Дмитрий Манцуров. 136/2

 

Посвящается Токарчук Е.В. талантливой поэтессе, человеку необъятной души и понимающего сердца.

 

Захлёбываться от определённости

Размеренной тревоги ожидания

И чувствовать канаты приземлённости,

Но вырвать хоть крупицу понимания.

 

Запутаться в перинах одиночества,

Увидев неизбежность увядания

В пустыне коммунального пророчества,

Но вырвать хоть пылинку понимания.

 

Введение

Конец октября. Рейсовый автобус, поминутно спотыкаясь на чёрных выбоинах мокрого асфальта, катил по опустевшей улице. За стёклами моросил мелкий дождь. Расплывающиеся в сырой дымке громады домов склонялись над туннелями продрогших переулков. Они медленно проплывали мимо под надрывное рычание двигателя, чужие, холодные. Промокшие люди сиротливо ютились под крышами обшарпанных остановок и грустно смотрели на собиравшиеся в трещинах лужи. Полумрак, дождь, сырость, грязь. В такую промозглую погоду каждый из них мечтал оказаться у себя дома, в тёплой комнате у запотевшего окна с горячей кружкой чая в руках. Однако находились и такие, которым никак не хотелось мириться с капризами погоды. Нахохлившись, они стояли у кромок тротуаров, обочин, перекрёстков и всё смотрели куда-то вдаль, надеясь увидеть долгожданное маршрутное такси. Их угловатые фигуры одиноко зябли под бледно свинцовым небом. Но, как это обычно бывает, такси всё не было, и им приходилось садиться в ненавистный автобус, который, в представлении многих, уже давно стал уделом рабочей бедноты.

Серые лица неохотно входивших людей создавали атмосферу уныния и какой-то осенней хандры. В салоне пахло плесенью и презрением. Всё происходило монотонно и невыразительно: люди заходили, топтались у поручней, кряхтели, вздыхали, выходили на остановках – если бы не один примечательный человек.

Он сидел у самой двери, постоянно поджимал под сиденье ноги, вцепившись в истёртый целлофановый пакет, и, наклонив голову и плечи вперёд, всем корпусом отодвигался на спинку, как будто хотел вдавить себя в неё, так, чтобы никто не тронул, не задел. Его глубоко посаженные глаза постоянно следили за окружающим. Не поворачивая головы, он смотрел то на руки неприятного молодого человека, так некстати повернувшегося к нему лицом, то на сумку женщины слева, облокотившейся о его сиденье, то на мокрый пол. Так происходит, когда человек не может найти себе место, как будто стыдится себя, своей неопрятности, бедности, ущербности по отношению к другим, и лишь одна мысль бьётся в груди – спрятаться, исчезнуть, провалиться на месте, и чем больше он старается быть незамеченым, тем резче выделяется среди окружающих его людей.

Это был мужчина лет двадцати семи, в старой мешковатой куртке грязно-зелёного цвета. Клёпки нижнего правого кармана на ней давно отвалились, пуговица на воротнике беспомощно повисла и вот-вот могла совсем упасть под ноги. Да и поношенные серые джинсы почти отслужили своё. Впрочем, лицо его было куда интересней. Волнистые каштановые волосы обрамляли узкое лицо, подчёркивали его нездоровую бледность, создавая впечатление искусственности, как если бы оно было вылеплено из воска. Тонкие губы, острый нос с горбинкой, впалые небритые щёки – всё словно мертво, но вот живые тёмно-серые глаза, никак не вязавшиеся с общей картиной, словно чужие, были всё время в движении. Надо сказать, что его внешность контрастировала так ярко, оттого что напротив сидел чистенький опрятный старичок – гладко уложенная густая борода, фетровая шляпа с полями, старомодный плащ и хитрый прищур на довольном розовом лице, словно в насмешку над старостью, дышащим здоровьем и силой. Было в нем что-то приятное, притягивающее, отчего хотелось просто находиться с ним рядом. Старичок уже давно с любопытством рассматривал своего случайного попутчика и всё хотел ему что-то сказать, но почему-то сдерживался. Наконец он не выдержал и спросил:

– Вам плохо?

Незнакомец поднял на него изумлённый взгляд и тихо ответил:

– Нет.

– А что тогда? – Не унимался старик, поминутно ёрзая на сиденье.

Он решил всенепременно ухватиться за случай почесать языками.

Мужчина, казалось, совсем был выбит из колеи, ещё крепче вцепившись в пакет, он пристально посмотрел на участливого собеседника, как если бы с ним заговорили впервые.

– Проблемы. – Неохотно ответил он, отводя глаза.

– О! – Обрадовался старичок. – Мой друг, теперь у всех одни проблемы. Проблемы, проблемы и ещё раз проблемы. А вы думаете, при советах лучше жилось? Знаете, проблемы были и будут. Вот помню в шестьдесят третьем.… А! Да что там, сегодня всё тоже проблемы, денег не хватает…

Неожиданно он прервал свою мысль и извиняющимся тоном спросил:

– Простите, с кем имею честь?

– Владислав. – В недоумении ответил мужчина.

– Вся проблема в них Владислав, – продолжал старик. – Вот крикните, да, да, вот вы крикните «Кому денег не хватает?» и все, заметьте, все в один голос загорлопанят «Мне!» и даже те, у кого они есть. Так что, скажу я вам, деньги – это такая же неразрешимая проблема, как есть ли НЛО или снежный человек, и кто ещё там на очереди, потому что они вроде как есть, а вроде и нет. Понимаете о чём я? Эта проблема утопическая, потому как денег на всех не наберёшься и чем их больше, тем больше хочется. Ведь так? – Довольный своим умозаключением старик вынул из кармана очки и сделал ими выпад в сторону Владислава. – У вас ведь тоже с ними проблемы?

– Нет, – выдавил из себя Владислав и, чуть помедлив, добавил, – с жильём.

Он окончательно смутился, так что лёгкий румянец проступил сквозь бледность небритых щёк и уже жалел об этих словах, хотел поскорее уйти куда-нибудь, но не знал, как это сделать, не оскорбив чувства собеседника. Казалось, он готов провалиться сквозь землю, тут же умереть от стыда.

Старичок надел очки, подслеповато прищурился и ещё раз оглядел Владислава.

– Квартиру снимаете, – заключил он.

Женщина, стоявшая рядом, ехидно улыбнулась и что-то зашептала соседке. Владислав покраснел ещё больше и как-то совсем сник.

– Сейчас все снимают, есть единицы богатых на миллионы бедных, что в царской России, что при Советах, что теперь. Названия только разные: дворяне, ЦК, олигархи – все одним миром мазаны. Те, которые бедные – снимают, а те, которые богатые – покупают и сдают. Лишь те, которые живут – середняки, да и то всё одна дурь в голове. Как бы побольше украсть, уволочь, последний гвоздь с завода в семью тащат, а опять же отчего, а денег не хватает! В условия такие поставлены, только подлецом жить и можно. Ведь подлецу на принцип наступить всё равно, что животному, на горло кому наступить. – Старик поднял вверх узловатый кривой палец и зычно произнёс. – О как!

– Что, все подлецы?

– А как же, и вы и я. – Старик склонил голову набок и лукаво прищурился.

Вдруг он вытащил из-за пазухи полинялый блокнот, ручку и, не обращая внимания на заинтригованных пассажиров, всё это время с интересом следивших за праздной беседой, стал что-то быстро записывать.

– Вот возьмите, – сказал он, протянув выдранный листок, и пошёл к выходу, – моя остановка.

Владислав торопливо сунул листок в карман и стал смотреть в окно. Его всего трясло изнутри. Он никак не мог поверить, что можно заговорить с человеком просто так, случайно, без имени, как будто знаешь его всю жизнь и только потом понимаешь, что это всё ровным счётом ничего не значит, ведь «все подлецы». Заговорить и уйти по своим делам, как сотни тысяч других.

Дождь усилился, он дрожал лёгкой дымкой над тротуарами, отражаясь от асфальта мелкими брызгами, стекал по крышам, падал вниз, бил по ярко-жёлтым, красным, зелёным листьям. Он успокаивал, сглаживал всю нескладность, неровность жизни, смывал всё тяготившее. Впереди были ещё две остановки, пятнадцать минут ходьбы под тяжёлым слезливым небом и возможно долгий и нудный разговор.

 

 

Часть первая

Квартира, которую Владислав снимал вот уже почти полтора года, находилась в тихом спальном районе среди пышных новостроек и останков деревенских хибар, которые то тут, то там чернели рёбрами стен из бурьяна, буйно разросшегося в окрестных местах. Земля дорожала с каждым годом, и чем больше, тем настойчивее были требования застройщиков освободить подлежащую «облагораживанию» территорию.

В результате несогласие отдельных, по слухам, привело к массовым самовозгораниям, и теперь пустые окна убитых домов изумлённо глядели на приближавшуюся белокаменную чуму. Квартира располагалась на пятом этаже полузаселённого дома и представляла собой однокомнатный шедевр новой серии с ванной, душевой кабиной, которая правда пока не работала, полным евроремонтом и двухкомфорочной плитой со всеми удобствами. Каждый раз, заходя в нее, Владислав чувствовал, как покой разливается по его жилам. Она встречала его светлым чистым пространством, сам воздух опьянял свободой, и, казалось, на мгновение перед ним разворачивался, раскрывался всеми цветами роскоши тот мир достатка и счастья, где одно только слово нищеты и голода вызывало всего лишь смутное представление существования, там, за гранью возможного.

Это был его маленький храм, место отрешения, когда он мог, наконец, оставаться собой и тишина вторила его сердцу на время, излечив исковерканную судьбой душу. Только вид из окна на оскаленную клыками перекрытий высотку порой разбивал чувства, оставляя неприятный осадок в груди. Вообще этот дом вполне устраивал людей, которым было дорого одиночество. Нет, не мечтателей, обычно забирающихся в какой-нибудь медвежий угол и грезящих там и днём и ночью, не замечая хоть малой правды вокруг. Скорее, этих людей можно было назвать нелюдимыми, бобылями. У них никогда не было денег купить, но всегда были для того, чтобы снять и снять надолго. Такому человеку всегда тяжело, неуютно с людьми и проще наедине с самим собой. Не нужно лишних слов, глупых неуместных жестов в моменты столь неприятные, когда хочется уйти, убежать, чтобы никого не слышать и не видеть. Он не любит говорить, отталкивает от себя всех, кого только может оттолкнуть, и в конце остаётся в себе, так и не влившись ни в одну компанию, часто слыша раздражённый шёпот за спиной. А те случайные знакомые или те, которым он всё же необходим, заходят всё реже и при встрече на улице вяло жмут руку, сконфуженно молчат и уходят восвояси, сложив для себя мнение, видеться с ним как можно реже, лишь по работе, равно как и не видеться вовсе.

Потому-то не без труда Дмитрий Иванович Зайцев согласился сдать своё сокровище внаём. Её он купил в приданое своей единственной дочери Светлане, отличавшейся дурным взбалмошным характером и не менее дурной внешностью. К тому же у неё была очень неприятная привычка – однажды прочитав какой-то вульгарный детектив, Света решила воспользоваться одним приемом, часто использовавшимся его главной героиней, и теперь при любом удобном случае она становилась в красивую позу, доставала пилку и принималась сосредоточенно шлифовать ногти. При этом Света часто кривилась лицом и громко сопела, что должно было означать её крайнее раздражение и клокотание всех душевных чувств. По слухам, она часто пропадала на дискотеках и в кабаках в поисках единственного, а однажды заявилась соблазнить Владислава, но по счастью его не оказалось дома. Сам же Дмитрий Иванович был человеком неприятным и скользким, со своенравным тяжёлым характером. Его ранняя залысина аккуратно зачёсывалась набок жидкими волосами, а одутловатое лицо с коротким вздёрнутым носом изрядно дополнялось толстыми слюнявыми губами и маленькими колючими глазками. Владислав не любил встречаться с ним и чаще всего оставлял квартплату за месяц вперёд в почтовом ящике. Второе число месяца ровно в двенадцать ноль-ноль было тем временем, когда конверт с деньгами волшебным образом испарялся и находил своё место в семейном бюджете Зайцевых.

«Вот уже двадцать девятое», – думал Владислав, тяжело поднимаясь по лестнице, – «четыре дня, всего четыре».

Он в каком-то странном жесте прижал пакет к груди с таким отчаянием, как будто у него отбирали, что-то очень близкое, родное, неприкасаемое.

«Скоро всё будет хорошо, я почти договорился». – Владислав остановился на лестничной площадке четвёртого этажа. – «Прописка будет, всё будет… он обещал. Жить для себя, для себя одного, а остальные… чёрт с ними, пусть копошатся в своей требухе. Какое мне дело до них? Деньги – только они теперь главное. Вся суть моего положения в них». Сгорбившись, Владислав стал разворачивать пакет, руки его дрожали, глаза горели как в лихорадке, только чтобы потрогать мятые купюры, почувствовать их на кончиках пальцев. Весь мир сжался теперь в этих истрёпанных, засаленных бумажках, притягивая, гипнотизируя так, что невозможно было отвести взгляд. Опомнившись, он решительно зашагал наверх и, уже открывая внешнюю дверь, почему-то замешкался. Вторая дверь отварилась плавно с лёгкостью густо смазанных петель. На пороге стоял Дмитрий Иванович.

– Ба! – Всплеснул он короткими пухлыми ручками, внимательно оглядывая Владислава. – Дождь то какой, дождь то! Промок, небось, до нитки.

Владислав сделал движение в сторону двери.

– Стой! – Железным голосом приказал Дмитрий Иванович, небрежно отшвыривая коврик. – Ковёр испоганишь. Вон куртейку на гвоздь вешай, как стечёт, пол протри… Что это ты, так и заболеть недолго, – как-то вдруг ласково спохватился он, – пошли чай пить.

Из небольшой уютной прихожей они прошли в кухню, но уже на пороге Владислав заметил яркие красные полусапожки на низком массивном каблуке, это неприятное открытие всей тяжестью предчувствия навалилось на него. На кухне, облокотившись локтями о подоконник, спиной к окну стояла Света, внушительный живот вылезал из обтягивающих джинсов, оголяя жирный пупок. Она мило улыбалась, не отпуская Владислава цепким холодным взглядом.

На столе стояли две полные чашки, заварник и пиала с мёдом, рядом в плетёнке нарезан толстыми ломтями городской батон. Такой роскоши Владислав не видел уже давно, жутко захотелось есть, заболел желудок, закружилась голова.

– Ты садись, садись, – ласково пригласил Дмитрий Иванович. – Как работа, мешков много было? Да ведь вам же зарплату дали, а я тут подсчитал, подсчитал – пора бы и деньги. Знаю сегодня ещё не второе, но сам понимаешь.

Дмитрий Иванович протянул сальные пальцы к пакету, заискивающе посмотрел в глаза Владислава и плавно, с особой нежностью взял его. Жадно подсчитав, он засунул деньги в карман брюк, ехидно улыбнулся и удовлетворённо произнёс:

– Все.… Знаешь Слав, я ведь дочу свою замуж выдаю, нашёлся олух, вот свадьба завтра, сам понимаешь, времена нынче, хоть сено жуй. Скажи доча, золотце, времена-а…

Света утвердительно кивнула, вытаскивая из сумочки пилку для ногтей.

– Ты, Владислав, парень хороший, вишь, я как теперь тебя, Владисла-ав. Друзей-алкашей не таскал, платил всё вовремя даже придраться не к чему. Так что вот… – Дмитрий Иванович развёл руками в стороны, как бы говоря, что обстоятельства всему виной и никак иначе.

Наступило неловкое молчание, воздух вдруг стал густой и тяжёлый, Владиславу казалось, будто бы вокруг разыгрывается какая-то театральная сцена, главным героем которой был он сам. Он вдруг побледнел, схватился за чашку, зажмурился и стал жадно пить, обжигая кипятком горло.

– Ты чё, идиот паршивый, не врубился? – Закричала Света, – уматывай отсюда, рыло неумытое!

– Но ведь надо за неделю…– начал, было, Владислав, собрав всю волю в кулак, – по закону.

Дмитрий Иванович переменился в лице, вены на его шее вздулись, глаза выпучились. Вскочив так, что опрокинул хлипкий стул, он с силой ударил кулаком по столу:

– Законы?!! Так вот ты как заговорил, дрянь неблагодарная! Законы?! А где моя доча, Светочка моя, солнышко, брачную ночь проводить будет, у меня?! А мы что с матерью – в чулан?!!! Я тебя пустил сюда, я тебе кров дал. Законы. Или может быть, ТЫ, думал я тебе прописку дам? Хозяином моей квартиры хочешь стать, которую я вот этими руками, горбом своим заработал!!! ХА!

– А деньги…– в отчаянии обречённости крикнул Владислав, – деньги вперёд… я отдал… только что!

– Чем это здесь воняет?! – Дурным голосом взвыл Зайцев. – Вся квартира провоняла. А это что? Обои жирные! – С этими словами он провёл масляными руками по стене и показал след. – Обои теперь менять надо! А хрень твоя сырая на гвозде висит, там теперь пятно останется!

Он замолчал на несколько минут, чтобы отдышаться, пригладил взъерошенные волосы и облокотился о стол:

– Значит так, на всё тебе один час. – Повернувшись к дочери, Дмитрий Иванович с чувством добавил. – А мы пока со Светочкой ча-ай-ку попьём.

Когда Владислав вышел, Зайцев с видимым трудом поднял стул и всем телом плюхнулся на него, весь боевой дух, куда-то испарился, и теперь побледневший Дмитрий Иванович сидел, хватаясь за больное сердце. Он мог вызвать глубокое сочувствие, лишь плотно сдвинутые на переносице брови выдавали его настроение:

– Опять корвалол пить, – хрипло проворчал он, поглядывая в сторону двери, – и всё из-за этого….

Владислав ходил из угла в угол, натыкался на предметы, что-то собирал неслушавшимися руками, как будто не понимал, что с ним происходит. Так униженный, раздавленный человек ещё делает что-то по инерции, по привычке, что-то шепчет одеревеневшими губами, ещё барахтается, на что-то надеется. Вдруг он застыл как изваяние, его остановившийся взгляд на мгновение прояснился.

– Я пойду к сестре, – произнёс он вслух, – да, я пойду к сестре. Она поможет.… Только надо побриться, надо побриться, – тихо приговаривал Владислав, нервными жадными движениями проводя лезвием по щекам. Он несколько раз неглубоко ранил себя, но не заметил порезов. – Надо побриться.

 

***

Часам к четырём Владислав подошёл к угловатой приземистой пятиэтажке. Дождь кончился, но вопреки ожиданиям тучи не рассеялись. Они простирались над городом тяжёлыми громадами и, казалось, нависали так низко, что касались крыш. Свет из окон дома лишь чуть рассеивал полумрак, отражаясь в каплях застывших на ветках, на празднично пёстрых листьях клёнов, орешника, тополей. Они как-то отталкивающе резко вырывались из серого сырого пространства и особенно остро били в глаза, привыкшие к нищете города.

В этом доме, среди сотни окон, жила его двоюродная сестра Лидия Фёдоровна Заболоцких. В юности они очень дружили, и часто Лидия защищала, а иногда даже учила брата. Ещё в деревне у неё вдруг обнаружились способности к музыке, и местный преподаватель, пьяница и дебошир, даже пророчил ей стать известным музыкантом. Растресканное лаком пианино, обретавшееся в клубе долгое время, заменяло ей вечерние посиделки у костра. Но среди утомительной деревенской повседневности родители не приняли это увлечение дочери, видя в ней лишь дополнительные рабочие руки и возможность заключения удачного для семьи брака. К тому же, обладая добрым весёлым нравом, Лида была весьма хороша собой. Её искренне любили за отзывчивость сердца, которое порой, как некоторым казалось, уж через чур выходило за рамки дозволенного. И вот, заочно закончив экономический факультет Н-ского университета, она вышла замуж за успешного коммерсанта и укатила в город, но Владислав всё равно поддерживал с ней отношения, писал письма, за исключением последних двух лет. Теперь, стоя перед раскрытой настежь дверью подъезда, он ощущал смешанное чувство радости и надежды. Он знал, что сестра не даст ему погибнуть, раствориться в безмолвии отчаяния, что у неё связи, положение. Владислав удобнее перехватил чемодан и вошёл в проём.

Подъезд был грязный и тёмный. Эти смрадные внутренности дома разрывали свежий озон воздуха, наполняя лёгкие затхлостью, запахом бычков и мочи. С отвращением касаясь липких стен, Владислав наощупь поднялся до третьего этажа. Тусклая лампочка, возможно единственная в этом убогом подъезде, выхватывала пошлые надписи из темноты. Владислав подошёл к ободранной, исцарапанной двери и, с недоумением посмотрев на номер, тихо постучал. Открыли не сразу. После долгой возни с замком она, наконец, подалась в сторону и перед Владиславом оказалась женщина в старом застиранном переднике поверх замызганного цветастого халата. Это была Лида. Он не мог поверить своим глазам. За шесть с небольшим лет она превратилась в старуху. Лицо осунулось и имело желтоватый оттенок, как если бы она была тяжело больна, неестественная худоба особенно бросалась в глаза, создавая впечатление хрупкости, словно жизнь уходила из неё с каждым днём.

– Славка! – Вскрикнула женщина, бросаясь ему на шею. – Ты как здесь?! Откуда?! Заходи быстрей!

В квартире было чадно и душно. Маленькая прихожая сплошь увешана постиранными рубашонками, колготками, футболками. Пройдя в запотевшую кухню, Владислав увидел грязную посуду, две бурлящие кастрюли на плите, густой пар от которых растекался по потолку и, тая, опускался вниз. Проследив его взгляд, Лида вяло махнула рукой:

– А, бельё кипячу. Ну, рассказывай…. Ты есть хочешь?

Владислав кивнул. Пока он ел, Лида рассказала, как они с мужем приехали в город, поселились в пятикомнатной квартире в центре, как жили в достатке, и каждый день был наполнен ощущением покоя и уверенности. Родилась Даша.

– Мы часто ездили в Петербург. Помню, как это было в первый раз. До самого конца пути оставалась интрига, волнующее чувство предвкушения. Всё чужое, огромное, и людей, сколько же там людей, Вадя, опомниться не могла от них. Муж захотел сводить меня в Большой драматический на Фонтанке, раньше он любил театры. Мы ехали по Загородному проспекту, потом по переулку Джамбула до Лештукова моста. Когда я увидела здание, моё сердце, казалось, вот сейчас же выпрыгнет из груди, ты не можешь представить какая это красота! Зелёный, в два этажа, с белыми колоннами вдоль окон, он дышал искусством, всеми чувствами, центр фасада слегка выступал вперёд, открывая три двери под кованым навесом. Богатство и глубина интерьера поражала воображение, мраморная лестница с резными перилами, освещаемая старинными фонарями, проводила в фойе греческого зала, потолки были увенчаны великолепными плафонами, кругом позолота, орнаменты из цветов, я уже не обращала внимание на «Марию Стюарт» Шиллера, которую тогда давали. Смотрела во все глаза, вертела головой, а Игорь всё злился на меня, журил на всякий лад, что я, мол, неотёсанная, дальше Стоговки нигде не была. А ты знаешь, как это бывает, когда вдруг влюбляешься во всё, что вокруг….

Лида сосредоточенно принялась за посуду, она вдруг вся сгорбилась, сжалась.

– Я уже потом, гораздо позже узнала, что он играет, – ожесточенно натирая тарелки, продолжала она. – Игорь стал пропадать ночами, влезал в долги, а однажды пришёл под утро и тихо сказал мне, почти шёпотом, «я проиграл дело и заложил квартиру». Тогда он был пьян, теперь он пьёт каждый день. Эта квартира его матери.

– Лида, иди ванную посмотри, вода набежала, – раздался скрипучий голос.

В проёме стояла дряхлая старуха, выпучив глаза, она хрипло дышала, словно в припадке астмы.

– Я только включила, Раиса Петровна.

– Лида! Иди ванную посмотри, через край пойдёт. – Старуха тянула слова, особенно, ударяя на гласные.

Она медленно развернулась и исчезла в дверях.

– Ли-ида! – Донеслось из спальни через несколько минут

– Что!

– Принеси мне воды…

– А ты думаешь, я этого хотела?! – Повысив голос, обратилась Лидия к Владиславу. – Я мечтала жить свободно, не зависеть от всего этого, ходить на выставки, читать книги, играть на пианино по вечерам, растить детей. Это же не так много. Знаешь, я не могу больше экономить, считать копейки, которые он приносит. Я не хочу экономить! Мне надоело экономить на всём и думать что же завтра будет есть моя дочь. И вчера я купила платье, я взяла последние деньги и купила платье, понимаешь!!

Она вдруг резко встала и куда-то ушла. Когда Лида вернулась, на ней было тёмно-вишнёвое вечернее платье под бархат. Она закружилась в вальсе по грязной, чадной кухне и было в этом что-то отторгающее, совершенно чужое, дьявольское. Её глаза светились весельем и на мгновение сквозь сухие черты измождённого лица проступила та самая Лида, которая кружила парням головы одним только взглядом.

– Мама, мамочка! Какое у тебя платье красивое! – Раздался звонкий голосок.

Не помня себя, Владислав схватил чемодан, куртку и бросился вон из квартиры, только на улице, вдохнув чистого воздуха, он остановился перевести дух, а Лида так и стояла посреди кухни, крепко прижимая к себе маленькую дочь, и тихо плакала.

– Эй, мужик!

Владислав обернулся, и… его сбили с ног. Два глухих удара в живот заставили содрогнуться его тщедушное тело. Волна боли парализовала волю, спутала мысли, оставляя бешеный стук сердца, словно вокруг не осталось больше ничего, кроме этого звука. Он пытался закричать и не мог, лишь губы жадно хватали колючий воздух, но лёгкие не принимали его. Новый удар в лицо прожёг всё естество, раскалив потускневшее сознание, голова дёрнулась, руки по инерции поднялись в жалком подобии защиты.

– Хватит с него! – крикнул кто-то, хватая чемодан – Валим!

«Что же человек, букашка, козявочка какая-нибудь, что каждый раздавить может, в грязь втоптать. Где эта правда? Ведь если я человек, значит не просто так», – думал Владислав, не в силах подняться.

– А Лерка-то дома прям Москва, егозит без продыху. Как одна, так и довай бегать, всю избу переворотит, – послышалось откуда-то сверху.

– Матри-ка, Егорывна! – Воскликнул второй голос. – Нет, ты токма посмотри-ка, стыд-то какой. Чаво разложился тут, алкашина?! Как из дому, так и в шинок, а опосля гадют. Вона, ить всю подъезду порисовали ироды, художества навроде.

– Мне их художества бельмо на глазу натират. Милиции на них нет, давеча такой вот у аптеки пузырьки покупат, а я ему, почто, мол, они тебе, сынок? А он как зыркнет глазищами бесстыжими, как зыркнет.

– У-у вражина! – С этими словами старуха больно ткнула клюкой в спину Владислава.

– Я человек, – чуть слышно прохрипел он разбитыми губами.

– Тю-ю, слышала, человек он, да ты на себя-то посмотри, вошь подзаборная. Тьфу, пропасть!

Эти последние слова врезались словно нож в сердце, и какое-то забытое чувство стало просыпаться в нём; вскипать, шириться, затмевая боль; оно словно хотело вырваться из груди, разметав всё на своём пути, разрезая пространство, перемалывая всё, что вокруг. Каким-то непостижимым образом он оказался на ногах.

– Я человек! – Закричал Владислав в след удаляющимся старухам. – Слышите?! Я ЧЕЛОВЕК!!!

Предательские слёзы блестели на щеках. Владислав вдруг нащупал в кармане мятый листок, развернув его, он с удивлением прочитал:

– Новоспасская 136/2, кв. 12. Киселёв Анатолий Иванович.

 

 

Часть вторая

За окном лежал молодой снег – свежий, чистый, ещё не занесённый городской копотью и гарью. Такой яркий, что каждый раз как смотришь на него, поневоле жмуришься, прикрываешь глаза рукой, но всё равно смотришь. Есть в этой ранней зиме что-то особенно светлое, непорочное, отчего так настойчиво хочется созерцать, снова и снова вглядываться в эту снежную наготу. Может быть, предчувствие чего-то нового, что изменит всю суть естества отдельной судьбы, начинает пробуждаться в каждом из нас. Жажда перемен? Новой жизни, которая должна непременно стать лучше прежней? Как сама природа сбрасывает пропотевшую, затхлую шкуру осени, оставаясь в чистоте зимы, так и человек может быть в силах сбросить отяжеливший его груз проблем, неурядиц.

– Какие глупые мысли. – Плотнее кутаясь в шаль, Марина отошла от окна и стала рассматривать крохотную комнатку. Она знала её наизусть, но всё равно придирчиво оглядывала все предметы, решительно не понимая для чего. Тёмная, сырая комната, с потолка в ведро капает мутная вода. Крыша давно прохудилась, но местная жилконтора отказывалась починить её, ссылаясь на временность заселения аварийного дома. Скудный стол в дальнем углу на трёх ножках стоит, прислонившись к стене; изъеденный временем шифоньер, оставшийся от предыдущих жильцов, такой пугающе огромный, что кажется, заслоняет почти половину комнаты; тумбочка между шифоньером и столом, исполняющая роль стула; ободранные обои с бледными васильками. В этой комнате вдруг стало особенно ясна вся ничтожность и скудность существования. Как будто, кто-то взял и вырвал саму жизнь из груди, оставив только равнодушное безмолвие пустоты. Ни чести, ни покоя – нищета и голод, незачем жить.

«Чай на прошлой неделе закончился, хлеба ни крошки не осталось, – отстранённо думала она, – только пыль по углам».

Марина подошла к шкафчику с таблетками.

«Всё проще, чем так… покой и тишина…. Боже, какая тишина!»

От скрипа дверцы на узенькой, единственной в этой комнатке кровати, завозился Никита. Мальчик лет пяти перевернулся на другой бок и тихо засопел.

– Никитка, – прошептала Марина, заломив руки, – как же это я тебя оставлю? А может…. может тебе без меня лучше будет, примут добрые люди, вырастят как своего.

Она подошла к кровати, поправила одеяло и всмотрелась в чистое светлое личико.

– Господи, маленький-то какой!

В девять часов она тихо притворила за собой дверь и прошла по тусклому, тесному коридору до двери с номером двенадцать. По дороге Марина столкнулась с Ириной Викторовной Чернобровиной, грузной женщиной сорока восьми лет. Выходя из кухни, она прижимала медный тазик подмышкой и по обыкновению глухо ругалась. Увидев Марину, Ирина Викторовна что-то буркнула, смерила её ненавидящим взглядом и вошла к себе. С силой захлопнув дверь, она оставила после себя неприятный запах хозяйственного мыла и дешёвых сигарет. Из комнаты тут же раздались крики, зазвенел тазик, по всему было видно, что она принялась журить мужа, но тот только слабо возражал, что-то про больную голову, усталость и пр.

Марина неуверенно постучала. Ей почему-то стало до отчаяния противно и тоскливо, но она всё-таки решила переступить через себя, решила ещё до рассвета, когда стояла у кровати и смотрела на сына, на тот островок, который теперь оставался единственным смыслом существования для неё. Дверь открыл неопрятный старик в скособоченной засаленной майке и синих изрядно полинявших трико с пузырями. Всклокоченная борода смешно топорщилась в стороны.

– Чего тебе? – Недружелюбно осведомился он, загораживая собой проход.

– Анатолий Иванович у меня дело, – сбиваясь, начала Марина, – мне очень неловко, правда…. я работу нашла, и деньги будут, вот-вот аванс, а мне сына кормить нужно. Я знаю, вы в долг даёте, вы мне всего тысячу до аванса.

Густо покраснев, Марина опустила голову, словно в чём-то считала себя виноватой.

– Ну-ну.

– Христом Богом, всего тысячу, – она подняла на Анатолия Ивановича влажные глаза и, прижав сжатые кулачки к груди, с жаром добавила, – а я отдам, всё, всё отдам до копеечки!… Я за вас Бога молить….

– Нечего передо мной христарадничать, не на паперти стоишь. Эх, прогнать бы тебя в шею как собачонку приблудную. Чего смотришь, не по душе? Ладно, жди здесь, сейчас вынесу.

– Христом Богом, Анатолий Иванович!

Вручив Марине деньги, он сел за письменный стол и продолжил сочинять очередную жалобу, но уже не в отдел контроля за обслуживанием жилого фонда и даже не заместителю начальника управления, которому он отправил письмо ещё неделю назад, а непосредственно самому Забродову Александру Семёновичу, что ни на есть начальнику всей ненавистной службы. Суть жалобы состояла в следующем: в письме Анатолий Иванович сетовал на непосредственно исполняющих работу служащих ЖКО, просил капитального ремонта и тепла дому, «поскольку и жить не можно и квартир новых никому не дают». В заключении же он грозил пойти выше, хотя признаться и сам не знал куда.

– А всё-таки жалко её, – задумчиво проговорил Анатолий Иванович, почёсывая ручкой затылок.

– Кого? – Спросил Владислав, с трудом перевернувшись на живот.

Которую неделю он лежал на кровати, тяжело отходя от побоев. Он много думал в эти дни, и никак не мог понять, каким образом в человеке столько всего умещается и что в нём сильно, а что подвластно. Почему в одни минуты он готов обнять весь мир, а в другие без зазрения совести обмануть, убить, ограбить и чувствовать себя от этого легче и спокойнее? От этих мыслей Владислав стал чрезвычайно рассеянным, что очень раздражало старика.

Анатолий Иванович насупился, сухие губы его вытянулись в одну тонкую линию:

– Кого, кого? – Передразнил он. – Маринку эту, Симакову.

– Это, которая в долг приходила просить? Я её чуть разглядеть успел.

Владислав печально посмотрел на дверь, вспоминая узенькое измождённое лицо, и решил непременно разузнать об этой женщине больше, может даже помочь, если на то будет случай.

– А чего тебе знать-то, шибко добрый? Ладно, слушай, если тебе так интересно про чужое знать. Все мы, по большей части, раньше на Твардовского жили, там, где сейчас стройка. Знаешь?

Владислав побледнел, конечно, он знал, он жил там какое-то время. Перед глазами снова всплыло злое лицо Дмитрия Ивановича.

– Года три-четыре назад нам пришлось переехать; хотя некоторые стояли до последнего, но и их не надолго хватило. Там развернули строительство по распоряжению мэра, а нас засунули в эту дыру. Помню, как увидел его впервые, сердце ухнуло. Знаешь, Владислав, есть такие времянки, которые на пустырях ставят? Дерево плохонькое, изжитое, перегородки – фанера. Вообще, этот дом представляет собой две квартиры по восемь комнат с общими кухнями и ванными комнатами, первая квартира располагается на первом этаже, вторая на втором. Дом этот тесный и холодный с множеством сквозняков, щелей и трещин. Нас загнали сюда с последующим переселением, но…. . Департамент имущественных отношений области, представляющий, к сожалению, токмо государственные интересы в сфере жилого фонда, зараза, вот уже три года назад заключил договор о переселении жильцов в новостройки с ЖКО, а весной этого года договор был признан недействительным арбитражным судом, так дом оказался ничьим. Говорили, что временно, что потом предоставят, а заселили – всё; забыли про нас, как и не было! Вот я всё это время по инстанциям бегаю за дело страдаю, но безрезультатно, как о стену бьюсь…. Этот проклятый дом мне сразу как кость в горле встал!! Грязный, бурый с узенькими мутными окошками, словно скалится, курва. Здрасте, мол, в брюхо моё залазте и пасть подъезда открывает. Коридоры тёмные, двери по бокам, как казематы, а кухни-то две на весь дом, как в издевательство. Слов нет! Трубы сплошь ржой поедены, крыша дырами на солнце глядит, это мы уж потом залатали по силам…. Жена моя слегла здесь совсем, недолго мучилась. – Анатолий Иванович весь сморщился, съёжился и, поджав под себя ноги совсем по-стариковски, произнёс почти шёпотом. – Бедная моя Екатерина Фёдоровна, так квартирку-то и не увидела.

В эти минуты старик был так жалок, что Владиславу захотелось обнять его, в едином порыве загасив всё горе вдруг заполнившего комнату.

– А что Симакова?

– А? Да, да.

– Помню, лето жаркое было, небо лазурью исходило, пар сладким запахом тёплой земли подымался, и ветер чуть кроны качал. Я-то по тенькам всё бегал, и вот где-то в июле, когда солнце особенно било, въехала к нам молодая семья. Как въехали, так и не слышно их было совсем, к чаю почти не выходили. Пётр, муж её, на заводе работал, сама она в комнате всё сидела, с ребятёнком возилась. Никитка их, ох уж резвый был, весь дом радовался. Иринка только орала – покою, говорит, совсем не даёт. Дитё-то, какое – золото. Глазки – бусинки, всё подмечают, ручки пухленькие за всё хватаются; кричит, пищит, целыми днями, бывало, по комнатам бегает, мы же двери не запираем, и как тут запирать, когда такое сокровище. А уж как зальётся – светло на душе у всех становится, сердце от радости такой невинной бухает. Жена моя, помню, ему свитерок красный связала, с птичкой на груди. Он уж его увидел – ручки тянет, ножкой топает.

– Ты ему лучше про Петра расскажи, – перебила Ирина Викторовна. Она стояла в дверях, облокотившись о косяк, и уже довольно давно слушала. – А-а, что с тебя взять старый, сама расскажу.

– Ты, Ирина, в чужие разговоры не лезь, парень вон заслушался! – Анатолий Иванович угрожающе хлопнул себя по бедру.

Повисло неловкое молчание, оба супротивника буравили друг друга взглядами, и неизвестно чем бы всё закончилось, если бы Владислав вовремя не вмешался:

– Вы, Ирина Викторовна, проходите, что в дверях стоять.

Владислав с трудом сел на кровати, искоса поглядывая на уязвлённого такой бесцеремонностью хозяина комнаты.

– Пётр мужик золотой был, не пил, не курил, воровал, конечно, но в меру, как все. Что сделать, жизнь такая. Сердце иногда его беспокоило, – начала она, подбоченясь.

Пройдя в комнату, Ирина с облегчением села на стул и продолжила:

– Маринка всё таблетки ему совала, а он отмахивался – на том свете, мол, лечиться будем. Перед самым Новым годом, я тогда салаты готовила, Сенька, соседский оборванец, прибегает, кричит, руками машет, в грязных своих ботах по моему ковру, стервец, ходит. Я его сначала метлой хотела по спине отходить, а когда поняли, что Пётр в снегу на пустыре лежит, мужики к нему побежали. Он там с сосёнкой обнимался, как приклеенный. Мы скорую вызвали, только поздно – сердце у него отработалось. В коридоре стою, жду, когда тело занесут, а меня Никита за подол теребит, радостный весь, как солнышко. – Ирина перевела дух и расправила затёкшие руки. – «Что тебе Никита?», говорю, а он мне «Папку жду, сейчас ёлку наряжать будем!» Конечно, всё на скорую руку сделали, даже похоронить толком не смогли, по копеечке складывались. Гроб бедный, деревянный совсем, хоть бы бархатом плохоньким обшили, и поминки – борщ один, да каша. Зато уж она плакала взахлёб, так плакала, будто последний час на свете живёт, за гробом как за Христом шла, шалава. Уже через два месяца мужиков водить стала, жениха ей подавай. ХА-ха! Кто её с ребёнком на руках возьмёт, когда по улице каждый вечер девки молоденькие табунами бродят. Ей теперь только пользоваться и можно.

– Ладно, Ирин, иди давай, нечего языком чесать, мне на почту ещё сходить требуется.

– Опять жалуешься?

– Не твоё дело! Сказано, иди отсель.

Когда Ирина ушла, Анатолий Иванович заговорщически подмигнул Владиславу и сказал. – Ты, Владя, её не слушай, она баба вздорная, любого помоями обольёт.

Тут на глазах Владислава стало происходить невероятное – старик распрямлялся, молодея с каждой секундой. Он стал тщательно укладывать бороду, старательно причёсывался, даже достал духи из ящичка. После замысловатых манипуляций с собой он надел мастерски выглаженный серый костюм и звучно произнёс:

– Ну, как я вам, милостивый государь, хорош? – И тут же утвердительно добавил, глядя в зеркало. – Хорош, шельмец, ой хор-о-ош!

По широко раскрытым глазам Владислава он окончательно убедился, что сногсшибательно выглядит и, надевая неизменный плащ со шляпой, вышел за дверь, бросив через плечо:

– Завтра к знакомым моим в гости пойдём, готовься.

 

***

Владислав лежал на кровати, смотря в потолок, и слушал жизнь дома. Странно, сколько можно понять, если никто не отвлекает глупыми разговорами, пластилиновыми лицами, что меняются от слова к слову, требуя непременного внимания к себе. Кто-то возился на кухне, гремя посудой, постукивая чем-то о деревянную доску. Оттуда тянуло слабым запахом рыбы, жареной картошки и чего-то ещё. Грузно протопали по коридору, твёрдо по-хозяйски вбивая в застонавшие половицы тяжёлые сапоги, непременно сапоги. За тонкой законопаченной паклей и ветошью перегородкой негромко разговаривали. Слов было не разобрать, только неторопливый шелест голосов, словно в лесу по осени, когда листва начинает осыпаться на землю. Противно запиликал на скрипке студент, кто-то от души чертыхнулся на всех классиков разом и замолчал.

«Наконец-то один, – с облегчением вздохнув, думал Владислав, – совсем один».

Почему-то вспомнилась женщина в автобусе:

« Она смеялась надо мной, открыто, чуть не показывая пальцем. Не от того ли, что я беден до тошноты, беднее её, и смех этот был всего лишь завистью к тем, кто наслаждается жизнью? Унизить тех, кто хуже нас самих для оправдания себя. Унизить только потому, что так принято в обществе. Норма жизни большинства, стада. Завидуют богатым, потому что их мало. Было бы больше богатых, завидовали бы бедным? Впрочем, нет. Вздор. В окружении дело, в окружении нас самих. Смеяться над упавшим, аплодируя толкнувшему его, но перегрызть ему горло, если упавший дорог тебе. Кричать о справедливости и чести перед одними, а, отвернувшись, таскать в семью, оправдываясь временем, самой жизнью и всеми, которые делают то же! Окружение. Как это всё низко…..

А как же Дмитрию Ивановичу, человеку, которому, как некоторым иным, нравится «пить кровь» всем, кто попадётся под руку, просто так, для удовольствия, разве он тоже хорош про себя?! В других симпатиях он наверняка бы сразу стал лучше….

Владислав повернулся лицом к стене:

То, что противно нашим приближённым, исподволь противно нам и наоборот… И я должен стать таким? Нормой жизни подлецов и лицемеров и им подобным быть. Душа в человеке… должна быть, душа…»

А на душе была тяжесть, неизъяснимая тяжесть всего, что происходит вокруг, и в эти минуты он действительно почувствовал себя никчёмной букашечкой, от которой ничего не могло и не должно зависеть, всё происходило мимо него, в обход и насквозь него, неотвратимо и отстранённо.

В коридоре кто-то завозился, словно хотел нарушить весь строй мысли. После недолгого затишья дверь с треском отлетела в сторону, чуть не вырвав петли из косяка, и на пороге возник лохматый мужик в драной фуфайке. Он был чрезвычайно пьян. Мутным взглядом он оценивающе прополз по комнате, что-то отмечая про себя, и неожиданно зацепился за ошеломлённого Владислава.

– Э-э… – в свою очередь удивился он, – это что за сухра… хрука…

Напрягая все свои силы, он сдвинул кустистые брови к переносице, сощурился, пошептал что-то и, наконец, выдал:

– Срухафрукт. Ты куды, говорят мне, Толяна дел, а?!

Неторопливо подойдя к кровати, огромными ручищами он схватил Владислава за отворот рубахи и затряс так, что кровать заходила.

– Я тебя спрашиваю, морда, братана моего куды запусо-отил?!

– Я не…

– Коля, скотина! Опять нажрался?! – Угрожающе загремел неожиданно могучий голос Ирины Викторовны. Она подбежала к остолбеневшему Коле и принялась лупить его, поминутно изрыгая проклятья. Тучная женщина была ниже своего мужа почти на две головы, но это ей нисколько не мешало охаживать его всем, что попадалось под руку.

– Ды я-то чё?! – Истошно орал Коля. – Это всё этот вот!

– Вы уж нас извините, Владислав, каждый день как на пороховой бочке, все нервы вытрепал гад. – Выпихивая здоровенного Колю, раскланивалась Ирина Викторовна. – У-у, стервец лохмоногий!

–- Ды чё я-то?! – Мычал убитый горем мужик уже в коридоре. – Пусти баба, пусти сказал, а то сейчас в рог закатаю. Ой!… За-ар-а-за! Я тебе ещё телевизер завтра пропью. Ха-ха-ха! Ей-ей пропью, вот те крест.

Ещё долго дом гудел как разворошенный улей, но Владислав уже не обращал на него внимания – рёбра заныли с новой силой, бешено колотилось сердце, руки судорожно хватали простыню…

Он смеялся, смеялся взахлёб, смеялся до слёз, переходя в рыдания и вой, чуть не кричал, словно всё его естество требовало выхода, все, что накопилось в нём за долгие месяцы, наконец, вырвалось наружу и теперь исходило потоками боли, тоски и отчаяния.

Следующий день был посвящён обсуждению столь неприятного происшествия. Такое здесь случалось нечасто и люди, пресыщенные однообразием и скукой, старались выжать все, что можно в подобной ситуации. Своего рода развлечение было тем легче, что Николай напился в тот день и практически ничего не помнил, а посему всё обставили так, что он оказался чуть ли не состоявшийся убийца, поднявший руку на с ума сошедшего от страха Владислава, который в тот момент, когда вошёл Коля, собирался покончить жизнь самоубийством.

Причём, рассказывал даже прапорщик Коровин из пятой, который, находясь на службе, никак не мог видеть «покушения». Владислава не о чём не спрашивали, да и зачем, когда и так понятно, и только Анатолий Иванович морщился, отмахивался от соседей, оправдывая себя тем, что был на почте. Единственный, кто хоть как-то пытался помочь Владиславу, была Марина. Тогда она просидела с ним всю ночь, постоянно меняя холодные компрессы, следя за тем, чтобы приступ больше не повторился. Утром её выпроводили и вызвали врача, который по обыкновению пришёл только к вечеру, раздражённый, измотанный, словно в целом мире он был один на всех страждущих. Осмотрев Владислава, он заключил, что у больного нервный срыв, рекомендовал покой и, выписав рецепт, ушёл восвояси. Скоро всё затихло, люди вернулись к привычной жизни: Ирина Викторовна пропадала на кухне, студент всё так же противно играл на скрипке, мотая нервы окружающим, за стеной велись чуть слышные беседы, изредка срываясь в брань, только Марина стала куда-то неслышно уходить по утрам и так же неслышно возвращалась под вечер. Злые языки говорили, что она продаёт себя, Владислав не верил. Холодные взгляды соседей каждый раз буравили ей спину, но у неё просто не оставалось сил, чтобы заметить это. Марина уставала, уставала, так, что иной раз не могла даже приготовить ужин, порой всё тело дрожало, и суставы ныли, так что хотелось кричать от боли. Тогда Марина ложилась на кровать, обнимала сына и забывалась тяжёлым густым сном, лишь смутные тревожные картины представлялись ей, оставляя на утро неприятные мысли о несостоявшемся будущем. А ещё иногда вспоминался Владислав, и странное чувство симпатии просыпалось в её груди, что-то давно забытое, светлое, на мгновения проясняя непроглядность и скупость жизни.

Как-то под вечер в комнату осторожно вошёл Коля, подавленный и смущённый, он стоял посреди помещения, переминаясь с ноги на ногу. Он тяжело вздыхал, не знал, куда деть свои руки, то теребил пуговицу на рубашке, то проводил внушительной пятернёй по волосам и всё пытался что-то сказать. Он даже несколько раз оборачивался на дверь, как будто хотел убежать.

– Ну, говори уже! – Не выдержал Анатолий Иванович, старавшийся казаться человеком, увлечённо читающим газету. Он уже догадывался, о чём пойдёт разговор, и лукаво улыбался, незаметно подглядывая за Николаем.

Прокашлявшись в кулак, Чернобровин нерешительно произнёс:

– Я, собственно говоря, вот по какому делу.

– Ты вона куда смотри. – Анатолий Иванович указал пальцем на Владислава, отчего Николай тут же покраснел и уставился в пол.

– Я, собственно, вот по какому делу. Будучи по природе человеком добрым и обходительным, по-своему даже вежливым, прошу извинить меня за тот злосчастный случай, который имел место быть четыре дня тому. Вдвойне печально, что сей мой проступок был связан с получкой, ибо по воле своей слаб иногда к зелёному змию. Вы не думайте, будто бы я говорю это Вам из одного лишь положения, требующего всенепременного разрешения.

– О нет, что вы…

– И я ни в коей мере не желаю вас обидеть, поверьте. – Перебил Владислава Николай. – Всё дело в той судьбе, которая досталась мне от рождения. И эта предопределённость быть в столь непрезентабельном, я бы даже сказал, злонамеренном месте порой заставляет совершать вещи вроде тех, которым вы, Владислав, к горькому моему сожалению стали свидетелем. Более того, непосредственным участником. Скажите, что я могу для вас сделать? Нет-нет! Не отговаривайте меня и не отказывайтесь, ибо тогда вы оскорбите меня в лучших чувствах и на сердце моём будет неспокойно от несостоявшегося примирения.

Николай шмыгнул носом, вытянул руки по швам и совершенно поник головой.

– Коньячку принеси, – хохотнул Анатолий Иванович, перелистывая страницу.

– Зачем? Я и так вас уже давно прос….

– Сию секунду, – обрадовался Николай.

Красные глаза его тут же загорелись странным весёлым блеском, и живость движений, с которой он ушел, наводила на мысль о том, что коньяк нужен был скорее для выздоровления самого Николая, нежели в знак примирения и вечной дружбы.

« Они ничего не знают, не хотят знать…. Или в этом пропавшем человеке проснулась…..?»

– Ты думаешь, в нём душа проснулась, – спросил Анатолий Иванович, пристально вглядываясь в лицо Владислава, – так вот вдруг «ЩЁЛК», как выключатель у лампочки?

Нет, брат, такого не бывает, либо она есть, либо нет. Да и зачем она теперь? Только мешает, жить не даёт.

– Душа есть у всех! То начало, то осознание самого своего существа, которое отличает человека от всех прочих, заставляя совершать порой великие поступки! – казалось, Владислав задыхался от возмущения, его всего трясло как в лихорадке.

– Великие – не значит в высшей степени нравственные. Я уже говорил тебе – все подлецы, и тот лицемер, кто не желает признавать этого. Ты думаешь у него душа? – Анатолий Иванович скривился и указал рукой на дверь. – Вот у этого-то? Уж Коленька, «УЖ», как есть. Как аванс или зарплата тут же пропьёт, а когда и их нет – вещи из дома таскает, жену бьёт. Ирина-то, помню, хорошей женщиной была, правда давно, ещё до переезда. Натворит он дел под змеем, а утром с похмелья прощения у всех просит, интеллигентом кажется, кроток как овечка. Жил здесь раньше Вася Горьковский, Горьким прозывали. Всё в грудь себя бил, что мол « ворую я с тринадцати лет и посмотри, кем я стал: магазин парфюмерный открываю, машина, уважение…. это я пока здесь живу, но потом….. таким и нужно быть, а нет, так и сгниёте в нищете». – Анатолий Иванович отбросил газету и положил ногу на ногу. – Этого-то понятно, как книга открытая, знаешь, кто он и чего стоит, а Коля угрём вьётся, только бы кто чего не подумал, не указал. Есть такие люди, которым чужое мнение что своё, или под общим пониманием и одобрением ходить или уж лучше смерть.

– А я?

– Что ты? – Не понял Анатолий Иванович.

– Я-то кто?

– Ха, подлец, конечно! Ты ведь тоже людей в свою сторону крутишь. Во вторник только представление устроил, как дитя малое. Маринка от тебя всю ночь ни на шаг, я врача вызывал, за свои целковые, между прочим, дом переполошил. Иринка до сих пор заикается, ходит. И после этого ты не подлец, не эгоист? Для внимания к своей персоне и устроил.

«Вот значит как. Для себя думает, на других оборачиваясь».

Вернулся Николай. С умиротворённым видом он поставил три бутылки коньяка на стол и сел рядом. Только и оставалось догадываться, откуда он достал денег.

За окном поднялся ветер. Вот уже несколько часов он гонял снег по двору, бил в заиндевевшие окна, качал одинокий фонарь над подъездом, будто хотел сорвать, утащить в белую пустоту. Он нёс с собой холод и одиночество, забирался в щели, пытался вырвать скудное тепло из комнат, заставляя кутаться людей в одеяла, ближе прижиматься друг к другу, чтобы хоть как-то согреться. Что-то тоскливо скрипело, ныло, словно корчилось от боли, и только маленькие колючие звёзды отстранённо светили из вечности. Огни в окнах давно погасли, только в одном, на втором этаже тускло горел свет. Там о чём-то оживлённо спорили, размахивали руками, вставали, ходили из угла в угол и снова садились, не обращая внимание на холод.

– А я говорю, всё предопределено и расставлено по полочкам с сотворения мира! – Восклицал Чернобровин, крепко затянувшись сигаретой. – Если ужо позволено жить так, и живёшь, а ежели нет, тады и помрёшь. Всё в срок. Толян, куды ветки тянешь, не видишь я человеку баять извольничал! Щас в рог закатаю!!

Рукава его рубашки были закатаны до локтей, пуговицы расстегнуты, он как будто весь растекался по стулу.

– Ежели нарисовано там, – Коля многозначительно указал пальцем в потолок, – быть –будешь, жить – живёшь, пить – пьёшь.

– А может быть, только мы решаем свою судьбу? Ведь если всё уже решено, то и сопротивляться не стоит, бороться не стоит. – Владислав быстро выпил, с чувством крякнул и поставил рюмку на стол.

– Определённо нет, кто-то же должен быть, – отозвался Анатолий Иванович.

– Именно так, Иваныч, именно так. Или ты, что Владислав, думаешь, мы только от себя живём, без надзору? Э-э, нет. Хотя оно, конечно, всё так. Вот мужик русский пьёт. Отчего? Что у него денег за сараем навалено? Откедова? А не нужен он никому, вот и пьёт! Целый день баранку крутит или болты поворачивает. Приходит домой, еле ноги тащит, а жена плачется – жрать нечего, ребятёнки босенькие стоят, папку ждут, и ты понимаешь, что дать-то им нечего. Садишься в телевизер глядеть, с экрана морды лоснящиеся тебе песни поют, пляски пляшут. Мол «вот мы тут как, а ты, значит, сдыхай вместе со своей голью сопливой», и изменить-то ничего не получается! – Коля с ненавистью ударил кулаком по столу. – На баррикады?! Ничего не добьёшься, посадят и ещё из тебя злодея сделают! Вот и пьёт мужик, заливается. Наверное, так оно и предопределено.

Наступило неловкое молчание. Собеседники отводили друг от друга глаза, смотрели то на пустые бутылки, то на густую пелену табачного дыма, стелившегося поверх голов. У всех на душе стало как-то особенно гадко. Старик закрыл лицо руками и сосредоточено думал или делал вид, что думает, Николай окончательно расплылся по стулу, совсем потерянный в своей безысходности. Ветер словно ждал этой тишины, изо всех сил он ударил по окну так, что стёкла в износившихся рамах жалобно задребезжали.

– Не может же быть, что изменить нельзя?! – слова Владислава разорвали тишину, прозвучав так резко и обречённо, что, казалось, застыли в плотном, густом воздухе.

– Ладно, пойду я, а то моя сейчас скандал затеит. – Николай тяжело поднялся и, шатаясь, побрёл к двери. – Вы это… Завтра я приду, вы мне в долг не давайте, а то пропью.

Тихо напевая себе под нос, Анатолий Иванович стал расстилать постель, он был абсолютно счастлив тому, что вечер так неожиданно превратился в праздник, столь редкий в этом проклятом доме. Единственное, что немного его смущало, были последние слова Коли о предопределенности и безвыходности положения.

– Завтра уж точно в гости пойдём и так слишком долго откладывали. Я в магазин пораньше уйду одежду тебе купить, а то в твоём тряпье только в гости и ходить. Да, ты извини, всё никак не спрошу, ты и сам молчал. Что теперь обижаться? Фамилия твоя как звучит, нужно же тебя в обществе представить?

– Мытарев Владислав Александрович.

– Надо же… Мытарев… ложись спать, Владислав Александрович. Звучит как интересно…. Мы-ытарев. Мы-ы…

 

 

Часть третья

Улица Хрустальная была одним из тех немногих мест, где фасадная роскошь особняков, которые вырастали из земли, как грибы после дождя, неразрывно переплеталась с убогими лохмотьями попрошаек всех мастей и рангов. Попасть сюда было запредельной мечтой каждого из них, и те, кому это удавалось, даже держались по-особенному. Само место требовало соблюдения некоторых приличий. Это была одна из старейших улиц города, но от её былого великолепия почти ничего уже не осталось; узорную лепнину заменил практичный профнастил, уютные трактирчики и кабачки превратились в офисы, банки, торговые центры, салоны сотовой связи, многое было просто снесено за ненадобностью. Только старая аллея, разделявшая широкое полотно дороги, сохранила память прошлого массивными резными скамейками, коваными оградами и фонарями изящной, тонкой работы. Конечно, каждый год аллея исправно красилась, но время выело металл ржавчиной, камень избороздили многочисленные сети трещин, однако это только больше придавало ей особого рода шарм и приобщения к давно минувшим дням. Ухоженность и приятность улицы постоянно приводилось в пример всему городу, и никто не хотел обращать внимание на нищих, воришек, мелких торговцев, что зачастую раскладывались по углам домов и что-то жалобно просили купить. Они словно стали неотъемлемой частью ландшафта Хрустальной «улицы нищих», как её назвали в народе.

Именно здесь жила семья Гольцыных, занимавшая не последнее место в обществе городской элиты. Отец семейства, Виктор Иосифович, владел обширной сетью продовольственных магазинов и искренне полагал себя интеллигентным человеком, скромностью и тактом которого, можно было только глухо завидовать. Эта его страсть быть чистым совестью перед людьми порой граничила с сумасшествием.

Самоутверждение себя человеком высшего порядка было подкреплено тем фактом, что в один прекрасный день жена Виктора Иосифовича, Екатерина Степановна Гольцына, в девичестве носившая фамилию Извольской, нашла своих пращуров людьми, принадлежавшими к княжеской крови. По этому случаю Екатерина Степановна даже решила изменить свою фамилию, но встретила ожесточённое сопротивление супруга. День за днём в семье разгорались скандалы, драматичные сцены сопровождались разбиванием дорогой немецкой посуды и отрыванием штор. Твёрдость характера и несгибаемая воля Екатерины Степановны в сочетании с немыслимым упрямством всё-таки сломили мужа. Гольцына добилась хотя и не полной победы, но столь желанного компромисса, который, наконец, принёс в дом покой.

И теперь всем своим знакомым она представлялась как Екатерина Степановна Извольская – Гольцына, не забывая в особо торжественных случаях добавлять титул княгини. В своих причудах она доходила до того, что требовала от прислуги называть себя никак не меньше чем «Ваше сиятельство» или на худой конец «мадам Извольская». Даже вечера, которые обычно проходили у них по выходным, имели бледный оттенок аристократического прошлого. Костюмы, жесты, беседы и сама обстановка комнат были отражением её дворянского естества, что очень раздражало Виктора Иосифовича и двух его дочерей Марию и Елизавету. Со временем круг знакомых семьи ширился и «приёмы», проводимые Гольцыными, стали чем-то вроде визитной карточки всего уездного бомонда. Попасть к ним мечтали многие, поскольку на этих встречах нередко решались вопросы, касающиеся благосостояния, и появление там могло означать путёвку в новую жизнь, но лишь избранные удостаивались этой чести. Одним из таких избранных стал Анатолий Иванович Киселёв. Это произошло сразу после одного примечательного случая, происшедшего осенью 1993 года.

Виктор Иосифович, тогда только начинавший свою предпринимательскую деятельность, возвращался с конференции по развитию малого бизнеса. За окнами его автомобиля моросил мелкий дождь, по радио передавали очередные новости, а глаза слипались от усталости. Виктор Иосифович торопился. Он пролетал светофоры, не обращая внимания на красные огни. Двигатель надрывно рычал, машину бросало по мокрому асфальту и, казалось, вот-вот могло выбросить с дороги, но Гольцын нажимал на акселератор до отказа. Единственное, о ком он думал, была Екатерина. Она лежала в реанимации после тяжёлых родов и … у неё родилась дочь.

«Я назову её Лизой. – Думал Виктор Иосифович, подъезжая к опасному повороту на Октябрьской. – Только бы с Катенькой ничего не случилось».

Он слишком поздно увидел его. Что-то глухо ударилось о правое крыло и отлетело в сторону. Гольцын остановил машину. Его онемевшие пальцы вцепились в руль, сердце бешено билось, на лбу выступила испарина. На негнущихся, ватных ногах он вышел из автомобиля и направился к крылу. Гольцын увидел кровь. Костенея от ужаса, он обернулся назад. В десяти метрах от машины лежал человек, но что-то в нём было пугающе странное. Виктор Иосифович никак не мог понять, что именно и, только подойдя к телу, всё понял. Перед ним в неестественной изломанной позе лежал мальчик десяти-двенадцати лет, из-под куртки по асфальту медленно растекалась кровь, она размывалась дождём, и оттого казалось, что её невозможно много, так много, что вся дорога в крови. По грязному разбитому личику стекала вода, широко раскрытые глаза ребёнка недвижно смотрели на Гольцына.

«Убил…– Пронеслось в его голове. – Ребёнка убил».

Что-то насторожило Виктора Иосифовича, он наклонился над телом и замер. Губы ребёнка шевелились, что-то шептали.

– Мамочка, миленькая, – еле расслышал Гольцын, неотрывно смотря в синие глаза мальчика.

– Я сейчас!. Сейчас. – Дрожащим голосом закричал он и побежал к машине.

– Сейчас, – повторил Виктор Иосифович, заводя мотор. – Если меня посадят, как Катенька без меня будет?.. Что же я?! Его нужно в больницу.

Гольцын посмотрел в зеркало заднего вида на маленькое лежавшее под дождём тельце.

– Он же ещё живой!

Гольцын как-то весь привстал на сиденье и отчаянно стал смотреть по сторонам:

– Вдруг кто-то видел. Нет. Мне в тюрьму нельзя, у меня жена, дети, у меня работа.

Он включил первую передачу и ещё раз посмотрел в зеркало:

– Нужно подъехать ближе, чтобы лучше было затаскивать. Только бы жил! Только бы….

Неожиданно для себя Гольцын выжал сцепление и медленно покатил вперёд, словно какая-то сила заставляла его убежать, уйти от этого проклятого места. Он хотел так думать, оправдать себя, что это не он, это сила, рок. Автомобиль удалялся всё дальше, а вместе с ним удалялась жизнь, надежда, лишь мокрый асфальт и умирающий ребёнок.

– Он всё равно бы не выжил.

Через несколько дней к Гольцыну пришли – это был капитан Анатолий Иванович Киселёв. Ему понадобилась всего неделя, чтобы узнать всё. В понедельник утром Киселёв вызвал Виктора Иосифовича в УВД на допрос. После недолгого разговора, сопровождавшегося рыданиями и мольбами о прощении, дело было брошено в стол. Анатолий Иванович жалел его, жену, дочь и всю жизнь Гольцына, которая в один момент превратилась в кошмар, и нужно сказать жалел не просто так. Ещё месяц понадобилось следователю на то, чтобы уладить все неожиданно возникшие проблемы и за отдельное вознаграждение прекратить следствие.

С тех пор Анатолий Иванович при необходимости напоминал Виктору Иосифовичу о происшедшем, и Гольцыну приходилось исполнять все его просьбы. Он ненавидел Киселёва всем своим естеством и был бы готов убить его при других обстоятельствах, но, к сожалению, Анатолий Иванович имел копию собранных против него доказательств. Екатерине Степановне же он представил Киселёва как единственного друга детства и таким образом сделал Анатолия Ивановича всегда желанным гостем в своём доме.

– Витя? Витя очнись, у нас всё-таки гости!

Екатерина Степановна смотрела на мужа. Её бледное от белил лицо было наполнено искренней заботой и участием.

– Забыла сказать тебе, что к нам скоро придёт твой друг, и он сказал, что будет в сопровождении какого-то молодого человека. Интересно, кто он? Неужели сын? Мы так часто видим его и даже не знали, что у него есть сын. Странно, не правда ли?

Кончиками пальцев Извольская взяла со столика веер, словно ей стало нестерпимо жарко.

– Фи, Витя, – жеманно скривилась она. – Какой ты бестактный, ты совсем забыл о нашем дорогом госте, хотя бы предложил ему выпить.

– Чёрт с ним и со всеми этими подхалимами, которые только и смотрят, что бы уволочь под пиджаком! Что ещё за друг? – Виктор Иосифович требовательно смотрел на жену, и в его взгляде читалась угроза.

– Как?! Ты не знаешь Анатолия Ивановича Киселёва, лучшего своего друга?

– Заткнись, дура!! Это ты его пригласила, ТЫ?!! – Гольцын схватился за голову. – Сколько же вы будете мучить меня? Идиоты, вокруг меня одни идиоты.

Глаза Екатерины Степановны повлажнели, пухлые губы изогнулись, изображая обиду, будто у маленького капризного ребенка, у которого пытаются что-то отнять. В последнее время это было единственное средство, способное утихомирить часто распалявшегося мужа. При виде этой маски уже немолодого, но такого родного лица, Виктор Иосифович отчего-то особенно остро чувствовал свою вину.

В коридоре раздался звонок. Когда на пороге гостиной появился Киселёв, Виктор Иосифович уже собирался демонстративно уйти, но властная рука Извольской намертво вцепилась в его плечо.

– О, Анатолий Иванович, какая честь для нас видеть такого замечательного человека в нашем скромном доме! – Воскликнула Екатерина Степановна, незаметно толкнув мужа в бок. – Правда, Витя?

– Голыми руками бы задушил… – зло прошипел он, но так, что эти слова расслышала только супруга.

– Витя! – В ужасе воскликнула она, пристально глядя на Гольцына.

Размашистым шагом он подошёл к Киселёву и, с чувством пожав ему руку, весело произнёс:

– О да, всенепременно рад встречи, милостивый государь, и очень признателен за Ваш столь неожиданный визит!

Некоторое время они стояли друг напротив друга, и, казалось, сам воздух накалялся вокруг них.

«Никогда не видел более странной дружбы», – думал Владислав, переводя взгляд с ехидной усмешки Анатолия Ивановича на холодные полные ненависти глаза Виктора Иосифовича.

– А кто это с вами? – решилась прервать затянувшуюся сцену Извольская.

– И мне представьте господа, – потребовал невысокий мужчина преклонных лет, выходя из столовой. Этот мужчина с первого взгляда вызывал стойкое чувство неприязни. Отчасти это чувство возникало от глуповатой вздорной внешности, какой и быть не может в приличном человеке, но более всего неприязнь вызывал его высокий блеющий голос, который в некоторые минуты достигал таких колебаний, что слушателям хотелось просто выть от отвращения.

Анатолий Иванович удивительно легко и свободно поклонился, поцеловал руку Извольской и объявил:

– Этот замечательный молодой человек Владислав Александрович Мытарев мой ПРТЖ и просто занимательнейшая личность. А это, – Киселёв повёл голову в сторону хозяйки дома, – её сиятельство княгиня Екатерина Степановна Извольская-Гольцына и, разумеется, князь Виктор Иосифович Гольцын.

Киселёв сделал особое ударение на слове князь, отчего вся фраза встала в двусмысленном положении.

– А Вы, сударь? – Спросил он у незнакомого мужчины больше из вежливости, чем из интереса.

– О, я извиняюсь. Я, собственно говоря, Забродов Александр Семёнович – хороший знакомый семьи.

Глаза Анатолия Ивановича округлились, казалось, его удивлению не будет предела, он даже несколько раз моргнул, чтобы удостовериться в явности присутствия этого человека.

– Прошу в столовую, господа, – властно произнесла Екатерина Степановна, приглашающим жестом поводя рукой в сторону одной из комнат. – Дочери мои, Мария и Лизавета, опять по дискотекам изволили, так что придётся нам сегодня обойтись без их очаровательного общества.

– Как угодно-с. – Поддакнул Киселёв.

Глядя на его величественную походку, Владислав всё больше удивлялся той разительной перемене в старике, как если бы он вдруг стал хамелеоном, с лёгкостью сменив жесты, повадки, речь, осанку. Теперь Киселёв больше напоминал отставного полковника конца девятнадцатого века, не походя на прежнего обрюзгшего ворчливого старика и уж тем более на интеллигента советской закалки, каким он представился Владиславу при знакомстве. Совсем запутавшись, Владислав прошёл за остальными.

Помещение куда он вошел, было небольшим залом с огромным овальным столом посередине. Стены были увешаны яркими гобеленами с золотой вышивкой. Освещаемые громадой хрустальной люстры, нависавшей над столом, они слепили глаза роскошью, поражая воображение причудливыми узорами. В нишах, обрамлённых мраморными колоннами, стояло несколько статуй, бесстрастно созерцавших окружающее великолепие. Здесь было всего слишком много.

– Прошу садиться, – пригласила Екатерина Степановна и, позвонив в колокольчик, удовлетворённо оглядела всех присутствующих.

Когда в дверях появилась чистенькая опрятная служанка, она вежливо попросила принести чаю. Неожиданно зазвонил телефон. Забродов неловко завозился на стуле и, достав мобильный телефон, густо покраснел:

– Прошу извинить меня, мадам… Господа. – Смущённо пробормотал он и вышел из помещения.

Ненадолго звенящая тишина окутала каждого из них.

– Гришка, ети тебя в душу! – Загремело под потолком. – Я тебе ещё раз повторяю, скажи своим алкашам, чтобы завтра же стояк мне поставили и горячую с холодной из металлопластиковых отвели! Не сделаешь, я их уволю, а тебя, епона мать на всю премию нагну!!! И не звони мне больше. Я сказал, не звони, ты у меня дороги мести пойдёшь! ВСЁ!!!

– Итак. Пока мы ждем, может быть стоит познакомиться поближе. – Извольская ещё раз нетерпеливо позвонила в колокольчик и нахмурилась.

– Ну, Анатолия Ивановича мы все хорошо знаем, – проговорил Виктор Иосифович, отводя глаза, – с Забродовым Александром Семёновичем тоже, если кто и не знаком лично, то непременно слышал, а вот вы, Владислав Александрович. Расскажите что-нибудь о себе. Кто, откуда и как сошлись с нашим дорогим другом Киселёвым?

Владислав, казалось, онемел, он так долго ждал этого. Всем своим естеством желал оказаться среди них или нет, среди им подобным, так мечтал вырваться из опостылевшей ямы бедности. Но не теперь, не теперь, когда что-то стало отталкивать от этих расфуфыренных, расфранченных манекенов, создавших, как и он когда-то, свой маленький жалкий мирок посреди океана обыкновения.

«Почему я думаю о них так? Как будто это не я вошь подзаборная, как будто это они захлёбываются своей ничтожностью».

– Наш новый друг, кажется, до крайности смущён. – Весело до неприязни засмеялась Екатерина Степановна.

– Я тут теорию выдумал, – вставил Забродов, – если позволите, расскажу.

– Ну, где там чай?!

Екатерина Степановна нервно постукивала пальцами по столу.

– Извольте вашу теорию, – поддержал Забродова Киселев, поднимаясь с места, – а мы пока с его сиятельством Виктором Иосифовичем отойдём ненадолго, но мы скоро к вам присоединимся.

Они вышли из зала и закрыли за собой дверь, тем самым, создав неловкость для остальных. Принесли чай и зефирные пирожные на серебряном подносе.

– Итак, вы знаете, сколько на свете глупых людей? – начал Забродов, отхлебнув принесённый прислугой чай. – Заметьте не дуралеев всех мастей, а именно глупцов. Ведь дурак – он дурак для остальных, но умный в свою сторону, а глупый человек может даже и осознаёт себя человеком, но всё же мысли в себе не имеет ни в свою сторону, ни в чужую. Он просто живет, потому что так устроена природа. И если, так сказать, абстрагировать, то, как нам известно, человек потому и человек, что мысль имеет и распоряжается ей. Хоть одну, самую наипоследнейшую, но имеет.

Забродов взял пирожное и глубоко задумался, его низкий бугристый лоб избороздили морщины.

– Глупый человек живёт, как бы опираясь и, не побоюсь этого слова, цепляясь за те ситуации, которые происходят с ним волею случая. А раз он живет, только цепляясь по инстинктам своим, и не имеет в себе мысли, то он скорее животное, нежели человек, и никаких прав социальных осуществлять не может. Более того, не имеет право их осуществлять, и ведь богатых глупцов, скажу я Вам, господа…. и дамы, никак не меньше, чем бедных.

– Интересная теория, Александр Семёнович. – Улыбаясь, похвалила Извольская. – И что среди богатых тоже? Ну это верно глупость быть глупым… Ха-ха… среди богатых.

– Значит, если глупый человек и не человек вовсе, а животное, то его и убить можно и ограбить, а всё, что нажил поделить между остальными, которые умные и мысль имеют. И кто будет решать, кто умный, а кто глупец? Будете решать Вы, потому что глупец прав никаких не имеет за себя судить. Вы ведь на это намекали? И совесть чиста и одним животным меньше, – горько усмехнувшись в лицо Забродову, проговорил Владислав.

– Не извращайте мои слова, молодой человек! Вы,… вы ничего не поняли, это всего лишь теория. Ну надо же каков наглец!!

Александр Семёнович задыхался от обиды и возмущения, глаза сузились, ноздри жадно хватали воздух, пот выступил на лице, складывалось такое впечатление, что скажи Владислав ещё слово, и он полезет в драку, уже не обращая внимания на приличия, хозяев дома и весомую разницу в возрастах.

– Полноте, милостивый государь, полноте, – стал успокаивать его как из под земли возникший Киселёв. Он сунул Забродову в карман пиджака бумажку, которую успел написать за время отсутствия и отошёл к своему месту:

– Видите, человек пошутить изволил, не от умысла ведь, по-доброму.

Ближе к вечеру все переместились в маленькую, уютную комнату «курить табаку», как выразилась Екатерина Степановна, которая сама, впрочем, это дело не жаловала. Комната была заставлена тяжёлой старинной мебелью из морёного дуба, палисандрового дерева, карельской берёзы. Стены увешаны картинами в золочёных рамах, в углу стояла старинная посудная горка, за стёклами которой тускло мерцал хрусталь. Когда разожгли камин, достали коробку с кубинскими сигарами из резного буфета, она вдруг обратилась к Киселёву с вопросом. Его никто не ожидал услышать, так он был неуместен:

– А что старшая дочка Зайцева? В «обществе» слухи пошли, что, потеряв мужа, она теперь живёт впроголодь, а отец и слышать о ней не хочет.

– Во вторник денег приходила занимать, говорила, что на работу устроилась, сына кормить нечем.

– Бедная девочка, столько пережить и всё одной с ребёнком на руках.

– Скотина этот Зайцев, – категорично заявил Гольцын.

После разговора с Киселёвым он почти весь вечер молчал, хмурился и лишь изредка вставлял короткие реплики, чтобы поддержать приличия хозяина дома.

– Если была б моя воля, расстрелял.

– Господи, Витя, как можно?! Нельзя же быть таким кровожадным! Он хоть и плох в семье, да на ногах крепко стоит, иной раз такой славный и шутит и поможет чем, если нужно.

Гольцын сцепил зубы, чтобы не наговорить лишнего, к тому же вечер плавно двигался к завершению и ему не хотелось портить его под конец.

– Бог с ним. Вы мне лучше скажите, получали ли Вы моё письмо, Александр Семёнович?

– Когда?

– Давече в руки вашей секретарши отправил. – Киселёв прямо как клещ вцепился в Забродова.

– Ах письмо-о, да-с получал, получал. – Соврал он. – Простите, про что оно было? Запамятовал, знаете ли, столько дел сейчас на моих плечах покоится.

– Кладбище дел, – съязвил Владислав, сидевший в отдалении. Ему уже давно было противно это общество.

– Что простите? – Не понял Забродов. – Да, да, именно кладбище дел. Рук не хватает, знаете ли, довести до благопристойности.

– Дом у нас без тепла, люди замерзают, а ты нич… – Анатолий Иванович вовремя спохватился, – ничего-с не знаете. Собственно в бумажечке всё и написано: адрес и суть непристойности состояния этого щекотливого дела.

– Приеду, приеду, – отводя взгляд, заверил Александр Семёнович.

Виктор Иосифович злорадно усмехнулся. Забродов побледнел, он, наконец, понял, какую ошибку совершил, ведь слово, данное на приёме у Извольских должно исполняться неукоснительно. Это уже стало почти традицией. Нарушивший слово беспощадно изгонялся из общества Гольцыных, теряя доверие, как самих хозяев, так и всех властных людей города.

Увидев раздосадованного Александра Семёновича, Екатерина Степановна звонко засмеялась и радостно захлопала в ладоши:

– Да-с, Александр Семёнович, слово не воробей – вылетит, не поймаешь. Придётся вам ехать, как раз перед новым годом людям радость справите.

Киселёв глубоко затянулся сигарой и с блаженной улыбкой выдохнул крепкий клуб дыма. Он был доволен собой в высшей степени.

– Недельки через три, когда дела разгребу-с. – Выдавил из себя Забродов, сминая окурок в хрустальной пепельнице.

На прощание Екатерина Степановна поблагодарила всех за превосходное времяпрепровождения, отметила Владислава за то, как он остроумно и тонко подшутил над Забродовым, и удалилась.

Проводив гостей, Гольцын ещё долго смотрел в окно и напряжённо думал. Думал о том, кто же всё-таки этот Владислав Александрович Мытарев, какое отношение он имеет к Киселёву, а главное, как его можно будет использовать против Анатолия Ивановича. В его голове складывались безрадостные картины, но вместе с тем он всё же надеялся на благополучное завершение своих мучений.

 

 

Часть четвёртая

В декабре стоял невыносимый холод. Люди кутались в одежды, прикрывали ладонями лица, но колючий ледяной воздух всё равно пробирал до костей. Редкие прохожие спешили оказаться в тепле домов; кто-то пританцовывал на месте, ожидая автобуса, кто-то ускорял шаг, некоторые просто заходили в магазины, офисы, кафе с той единственной целью, которая преследует страдающего холодом человека. Мёртвые деревья забрались инеем, создавая впечатление особой ломкости ветвей, словно были сделаны из стекла. Иней покрывал всё: деревья, трубы, балконы, скамейки, стены некоторых домов. И оттого улицы приобретали какую-то лёгкость, воздушность особенно по утрам, когда ещё не было гула и пестроты автомобилей, людей, светофоров. Дни стояли солнечные, небо хрустально чистое и глубокое. Этой звенящей красотой был наполнен весь город, только клубы поднимающегося с теплотрасс пара ломали картину, заставляя задуматься о том, как бы скорее добраться до тепла, и тогда не оставалось ничего, кроме холода.

Владислав размашистой походкой шёл по улице, это была походка уверенного в себе человека. Он изменился. Пальто, джинсы, ботинки, само выражение лица подчёркивали в нём новое состояние души. Последнее время он просто наслаждался ходом событий, в которых играл непосредственную роль. После «приёма» у Гольцыных жизнь стала налаживаться. Владислава взяли оператором в супермаркет, прописали в комнате Васьки Горьковского, которая пустовала вот уже полгода, даже подарили небольшую сумму на первое время. Всё это осуществлялось под чутким руководством Анатолия Ивановича, который поскольку имел сердечную дружбу с отцом семейства Гольцыных, фактически вытащил Владислава из затруднительного положения. Владислав подозревал, что и сумма, выделенная из кассы супермаркета, была спровоцирована Виктором Иосифовичем. Да и само уважительное отношение руководства словно подтверждало это. Как будто Владислав вдруг встал с ними на одну ступень.

«Как мало нужно человеку для счастья», – думал Владислав, вдыхая свежесть воздуха.

Он смотрел на прохожих, на улицу и чувствовал себя их неотделимой частью.

Вдруг его взгляд привлекла женщина. Она сидела на тротуаре, прислонившись спиной к стене. Наполовину расстёгнутая изъеденная молью шуба, летние туфли, грязная в мелкую клетку юбка до щиколоток, русые засаленные волосы торчат из-под тёплого коричневого платка. Она была вне всех, бросалась в глаза среди пестроты и ухоженного приличия людей, отталкивала своей внешностью до отвращения, и потому стоило взглянуть на неё, как всё окружение исчезало.

«Странно, чем больше предмет выделяется из общего благополучия устроенного бытия, тем больше он привлекает внимание, притягивает, завораживает своей неповторимостью». Но что больше всего поразило Владислава, это абсолютно безразличное, пустое лицо. В нём не было даже искры жизни. Не мигая, женщина смотрела перед собой, и Владислав сначала подумал, что она должно быть мертва. Подойдя ближе, он вдруг замер. Её лицо отчего-то неприятно дёргалось, губы непрерывно шептали и… она гладила снег. Нежно, плавно, словно самое близкое ей существо

– Хороший, хороший. – С трудом расслышал Владислав.

Он так и стоял возле неё, не в силах сделать хотя бы один шаг. Стоял и смотрел. Неожиданно женщина резко повернула голову в его сторону. Она смотрела на Владислава, слегка наклонившись на бок и улыбалась:

– Хороший, хороший.

В её глазах не было хоть малой мысли, что-то животное проступало в них. Пугающее. Чужое. Через секунду с поразительной ловкостью она вцепилась Владиславу в рукав, лицо исказилось в гримасе:

– Ты зачем его отпустил? Он так ждал, когда наступит утро, теперь сидит здесь рядом. – Женщина показала пальцем на снег. – Вон…. Сатана!! Сатана сидит у тебя на плечах, убей его!!! Убей!!!!

Она кричала Владиславу в лицо, отрывисто грозила пальцем, изгибалась, тянула за рукав. Движения были ломаными, резкими, одно следовало за другим с задержкой, как если бы сумасшедшая была куклой.

– Убей, убей, убей!!!

Владислав сумел вырваться и побежал. Когда он оглянулся, женщина стояла на том же месте, размахивала руками и истошно кричала:

– Хор-ош-ий! Ха-ха-ха.

Свернув на незнакомую улочку, Владислав остановился, и тут он увидел Дмитрия Ивановича. Зайцев быстро шагал от остановки и, по-видимому, очень спешил. Владислав посмотрел на часы, половина девятого. Как во сне он пошёл за ним, не понимая зачем, шёл в отдалении, словно какая-то сила тянула его за Дмитрием Ивановичем. Когда несколько перекрёстков и переулков остались позади, Владислав с удивлением понял, что старается быть незамеченным. Он прижимался к стенам подальше от фонарей, сливался с прохожими в местах, где их было особенно много. Владислав смотрел Зайцеву в затылок и вдруг с поразительной ясностью увидел своё непреодолимое желание убить этого человека. «И совесть чиста, и одним животным меньше».

Прохожих становилось всё меньше. Тусклые фонари чуть разгоняли окружающую темноту. Дома стали теснить улицу, приземистые, ветхие, всё больше с заколоченными ставнями. Владислав прибавил шаг, но Зайцев почему-то остановился. Подозрительно оглядевшись, словно боясь встретить знакомого, того, кто может обличить его, он подошёл к подъезду старого одноэтажного здания. С правой стороны к дому прижимались гнилые почерневшие от времени пристройки, с левой глухой проулок.

– Самое время… – шёпотом произнёс Владислав, поднимая из снега камень. – Лишу жизни одного – помогу многим, себе помогу. Что же это я? Неужели готов пойти на смертоубийство ради паршивых денег, которые он у меня отобрал? Нет… Убью, потому что он и не человек.

Немного постояв у расшатанного деревянного крыльца, Дмитрий Иванович достал сотовый телефон.

– Анастасия Пал-лна, выйдите пожалуйста на крыльцо.

Зайцев стоял, слегка наклонившись вперёд, дышал на окоченевшие пальцы и не мог видеть Мытарева. Мороз усиливался, снег жалобно скрипел под ногами. Прячась за деревьями, Владислав стал подбираться ближе. Пульс участился, руки мелко дрожали, зрачки расширились. Ему было всё равно, что с ним будет дальше, только не дать позволить жить этому человеку. Человеку?

– Убью, потому что и не человек вовсе, не человек.

– Дмитрий Иванович, здравствуйте!

Кутаясь в шаль, из подъезда выбежала молодая девушка. Маленькая, тоненькая, лет пятнадцати, она подбежала к Зайцеву и с чувством обняла за шею:

– А у нас мама болеет, вторую неделю с кровати не встаёт. – Она тяжело совсем по взрослому вздохнула и с грустью добавила. – Ванька тоже кашлять начал. Вы к нам зайдёте?

– Нет, не сегодня. – Дмитрий Иванович протянул Анастасии свёрток. – Сколько смог. Скажи маме, чтобы выздоравливала, и брату привет передавай, скажи дядька заходил, на следующей неделе придёт, машинку подарит. Хорошо? Ну, всё, давай беги.

Зайцев нежно поцеловал племянницу в лоб и, подождав пока она скроется в темноте подъезда, повернул обратно.

«Неужели в этом погибшем человеке что-то осталось от сердца? Его ждут, любят, надеются и всё, что он делает, обращено к ним от чувства. Он нужен кому-то, нужен не по расчёту, а значит от души. Почему же он раздавил меня, растоптал, убил во мне жизнь? Два лица одного человека, вся суть положения в двух лицах, в масках. Главное надеть вовремя… Неужели я убийца?! Я, вознамерившийся вершить суд от себя над ним…. Не может быть! Он не имеет право существовать только потому, что живёт для себя и шагает по головам, уничтожая тех, кого считает слабыми, не способными устоять. А сестра? Нет. Он унизил меня… и Марина, он отрёкся от неё. Тогда причём здесь я, какое мне дело до неё?».

Потерянный, Владислав стоял посередине пустого двора, не находя ответа. В нём боролись жажда мести, доводы рассудка и сама душа словно выворачивалась наизнанку, но никто так и не смог взять верх. Со смешанным чувством Владислав вернулся домой и пролежал всю ночь, он не мог заснуть. Каждый раз, закрывая глаза, Владислав видел себя с окровавленным камнем в руке, и стоило присмотреться к лицу, как в его чертах начинал проступать образ Зайцева.

«А что если и убил? Жизнь от этого кончится? Так же будешь ходить на работу, гулять по парку, пить пиво на остановке и ровным счётом ничего не потеряешь. Если конечно не посадят, а посадят, так и всё равно живёшь. Разве всё в окружении дело? Сам пошёл, сам решился и ведь почти убил. На всё решился, никто камень в руку не вкладывал. Окружение это ты сам, ты – весь мир. Делаешь что захочешь, говоришь, дышишь, придумываешь для себя рамки ограничения и сам же нарушаешь их. Бумажки, квиточки, карточки твоей мыслью написаны, твою силу имеют, и придумал и воплотил, дал жизнь и отнял. Закрою глаза и их не станет, никого не станет. Это не человек живёт в мире, это мир живёт в человеке, рождаясь, умирая, воскресая и восставая сызнова. Он чувствует, пропускает через себя. Законы, юристы, суды – ничто. Я закон, я судья и адвокат и никто не может указать мне, как быть!!! Убить? Смог, смог бы…. А потом удавился бы, ведь если нет ограничений, ничего нет, ни чёрта, ни креста, только я в своём одиночестве. Господи, как же всё просто».

– Просыпайтесь, Владислав Александрович, комиссия едет.

В комнату осторожно заглянул патлатый молодой парень. Он хитро щурился и был в таком возбуждённом состоянии, что Владислав забеспокоился.

– Случилось что?

– Нет, Владислав Александрович, произошло. Комиссия, говорю, едет, – пояснил парень, – дом смотреть. Анатолий Иванович места себе не находит. Ха.… Сам Забродов сейчас к нам пожалует. Знаете, как Иваныч его ждёт? Краснющий весь, подавай, кричит мне его сюда, три шкуры с него спущу.

– Спасибо, что доложил, – закряхтел Владислав, поднимаясь с кровати. – Да, забыл сказать, на скрипке пилить не смей, сам знаешь момент ответственный. Киселёв вместе с Ириной тебя на гвозде повесят, если тишину потревожишь.

Студент энергично закачал головой, сверкнул глазами и удалился. Отчего – то Владислав решил, что он непременно пошёл за скрипкой.

Когда к дому подъехала серебристая Audi, а следом за ней грязно-серая буханка, жильцы уже нетерпеливо толпились у подъезда. Закутанные во все, что смогли найти, они с раннего утра стояли на морозе. Окружение раздражало их: проклятый воздух, обжигавший лица, пролетевшая над крышами птица, сигнал автомобиля, где-то там, в отдалении, холод, скрип снега и густой пар изо рта. Чувствовалось общее напряжение, усердно поддерживаемое Николаем Чернобровиным, который ходил между соседями, заложив руки за спину, и каждому что-то втолковывал.

Забродов степенно вышел из автомобиля и снисходительно оглядел толпу.

– Выгружайтесь.

Буханка закачалась, заскрипела и после недолгого ожидания перед людьми предстали пять человек весьма непристойного вида. В ватниках, замызганных раздергайках, засаленных фуфайках и валенках, они словно хотели показать, что начальство держит их в чёрном теле, заставляя нести непосильный труд. По выражениям опухших с похмелья лиц трудно было не заметить полное безразличие ко всем присутствующим. Каждый находился в себе, прислушивался к организму и возможно желал только одного – послать всех к чертям и опохмелиться.

– Честь имею, тьфу ты…. Здравствуйте товарищи. – Придавая словам вес, произнёс Александр Семёнович.

Толпа нахмурилась и сделала шаг в его сторону. Инстинктивно Забродов попятился и, упираясь спиной в дверцу автомобиля, наконец, понял, что отступать больше некуда. Его глаза испуганно бегали по злым обмороженным лицам, пальцы сами собой ощупывали ручку дверцы. В эти минуты Забродов отчаянно боролся с непреодолимым желанием убежать, но трезвый рассудок руководителя и сознание своего превосходства, по крайней мере, в стенах собственного кабинета, не давали свершиться позору. Его подчиненным, похоже, было всё равно. Они бесстрастно смотрели на происходящее и покорно ожидали расправы.

– Бей буржуев! – Не к месту загорлопанил Коля из толпы.

Сотрудники ЖКО резко выдохнули, толпа в едином порыве колыхнулась вперёд. Первым, сообразив всю неприятность положения, был мужчина с газовым ключом в руках. Он попытался незаметно припустить, но тут же был сбит с ног мощным телом Ирины Викторовны.

– Карау-ул! – Закричал он, отпихиваясь от озверевшей женщины.

– Так его Ирка, так его! – Улюлюкал Коля, подзуживая жену. Впервые её гнев обрушился не на его голову, чему он был несказанно рад.

– Ломами их.

– На костёр!!

– Сколько же можно над людьми издеваться?! – раздавалось со всех сторон.

– Кости им переломать! – Выкрикнул студент. – В подвал и дело с концом.

Люди обступили Забродова, руки жадно потянулись к нему, словно безумие охватило всех вокруг. Жажда крови пьянила, сводила с ума. Даже старики размахивали над головами клюшками, осознав, что за их мучения, катастрофические условия жизни, мизерные пенсии, чёрствых детей и внуков сейчас кто-то ответит. Им было безразлично кто, только бы разрядить ту злость и ненависть к окружающим, накопившуюся за долгие годы.

– Стоять! Стоять говорю!! – Металлический голос Анатолия Ивановича загремел окрест, заставляя отступить от Забродова. – Пропусти! Пусти, ядрёна вошь!

Киселёв пробирался сквозь тесно стоявших людей.

– А-а-а, Александр Семёнович? – Лукаво осведомился он. – Мы Вас тут ждали, ждали, вот и дождались. Голубь Вы наш сизокрылый.

– Страус. – Предложил свою версию студент.

В толпе раздавались нервные смешки, жильцы улыбались.

– Как есть страус, – поддакнул кто-то.

– Сизокрылый. С бодуна с воробьями на слёт.

Киселёв поднял прижавшегося к металлическому боку автомобиля Забродова и стал грубо отряхивать от снега. Александр Семёнович выпрямился и с надменным видом уверенно прошёл в дом. Он знал, что в любой ситуации начальнику необходимо держать фасон и это всегда действовало на недообразованных простолюдинов. За ним, опасливо поглядывая на окружающих, прокрались рабочие.

– Так! – Как ни в чём не бывало, скомандовал Александр Семёнович. – Газ проверить, трубы посмотреть, проводку оценить, заменить, мне доложить. Гришка!

– Да, Александр Семёнович.

– Проследи за своими крохоборами, если что уволокут на бутылку, нам с тобой отсюда ноги не унести, закопают там, на пустыре и всё.

Забродов развёл руками, как бы показывая это самое «всё».

– Сделаем, Александр Семёнович.

Через три часа Григорий собрал рабочих на кухне. Забродов гордо восседал на гнилой табуретке и требовательно смотрел на подчинённых.

– Ну? – Задрав обвисший подбородок, осведомился он.

– Проводка почти новенькая, Александр Семёнович, – залебезил Гришка. – Сантехника терпит. Видимо, перед тем как их сюда поселить, наспех сделали. Газ на уровне, скажи Дань.

Данила вяло мотнул головой, он до сих пор не мог оправиться от тумаков Чернобровиной.

– Только вот… – Григорий потупился, – трубы сгнили все.

Забродов залился краской, сузил маленькие злые глазки и вкрадчиво спросил:

– Что?

– Трубы. – Запнулся Гриша.

– Какие такие трубы?! Да я в твои годы любую трубу мог на ноги поставить! Они у меня все как шёлковые ходили. Смотри.

Александр Семёнович резко встал. Подойдя к рукомойнику, он дотронулся ногтем до скользкой покрывшейся плесенью трубы и сковырнул кусок ржавчины. Борясь с отвращением, он сколупнул ещё. Тонкая струйка мутной воды ударила ему в лицо.

– Епона мать! Вот видишь, видишь? Крепкая труба, ногтем еле взял, а ты говоришь. Верно Даниил?

Данила бросил ключ на пол, плюнул с досады и пошёл к выходу.

– Куда?! Ети твою душу! Я тебе часы не закрою, я тебя премии лишу!! Всех!!! Всех уволю к чертям собачьим, спиногрызы плешивые! Чтобы до вечера кухню сделали. – Разразился Забродов, задыхаясь от возмущения, и, немного помедлив, чуть слышно пробормотал. – Верно, чёрт дёрнул меня за язык у этих Извольских.

Когда все разошлись, Александр Семёнович украдкой подозвал Григория:

– Гриш, ты Киселёву завтра буржуйку сооруди.

Григорий понимающе покачал головой и в очередной раз повторил:

– Сделаем, Александр Семёнович.

За долгие годы работы с Забродовым он выработал это единственное выражение, которое смягчало крутой нрав начальника и отводило его тяжёлую руку на кого-нибудь другого.

– А ещё у нас крыша текла осенью. – Выскочив словно из-под земли, заявил Анатолий Иванович.

– Где?

Владислав не видел всего этого. Когда жильцы собрались на улице, он украдкой пробрался по коридору и вошёл в девятую комнату.

– Здравствуйте, Марина. Вас так кажется, зовут?

Владислав поразился той бедности, в которой она жила. Здесь было сыро и холодно. Ободранные обоями стены сочились безысходностью существования. Тяжёлые мысли пригибали к половицам, всем своим весом давили на грудь. Хотелось закричать от тоски и отчаяния этой умирающей комнаты. Больные васильками стены, кровать шкаф, стол, тумбочка и тишина. Не успокаивающая, нежная, которой порой так не хватает сердцу, а душная, мёртвая тишина, от которой нельзя дышать. В этой чудовищно тесной комнате вообще невозможно было дышать. Здесь можно было выживать, но не жить.

Марина не проронила ни слова. Она стояла у стола, словно в испуге и смотрела на Владислава широко раскрытыми глазами. Как если бы она не знала, что делать и что говорить в подобной ситуации и потому боялась совершить хотя бы и чуть заметное движение.

В последнее время Марина боялась всего. Это был страх загнанного человека, без надежды и просвета, который свыкся, стерпелся со своим положением. Она словно находила в этом какой-то великий смысл предопределённости.

– Здравствуйте. – Не зная что сказать, повторил Владислав.

Только теперь Марина вышла из оцепенения. Она принялась протирать стол, тумбочку, шифоньер. В быстрых движениях читались бестолковая суета и волнение.

– Вы извините, Владислав Александрович, у нас тут беспорядок. А куда я подевала тарелки, ты не помнишь, Никит?

Надув щёки, Никита молчал и пристально смотрел на чужака с дальнего края кровати.

– Ой, что же это я, Вы садитесь, Владислав Александрович. – Ещё раз, протерев тряпкой облезлую тумбочку, пригласила она.

Владислав осторожно присел и стал оглядывать её с ног до головы. Это была ещё молодая женщина с приятными тонкими чертами лица. Лёгкая как пушинка, изящная, грациозная, сдержанная, скованная. Длинные чёрные волосы собраны в пучок. Бледные губы, большие серые глаза, прямой аккуратный нос притягивали взгляд. На это лицо хотелось смотреть снова и снова. В этой женщине была какая-то необычная увядающая красота, которую нельзя выпускать из рук.

– А мы так живём и не жалуемся. Нам жалость не нужна! – Вдруг заявила она, по-своему интерпретировав взгляд Владислава.

Владислав вдруг понял, что Марина так нервничает, потому что боится, что он уйдёт, боится снова остаться в одиночестве среди этих убогих стен. Ей было невыносимо оставаться одной, только бы услышать чей-то голос, почувствовать рядом человека, чтобы почувствовать себя живой.

– Знаете, я давно собирался к вам зайти, – начал Владислав, – хотел поблагодарить за то, что вы смотрели за мной, когда я был болен. В общем, я погасил ваш долг, который вы имели перед Анатолием Ивановичем, и вот возьмите…

Владислав положил в её руку мятую купюру и смутился. Меньше всего он хотел, чтобы этот поступок выглядел как подачка, милостыня.

– Не отказывайтесь. Мне недавно на работе сумму выдали, это не ударит по моему карману. Примите в знак признательности за ваш поступок, только прошу вас, не сочтите за подаяние.

Марина посмотрела на деньги и вдруг упала перед Владиславом на колени. Она взяла его руку и стала целовать её, по щекам катились слёзы, всхлипы вырывались из груди. Марина пыталась сдержаться и не могла, словно это душа вырвалась на свободу и металась по комнате, не зная выхода.

– Марина, встаньте! – Отдёрнув руку, воскликнул Владислав. – Да успокойтесь вы! Что же это?! Пожалуйста, встаньте.

Он взял Марину за хрупкие плечи и силой поставил на ноги.

– Я никогда не думала…. – прерывисто проговорила она, – никогда…. Вы..

– Садитесь. Владислав налил из чайника воды. – Вот, выпейте – легче станет.

Наступило неловкое молчание.

– Владислав Александрович, вам наверное уже всё про меня рассказали, и про отца, и про мужа и сына.

Владислав обернулся на мальчика. Никита печально смотрел на мать, его взгляд был поразительно ясен.

« Неправда, что дети не понимают, они чувствуют, и эти чувства порой легче всяких слов раскрывают душу».

– Я вышла замуж не за того, за кого хотел мой отец, вот мой грех… Они думают, что я нищенка, побирушка, а я из нормальной семьи не чета этим стервятникам, и я не продаю себя. Никогда не продавала, слышите!!! – Марина сверкнула глазами. – С утра до вечера рынок мету. Они скалятся, все скалятся, перемигиваются. Думают, что я ничего не знаю, а я знаю и кожей чувствую! Как они мне надоели, если бы Вы только знали.

– Вот значит, у нас здесь крыша течёт. – Распахнув дверь, пояснил Киселёв.

В тесную комнату ввалились, чуть ли не все жильцы второго этажа.

– Владислав? – Поразилась Ирина Викторовна. – С ней?

Любопытный студент высунулся из-под её локтя и понимающе подмигнул, прапорщик Коровин откровенно ухмылялся, а Коля и вовсе хохотнув, вышел в коридор.

– Мда-а … – Цокая языком, выдохнул Забродов. – Так на чём мы остановились? Ах да, крыша течёт.

– Текла.

– Неважно. Мда-а…

– Вот здесь текла. – Протиснувшись в середину комнаты, указал Анатолий Иванович.

– Да, точно здесь! – Повысил голос прапорщик. – Делайте сейчас, нечего до весны резину тянуть.

Марина встала и твёрдым голосом, будто и не было слёз, приказала:

– Все выйдите из моей комнаты. Выйдите немедленно.

– Да, да. Тут гудрон нужен. – Наставлял студент. Он хотел всячески утвердить своё положение в доме и потому лез практически в любые дела, даже если ничего не знал.

– Много ты понимаешь, тут нужно подумать. Молодой ещё. Вот я в твои годы шифером работал, и шифер признаться не такой как нынче трубы стали. Делали на совесть, не то, что ногтем, трубой долбил. Все крыши в городе знаю. Скажи, Гриш.

– Сделаем, Александр Семёнович. – Отозвался он.

Киселёв сморщился от такой наглой лжи, приврать, конечно, любили многие, но не до такой степени. Мало того, что Забродов безбожно врал, так еще, похоже, и верил в собственную ложь.

– Вы, Александр Семёнович, шифером это правильно, только и гудрон не помешает.

– ВОН!! – Закричала Марина.

Все разом замолчали, уставившись на Симакову. Они никак не могли понять, каким образом эта женщина может открывать свой рот на приличных людей и тем более откуда-то выгонять. Владислав не дожидаясь реакции, стал выталкивать жильцов в коридор одного за другим. Ирина ругалась. Коровин вместе с Забродовым громко возмущался и только Коля гоготал в коридоре, подарив студенту увесистую затрещину, чтобы не подглядывал.

– Я тоже, пожалуй, пойду. – Сказал Владислав и вышел из комнаты.

Вечером, забрав своих подчинённых, Александр Семёнович собирался уехать, но на прощание он всё-таки захотел сказать слово. Он обещал жильцам поговорить с «знающими людьми» и достучаться аудиенции у мэра, чтобы, наконец, выбить долгожданные квартиры. С ловкостью тонкого оратора он уклонялся от вопросов о тепле и трубах. Однако заверил, что проводка хорошая и может выдержать несколько ТЭНОВ, главное не включать их вместе. Говоря свою пламенную речь, Забродов костерил начальников разнообразных служб и самого мэра, отчего стал, чуть ли не кумиром всего дома. Закончил же он стандартным «Так жить нельзя!», что привело толпившихся у подъезда людей в окончательный восторг. Даже Анатолий Иванович притворно прослезился, помня об обещанной буржуйке.

 

 

Часть пятая

Тридцать первое декабря было наполнено десятками аппетитных запахов, звоном кастрюль и сковородок, треском тёрок, глухой руганью Ирины Викторовны и новогодней «трелью» студента. Дом гудел в предвкушении главного праздника страны. Он уже пропитался запахом сосны и мандаринов, заряжая бодрым настроением и желанием поскорее чего-нибудь выпить. Вместе с настроением в небо взлетели цены, особенно на ели. Такой подарок торговцы дровами преподносили каждый год всем тем, кто не успел приобрести чудо-дерево за неделю. Погода на удивление стояла тёплая, с тёмного неба крупными хлопьями падал снег. Ветра почти не было, и город сам напоминал новогоднюю игрушку из давно забытого детства. Женщины возились на кухнях со знаменитой «селёдкой под шубой» и традиционным «зимним салатом», в котором порой так удобно спать. Николай уже успел сбегать за бутылкой, наспех осушить её содержимое и на пару с прапорщиком горланил русский народный «мороз». И то верно, что многие с раннего утра стали отмечать ещё не наступивший Новый год. Они шатались по безлюдным улицам, находя друг друга, обнимались, дрались и снова обнимались. Само предвкушение чего-то большего, что непременно должно было произойти в следующем году, пьянило сердца. Нетерпение нарастало с каждой минутой. Люди суетились, часто смотрели в телефоны и будильники. Некоторые забывчивые персоны стремглав неслись в магазины, которые, по счастью, в наш век остаются открытыми даже в самые торжественные дни. В этот день все были заняты делом, неважно каким, главное не оставаться одному, само время требовало общения и работы.

Владислава никто не звал, не просил помочь хоть чем-то. Он подозревал, что такое отношение было вызвано вчерашним инцидентом у Марины. Не то чтобы жильцы огорчились его выходкой, они просто решили устроить ему бойкот, мысленно сравняв Владислава с Мариной по иерархической лестнице дома. Как бы ни хотелось обратного, в замкнутом обществе существовали жёсткие законы природы, здесь были свои лидеры, прихлебатели, честные люди и люди дна. Но поскольку Владислав общался с Анатолием Ивановичем, личностью в высшей степени харизматичной и властной, а по слухам даже гостил у Извольских, открытого презрения не последовало. Владислав лишь изредка ловил на себе колкие неприятные взгляды.

« Как люди порой глупы и тщедушны. Они не понимают, что всё находится в них, зависит от них, и потому я выше. Я – бог. Я – жизнь. Я – душа. Они ползают вокруг меня, возятся в своей пыли и ничего не знают. Полагаться на предопределённость, веление свыше, как будто кто-то бросит с неба золотой кусок хлеба умирающему с голода. Вздор. Слабый человечишка оправдывает свою беспомощность, вместо того чтобы взять вожжи в руки. Никто не руководит человеком, никто, кроме него самого. Я теперь всё могу. Вот они все где у меня умещаются! – Владислав смотрел на крепко сжатый кулак и чувствовал своё величие. То, что он всё же не убил Зайцева, по своему разумению было ничем иным кроме как велением собственного сердца и мысли. Тогда Владислав смог перейти черту и, если бы захотел, дойдя в своей решимости до края, никто не смог бы остановить его, ни племянница, ни общество, ни приличия.

« Пусть зубоскалят, пусть по своему невежеству ставят меня на дно. Это будут всего лишь их мысли, а я живу, живу в реальности, обращённой ко мне, и ничто не может пройти мимо меня».

Владислав так увлекся, что за созерцанием своей абсолютной истины не заметил, как в комнату вошёл Гольцын.

– Разрешите войти, Владислав Александрович?

Под расстёгнутым кашемировым пальто была видна элегантная чёрная тройка. Здесь эта одежда ещё резче подчёркивала его превосходство и власть над людьми.

– Вы уже вошли. – Холодно заметил Мытарев, не двигаясь с места.

Виктор Иосифович достал из-под стола табуретку, брезгливо кривясь, смахнул перчаткой несуществующую пыль и нагло сел, заложив ногу за ногу.

– Я собственно так всё себе и представлял. Серая, зачуханная комнатушка больше похожая на чердак. Не правда ли интересно, в каких условиях может выживать человек? Да-а, в этом клоповнике, наверное, даже тараканы дохнут.

– Зачем Вы пришли? – Скрестив руки на груди, спросил Владислав. Ему было крайне неуютно находится с этим человеком наедине. – Только не говорите, что решили поздравить меня с наступающим.

– Хм, – улыбнулся Гольцын, – признаться именно потому и зашёл, праздник, Новый год, знаете ли. Вы мне глубоко симпатичны, Владислав Александрович, личность весьма оригинальная. А хотите, скажу, почему вы и люди подобные вам живут в подобных местах, так и не встав к зрелости на ноги?

– Хочу. – С вызовом ответил Владислав. Он уже заметно нервничал.

– Потому что Вы мечтатель, и кроме мечты у Вас ничего за душой. Да, и мечты-то мелкие, деньги, слава, могущество – всё пустое. Мне тоже одно время казалось, что я пуп земли, венец творений, но я выбрался из этого болота. Тоже поначалу, правду, общие идеалы, цели, а потом понял, что нету её, этой Вашей правды. У каждого она своя, и кто сильней, тот и прав. И я попытался стать сильней.

– Богатство или бедность ровным счётом ничего не значат. Все одинаковы от рождения, но люди делят себя на пастухов и овец, не сознавая своей сути. Так продолжается не всегда, поверьте. Вы, Виктор Иосифович, определив себя в пастухи, не боитесь что в один прекрасный день какая-то из Ваших овец затопчет Вас?

– О, ха-ха-ха, Вы уже говорите о убийстве?! Нет Мытарев из этих загонов, – Гольцын похлопал ладонью по ссохшемуся дереву стены, – ещё никто не созрел на то.

– Хотя есть тут одна заблудшая, – пробормотал он себе под нос.

– Я ещё раз повторяю, зачем Вы пришли? – С нажимом спросил Владислав.

На смену страха медленно приходило раздражение. Волна за волной оно то накатывало, заставляя непроизвольно сжимать кулаки, то отступало, оставляя равнодушие к пришедшему.

– А Вы хотели убить? По глазам вижу, ой хотели.

Довольный Виктор Иосифович налил в стакан воды и сделал пару больших глотков.

« Он знает, знает и потому так уверен, но я не дамся, не подцепишь на крючок своих лживых слов».

– Да я Вас не осуждаю, кто же не хотел. Только вот Вы не смогли, кишка тонка. Вы тяжело больны, больны нравственностью, столь редкой теперь болезнью. Хотя нет, не больны, даже наоборот…. А как же было просто подкараулить Зайцева в каких-нибудь трущобах и ударить кирпичом по затылку. Так нет, не свершив задуманного, Вы хотите поступить более изощрённым способом. Прикормить его младшую дочку, чтобы потом издеваться над ней, травить на отца. Признаться, я сам бы до такого никогда не опустился. Что Вы на меня так смотрите? Городишко маленький, слухи по земле ходят. Знаете, мы чем-то даже с вами похожи.

– Зачем Вы мучаете меня?!

Мытарев ходил из угла в угол. Он никак не мог понять, к чему ведёт Гольцын. Он словно расправлял невидимую сеть, разбрасывал её по комнате, чтобы спеленать Владислава.

– Мучить? Вас? – Притворно удивился Виктор Иосифович. – Позвольте, как можно. Хотя понимаю, истинное лицо всегда больно видеть. Я понимаю и в некотором роде даже сочувствую Вам.

– Лжёшь! Лжёшь подлец!!

– И потому хочу сделать Вам выгодное предложение. Несколько лет назад со мной произошёл очень неприятный случай, я бы даже сказал случайность.

«Так вот что, сделка. – Владислав улыбнулся одними губами и пристально посмотрел на Гольцына. – Я ему нужен больше жизни. Нет. Ничего у тебя не выйдет».

– Случай этот породил огромное количество проблем, которые и по сей день не покидают меня. Волею судеб или проклятия наш общий знакомый Киселёв Анатолий Иванович заполучил некоторые важные документы. Нужно чтобы именно Вы, Владислав Александрович, выкрали их и передали мне. А уж потом Киселёв поймает лбом пулю.

– Нет. – Твёрдо сказал Владислав.

– Вы ещё не слышали цену вопроса Владислав Александрович. – Гольцын достал из серебряного портсигара сигарету и закурил. – Я помогу разобраться с Зайцевым и спасти Вашу сестру.

– Что?!

– Не удивляйтесь, я игрок, и именно Игорь проиграл мне салон. Хорошая была игра, впрочем, как и теперь. Если Вы мне поможете, я всё верну. А Лидия Фёдоровна совсем слаба стала. Руки на себя пыталась наложить раза два, наверное, или три, хорошо, что у нас пока скорые быстроходные. – Виктор Иосифович посмотрел на реакцию Мытарева и продолжил. – Вы бы видели, в какой нищете они теперь живут. Конечно, нужно срочно забирать её оттуда, проводить длительный курс реабилитации у психотерапевта, который я, безусловно, берусь оплатить, если….

– Сколько же масок ты носишь?

– А в прочем как знаете, но я бы на вашем месте хорошенько подумал. Скажем до завтра, часиков до десяти.

– Убирайтесь. – Прошипел Владислав сквозь плотно сжатые зубы.

– Подумайте, – сказал Гольцын на прощание и вышел.

В растерянности Владислав стоял посреди комнаты и не знал что делать. Виктор Иосифович знал куда бить, и теперь все его чувства вступили в борьбу. Каждая клеточка отчаянно желала выбраться из этого проклятого дома, спасти сестру и возможно Марину. Желание было столь велико, что поначалу оно захлестнуло Владислава, поглотило человеческое начало в нём, оставляя лишь инстинкты. Украсть, защитить, выбраться, украсть.… Лишь спустя нескольких десятков минут где-то на задворках собственной души он начал понимать несоизмеримую плату за эту сладкую подлость. Выкрасть документы для Гольцына означало приговорить к смерти Киселёва, и в то же время избавление от беспросветной убийственной жизни четырёх человек. Отказ – возможная смерть сестры и прозябание в нищете для всех, но жизнь Анатолия Ивановича, который спас Владислава, вырвал из голодной пасти пустоты. Уже назначив себя и богом и судьёй, он не смог выдержать эту ношу. Сердце буквально разрывалось на части, мысли путались, не давая хоть малого ответа. Да, только теперь Владислав понял, чего добивался и добился- таки Виктор Иосифович.

« Если до завтра я не решусь сделать выбор, я просто сойду с ума, и Гольцын в любом случае окажется в выигрыше».

За дверью гремела музыка, тяжело топали ногами и улюлюкали. Время от времени раздавались громкие возгласы и звон стекла. Собрав всю волю в кулак, Владислав наспех оделся и вышел в коридор. Он должен был решить, решить немедленно, неотвратимо, не показав своих чувств соседям, Анатолию Ивановичу. Прямо перед лицом возникла уродливая резиновая маска.

– Кто это у нас здесь? – Гаденько захихикал кто-то.

Сзади навалились всем весом, потные руки обхватили за талию.

– Дай ка я тебя поцелую. – Проворковала пьяная Ирина Викторовна.

Она исторгала из себя похоть и стойкий запах алкоголя.

– Целуй, целуй! – В один голос закричали Киселёв и прапорщик Коровин. –Маринка, небось, не так сладко целует.

– Ха-ха. А может ему, что другое надо. – Давясь смехом, воскликнул незнакомец. – Изюминку какую. А?!

– Ирка у нас вся изюминка.

Пробило двенадцать. Владислав вырвался и, сбежав по лестнице, оказался во дворе. С неба плавно падал всё тот же липкий снег. Город гремел фейерверками, отражая свет огней от чёрных окон испуганных домов. Праздник набирал обороты. Всё больше людей выходило на улицы, они смеялись, обнимались, радовались новому году, но что-то в этом было дикое, хмельное, животное. Словно из каждого наружу исходила его подлинная сущность.

Владислав поймал такси и направил водителя к дому Заболоцких, как если бы инстинктивно как в детстве искал защиты у сестры.

Дверь открыл пьяный, затасканный жизнью мужик. Красные заплывшие глаза бессмысленно уставились на Владислава, не видя его.

– Мне Лиду.

После долгого обдумывания вопроса, мужик невнятно произнёс:

– Лиду? А нету тут никакой Лиды. В среду повесилась, стерва. – Мужик высунул язык на бок и поднял руку вверх, изображая висельника. – Так-то. Соплячку свою на меня оставила.

Владислав не мог поверить словам, он не хотел верить.

– Всю жизнь мне, курва, испоганила, всю жизнь, змея подколодная…. Я-а! – Забил он себя в грудь. – Я-а! Бизнесменом крутым был. Слышь, ты? Я человеком был, пока её не встретил, все соки выпила. И соплячка её теперь вот на этих руках?! Корми-ить, пои-ить, почему я должен? Всю жизнь зараза мне…

Владислав изо всей силы ударил его в лицо. Мужик с грохотом отлетел в темноту квартиры и затих. Заплакал ребёнок.

– Игорь?! – Раздался голос старухи из комнаты. – Перестань шуметь, мне спать надо.

Владислав шёл по улице механически, не понимая, зачем и куда. Он не чувствовал ничего. Пустота росла в нём, ширилась, выплёскивалась на грязный засоленный снег.

«Взрывы и кровавые сполохи над домами, всеобщий праздник смерти года. Ничего не осталось, ничего. Ни любви, ни надежды, ни тепла…. только вера. Вера во что-то несоизмеримо большее, чем ты сам ».

Владислав свернул за угол, перед ним, расправив железные лапы, возвышалась городская ёлка. Сотни лампочек сходили с ума светом электричества. Люди в истерике радости кричали и прыгали, заливаясь водкой. Они выдавливали из себя безысходность своего существования. Радовались и не понимали, отчего им так хочется пуститься в пляс, напиться до беспамятства. Как будто все разом сбросили свои маски и больше не стыдились себя.

«Маски кругом, маски. На каждый день и случай, одна для работы, другая для семьи, третья для любовницы. Ничто не зависит от меня, ничто окружение, я часть жизни как она есть, только сознаю себя и других».

Владислав потерянно стоял у праздничной ёлки безразличный, отрешённый, словно что-то в нём сломалось, оборвалось, лопнуло. Вдруг он резко обернулся и увидел старика, с интересом следившего за ним. В драной ушанке, пуховике и валенках, он сидел на скамейке и ухмылялся.

– Что тебе нужно от меня?!! ЧТО!!! – Закричал Владислав, вцепившись ему в воротник.

Старик хитро прищурил один глаз и, пришепётывая, заявил:

– Смотрю на совесть человеческую.

Владислав отшатнулся, только теперь осознав в полноте чувств, что самого близкого человека больше нет для него. Он бросился в толпу и стал ритмично размахивать руками, притопывая на месте, он крутился и кричал, а люди смеялись, приняв его в своё стадо.

– Веселится человек, от души веселится, по-нашему!

– По-русски!

 

***

Утро было серым и тусклым. Город спал непривычно глубоким сном, как если бы улицы вымерли, не было видно даже привычных глазу голубей. Спали все кроме Владислава, он давно уже решил всё для себя. Стараясь не скрипеть половицами, он пробрался в пустую комнату Анатолия Ивановича и направился к единственной запертой дверце шкафа. Он сбил молотком петлю замка, схватил небольшую папку, вставил петлю в паз и выбежал вон. Не останавливаясь, Владислав кубарем скатился по лестнице и вылетел на улицу. Он направился в сторону улицы Хрустальной и уже через полчаса Мытарев стоял у здания…… районного управления внутренних дел. Внутри, за закрытой дверью сидел дежурный. Смена выдалась тяжёлой, целую ночь телефон обрывали все, кому не лень, глаза слипались от усталости. Единственное, чего страстно желал дежурный, поскорее оказаться дома, заняться штрафными, салатами, шампанским и немного поспать. Он вышел покурить в коридор, когда под дверь просунули какие-то бумажки в картонной обложке с надписью «ДЕЛО № 21».

Восьмого числа по адресу улица Новоспасская 136/2 приехал представитель администрации. Торжественно вручив ордеры на новые квартиры, он уехал, оставляя онемевших от восторга жильцов. Конечно, Забродов потом приписывал себе славу народного героя поправшего «продажных» чиновников ради честных людей, но верили ему исключительно Григорий с бригадой. Верили, потому что неверие, как оказалось, может быть