У него было имя – Сергей, и фамилия – Зеленкевич, но почти все звали – Зюля. Уже давно. С тех пор как в детском доме появился Синицкий. Это он прилепил кличку. Так и пошло: Зюля да Зюля. Даже учительница литературы Людмила Владимировна иногда окликала – Зюлька. Сережей называла только новая воспитательница, молодая, симпатичная Зоя Владимировна. Все тридцать семиклассников, среди которых были и шестнадцати, и семнадцатилетние, ее приняли.
Выпускница филфака университета, Зоя добровольно пришла работать в детский дом. Директор Василий Макарович почему-то поверил, когда на вопрос: со старшими или младшими хотела бы работать? – ответила: «Со старшими».
– Тогда первым делом почитайте личные дела.
Детей на весь детский дом было еще человек восемь – после летних каникул их привезли родственники, остальные пока отдыхали в пионерских лагерях. Со стопкой личных дел Зоя уселась в учительской и начала читать.
Она всегда считала себя человеком с крепкими нервами, но крепкими они были у бумаги: та не почернела и не съежилась. Зато Зою начало корежить почти сразу.
– Куда я влезла? Как я с ними встречусь? И что я им скажу? Вот этой девочке, например, Римме Вещук, которую мать подкладывала под своих собутыльников? Или Наташе Хвостовской, брошенной в роддоме, потом кочевавшей из одного детдома в другой? Или вот этому Коле Соколовскому, выгнанному родителями, чтобы не мешал пить?
… Мать убила отца, сама повесилась…
А этот по возрасту совсем не семиклассник – ему через два месяца семнадцать.
Синицкий Виктор. …Отец зарубил топором мать – сидит в тюрьме. Сам уже поучаствовал в поножовщине – осужден условно.
Захотелось все это тихонько собрать и положить в шкаф, где оно лежало, а самой быстренько свалить, пока кто-нибудь из деток не пришиб. Уже механически открывала и закрывала папки, переполняясь ужасом и жалостью.
На эту папку обратила особое внимание. Сверху красным с восклицательным знаком написано: «Склонен к бродяжничеству и побегам!»
Зеленкевич Сергей. Пятнадцать лет. Здесь – пять. Отец: погиб – попал под машину. Мать: о ней скупо – «асфиксия рвотными массами». О родственниках больше ничего, значит – сирота.
Заглянул Василий Макарович, внимательно посмотрел:
– Ну, что – страшно?
Зоя кивнула: «Страшно».
– Не бойся, это дети.
Да-а, дети… Они ее и с университетом, и с красным дипломом за пояс заткнут…
– Их надо полюбить. Вот таких. Засомневаешься – приходи, поговорим. А сейчас иди – один твой приехал, наголодался дома.
Это был Манкевич Вова. Вспомнила: отец и мать просто лишены родительских прав за пьянку. Невысокий, худенький, с остренькой мордочкой, он с поспешной готовностью поздоровался, неуверенно улыбнулся, внимательно глядя в глаза.
Да если они все такие – то и не страшно. Зоя почему-то думала, что увидит гориллоподобных громадин. А так…
Вова с удовольствием отвечал на вопросы, улыбался, рассказывал про одноклассников, показывал, кто, где живет. Зоя повеселела. А когда познакомилась с напарником, высоким, крупным мужчиной в возрасте, вовсе успокоилась. Михаил Иванович ввел в курс дела, рассказал о воспитанниках. Про крутившегося поблизости Манкевича сказал коротко: «Вор». Зоя вздрогнула, не поверила, оглянулась на Манкевича: на вора не похож! Это потом она столкнется и с воровством, и с кое-чем похуже. Правда, у нее за все время ничего не пропало, хотя Вова был не единственным, к чьим рукам все прилипало. И подлянку Манкевич ей-таки устроил, но это было позднее, когда у воспитанников как у перелетных птиц начался зуд, толкавший к побегам. Манкевич, кстати, оказался номером два после Зюли.
Тридцатого августа разом приехали почти все. Ничего страшного в них не было. Действительно, дети. Едва успевая отвечать на приветствия, Зоя услышала, как Манкевич тихонько всем доложил: «Добрая».
Девчонок и мальчишек было поровну – по три комнаты тех и других по пять человек в каждой. Из новичков была только воспитательница. И они с готовностью объясняли ей, куда, когда и зачем идти, что делать. Зоя радовалась. И когда Михаил Иванович, пытаясь ее остудить, сказал: «Стреляй через одного – не ошибешься!», она опять не поверила, возмутилась и решила, что с напарником не поладит, хоть опыта у него больше – двадцать лет.
Все разбрелись по комнатам устраиваться. Только у окна в коридоре маячил пацан.
– От, досада. Зюля это, – Михаил Иванович поморщился, вздохнул. – Ну, что ты тут стоишь? Чего в комнату не идешь?
– Счас пойду, – пацан виновато улыбнулся.
Он был высокий, но очень худой. Брюки сползли с тощего зада, сморщились внизу. На рубашке не хватало пуговиц. Не стриженные, наверное, все лето волосы закрывали шею, лоб, наползали на глаза. Они у парня, чуть прикрытые у краев веками, казались сонными. Рот полуоткрыт. Потом Зоя узнала – у Зеленкевича всегда заложен нос, ртом он дышит. Вспомнив папку с особой пометкой, слово «асфиксия», Зоя пригляделась к Зюле. Он вызывал жалость.
– Опять не пускают? – Михаил Иванович открыл дверь в комнату.
Четверо заправляли кровати, на пятой все лежало комом.
– Михаил Иванович, от него помойкой несет, – это был Манкевич.
Высокий, крепкий парень вежливо объяснил: сейчас они управятся, и Зюля сможет войти. Потом добавил: ведь терпеть Зюлю, кроме них, никто не может. Витя Синицкий выступал чуть ли не благодетелем.
– Не верь ни единому слову. Этому прямая дорога в тюрьму.
Михаил Иванович знал, что говорил, только Зоя напарнику тогда снова не поверила. Такая у парня улыбка открытая и глаза ясные…
С сожалением посмотрел Михаил Иванович на девчонку, понимая: все опять ляжет на его плечи.
Когда он зашел в соседнюю комнату, Витя заступил Зое дорогу.
– Зоя Владимировна, вы не беспокойтесь, у нас все будет в порядке.
Он и имя уже запомнил, и настроение уловил. Голова шла кругом – никак не хотелось верить, что это законченные негодяи, воры и мерзавцы. Она лучше к Василию Макаровичу пойдет. И пошла. И часто потом ходила. А у директора всегда находилось и время, и возможность выслушать, посоветовать, направить. Спустя годы Зоя Владимировна с теплотой и благодарностью вспоминала уроки Василия Макаровича, который в тех условиях, наверное, делал максимум возможного и для воспитанников, и для детского дома. Директор знал в лицо и по именам каждого из ста восьмидесяти воспитанников. Его уважали самые отпетые. Коллектив, половина из которого были мужчины, во всем директора поддерживал. Правда, молодые мужчины уже не задерживались. Самым молодым был сорокалетний завуч Николай Владимирович. Тем ценнее были наивная чистота и молодой задор пятерых двадцати двухлетних девчонок: двух Зой, Гали, Аллы и Тани.
«Наши девчата», – называл их старшие коллеги и, бывало, успокаивали и вытирали слезы, которых пролилось тогда немерено.
Это был хороший детский дом. В нем великолепно кормили, хорошо одевали, вовремя мыли, внимательно следили за здоровьем. Был свой духовой оркестр, разные кружки, по воскресеньям в кинозале показывали фильмы. Но это был казенный дом, в котором количество трагедий на единицу площади превышало все мыслимые пределы.
Зюля был изгоем. Зоя впервые столкнулась с немотивированной, как ей казалось, жестокостью. Даже самые благополучные, как, например, Коля Куксар, у которого умерла мать, а отец, работавший вахтовым методом, не мог о нем заботиться, но на все выходные и каникулы забиравший сына, брезгливо отталкивал Зеленкевича. Толя Щурко, толстяк, ростом меньше метра из-за эндокринных нарушений, старался походя ударить Зюлю ботинком по коленке (выше не доставал). Даже самые светлые из девочек: Тамара Кудрявцева и Лариса Навицкая, попавшие сюда после гибели родителей в автокатастрофе, морщились и спешили отойти в сторону, если Зюля оказывался поблизости. Он не сопротивлялся, не возражал, только уворачивался от щелчков и пинков. Жалкая улыбка не сходила с лица. Только если пинок был особенно чувствительным, смеялся, потирая ушибленное место. Зоя, немного стыдясь своего благополучия, постаралась каждому из своих (она уже их считала своими) девчонок и мальчишек подарить частицу любви и тепла, забыв (как советовал Василий Макарович) про личные дела. Они это оценили, привязались, стали называть Зайкой. Она услышала однажды, поднимаясь на этаж, как выставленный, как всегда, дозорный крикнул:
– Шуба, ребя! Зайка идет!
Правда, это не мешало им пользоваться ее добротой и искренним расположением в своих не всегда благовидных целях. Временами их привязанность тяготила. Зоя всегда помнила слова Маленького Принца: «Ты всегда в ответе за тех, кого приручишь». Приручить, похоже, получилось, а дальше-то что? Даже одного этого несчастного Зюлю не может защитить. А он привязался к ней как собачонка. Зоя так убедительно, ей казалось, призывала к милосердию, чести, совести и состраданию, что при ней Зюлю перестали пинать. Она посадила его рядом с собой в столовой, заметив, что пока все едят, он стоит перед входом, а когда потом ест, стараются плюнуть в тарелку.
Синицкий, как всегда предельно корректный, посоветовал:
– Вы бы не сидели рядом с вонючкой.
Возмущение, ярость, обида и… бессилие. Василию Макаровичу были понятны и слезы, и возмущение. Он знал проблему.
– Скоро Синицкого отправят в больницу – у вас будет спокойней.
Оказалось, у Виктора цирроз печени.
– В шестнадцать лет цирроз печени?!
– У нас бывает и не такое.
Что еще бывает, уточнять не стал. А Зюля отказался есть рядом с воспитательницей. Он вообще не явился на ужин. Зоя встревожилась, стала у всех спрашивать. Молчали и отмахивались. Только Лена Оскирко тихонько шепнула, что ему запретили приставать к воспитательнице.
– Кто запретил?
– Просто запретили.
Но найти-то его все равно надо. Скоро придет ночная няня. Она ж должна ей всех показать. Возвращаясь из учебного корпуса, в темной нише увидела Зюлю.
– Сережа, что ты тут делаешь? Почему на ужине не был?
Он оглянулся, вышел из тени, протянул две карамельки (по воскресеньям детям давали конфеты).
– Вы не побрезгуете у меня взять?
Зоя взяла: «Не побрезгую».
– Я скоро убегу.
– Куда? На улице-то уже холод.
– Вы не беспокойтесь – я не в вашу смену.
– При чем здесь это? Почему бежишь?
Молчание.
– Пойдем в корпус.
– Вы идите, я потом.
– Пойдем вместе.
– Не пойду.
Ладно, при ней его не тронут. А когда ее не будет? И зачем она влезла во все это? И ведь не отмахнешься теперь.
Зюля сбежал в смену Михаила Ивановича. По существующим правилам воспитатель должен был найти беглеца и вернуть. Михаил Иванович явился не солоно хлебавши. Зюли у двоюродной тетки уже не было. Та его не жаловала, разрешила только переночевать, а утром наладила с советом – больше не появляться. Сообщили в милицию. Это всегда было плохо. Выход на милицию обрушивал на детский дом кучу проверок, поэтому старались обходиться своими силами.
За Зюлей рванул Манкевич, уже в Зоину смену.
– Ну, давай, люби и изучай свой край! – Михаил Иванович еще не остыл от поездки за Зюлей.
Городок Вилейка, райотдел милиции, участковый, который не рискнул отпустить молодую девушку одну. Зоя тогда впервые увидела земляной пол. Оказалось (объяснил милиционер), половыми досками топили печку. Мешковина вместо двери. Несколько человек разного возраста – все пьяные – в разных позах в единственной комнате. Хоть и была предупреждена, остолбенела, не смея отойти от входа. Здесь же был и Вова. Безропотно, пока участковый пытался что-то втолковать более или менее трезвой женщине, Манкевич оделся. На милицейской машине доехали до остановки. Пожелав удачи, милиционер уехал. Следом, пока Зоя покупала билет, растворился Вова.
И Зюлю, и Манкевича вернули. Ни тени смущения в глазах.
– Привыкай, – Михаил Иванович давно ничему не удивлялся.
Месяц более или менее спокойной жизни – Синицкий лежал в больнице. Пока его не было, у Зюли, кажется, подзажили все болячки на губах и руках. Он опять ходил за Зоей хвостом, а она все пыталась убедить ребят в человечности и терпимости. И ведь не возражали – слушали. Как слушали песни, которые она им пела перед сном. Окуджава, Визбор из студенческой походной жизни им очень нравились. Они установили очередь, но, не дождавшись своей, тайком просачивались в комнату, где Зоя пела. Уже ночная няня выпроваживала – пора было запираться на ночь – а они не отпускали: просили еще одну. А с утра, когда Зоя не видела, опять совали Зюле кулаком в бок, и он опять тянулся в отдалении.
Выписали Синицкого. А через день Зюля исчез.
Зоя все еще не понимала, что их связывает, зачем Синицкий позволил Зюле жить в одной с ним комнате. Хотя ее неопытную душу не раз уже сотрясали и ужас, и отвращение, и жалость.
Так было, когда ночная няня, пожилая добрая женщина, краснея и запинаясь, рассказала, что ночью разогнала компанию вот в этой комнате. Наташа Хвостовская давала мастер-класс на выдвинутой на середину кровати. Были и наблюдатели, и участники. Зоя тогда кинулась к медсестре. Мудрая Эмма Ефимовна постаралась успокоить:
– Не бойся, на торной дороге трава не растет. Что поделаешь, большинство из них на дерьме замешано.
Захотелось в очередной раз бежать без оглядки, но пришлось идти в группу и вести себя как обычно.
Наташу тогда отправили в больницу, сделали, наверное, все положенное, но, вернувшись, она по-прежнему «давала» всем желающим.
Нашел Зюлю в стоге сена конюх. Все было просто и страшно.
Синицкий насиловал Зюлю. Давно потерявший себя Зюля терпел, боялся и молчал. Припугнутые ножом, прилепленным пластырем к задней стенке шкафа, Бируля, Манкевич и Савицкий тоже молчали. Вернувшийся из больницы Синицкий знал: пересадку печени делать никто не будет. Привез с собой две бутылки водки – пил с детства. В пьяном угаре, наиздевавшись над Зюлей, стал его душить.
Вырвавшись, полуодетый Зюля через черный ход выскочил на улицу. Побежал к свинарнику – заперто, на конюшню – замок. За конюшней стоял стог сена.
Эта ночь была слишком холодной…