь? Что ты делаешь?
Щёлк-щёлк. До того как хозяйка окончательно озверела и потеряла власть над собственными руками, сжавшими в правой зайца, в левой – кольца ножниц между большим и указательным пальцами, заяц успел подумать о том, что сейчас хозяин с супругой в ходе оживлённой дискуссии на моралистские темы, наверное, плавно движутся в сторону развода, а мелкому сейчас, конечно, очень тоскливо и страшно, они же за стенкой орут, всё слышно это самое, и самое главное – бросил его заяц, променял на садистку, которая и не любила его совсем, а мелкий-то ведь любил! И как любил! Он бы точно не. Щёлк-щёлк. Сука! Уши падают на пол. Больше заяц ничего не услышит. Бедный мелкий. Ночь на дворе, и эти скандалят. Ему даже некого обнять сейчас. Глаза-пуговицы отлетают на пол и катятся под кровать, и свет сразу гаснет. Больше заяц ничего не увидит. Щёлк-щёлк. Он бы, может, ещё и не вырос вовсе, вон какой тощий и болезненный… Щёлк-щёлк. Безухая и безглазая плюшевая голова выскальзывает из рук хозяйки и катится по полу.
Пожили бы, глядишь.